Еще о социализме

Страничка главного редактора

1

Социалистическое видение мира — как овладевает оно человеком, как становится решающим мотивом поведения и идеей, бескомпромиссно подчиняющей индивидуальное сознание? Этот чрезвычайно важный вопрос всякий раз выносится за скобки социалистической формулы как таковой, интерес сосредоточивается исключительно на самой системе социальных требований или пожеланий, принимается, отвергается или корректируется, и никто, насколько мне известно, за исключением Достоевского, не интересовался по-настоящему глубинными причинами возникновения социалистических настроений в душе человеческой. Достоевскому же, как говорится, сам Бог велел, ибо добросовестность и честность — эти два качества счастливо сочетались в его характере с даром Слова, а личный опыт облегчал труд исследователя.

В переводе с языка литературных образов на язык публицистики вывод Достоевского однозначен: социализм как идея справедливого устроения мира есть единственно возможный, честный и мужественный вывод из признания несправедливости мира Божьего и несовершенства его.

Социалистическая идея овладевает сознанием по мере утраты интуитивного понимания мудрости религиозных установлений, ориентированных на всю человеческую историю в телеологическом контексте ее.

Достоевский в полной мере реализовал великое требование всех мировых этических систем — он познал самого себя. Под тысячекратным микроскопом рассмотрел он причудливость и прихотливость своего собственного сознания, прошедшего через типовые формы духовного поиска: религиозный скептицизм, социалистический энтузиазм, догадка о превратности социалистических устремлений и, наконец, обращение к первоисточнику, к высшей и суровой правде о человеке, в параметрах которой единственно возможно и осуществимо — увы! — весьма относительное совершенствование социальных форм бытия.

На дознании в собственноручных показаниях Петрашев­ский пытался уверить следственную комиссию в том, что социализм есть всего лишь наука об обществе, которая, как всякая наука, не застрахована от ошибочных направлений исследования и потому не может быть наказуема. Лукавил. Социализм, как он проявил себя в истории, — это если и не наука, то по меньшей мере теория принципиального преобразования общества на основах, противоречащих религиозным, в данном случае христианским установлениям. Более того, социализм есть форма активного отрицания религиозного мировоззрения. Это своеобразное структуралистское видение социальной проблемы в целом, когда устроение среды есть первейшее условие совершенствования личности, понятой социалистическим сознанием как продукт среды.

Социалист потому не может не быть атеистом в христианском понимании теизма. Притом он (социалист) может быть сколько угодно суеверным, он способен искренне предполагать наличие сверхъестественного в мире, чаще всего дурного, и к этому «дурному» атеист полон «богобоязни» с обратным знаком. Ему может быть свойственно допущение существования некоего мирового разума, с которым сливается после физической смерти неуничтожимая психическая сущность, то есть самый примитивный рудимент языческого миропонимания, поскольку данное допущение никого ни к чему не обязывает, не имеет, как говорится, обратной силы — влияния на поведение и формирующей роли, в то время как развитые языческие системы именно благодаря этому фактору существовали столетиями. Социалистическое мировоззрение в целом есть трагедия индивидуального сознания, утратившего язык общения с высшими истинами или «не дотянувшегося» до них. Уровень «образованности» в данном случае никакой роли не играет.

2

Социализм, однако же, вовсе не единственная альтернатива теизму. Культура, к примеру, в двадцатом веке упорно претендует на роль могущественного идола, которому приписываются все те качества, которыми в действительности обладает религия, — качества, формирующие личность. Культура без­условно обладает этими качествами, но лишь по мере сохранения корневых связей ее с национальной религией.

Давний и преданный жрец религии культуры, испытывающий почти физиологическое отвращение к каноническому Православию, Григорий Померанц таким образом формулирует иерархию религиозных и культурных ценностей: «Личность выше не только государства. Она выше, на мой взгляд, и организованной религии». Религия, по Померанцу, это «создание рук человеческих, и нелепо доказывать, что то или иное вероисповедание истиннее другого. Истинным или ложным может быть только личный духовный путь». Духовный путь личности, по Померанцу, определяется степенью вовлеченности личности в культурные наследия человечества, и с религиозным чувством как раз может быть связан менее всего. Первичным в данной концепции, безусловно, является откровенный атеизм, который, в отличие от благородной социалистической одержимости мировой справедливостью, подчеркнуто эгоистичен, ибо сфокусирован на интересе специфического клана людей культуры, и не всех и всяких, но исключительно тех, кого сам автор концепции сочтет возможным зачислить в таковые. В сущности ими окажутся единицы, экзистенциально ощущающие диаспорность своего бытия, но лишь за ними и признается историчность как таковая. Народ же, по Померанцу, «стоптанный прогрессом в слесарно-бухгалтерскую массу», это в лучшем случае безразличная, а в худшем — враждебная среда вынужденного пребывания избранных личностей, обладателей духовным опытом.

