Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

О русской интеллигенции

От редакции журнала «Грани»

Печатая полемическую статью Леонида Бородина «О русской интеллигенции», редакция считает своим долгом дать пояснения. Эта статья под названием «“Вестник РСХД” и русская интеллигенция» впервые появилась в рукописном журнале «Вече» № 8 в 1973 году. Как известно, главным редактором «Вече» был находящийся ныне в заключении Владимир Осипов.

Что Леонид Бородин включился в спор с авторами «Вестника РСХД» (№ 97, 1970) — N.N., О.Алтаевым, В.Горским и М.Челновым — так поздно, объясняется просто: за проволокой Дубровлага он не мог прочесть этих статей. Освободился, прочел и ответил. С опозданием в четыре года. Ну и что ж! Затронутые вопросы не перестали от этого быть менее злободневными.

К сожалению, однако, и название статьи Л.Бородина, и некоторые места в ней могут ввести в заблуждение: ни N.N., ни Алтаева, ни Горского, ни Челнова нельзя отождествлять с «Вест­ником РСХД» или с его редакцией так просто, как это склонен делать Бородин. Их статьи были получены из России и напечатаны в порядке дискуссии, а возражения против них появились в «Вестнике РСХД» № 104–105 и 106 за 1972 г.

Точно так же в порядке дискуссии печатаем и мы статью Л.Бородина (с некоторыми сокращениями) и надеемся, что на нее придут отклики хотя бы уже потому, что автор ее — не одиночка. Леонид Бородин был активным членом Всероссийского социал-христианского союза и разделял его политическую программу (еще в 1966 г. переданную РСХД, но до сих пор не опубликованную).

Мы печатаем статью Л.Бородина еще и потому, что слышим в ней голос всё яснее обрисовывающегося национального течения русской мысли, голос тех, кто вместе с Бородиным убежден, что «что бы в России ни происходило, происходить оно будет под национальными лозунгами. К добру ли, ко злу ли — сегодня это есть предмет веры».

 

Я ль в тебя посмею бросить камень?
Осужу ль страстной и буйный пламень?
В грязь лицом тебе ль не поклонюсь...
                            М.Волошин. «Святая Русь»

 

Друга от недруга отличишь ли по слову? А единомышленника от злоумышленника всегда ли распознаешь по намерениям, заявленным громогласно? По делам судить рекомендуется. Ну, а если все же стоишь перед необходимостью судить по словам, то что принять за критерий: факты? логику? искренность? Но ведь эти качества могут оказаться в прямой зависимости от способностей. Остается одно — личная интуиция, предчувствие, когда оно — итог впечатления. Конечно, это опасный и коварный инструмент, взывающий к ответственности в обращении, но именно по этой причине (при серьезном отношении к делу) — инструмент достаточно надежный, чтобы в лучшем случае сделать правильный вывод, в худшем — от вывода воздержаться.

И потому, прежде чем приступить к разговору о статьях, касающихся русской интеллигенции[1], я рискну оговориться заранее, что какие бы аргументы ни приводил я в подтверждение своего мнения, сколь бы обильно ни цитировал труды известных мыслителей, как бы логичен я ни был в своих рассуждениях (а я постараюсь в этом), — руководит мною именно то чувство, по которому мы, согласно ли фактам, вопреки ли им, но изначально и достаточно категорично говорим в определенных обстоятельствах да или нет.

Тема русской интеллигенции и ее роли в судьбах России настолько постоянная в нашей литературе, что давно могла бы уже стать банальной, если бы не была темой столь «больной». Авторы статей из «Вестника РСХД», по всей вероятности, отдавая себе отчет в сложности и многоплановости проблемы, достаточно решительно заявили во вступительном очерке о преемственности в методике подхода к теме, о философско-социальном освещении ее русскими национальными мыслителями религиозно-идеалистического направления («веховцы» и др.).

Мандат о преемственности, видимо, определил в значительной степени и решительность, и категоричность формулировки и выводов, тон и стиль изложения и... легкомысленную небрежность, которая, прежде всего, выразилась в присвоении себе мандата на преемственность.

И действительно, почтительного реверанса перед «Вехами» вовсе недостаточно для того, чтобы ключевая тема стала «золотым ключиком» к двери познания. Нужна еще и добросовестность в обращении с терминологией, и ответственность в формулировках, и умная осторожность в выводах, и многое другое.

Сказал ли кто больше Достоевского горького и обидного о русской нации, именно о нации, а не о тех или других ее элементах? Из всех поносителей России взглянул ли кто глубже Достоевского в чрево ее? Кто-нибудь ужаснулся более, чем он? Едва ли. Но вряд ли кто усомнится в том, что Достоевский любил Россию, любил ее сыновней любовью. Боль, надежда и гордость — вот компоненты его любви, компоненты условные, потому что любовь не разлагается на составные, она целостна в сути своей, но она не криклива и узнается часто лишь в интонациях стона, тоски и даже отчаяния.

Но злость? Злость никогда не выявляет любви. Я говорю именно о злости, почти о злобе, но не о ненависти, потому что ненависть — чувство большое и часто достойное уважения, и оно всегда ближе к любви, чем злость и злоба, ибо последние суть чувства неполноценные, чаще всего порождаемые всякого рода индивидуальными комплексами: страхом, мстительностью и непременно посредственностью.

И вот теперь снова возвращаюсь к вышеупомянутым статьям о русской интеллигенции, а правильнее — к статьям о России, о ее прошлом, настоящем и будущем, вновь восстанавливаю в памяти интонации стиля (только интонации пока, а не факты) и спрашиваю себя: что в них, в этих интонациях? Гнев? Конечно. И это мне созвучно. Что еще? Боль? Увы! Боли нет. Но есть злоба. Злость, если сказать мягче.

Мне известно, что статьи эти поступили из России. Мне известно это только как факт. Если бы я этого факта не знал, то отчаянно утверждал бы, что авторы статей — не русские. И не «физическую» национальность я в данном случае имею в виду.

Любовь и боль — это тогда, когда ты корнями, тысячами уз связан с нацией, когда ты сам прошел и пережил ее грех и благо, когда ты сам есть плоть от плоти... Другое дело, когда ты над, когда извне, когда где-то всё по обочине да понаслышке...

Я не ощутил боли в громких и гневных речах авторов статей, а встретил всё тот же «гордый взгляд иноплеменный», который еще со времен де Кюстина, может быть, и разумен в чем, да не светит и не греет, а лишь оскомина на зубах...

