Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Москва новая

Сегодня жизнь Москвы — явление удивительное! Работает четко поставленный механизм в установленном и установившемся режиме, шестерня к шестерне, колесо к колесу, но в том же самом механизме вяло возникло, но быстро растет и функционирует по иным, своим собственным законам инородное тело. Причем ритм его бытия хотя и прослушивается достаточно отчетливо, все же каким-то чудом ничуть не сбивает с ритма механизм целого.

Это явление инородного именуется за рубежом инакомыслием. За рубежом в этом явлении видят чаще только то, что хотят видеть. А именно — политическое противостояние существующей власти. Нашу жизнь там пытаются подогнать под привычную схему: свобода — несвобода, власть — антивласть, рабство — освобождение. Однако «инакомыслие», если принять этот термин, давно уже вышло за пределы двух измерений, оно уже не противостояние, а самостояние; оно сегодня определяет себя не по отношению к власти (в таком определении есть степень несамостоятельности и даже прямой зависимости от точки отсчета), оно понимает себя сегодня как комплекс положительных ценностей безотносительно к власти, так, словно проблемы власти вообще нет. Сегодня обнаружилось, что власть не только не мешает практически, но и не способна помешать существованию инобытия. Оказалось, дело вовсе не в том, как ведет себя власть по отношению к инакомыслию, а в том, и только в том, насколько это инакомыслие есть мысль вообще, насколько оно перспективно в смысле утверждения иного комплекса ценностей.

По этой причине чистейшим недоразумением представляется дискуссия о либерализации власти: насколько она возможна, что ей способствует, что ее гарантирует, какие возможности открывает нам либерализация. Находятся оптимисты, утверждающие, что мы уже являемся свидетелями этой либерализации и пожинаем ее плоды.

Либерализация власти, советской власти, как мы ее называем, означает не что иное, как изменение самого характера власти, отказ от фундаментальных принципов ее, что невозможно и противозаконно, ибо в основе ее лежит коммунистическая идеология, провозглашающая целью своей благоденствие человека, объявляющая все противодействующее ей аморальным и не подлежащим милосердию. Ни в чем не повинных людей сегодня не хватают и не сажают в тюрьму, сажают так или иначе повинных в действиях, опасных для власти, а мера наказания при этом определяется социалистическим правосознанием, то есть опять же чутьем и ощущением опасности деяния и массой различных обстоятельств времени и обстановки.

Требование либерализации есть, в сущности, требование от власти самоотречения. Несерьезно поэтому полагать, что возможны какие-то международные комбинации, которые бы вынудили власть изменить своим принципам. Ориентация на либерализацию, надежда на нее, ожидание ее есть потому признак незрелости, несамостоятельности сознания и, может быть, более того, свидетельство бедности перед господствующей идеологией.

Любопытно было бы представить гонимых и преследуемых христиан первых веков, борющихся за либерализацию рим­ской власти! Эпохи несравнимы, но сравнение поучительное.

Отношение к власти сегодня есть та черта, которой именно по сущности определяется инородность, разнокачественность инакомыслия.

По-прежнему существуют группы и направления, обособляющие себя тем или иным образом мысли: либералы, демократы, неосоциалисты, национал-большевики, христиане...

Отношение к власти сегодня означает направленность идеологического комплекса той или иной группировки, зависимость установочных позиций ее от политического негатива.

Последнее достаточно легко определяется методом «от противного» (или от приятного): предполагается, что с какого-то момента исчез фактор власти. Далее следует представить, что станет с той или иной группировкой. Те, для которых власть была своеобразной контрподпоркой, окажутся без почвы для существования и выявятся как чисто негативные образования. Еще вчера таковой могла стать судьба подавляющего большинства инакомыслящих. Сегодня дело обстоит иначе.

На наш взгляд, не представляет сомнения, что ядром позитива того инородного, о котором говорилось выше, является христианство, что бы при этом ни говорилось о русской Церкви и ее иерархах. Но и те, кто нервами души связан с атеистической эпохой, и они сегодня ощущают необходимость позитивного комплекса, независимого от политической конъюнктуры. Сегодня многие из них воодушевлены идеей выработки нового этического вероучения. Обратите внимание, не научной теории, которая бы... и т.д., а именно вероучения, то есть учения, которое добровольно принималось бы на веру. Предполагается при этом, что найдется достаточное количество людей, которые преломятся в поклоне перед уже давно известным положением всех этических вероучений: «Человек произошел от обезьяны, и потому давайте любить друг друга». Ильин когда-то говорил, что атеизм есть свойство полуобразованности. Солженицын предложил термин «образованщина», вкладывая в него несколько иное содержание. Но в том и другом случае берется критерием уровень образования, то есть уровень культуры человека, приобщенность его ко всему лучшему, что выработало в своей практике человечество. А как должна соотноситься с этим приобщенность человека к религии? Если смотреть на религию как на одно из знаний, то действительно «культурный» человек вполне может обойтись без одного знания, если приобщился ко всему остальному. Но ведь есть и другое мнение. Мнение, что религия есть подлинное знание, без которого прочие знания суть только информация. Можно ли установить сколько-нибудь существенную разницу в общем образовании людей, исповедующих христианство и отталкивающихся от него всей силой сознания? Чем же тогда объяснить, что определенная часть нашей интеллигенции, преодолевая социалистические иллюзии, снова готова заняться упражнениями по изобретению велосипеда, после всего того, что уже было испробовано на этом пути: толстовство, ницшеанство, фрейдизм, национал-социализм, наконец, — это ведь тоже вариант этического вероучения, так же как и коммунизм.