Эгоизм, лукавство и двусмысленность этой формы атеизма очевидны. В ней подразумевается больше, чем проговаривается. В сущности — это своеобразная теория самозащиты именно в высшем смысле обездуховленных людей, этаких маргиналов в культуре, неудачников, пытающихся хоть как-то выделиться посредством кланового обособления, ибо подлинно творческий человек не озабочен рефлектированием на предмет самоопределения. У него иные заботы...

3

Другой альтернативой социалистической форме атеизма может быть, как раньше говорили и писали, бытовой «матерьялизм». Суть его проста: если Божьей справедливости не существует, а земная неосуществима по причине несовершенства человека, то учись и умей крутиться, чтобы выжить и жить не хуже других, а если получится — лучше других. Исторический опыт показал тем не менее, что пафос выживаемости оборачивается законом джунглей, где никто не гарантирован от напасти. И тогда-то человечество, уже основательно усомнившееся в справедливости Божьей и напуганное разгулом несправедливости земной, придумало и запустило в действие так называемое правовое государство, где с гениальной дотошностью расписывались правила и нормы активности человека, сражающегося за свое место под солнцем. Но все, человеком созданное, им же и порушаемо, оттого современное правовое общество пребывает в постоянной озадаченности совершенствованием законодательных форм, с одной стороны, и искусством «обмана» законов — с другой.

Вячеслав Иванов когда-то предложил двуипостасное понимание образа Главного Богоборца в формуле Люцифер — Ариман, где первый — это смелый и гордый бунт против Божьего мира, второй — идеологическое равнодушие к миру и культ выживания. По концепции Иванова, Ариман постоянно как бы «истекает» из Люцифера, отрицая его, а Люцифер столь же обречен на постоянное сражение с собственным порождением. В переводе на социологический язык — социалистическая идея как принципиально неустойчивая система приговорена порождать из себя самую разнузданную буржуазность и сражаться с ней не менее ожесточенно, чем с теизмом, отрицанием которого являются обе вышеназванные ипостаси.

Но правомерно предположить и третью ипостась, третью форму безбожия, каковой, в сущности, является так называемый «культурный человек», фактически обожествивший процесс и продукт человеческого творчества, не без основания разочаровавшийся при этом во всех социальных концепциях и усмотревший «дурную бесконечность» в соперничестве Люцифера и Аримана. Однако последнему типу собственно творческие личности бывают причастны реже всего, ибо в акте подлинного творчества интуитивно прозревают о присутствии в мире иного, несоизмеримого творческого начала. Скорее всего именно «культурные ремесленники» составляют «приход» религии культуры.

Но некоторые из «ремесленников» и «подмастерий» также открывают для себя незримого Мастера и возгораются жаждой строительства «башни знания», так сказать, «встречного предложения», когда коллективное человеческое знание сможет достигнуть уровня мирового разума и сольется с ним в благом взаимопонимании. Так, возможно, возникла идея масонской ереси — бастарда «религии культуры».

4

Социалистическая идея как мечта о всечеловеческом братстве не имеет иного происхождения, кроме как из ощущения сиротства — прямого следствия атеизма. Достоевский устами одного из своих героев «нарисовал» модель такого сознания:

«...Осиротевшие люди тотчас стали бы прижиматься друг к другу теснее и любовнее, они схватились бы за руки, понимая, что теперь лишь они одни составляют все друг для друга. Исчезла бы великая идея бессмертия, и приходилось бы заменить ее, и весь великий избыток прежней любви... обратился бы у всех на природу, на мир, на людей, на всякую былинку... Они просыпались бы и спешили бы целовать друг друга, торопясь любить, сознавая, что дни коротки, что это — все, что у них остается. Они работали бы друг для друга, и каждый отдавал бы всем все свое и тем одним был бы счастлив... Каждый трепетал бы за жизнь и за счастье каждого».

Иными словами: пусть, как оказывается, у нас не было и нет одного общего Отца, но тем не менее останемся же брать­ями и возлюбим друг друга пуще прежнего, как брат брата!

Не будучи сыновьями, будем братьями?

Разумеется, любой «профессионал» от социализма только посмеялся бы над версиловской утопией, потому что понимал: всечеловеческое братство должно пройти через этап ненависти ко всему, что препятствует его торжеству. А что препятствует его торжеству? Прежде всего религиозные предрассудки, зафиксированные в структуре старого общества, неуничтожимые без принципиальной ломки структуры и беспощадного истребления носителей старого сознания.