 

Но перейдем к сути статей. Впрочем, статьи ли это? Бросим пока только беглый взгляд на основные тезисы или, точнее, на то, что просится быть крупным шрифтом: «...к творческой работе призывается русская интеллигенция» (N.N. «Metanoia». С. 5). «Главная цель героического творческого усилия интеллигенции может заключаться только в целостном Возрождении России» (Там же. С. 6). «Первым шагом на этом пути могут стать небольшие тайные христианские братства».

«Такие братства должны возникать в Церкви и только в ней» (М.Челнов. «Как быть?». С. 77).

Разве не с целой программой мы имеем дело? Всё на месте. Имеется негативная часть, позитивная, указаны цели и средства. А то, что эта программа подана в виде критических статей, надо понимать как намерение раскрыть программную декларативность в не присущих ей формах (я бы сказал, философски-фельетонного стиля).

Итак, о чем взывает и к чему призывает нас программа г.г. N.N., Алтаева, Челнова и Горского?

Из негативной части мы узнаем, что в России дело — дрянь. И виной тому — русская интеллигенция. Из позитивной части узнаем опять же, что дело еще можно поправить. А вся надежда — на эту же самую русскую интеллигенцию. Что же представляет собой этот странный двуипостасный социальный феномен, который столь много виноват и еще больше должен? Для облегчения понимания исторической сущности русской интеллигенции нас отсылают к «Вехам», которые, как мимоходом поясняет Алтаев, были в свое время «сенсационным... бестселлером» (с. 8). Алтаев далее поясняет, что в отличие от понятия «русская интеллигенция», сформулированного авторами «Вех» и затем утвердившегося в общественном мнении, «...у нас исказился первоначальный смысл слова. Исходное понятие было весьма тонким, обозначая единственное в своем роде историческое событие: появление... уникальной категории лиц... буквально одержимых... некоей нравственной рефлексией, ориентированной на преодоление глубочайшего внутреннего разлада, возникшего меж ними и их собственной нацией, меж ними и их же собственным государством (с. 13).

Далее следует: «...мы должны принять тот эмпирически наблюдаемый факт, что, несмотря на все превращения, происшедшие за эти поразительные шестьдесят лет в облике России и ее образованного слоя, в основном своем характеристическом качестве этот слой не изменился, по-прежнему оставаясь интеллигенцией в единственном настоящем значении этого слова» (О.Алтаев. С. 14).

Выделим для ясности и запоминания, что главным признаком интеллигенции — «в единственном настоящем значении этого слова», по Алтаеву, является одержимость нравственной рефлексией, ориентированной на преодоление разлада между ней (интеллигенцией) и нацией, между ней и государством.

А теперь все-таки обратимся к первоисточникам по данному вопросу: Н.А. Бердяев, «Из психологии русской интеллигенции».

«В России есть два понимания интеллигенции. Одно понимание всенародное и общечеловеческое, сверхсословное и сверхклассовое, внепартийное и внекружковое: интеллигенция — это лучшие, избранные люди страны, созидатели духовной культуры нации, творцы русской литературы, русского искусства, философии, науки, религиозные искатели, хранители общественной правды, пророки лучшего будущего...

Но в России выработалось совсем другое понимание интеллигенции, и оно у нас преобладает. Интеллигенция в кавычках ведет свое происхождение от 60-х годов: она недавнего происхождения, она имеет сильный сословно-классовый привкус, а не общенародный и общенациональный; она кичится (Выделено здесь и далее мною. — Л.Б.) своим разночинным, демократическим происхождением, как привилегией, гордится своим отщепенством, отсутствием традиций духа, как заслугой; она заявляет непомерные притязания на решающую роль в русской истории» (Духовный кризис интеллигенции. СПб., 1910. С. 63–64).

Итак, во-первых, существует два понятия интеллигенции, совершенно равноправных. Определение же второго понятия, как видим, значительно расходится с определением Алтаева, и расходится в очень существенном: у Алтаева главный признак — нравственная рефлексия по поводу разлада, у Бердяева же эта интеллигенция «кичится», «гордится» и «заявляет». Но может быть, это расхождение случайно? Обратимся к текстам еще раз.

О.Алтаев:

«...никогда никто... не был до такой степени, как русский интеллигент, отчужден от своей страны, своего государства, никто, как он, не чувствовал себя настолько чужим — ...своей земле, своему народу, своей государственной власти. Именно переживанием этого характернейшего ощущения и были заполнены ум и сердце образованного русского человека... именно это сознание коллективной отчужденности и делало его интеллигентом» (Там же. С. 13–14. Выделено мною. — Л.Б.).

Из приведенного ясно, что, по Алтаеву, русский интеллигент отчужден и переживает это отчуждение, непременно сознает его как несчастный парадокс своего бытия.

Н.А. Бердяев. «Больная Россия»:

«Русское интеллигентское общество потеряло чувство рус­ского гражданства, в отщепенстве видело свою честь и достоинство. Русский интеллигент почувствовал себя гражданином планеты Марс, а никак не России... обязательный разрыв с отцами стал нормой жизни русского интеллигента».

И еще:

«...русская интеллигенция сделалась отщепенской не только по отношению к власти... но и по отношению к русской литературе, русской философской мысли, к народной вере, к национальному чувству» (Там же. С. 86).

Подведем итоги. По Алтаеву, русский интеллигент в силу обстоятельств, то есть не своей волей, оторван, отчужден от национального комплекса, сознает свое отчуждение и переживает его, следовательно, стремится или, по крайней мере, хотел бы преодолеть его, избавиться от него как от неполноценности своей экзистенции. Более того: поскольку он не удовлетворен своим состоянием, то оно, это состояние, не воспринимается им как позитив и потому не имеет ни малейшей возможности реализоваться социально. Реализация его вообще возможна лишь на путях его преодоления. Пример тому — драма Толстого. Свое чувство оторванности от народного организма, порожденное сословностью, реализовывалось Толстым в преодолении его (или в попытке его преодоления), в его «народнических» филантропических «деяниях». Разрыв с национальной религией подменялся призывом «верить, как мужик». Для нас здесь неважно, насколько удачны, или умест­ны, или перспективны были всякие попытки того или иного интеллигента преодолеть свою отчужденность, неважно, делались ли вообще такие попытки, или, быть может, тот или иной интеллигент закомплексовывался в своей неполноценности и даже возводил ее в степень духовного мазохистского идола. Все это в данном случае для нас несущественно. Важно одно: русский интеллигент, сознающий свою объективную отчужденность, субъективно все же самим качеством отношения к отчужденности оставался русским человеком.