Что препятствует христианизации этой части нашего общества, всем своим опытом испытавшего двусмысленность произвольных этических концепций? Сциентизм? Но именно с этой стороны идет качественное пополнение нашей Церкви.

 

Остается одно. Как известно, христианство сегодня существует в своих исторических формах: православие, католицизм, протестантизм и проч. Живя в России, естественно обращаться к православию. Но православие непременно вызывает исторические ассоциации. И тогда возникает проблема нации. Интеллигент делает стойку. Он готов принять все, что угодно, но не может, не в силах принять Россию как положительное историческое образование. Для него Россия — трансисторическое бытие Зла. Слово «православие» у него тотчас же вызывает образ трехголового чудища: «православие, самодержавие, народность», тотчас же вспоминается черта оседлости, а на язык просится Иван Грозный, таскающий за бороды своих бояр. А еще империя — зло несомненное и априорное.

Вы беседуете с человеком, чье имя уже давно имеет определенное общественное звучание. Вы говорите о солидарности и о житии не по лжи — и в глазах собеседника полное взаимопонимание, вы говорите о защите прав — и вот вы уже брат. Но произнесите слово «Россия» в положительном контексте — и вы увидите, как начнут мертветь глаза собеседника, какими осторожными, прощупывающими станут его фразы, даже мимика и жесты изменятся на глазах, и перед вами уже человек в броне, улитка в раковине: вот-вот захлопнутся створки, и не достучишься. Проэкспериментируйте, согрешите лукавством — поставьте под квалифицированное сомнение только что вами сказанное (не гарантирую, потому что вы уже себя обнаружили), но, может быть, вам повезет (как мне везло не раз), и вам откроется вся толщина брони русофобства. Но только имейте в виду, вы в безвыходном положении: если вы употребите слово «русофобство», то станете махровым черносотенцем и антисемитом.

Вы должны запомнить раз и навсегда: неуважительное высказывание в адрес любой нации или национальности есть действие аморальное. То же самое в адрес России есть объективное знание, против которого аморально протестовать.

Все это же относится и к православию. Православие есть эманация русской испорченности. Вы можете заинтересовать собеседника чем угодно: йогами, буддизмом, католицизмом, не заикайтесь только о православии, если не хотите упереться лбом в раковину.

Итак, сегодня грань видимого разделения в Новой Москве — это проблема патриотизма. Проблема права и необходимости любить свою землю, понимая под этим словом всю совокупность атрибутов нации. Для тех, чьей целью является религиозное возрождение, должно быть ясно, что пробуждение национального самосознания — первая и необходимая ступень к тому. Те, кто приходит в нашу Церковь, минуя указанную ступень, тут же увлекаются активным экуменизмом, давая тем самым выход своим интернационалистическим настроениям. Но интернационализм в марксизме явление закономерное и правомерное. Те же настроения у верующего есть в лучшем случае самообман. Чаще всего это маскировка антинациональных настроений.

 

Русофобские статьи в самиздате принадлежат людям именно этой категории. Любопытно, что русофобские настроения у верующих изощреннее, в них не просто неприятие России, но желчь неукротимая, злоба и жажда мести, чувства, вообще мало совместимые с христианством.

Этих людей не так много, но они чрезвычайно активны, точнее сказать — агрессивны, и потому, как явление, игнорированы быть не могут, ибо в них зерна будущих расколов и очередного обновленчества наизнанку.

Однако это явление побочное. Если же отвлечься от побочного, то следует признать центральными направлениями в Новой Москве НАЦИОНАЛЬНОЕ и БЕЗНАЦИОНАЛЬНОЕ. Отсюда два подхода к действительности и два отношения к ней. Для первого направления характерен мучительный поиск средств действия, может быть, правильнее сказать — выбор средств действия. Для второго важны действия сами по себе, как самооправдание, самореабилитация в отвергнутой действительности.