Вот образец рассуждения профессионала, перворазработчика теории социалистической революции, ее тактики и стратегии — Петра Никитича Ткачева, незаслуженно забытого историками:

«Социальная наука (то есть теория социализма. — Л.Б.)... может дать вполне определенный идеал практической деятельности всякого нравственно развитого человека (то есть в первую очередь — атеиста. — Л.Б.)... она... указала не только на причины существующих социальных зол и неправд, но и на средства к их уничтожению... выяснила в общих чертах идеал разумного и наиболее сообразного с человеческим счастьем строя общественных отношений».

Далее, социалист-профессионал должен был сознавать, а социалист-любитель чувствовать, какие именно социальные структуры особо вредоносны, особенно консервативны относительно идеи общечеловеческого братства. Безусловно, таковыми были монархии, поскольку в них с наибольшей откровенностью копировалась или отображалась идея Отцовства, столь чуждая социалистической фантазии. Монархии были больше чем социальные структуры, они были религиозными структурами по определению. И ведь действительно: атеистическая парламентская республика — возможно! Атеистическая президентская — почему бы нет! Но атеистическая монархия — немыслимое словосочетание.

5

И еще одно обстоятельство обязан был принимать во внимание социалист-профессионал: реализация человеческого братства неосуществима в одной отдельно взятой стране сколь ни была бы данная страна предрасположена к указанной метаморфозе.

Нынче стало чуть ли не общим местом списывать на евреев интернационалистскую тенденцию в социализме, и фигура Троцкого, к примеру, в этой связи приобрела воистину демонические очертания. Евреям должно чрезвычайно льстить подобное обвинение, ведь не в национальном эгоизме обвиняют, а в заботе обо всем человечестве...

Но социалистическая теория и начинается, собственно, с положения о всемирности, в чьем бы сознании она ни формировалась. Марксовская теория пролетариата — могильщика буржуазии, последнего эксплуататорского класса — носителя социальной неправды имела смысл исключительно во всемирном контексте. Все добросовестные интерпретации марксизма также менее всего привязывались к конкретным нациям и государствам. В стратегии социализм всегда был всемирным. В тактике допускался оппортунизм, но с непременным оглядыванием на стратегические установки.

Бескомпромиссный русский социалист Петр Ткачев без подсказки Маркса так определяет одну из главных доминант социализма:

«Социализм есть социалистическая формула социальных отношений... и эта формула настолько же всеобща и обязательна, как и любая математическая теория... социализм повсюду одинаков... на берегах Сены, Темзы или Невы... повсюду он предъявляет одни и те же требования, налагая одни и те же обязанности, устанавливая одни и те же общественные отношения».

Основоположники социализма настойчиво предупреждали своих последователей не увлекаться частными случаями и формами коллективистского бытия, каковое может иметь некоторые, исключительно формальные социалистические признаки.

В этой связи совершенно фантастическим кажется распространенное мнение о «социалистичности» первых христианских общин. Да, там действительно все было общим и поровну. Но как-то упускается из виду, что в основном это были так называемые катакомбные общины, которые в силу обстоятельств были ограничены, а то и полностью отключены от какой бы то ни было производительной деятельности и существовали на сборы и пожертвования единомышленников, живущих в соответствии с правилами и установлениями своей эпохи. Христианский социализм первых веков — это миф хотя бы уже потому, что в сознании первых христиан начисто отсутствовали какие-либо социальные перспективы. И уж тем более идея социальной борьбы — краеугольный камень социализма — была принципиально чужда христианам апостольских времен.

Вообще, общинно-коллективистские варианты существования тех или иных социальных групп к социалистической концепции привязываются исключительно по недоразумению. Пример тому — русская община или «мир» допетровской Руси. Уставные грамоты Московского государства (кого ни спросишь, никто не читал!) — это договоры сторон о разделении полномочий и невмешательстве. Колхозы не только не продолжение исторической традиции, но изуверское калеченье ее, начатое в петровские времена, не только уничтожение оригинальной и безусловно положительной социальной формы, но и способ мордования определительного русского сословия, каковым всегда на Руси было крестьянство. Результат крестьянской политики социалистов (коммунистов) в нашей стране — какая чума, какое иное бедствие может сравниться с ним!

6

И наконец, еще одна стратегическая установка социалистической теории, которую также пытаются списать на евреев, но которая является органическим элементом сознания последовательного социалиста, какой бы национальности он ни был. Употребив терминологию уже цитированного здесь Петра Ткачева, обозначим эту установку как «благотворный космополитизм» прогресса.