Алтаев не выдумал этого явления. Оно известно нам из истории и литературы. Но какое отношение оно имеет к русской интеллигенции в том смысле, в каком говорит об этом Бердяев? Ведь у Бердяева русский интеллигент сознательно, волей своей отчуждается от нации, денационализируется и это свое новое качество возводит в этическую категорию. Преемственности с «Вехами» не получается. Получается искусственная схема, построенная на недобросовестности.

Наконец, обратимся к Г.П. Федотову, которого столь обильно цитируют авторы статей, поспешно зачисляя его в свои единомышленники. Итак, Г.П. Федотов и его формулировка явления русской интеллигенции: «...русская интеллигенция есть группа, движение и традиция, объединяемые идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей» (Федотов Г.П. Новый град: Сб. статей. Нью-Йорк: изд-во им. Чехова, 1952. С. 17).

Как же случилось, что столь эрудированные авторы попали впросак с явлением, достаточно глубоко выясненным, нужно понимать, уважаемыми ими русскими мыслителями? Могло ли это произойти по небрежности? Разумеется, нет. Концепция — вот что толкнуло их на недобросовестность! А концепция-то нехитра:

«...Вековой смрад запустения на месте святом... многовековая гордыня “русской идеи”... вся мерзость великодержавной спеси, в которой русская интеллигенция упорствовала, — всё это лежит тяжелым камнем на душе России...» (N.N. С. 6); «...большевизм — это несомненно эманация интеллигенции...» (О.Алтаев. С. 15).

С одной стороны, большевизм есть порождение интеллигенции, с другой — интеллигенция погрязла в «русской идее». Следует обратить внимание, что русская идея уже взята в кавычки. С ней покончено. Это, оказывается, всего-навсего — «национал-мессианизм» (В.Горский. «Русский мессианизм и новое национальное сознание». С. 52). Именно с этого хотели бы начать уважаемые авторы, с нее, со злополучной русской идеи, явления для них столь мерзопакостного, что они даже заколотили его в кавычки. Но для солидности нужна теоретическая выкладка. Нельзя же взять и без всякой подготовки ошарашить до сих пор погрязшего в «национал-мессианизме» русского человека следующим заявлением: «...не “национальное возрождение”, а борьба за Свободу и духовные ценности должна стать центральной творческой идеей нашего будущего» (В.Горский. С. 61).

Снова кавычки! Но авторы осторожны, на шестидесяти страницах они объясняют русскому человеку неправомерность и греховность его национального самочувствования. Русская идея, оказывается, не только «национал-мессианизм», но еще и «московский империализм» (В.Горский. С. 60), христианство же, то есть в данном случае православие, — всего лишь удобный инструмент для утверждения и воплощения мерзких намерений... Поэтому: «Преодоление национал-мессианского соблазна — первоочередная задача России. Россия не сможет избавиться от деспотизма до тех пор, пока не откажется от идеи национального величия» (В.Горский. С. 61).

«...Прежде всего должно быть отброшено традиционное истолкование назначения России как средства для будущего вселенского счастья человечества» (Там же. С. 63).

Итак, оказывается, что впали мы в это столь греховное и пагубное состояние уже давно, четыре века назад, когда гордыней обуянный старец Филофей провозгласил Москву Третьим Римом; потом были славянофилы, основные положения концепций которых «...сегодня нет нужды опровергать... — религиозная и научно-историческая несостоятельность их более чем очевидна» (Там же. С. 44).

Потому что: «...В утверждении религиозно-национальной исключительности России слышится голос не христианства, а неизжитого ветхозаветного натурализма...» (Там же).

Славянофилы же, а за ними и народники усугубили наш грех поклонением несуществующему феномену — народу. Одни считали его богоносцем, другие — носителем и хранителем социалистических идеалов: Но: «...“Народ” оказался мнимой величиной, пригодной сегодня лишь для мифотворческой стряпни... Пресловутый “народ-богоносец”, показавший в революции свое звериное лицо...» (Там же. С. 52).

Далее идут истинные чудеса. Преемником национал-мессианских устремлений русского шовинизма выступает русский марксизм[2]. Горского не смущает нелепость самого по себе словосочетания — «русский марксизм», и он бойко врисовывает сотворенного им кентавра в схему русского грехопадения.

«Русский марксизм (выделено В.Горским. — Ред.), пришедший на смену народничеству... и разложивший понятие “народа” на классы, следует рассматривать так же, как одну из форм народническо-мессианского сознания (Там же. С. 47).

«...И хотя революционная борьба и революция проходили под знаменем интернационализма, тем не менее главным ее содержанием была “русская идея” — идея “нового слова”, которое должна была сказать Россия всему миру...» (Там же. С. 50).

Троцкому в свое время не могли простить мнения, что революция победила лишь тогда, когда взяла на вооружение его теорию перманентной революции. Нужно ли доказывать, что так называемое революционное сознание предполагало коренную ломку именно всего национально-психологического комплекса человека той или иной национальности, что идея интернационального пролетарского братства была не просто лозунгом революционного действия, а стержнем формирования совершенно нового, говоря словами Н.А. Бердяева, антропологического типа людей, которые единственные могли довести революцию до ее логического завершения. Нужно ли, наконец, доказывать, что все основные компоненты революционной психологии были заложены еще в Коммунистическом манифесте.

Да, собственно, иного происхождения эта психология и не могла иметь. Кому ныне не известно, что Ленин обосновывал возможность победы революции и социализма в России историко-экономическими выкладками, не только не имеющими ничего общего с тем или иным вариантом русской преемственности, но и принципиально исключающими какую бы то ни было (даже подсознательную) преемственность в этом плане.

Да не достаточно ли просто открыть первую страницу работы Ленина «Детская болезнь левизны в коммунизме» и прочитать на ней о том, что как только революция совершится в другой, более развитой стране, Россия снова станет отсталой в советском и социалистическом смысле страной. «Снова»! То есть Россия была в ленинском сознании периферией истории. Стихия мирового капиталистического развития капризно подсунула ей шанс, который она не упустила. Только и всего. Мировая революция, которая грядет (ибо призрак коммунизма бродит по Европе с 1849 г.), эта самая мировая революция всё поставит на свои места, и тогда Россия снова попадет на периферию. «Не нужно этого бояться», — говорит Ленин. То есть ни о каком верховодстве или мессианстве и думать не приходится. Просто есть шанс, и упустить его — преступление. Но головокружению от успехов места быть не должно.