Наука, интеллигенция и бюрократия — вот, по Ткачеву, три кита, на которых взрастает новое человечество без эллинов и иудеев, без того тормозящего прогресс пережитка, каковым является национальная принадлежность индивидуума.

«Как бы мы ни ненавидели буржуазный прогресс, но... его тенденцию... смешать людей... в одну общую однородную и одноформенную массу, подвести их под один общий знаменатель, вылить их в один общенациональный, общечеловеческий тип... эту тенденцию мы должны признать с точки зрения наших идеалов и наших интересов в высшей степени благотворной».

Почему? А потому, что:

«...сам того не желая, нивелируя людей... буржуазный прогресс... подготовляет почву для торжества наших идеалов: он бессознательно пролагает путь к практическому осуществлению идей братства и равенства»;

«Принцип национальности несовместим с принципом социальной революции, и он должен быть принесен в жертву последнему».

Такова стратегия, и она безвариантна.

«...Восставать против... нивелирующего и космополитизирующего влияния... могут лишь те социалисты, которые или совершенно не понимают своих собственных интересов, или называют себя социалистами “по недоразумению”».

А вот и тактика!

Социалист «...должен содействовать всему, что благоприятствует устранению перегородок, разделяющих народы, всему, что сглаживает и ослабляет национальные особенности, он должен самым энергическим образом противодействовать всему, что усиливает и развивает эти особенности. И он не может поступать иначе, не отрекаясь от социализма и его основных требований».

Итак, два обязательных постулата последовательного социалистического мировоззрения: атеизм и общечеловечество. Отсутствие хотя бы одного из них — признак незрелости идеи или лукавства конкретного мышления. Вызревающий ныне в России национал-социализм, как и когда-то бывший в европах, к «вековой мечте человечества» никакого отношения не имеет. Как и в европах, это идея откровенного национального эгоизма, продиктованная или подсказанная предчувствием национальной катастрофы такой степени, когда под угрозой может оказаться само существование нации. Иными словами, национал-социализм — это реакция нации антихристианскими средствами на угрозу гибели, то есть вопиющее отчаяние и разочарование во всех всеми приемлемых средствах. Одновременно это реакция на буржуазный прогресс, который столь хвалил социалист Ткачев, и на социализм — как последствие этого прогресса.

Шведские или швейцарские «социализмы» — это тоже всего лишь более или менее успешно реализуемые программы наиболее оппортунистических отпочкований ортодоксального социализма, зловещие последствия чего пока еще даже едва ли предсказуемы.

Однако же не следует путать «социалистические преобразования» с социальным творчеством. Коэффициент полезного действия социальных программ, имеющих своей целью совершенствование социального механизма, ничтожен. Но и социализм — не альтернатива.

Героическая попытка выпрыгнуть из греховности бытия, используя трамплином для прыжка поколения и сословия — преступна по замыслу и уж тем более по исполнению.

Нынешняя обстановка в России не способствует усвоению этой простейшей истины, и настаивать на ней, возможно, не корректно. И все же есть некоторые моменты в ностальгических программах наших правых интеллектуалов, не реагировать на которые невозможно.

7

Отрекшись от Маркса, усомнившись в Ленине, стесняясь почтения перед Сталиным, кинулись они в поиски союзников по своей социалистической тоске и объявили таковым... Достоевского! И ведь если бы не читали. Читали! Но нужно же прислониться к чему-то несомненному в общем и соб­ственном мнении. И вот уже в Иване Карамазове усмотрена авторская позиция, и несущественно, что не верящему в Бога Ивану является черт и что настигает его кара безумия. Можно делать вид, будто не знаешь мнения самого Достоевского об этом литературном образе. Можно не усмотреть в программе Великого инквизитора социалистической программы и забыть о подозрениях Достоевского относительно повязанности католицизма и социализма. Зато как искренно искушает Иван Карамазов своего брата крамольными идеями. Неспроста!

Конечно, неспроста! Автор прошел через это. Какой-нибудь Петрашевский проделал с ним то же самое. Ему ли, приговоренному к смерти за социализм, не знать путей поиска истин...

Или того нелепее: почему автор так симпатизирует Раскольникову, убийца же? Неужто трудно понять, что и эту идею о вседозволенности в отсутствии Бога Достоевский осмысливал в обстановке, самой что ни на есть сопутствующей тому.

«Под подушкой его лежало Евангелие. Он взял его машинально...

Но тут уже начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью».
 

А наше обновление? Зримо ли?..