Разве не ясно наконец, что большевистское направление в революции именно потому и победило, что его идеология обнаружилась как наиболее тотальное преодоление традиционной русской интеллигентской психологии?[3] Большевики оказались мобильнее эсеров (самой могущественной революционной партии в России) именно в силу того, что смогли в теории и на практике отрешиться от всех предрассудков интеллигентщины[4].

История Брестского мира есть последний акт трагедии именно того интеллигентского сознания, о котором говорил Н.А. Бердяев. Вспомним его слова, уже приводившиеся выше: «Русский интеллигент почувствовал себя гражданином планеты Марс, а никак не России...»

Горскому хочется во что бы то ни стало доказать, что революция явилась следствием упорства русской интеллигенции в «мерзости великодержавной спеси», то есть в «национал-мессианизме», то есть в «русской идее». Революция же на самом деле явилась отрицанием не только социально-экономического уклада прежней России, но и всего комплекса позитивных идей, которые в осуществлении или в противоборстве составляли духовную основу империи. Не понимать этого — значит ничего не понимать в истории русской революции.

Разумеется, и между народниками, и первыми марксистами, и большевиками как социальными явлениями имеется причинно-следственная связь. Более того, революция и контрреволюция, монархия и власть Советов, славянофильство и пролетарский интернационализм — эти исторические феномены не могут быть рассматриваемы вне общей схемы социально-исторической причинности, ибо они есть разновременные проявления бытия единого целого — нации. Нет никакого сомнения в том, что революция в России явилась результатом внутренних национальных процессов, глубочайших и всеобъемлющих. В такой же мере, в какой революция не была ни масонской, ни еврейской, она не была и антиинтеллигентской революцией. Объявлять революцию «эманацией интеллигенции» — это значит совершенно не принимать сущности нации как функционирующего исторического организма. Это значит также — путать два различных вопроса: 1) почему произошла революция и 2) кто совершил революцию.

Авторы статей единодушны в однозначности ответов на оба этих вопроса: русская интеллигенция, соблазненная национал-мессианизмом, подготовила и осуществила революцию.

Действительно, революция была кровавой и жестокой, и степень остервенелости противников нарастала по мере ослабления чувства, которое можно было бы назвать условно чувством национального консерватизма. Еще в 1905 г. народ идет с хоругвями к царю, а на баррикадах Красной Пресни сражаются немногочисленные большевистские и эсеровские дружинники. Шествие с хоругвями — это, конечно, тоже уже протест, тоже уже революция. Г.П. Федотов верно замечает, что «революция 1905 г. была уже народным, хотя и не очень глубоким, взрывом» (Федотов Г.П. Новый град: Сб. статей. Нью-Йорк: изд-во им. Чехова, 1952. С. 52).

Ожесточение революции происходило по мере денационализации ее участников. Здесь опять-таки уместно вспомнить Г.П. Федотова: «Нельзя обойти молчанием еще одной силы, которая в эту эпоху вливалась в русскую интеллигенцию, усиливая ее денационализированную природу и энергию революционного напора. Эта сила — еврейство.

...Еврейство... максимально обеспочвенно, интернационально по сознанию и необычайно активно, под давлением тысячелетнего пресса... Его ненависть к царской и православной России не смягчается никакими бытовыми традициями. Еврейство сразу же занимает в русской революции руководящее место. Идейно оно не вносит в нее ничего, хотя естественно тяготеет к интернационально-еврейскому марксизму. При оценке русской революции его можно было бы сбросить со счетов, но на моральный облик русского революционера оно наложило резкий и темный отпечаток» (Там же. С. 50).

Это замечание Г.П. Федотова не столько имеет отношение к вопросу, кто делал революцию, сколько к тому, как делалась революция. А последнее весьма существенно, если уж мы говорим об «эманациях» и о проявлении «звериного лица» «пресловутого «народа-богоносца» (В.Горский. С. 52).

Мы не намерены считать еврейство соблазнителем России, но роль евреев в денационализации определенной части русской интеллигенции не принимать во внимание невозможно, если мы хотим полнее раскрыть сущность духовных процессов в России, приведших к принятию марксизма в революции.

Денационализированное еврейство оказывалось питательной средой для русского человека, рвущего свои узы с нацией, с традициями, с сословностью в поисках «правды-справедливости».

«...я никак не мог увидеть живого смысла в том, — пишет Ф.Степун, — что внук виленского раввина и сын ковенского маклера, никогда не видавшие русской земли и русского мужика, ежеминутно ссылаясь на Карла Маркса, горячо спорят друг с другом о том, в каких формах рязанскому, сибирскому и полтавскому крестьянину надо владеть своей землей» (Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. Нью-Йорк, 1956. С 129–130).

 

* * *

Итак, путь русского интеллигента в революцию осуществлялся через глобальное преодоление традиционного русского национального сознания, через разрыв «с национальным консерватизмом» посредством воинствующей денационализации, ибо революция в России, согласно марксистской схеме, должна была явиться лишь первым актом всемирного события — мировой революции. Именно всемирность теоретической установки марксизма, ее эсхатологическая окрашенность пленила мятущуюся душу русского интеллигента. Русская идея была принесена в жертву всечеловеческому счастью. Национальная аскеза при этом явилась непременной предпосылкой принятия революционной идеологии. Теория классовой борьбы могла быть этически принята русским человеком не иначе как в результате всеобщей нравственной переоценки.

 

* * *

Но есть и другой аспект этой проблемы, о котором авторы статей из «Вестника РСХД» умалчивают, разумеется, не по причинам незнания, а опять-таки в угоду выработанной концепции.

Что и говорить, страстно и впечатляюще звучит фраза: «...Не за чистоту православия был наказан русский народ атеизмом, поразившим весь мир сатанинской ненавистью к Богу...» (N.N. С. 6).

Наказан, разумеется, за то же самое, за «многовековую гордыню “русской идеи”» (Там же). Ну а что же весь остальной мир? Пребывает ли он в целомудренной девственности, осуществляет ли он в слове и деле заповеди Христа, содрогается ли, вглядываясь в восточное чудовище? Опять же удивительно, как не зачахнет в одиночестве и тоске по содружеству это самое чудовище, невесть как, вопреки остальному несогрешившему миру, родившееся на евразийском континенте? Господа авторы как будто никогда и не слышали ни о так называемой эпохе Возрождения, положившей начало кризису мирового христианства, ни о гильотинах Французской революции, ни о первых двух Интернационалах, ни о фашизме. Ведь, согласно их схеме, весь мир пребывал в христианском благочестии, и только Россия, погрязшая в национал-мессианизме, вопреки мировому равновесию, беспричинным катаклизмом отпала от Бога и неистовствует в сатанизме на глазах у изумленного человечества.

Неужто господа N.N., Челнов, Горский и Алтаев ничего не слышали о чудовищных технократических утопиях, о социалистическом движении, о нравственных и моральных кризисах, неужели не доносились до них тревожные, порой отчаянные возгласы римских первосвященников, неужели не знают они о том, что скепсис, апатия и цинизм давно стали неотъемлемыми компонентами западной цивилизации? И, наконец, могли ли они остаться в неведении, что западное христианство, сохранившее свои правовые и социальные позиции, давно и прогрессивно перерождается в традицию этического норматизма?

Не оправдывая того, что оправданию не подлежит, я ныне, вопреки господам хулителям, беру на себя смелость заявить: если даже допустить, что у России — как у особой нации — отныне нет никаких обязанностей перед миром, то миссию свою она выполнила уже тем, что, преобразившись в сегодняшнее состояние свое, она высказала миру всю ту правду о нем и о себе, которую Запад не смог, не может до сих пор и неизвестно когда сможет решиться сказать сам по причине буржуазно-мещанской трусости своей натуры.

Россия, как и весь мир, медленно и неуклонно отпадала от Бога, не более, чем кто-то, и даже медленнее других. Но именно в силу особенностей своей психологии русская нация в целом не смогла и не захотела ужиться с полуправдой, ибо христианство, превращенное в ритуальную традицию, лишенное животворящей силы своей, есть именно полуправда и грех.

Я заявляю далее, что Россия из всех наций мира оказалась наиболее последовательной и искренней. Именно потому для меня ближе и понятнее одержимое, в смертной маске, лицо русского народовольца, стреляющего в царя, нежели благочестивая физиономия итальянского католика, голосующего за коммунистов, или английского коммуниста, празднующего Рождество Христово. Россия отреклась от Бога во имя идеалов, которые она захотела осуществить без Него ценой своей крови. Европа сохранила Бога, но ради того, чтобы, в сущности, отказаться от Его идеалов и сохранить спокойствие. Если в России правит Люцифер, то в Европе царствует Ариман.

Я, рискуя вызвать на себя ярость господ Горских и других, верю, что если миру обещан прорыв к «правде-истине», то первое слово этой правды будет сказано Россией. Берусь утверждать, что без веры невозможно ни возрождение, ни существование.

«Неисповедимы пути Провидения, и свобода человеческого выбора между добром и злом не ограничена. Но... есть основание к надежде, что славянство, верное своим роковым в жизни, но благодатным залогам, и Духа в себе не угасившее, понадобится человечеству, когда, изжив все блуждания внешнего и принудительного жизнеописания и жизнестроительства, возжаждет мир откровений лучшей, соборной свободы и правды духовной в святом единстве вселенской жизни».

«Маленькая точка света, которая блестит во мне, может быть, блестит из России... христианская вера снова появляется в интеллигенции. Для меня это знамение. В этом ошалелом мире, где все в конце концов смешивается, мне кажется, что сам Бог сопротивляется и говорит нам: “Я здесь. Не страшитесь”».

Эти два высказывания разделяют не только хронологические пятьдесят лет, их разделяет и государственная граница. Первое из них принадлежит В.Иванову, второе — Ф.Мориаку. Последнего невозможно обвинить в русском национал-мессианизме. В.Иванова и всех, до него и после него разделявших эту точку зрения, можно обвинить в чем угодно, но тому, кто сам не русский по духу, невозможно понять главное: что наше чувство национальной призванности никогда не было и не есть спесь и гордыня, оно глубоко и иррационально, оно скорее предчувствие, предчувствие тревожное; у некоторых, например, у Вл. Соловьева, почти трагическое, но в русской душе это чувство неистребимо. Оно умрет только вместе с нацией, если нации суждено умереть.

Как ни странно, но авторы статей в «Вестнике РСХД», обличая русскую интеллигенцию во всех смертных грехах, сами в мышлении своем, в логике и лексике проявляют все те же формальные признаки, которые Н.А. Бердяев и Г.П. Федотов, а частично и они сами, считают присущими русской интеллигенции как специфическому историческому явлению. Налицо полный разрыв с отцами, дедами, прадедами и прапрадедами до тридесятого колена, налицо непомерное притязание на понимание смысла русской истории, налицо откровенная отчужденность от государства, нации, народа и национальных традиций, налицо разрыв с православием. То, что авторы статей стоят на религиозных позициях, вовсе не мешает сути, ибо денационализация не предполагает непременно перехода к атеизму. Методы конкретного действия опять же напоминают интеллигентскую кружковщину.

«Первым шагом... могут стать небольшие тайные христианские братства. В единстве целей и средств, в делах милосердия и проповеди, в обличении лжи, в борьбе за справедливость и человечность, в том духе любви, который объединяет их членов, родится плоть будущей общественности России» (В.Челнов. С. 77). «Такие братства должны возникать в Церкви и только в ней...» (Там же).

Я не берусь ни осуждать, ни оправдывать предлагаемые средства. Каждый имеет право жить, действовать и умирать по избранному им варианту. Но я не могу удержаться от соблазна и не уличить уважаемых авторов в непоследовательности, ибо, с одной стороны, они призывают к добровольной жертве, которая единственно очистит Россию от греха, с другой — предлагают создавать тайные братства.

Не могу себе отказать в праве высказать сомнение по поводу уместности или, точнее, пригодности для России средств действия, предлагаемых г. Челновым.

«Нужно объединиться в братства, действовать в духе и силе религиозных орденов, со времен Средневековья оказавшихся неизменным орудием западной Церкви, силою, восстанавливающей в вере и вновь собирающей отпавшие народы. Только такие ордены, отказывающиеся от политических задач, от власти и насилия, неизбежно жертвенные... могут вывести Россию...» (Там же. С. 79–80) и т.д.

Что значит отказаться от «политических задач»? Ведь в сущности это — одна декларация и прекраснословие. Разве средневековые «религиозные ордены» не пользовались в своих религиозных целях обычными политическими средствами? Разве только истиной были препоясаны чресла членов этих орденов? Или, может быть, Александр Невский сражался на льду озера цитатами Священного Писания с одним из таких орденов? А политические средства? Разве они менее противоречат духу Христовых заповедей, нежели политические цели? Церковь не может быть тайной. Тайна — удел сектантских либо масонских обществ. И потому средства, предлагаемые г. Челновым для «спасения» России, по крайней мере весьма и весьма сомнительны. И вообще: тайная организация (пусть она будет называться «христианским братством»), ориентированная на определенную цель, выходящую за рамки задач собственного существования, не может быть неполитической. А цель ведь ставится не больше и не меньше как «возрождение России»! (Хотя, откровенно говоря, совершенно непонятно, что хотят возрождать г.г. N.N., Челновы, Горские и Алтаевы, если в истории России они не находят ни единого светлого пятнышка, один лишь прогрессирующий сатанизм!) Таким образом, программу, изложенную в статьях вышеназванных авторов, следует, вопреки их желанию, рассматривать все-таки как чисто политическую.

И тогда становится несомненным, что мы имеем дело с традиционным интеллигентским мышлением, имеющим в своем арсенале все ту же «революционность», все ту же лексику: «надо начинать», «скоро начнется», «уже началось», то есть все атрибуты известного нам из истории России (и из статей упомянутых авторов) денационализированного интеллигентского сознания, но отнюдь не одержимого «нравственной рефлексией по поводу разлада с нацией», а претендующего на знание спасительных средств, уверенного в моральной правоте своего нигилизма, пророчащего и поучающего.

В этой связи еще раз хочу напомнить формулировку Г.П. Федотова: «Русская интеллигенция есть группа, движение и традиция, объединяемые идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей».

А вот как далее Г.П. Федотов объясняет «беспочвенность»: «Беспочвенность есть отрыв: от быта, от национальной культуры, от национальной религии, от государства, от класса, от всех органически выросших социальных и духовных образований» («Новый Град». С. 16).

Парадокс этого типа интеллигентского сознания состоит в том, что он не исчерпывается определенным количеством метаморфоз, не имеет даже мало-мальски типичной схемы развития, но сохраняет одну и ту же устремленность, независимо от формы своего выражения, — устремленность к денационализации. Именно по этому признаку его следует узнавать, а не по той или иной степени отчужденности от среды, ибо отчужденность может быть явлением временным, вызванным политической ситуацией или состоянием внутреннего поиска.

В историческом плане это сознание никоим образом не следует смешивать с сознанием (цитирую Алтаева), «одержимым нравственной рефлексией» по поводу своего разлада с социальными институтами своего времени. Это тоже, разумеется, вариант интеллигентского бытия, но в результативном плане он больше смыкается с той интеллигенцией, которую Н.А. Бердяев определяет как соль земли Русской. Разве теория славянофилов — это не итог нравственной рефлексии, поиска единого национального стержня сословий?

Имеет смысл поэтому выделить три типа интеллигентского бытия и, быть может, даже три понимания интеллигенции.

Первое: это «всенародное и общечеловеческое, сверхсословное и сверхклассовое, внепартийное и внекружковое; интеллигенция — это лучшие, избранные люди страны, созидатели духовной культуры нации... хранители общественной правды» (Н.А. Бердяев).

Второе: это, по-видимому, явление промежуточное, характеризующееся состоянием отчуждения, но одновременно и поиска путей преодоления этого отчуждения, поиска позитива. Это действительно состояние мучительного нравственного недуга. Через него прошли почти все наиболее видные представители русской культуры. Определенным образом реализовавшийся, этот образ мыслей и чувств, по сути, и явился источником культурного и национального взрыва XIX века, раскрывшего Россию Западу. Но подчеркиваю: этот тип интеллигентского сознания есть явление промежуточное, реализующееся посредством преодоления. Оно имеет своей причиной особенности исторического бытия России. Г.П. Федотов достаточно глубоко вскрыл эти причины. Однако думается, что в его методологии имеются существенные изъяны, которые позволили г.г. Горским, Алтаевым и Челновым разродиться столь русофобской концепцией[5].

И, наконец, третий тип интеллигентского сознания. Отсюда:

Третье понимание интеллигенции как явления ордена, секты, образованных людей, самоутвердившихся в своей денационализации, революционеров по духу, марсиан по гражданству и всё же русских по крови. Истоки этого явления теряются в пучинах национальной психологии, петляют на перепутьях исторической судьбы России и каким-то самым странным образом всё же имеют непосредственное отношение к тому, что выделяет русскую нацию как нацию со специфическим предназначением в мире.

Рисуя историю грехопадения России, г. Горский и др. проделывают замысловатую комбинацию с типами интеллигентского сознания. Хотя о третьем они вообще умалчивают, так как он выпадает из их схемы. Первые же два они — как бы случайно — совмещают на одной плоскости «национал-мессианизма» и приговаривают к осуждению.

И ведь действительно, если всему причиной русская идея, чувство национального предназначения, то есть ли у нас хоть один художник, писатель, поэт, мыслитель, который бы так или иначе не выражал или не отражал эту особенность нашего духа? Кто — Пушкин, Гоголь, Белинский, Некрасов, Достоевский, Леонтьев, Бердяев, Блок — кто из них был индифферентен к теме русской идеи? Увы! Все они погрязли в этом чудовищном пороке. Все они имели несчастье верить в особую миссию России, в особенность ее бытия. Все они грешили любовью к России, к ее народу, грешили преклонением перед его духовным потенциалом, грешили одним желанием — быть достойными своей нации, своего народа, быть достойными будущего этой нации и этого народа.

Отказаться от традиционного национального самосознания, как призывают нас вышеназванные авторы, — это значит отречься от всего нашего прошлого, отречься от культуры нашей, так как она неотделима от национального самосознания. Названные господа уже произвели над собой эту операцию духовной кастрации и предлагают нам последовать их примеру. Последуем ли?

Поставим вопрос по-другому: последует ли сегодняшний образованный слой (назовем его условно советской интеллигенцией) призывам к отречению от национального самосознания? Похоже, что советскую интеллигенцию призывают произвести над собой некую не очень моральную операцию, ибо предстоит отречься от того, что еще, в сущности, не родилось, что находится еще в стадии эмбриона. Давно ли мы сбрасывали Пушкина с корабля современности? Давно ли открыли для себя Достоевского? И когда еще узнаем о существовании Вл. Соловьева?

Вообще, для того чтобы просто поставить перед собой вопрос о путях духовной эволюции советской интеллигенции, следует прежде всего уточнить терминологию.

Напоминаю мнение по этому поводу г. Алтаева: «...несмотря на все превращения, происшедшие за эти поразительные шесть­десят лет в облике России и ее образованного слоя, в основном своем характеристическом качестве этот слой не изменился, по-прежнему оставаясь интеллигенцией в единственном настоящем значении этого слова» (с. 14).

То есть советская интеллигенция — это «...категория лиц... буквально одержимых... некой нравственной рефлексией, ориентированной па преодоление глубочайшего внутреннего разлада, возникшего между ними и их собственным государством...».

Заметим, что в этой цитате государство понимается автором как национальное, то есть ставится знак равенства между нацией и государством.

Итак, образованный слой советской России буквально одержим «некой нравственной рефлексией». Беру наугад фамилии людей разных позиций: Шолохов, Галансков, Рождественский, Огурцов, Сахаров, Солоухин, Синявский и т.д. Это кто же — Шолохов мучается от всякого разлада с нацией? Или, может быть, Рождественский? О том, что Галансков не страдал нравственной рефлексией по поводу разлада и что Огурцов страдает от чего угодно, только не от этого, я берусь утверждать со всей ответственностью. Если и существует парадокс бытия сегодняшнего образованного слоя, так заключается он в том, что Шолохов в своем поместье и Галансков в тюрьме — оба (один — живет, а другой — умер) в полной уверенности, что каждый из них есть сын (именно сын, а не пасынок) русского народа. Парадокс еще в том, что каждый из них имеет и имел право на такое убеждение. Эту особенность теперешней русской интеллигенции в свое время точно подметил Г.П. Федотов: «Новая интеллигенция... органически предана советскому строю, чувствует свою кровную связь с народом и с правящим классом, а потому, даже в оппозиционности своей — скажем даже… в революционной борьбе с властью, — не может переродиться в тот беспочвенно-идейный, максима диетический и эсхатологический тип, — не говоря уже об ордене, — который мы называем русской интеллигенцией» (Федотов Г.П. Русский человек // Новый град: Сб. статей. С. 85. Выделено мною. — Л.Б.).

«Для сегодняшнего дня русской культуры можно считать интеллигентский тип совершенно вымершим» (Там же).

Разумеется, уточнений в данном случае не избежать, и тем не менее главное у Г.П. Федотова верно: эволюция сегодняшнего русского образованного слоя в России идет путем национализации, медленной, осторожной, последовательной, иногда уродливой и однобокой, но все же национализации, и процесс этот ускоряется прогрессивно с каждым годом.

Что касается состава сегодняшнего образованного слоя в России, то в этом вопросе нужны некоторые уточнения.

Авторы статей, в частности Алтаев, пытаясь в самом начале высветить понятие русской интеллигенции, чем далее, тем более в упрощение концепции постепенно отождествляли понятие «образованный слой» с понятием «интеллигенция».

Трудность задачи, которую взяли на себя авторы статей, можно только почувствовать. Ведь они намеревались найти однозначную для всех времен причину русской греховности. Мало того, они решили заодно найти и ключ к спасению. И не только к российскому спасению, но и всего мира, потому как если в мире есть зло, то истекает оно из этой Богом проклятой страны.

Во имя столь великих задач уважаемые авторы вынуждены были поступиться последовательностью, логикой и, по-видимому, истиной, потому что из двух противоположных утверждений оба истинными не могут быть никак.

Этими, мягко скажем, антиномиями особенно грешат авторы в своих анализах состояния современного российского образованного стоя. Мало того, что они, вопреки своим собственным уточнениям, в итоге совместили понятия образованного слоя и интеллигенции, но, в ажиотаже обличения, они наделили его качествами, которые, суммируясь, вообще исключили возможность понимания советской интеллигенции как явления современной жизни.

«Интеллигенция как на наковальне: вверху аппарат насилия и лжи, внизу — агрессивная по отношению к культуре и свободе “масса”...» (N.N. «Metanoia». С. 4).

Вот образец типичного механистического освоения национальной проблемы, образец топорного рассечения национального организма на пласты видимой структуры и заведомо неверного анализа искусственно вычлененных из общей системы частей.

Разумеется, авторы подметили очень много верного в советской действительности, но все это верное, в сущности, лежит на поверхности и сегодня известно всем, кто мыслит в этом направлении. Но как только дело доходит до выводов, то сталкиваешься с поразительной плоскостностью мышления, вообще характерной для денационализированного сознания. Удивительная мешанина из социальной метафизики и классовой теории.

Весь социальный анализ российской истории сводится к следующему.

А. Российское самодержавие в силу «своего злобного шовинизма» и «национал-мессианизма» конформировалось и в сути унаследовалось сегодняшней властью.

Б. Русская интеллигенция в силу своего упорства в «национал-мессианизме» и одержимости нравственной рефлексией переползла в советскую действительность и, трепеща, агонизирует на наковальне в кантовских антиномиях.

В. Народ-богоносец — тоже, как был зверь, так и остается зверем, и о нем вообще говорить нечего, так как он есть всего лишь «обманутая масса».

Власть и народ костенеют в сатанизме, перед интеллигенцией же стоит задача спасения России.

Маркс видел спасение мира в пролетариате, авторы статей — в интеллигенции. Между прочим, все известные наши мыслители связывали судьбу России с процессами, охватывающими или обязанными охватить всю нацию, самые глубины ее (см.: Н.А. Бердяев. «Русская идея»).

С Марксом сближают авторов статей еще и установочные требования, предъявляемые к мессианскому классу: его денационализация.

 

* * *

Не только социальные теории, но и профанации социальных теорий рождаются не на пустом месте. Здесь только мы подходим к уточнению состояния сегодняшнего образованного слоя России. Связывая судьбу России с денационализированной интеллигенцией, авторы статей опирались на определенный фактический материал. Сегодня в России действительно имеется видимый слой оппозиционно настроенной интеллигенции в традиционно федотовском понимании: идейность и беспочвенность, с той оговоркой, что идейность этой интеллигенции, в сравнении со старой русской, ущерблена преобладанием голого негатива и несоответствием между словом и делом, а беспочвенность периодически взрывается гримасами национальной конъюнктуры. В этой среде есть много мужественных и глубоко порядочных людей, но в ней нет и не может быть личностей национально-творческого плана, потому что, во-первых, преобладает там все то же чувство клана, ордена, секты (а чаще — просто салона); во-вторых, значительную часть, а в активе большую часть в этой среде занимает еврейская интеллигенция, которая в самой глубокой основе своей была и осталась интернациональной по духу. Нынче она разочарована российским социалистическим вариантом и склонна видеть в этом «скверну русской души». В этой среде преобладает убеждение, что русские испортили Маркса. Алтаев и другие авторы статей, видимо, очень хорошо знают эту среду, им удалось подметить и сформулировать самое существенное в ней, но они, одержимые желанием решить все проблемы сразу, слишком поспешно распространили признаки этой среды на весь образованный слой советской России.

Действительно, эта оппозиционно настроенная интеллигенция зачастую представляет собой противоречивое в слове и деле, в действиях и намерениях, в теории и практике явление. Оппозиционность совмещается с теснейшим сотрудничеством, политический риск — с жаждой благоустройства, образованность — с конъюнктурой. Идеалов у этой среды много: английский демократизм, швейцарский федерализм, американский экономизм, восточноевропейский конформизм.

В целом среда, о которой идет речь, может быть понята как явление либерализма, явление, исторически обреченное именно в силу нашей национальной нетерпимости к полуправде, к полувере, к полубытию. Эта обреченность чувствуется уже сейчас, ее ощущают и сами наиболее чуткие члены этой среды.

И эту-то интеллигенцию N.N., Алтаев, Челнов и Горский призывают к миссии спасения России! Эту-то интеллигенцию они считают преемником интеллигенции дореволюционной! Да их отличает самое существенное:

— Что ж, надо жить! — говорит сегодняшний советский интеллигент, совмещая несовместимое.

— Что ж, надо умирать, — говорит российский интеллигент прошлого.

Ставка на бунт, на политическую борьбу, пусть даже под видом «христианских братств», обречена на неудачу за неимением козырей и по причине непонимания этими людьми всего, что произошло и происходит в мире, а самое главное — в России.

Я не знаю, что будет в России, менее всего я намерен пророчествовать. Я знаю одно: что бы в России ни происходило, происходить оно будет под национальными лозунгами. К добру ли, ко злу ли — сегодня это есть предмет веры.

 

* * *

Итак, я считаю претензии авторов статей о русской интеллигенции несостоятельными, концепцию их — искусственной и недобросовестной. Более того, я считаю саму установку на созерцание греховности, на мазохистское смакование ее — ошибочной и вредной.

«Я пережил период сознания подавленности грехом. От нарастания этого сознания не возгорелся свет, а увеличилась тьма. В конце концов человек приучается созерцать не Бога, а грех, медитировать над тьмой...

...острое и длительное переживание греховности ведет к подавленности, в то время как роль религиозной жизни есть преодоление подавленности» (Бердяев Н.А. Самопознание. P.: YMCA-Press, 1949).

И, наконец, хочу сказать несколько слов о русском национализме, именуемом Горским «национал-мессианизмом» и возведенном им в степень смертного греха, в котором якобы упорствовал «каждый русский интеллигент».

Каждого не спросишь. Спросим некоторых.

Вл. Соловьев, ненависть которого к национализму известна: «Когда видишь, как эта огромная империя с большим или меньшим блеском в течение двух веков выступала на мировой сцене, когда видишь, как она по многим второстепенным вопросам приняла европейскую цивилизацию, упорно отбрасывая ее по другим более важным, сохраняя таким образом оригинальность, которая хотя и является чисто отрицательной, но не лишена тем не менее своеобразного величия — когда видишь этот великий исторический факт, то спрашиваешь себя: какова же та мысль, каков же тот идеальный принцип, одушевляющий это огромное тело, какое новое слово этот новый народ скажет человечеству, что он сделает в истории мира?»

Н.А. Бердяев: «У меня есть настоящее отвращение к национализму, который не только аморален, но всегда глуп и смешон...»

Он же:

«...Я горячо люблю Россию, хотя и странною любовью, и верю в великую универсалистскую миссию русского народа. Я не националист, но русский патриот».

Он же:

«...Наиболее близка мне была идея Богочеловечества, которую продолжают считать основной идеей русской религиозной мысли».

Вяч. Иванов:

«...сокровеннейший лик Руси святой, это есть вера славянофилов, и в самой этой вере нет национального надмения. Она не исключает чужих святынь... Напротив, она логически их предполагает, ибо зиждется на признании общего закона мистической реальности народных лиц».

Он же:

«...кажется мне, что русская душа уже столько отдала лучших своих сил на опыт Христовой веры... что ничего истинно творческого и совершить более не может, кроме того, что родится из той же веры... подтверждается это и наблюдениями над судьбами наших гениальных людей».

И он же:

«...Без Христа славянское чувство предназначенности на вселенский подвиг обращается в расовое притязание!..»

Разве не ясно, что наше национальное чувство есть чувство особенности, а не превосходства, долга, а не блага? Могут ли быть извращения? Они были и есть. Они могут быть впредь.

«Россия должна осознать грехи свои, покаяться, отказаться от национального самодовольства и национальной ненависти...»

(Нет, это пишут не г.г. N.N. и Горский, не Алтаев и не Челнов, а Бердяев.)

«...Это стадия подготовительная, неизбежный аскетизм, и очищение для великого, положительного дела в мире» (Бердяев Н.А. Проблема Востока и Запада в религиозном сознании Вл. Соловьева // Сборник первый: О Вл. Соловьеве. М.: Путь, 1911. С. 121).

 

Господа авторы из «Вестника РСХД», таким образом, вовсе не являются первообличителями наших грехов. Но обличение обличению рознь.

И потому я кончаю тем же, с чего начал. Друга от недруга отличишь ли по слову? А единомышленника от злоумышленника распознаешь ли по намерениям, заявленным громогласно?

Я не услышал боли в гневных речах N.N., Алтаева, Горского и Челнова, а увидел все тот же «гордый взгляд иноплеменный», который, может, и разумен в чем, да не светит и не греет, а лишь оскомина на зубах...

Впервые: Вече. 1973. № 8. Печ. по: Грани. 1975. № 96.

 


[1] См. «Вестник РСХД» № 97 за 1970 г., с. 4–80, статьи: N.N. «Metanoia»; О.Алтаев. «Двойное сознание интеллигенции и псевдокультура»; В.Горский. «Русский мессианизм и новое национальное сознание»; М.Челнов. «Как быть?» (Прим. ред. «Граней»).

[2] Г.П. Федотов тоже употребляет выражение «русский марксизм». Горский с радостью заимствует его без той системы выводов, которая позволила Г.П. Федотову оперировать столь странным словосочетанием; и вообще вся статья Горского (Горского особенно) есть недобросовестные перепевы федотовских статей, образец профанации и легкомысленного плагиаторства.

[3] В данном случае имеется в виду тот вариант русско-интеллигентского сознания, которому свойственна рефлексия преодоления отрыва от национального комплекса. Подробнее об этом ниже.

[4] Еще раз обращаем внимание, что речь идет не о денационализированном варианте интеллигентского сознания.

[5] Французский двойник «Вестника РСХД» перепечатал статьи Алтаева и Челнова, однако от публикации статьи Горского воздержался. Даже французам русофобство Горского показалось неприличным.