 

Отрекаясь от прошлого России, отказывая ей в будущем, люди этого направления, по известным и разным причинам не имея возможности покинуть Россию, пребывают в ней как во враждебном стане. Отсюда жесткая клановость, в которой проглядывается исторически традиционная революционность, только без характерной для нее наступательности, ибо последнее, как правило, есть реализация определенных позитивных целей. Оборонительность же придает этому направлению характер обреченности. Происходит это по той причине, что, оставаясь по подсознанию своему, а часто и по сознанию — социалистами, может быть, даже коммунистами, люди, находясь в обществе подлинно социалистическом, никак не могут решить несложное математическое уравнение, в котором одна его часть есть теория социализма, а вторая — практика. Они с отвращением отворачиваются от российской действительности и оказываются лицом к Западу, где, как им кажется, они находят опровержение уравнения, невольно превращаясь в духовных эмигрантов.

Любая форма социальной активности предполагает момент веры. Мы же ныне являемся свидетелями исключения из этого правила. Те, кто сегодня активно борется за демократические права в России, в Россию не верят, не верят в возможность осуществления их пожеланий по причине «вековой испорченности» объекта своих устремлений. Отдавая должное мужеству и упорству противостояния, нельзя тем не менее не замечать того, что именно в лице людей этого направления мы видим прямых преемников революционной психологии, которая, получив развитие, привела бы опять Россию к семнадцатому году. Хотят ли они сами этого? Едва ли. Но дело в том, что либерализм в истории всегда явление безответственное и легкомысленное. Это — неспособность или нежелание видеть что-либо дальше своих благих пожеланий, которые, как правило, никак не соотносятся ни с реальной действительностью, ни с исторической перспективой.

Либерализм вообще внеисторичен, это какая-то странная изнанка христианской эсхатологии, которая всегда есть предвестие и причина одновременно национальных катаклизмов. Сложность в том, что либерализм — невменяем, неправоспособен. Ответствен ли Руссо за изобретение во Франции гильотины? Нет, конечно же! Так же чудовищным может показаться сопоставление имен писателя Короленко, к примеру, и Ежова. И все же в том и в другом случае налицо причинная последовательность. В такой исторической ретроспекции К.Леонтьев представляется более подлинным гуманистом, чем тот же Короленко или Л.Андреев, потому что желание «подморозить Россию» было продиктовано мистическим предчувствием последствий либерализации. (Конечно, случись бы «подморозить», кухарки так бы и не получили возможность управлять государством, а евреи не получили бы всего того, что получили.) Константин Леонтьев не пошел дальше своих пожеланий, либералы же пошли дальше дальнего.

Между тем позиция либерала неприступна. Либерал всегда конкретно прав, так как либерализм есть правда о моменте, когда к моменту прикладываются мерки абсолютного.

Ибсен гневно и зло выразил это бессилие исторического ума перед пафосом либерализма:

 

Гуманность! Вот слово то пустое,
Что стало ныне знаменем земли!

Так скоро по рецепту ничтожных и мелких душ
Все станут апостолами гуманности!
Но был ли гуманен к Сыну Сам Господь Отец?
Конечно!
Когда б распоряжался Бог ваш,
То он, наверное, пощадил бы сына,
И дело искупления свелось бы
К дипломатической небесной ноте!

 

А ведь и верно, если бы распоряжался «Бог ваш», то есть либеральный Бог с неограниченными полномочиями, то Искупления не случилось бы. Правда, возразит либерал, всемогущий и либеральный Бог не довел бы дело до грехов и предотвращал бы их всякий раз Своей волей! Но разве это не конец свободы? Тот самый конец, который наступал, когда в истории либерализм на какое-то время становился общественной силой?

Либерализм есть антихристианское понимание мира, это самый изощренный и жестокий соблазн человечества. Именно либерализм как способ миропонимания — подлинная антитеза христианству.

Если бы мы захотели переписать историю под знаком христианства, то пришлось бы прежде всего пересмотреть терминологию. И начать с исторического понятия СВОБОДЫ. Пора внимательней присмотреться к этому слову, которым соблазняли сто лет назад за социализм, а теперь соблазняют против социализма. Только одно движение в истории не имело на своем знамени этого слова — первое христианство. Наверное, потому, что первые христиане чувствовали себя свободными и в катакомбах, и на аренах римских цирков.

Существовало ли вообще когда-либо в истории такое состояние общества или части его, которое можно было бы обозначить этим словом — «свобода», объективированно задним числом или субъективно — мнением современников? Сегодня социалистическое общество объявлено несвободным, а несоциалистическое — свободным. Сто лет назад все было наоборот. Но не в этом дело. Попробуем определить объективное понятие НЕСВОБОДЫ. Это, по-видимому, такое общественное состояние, при котором человек не может быть самим собой, то есть его потребности находятся в противоречии с возможностями. Обязательно при этом сознавание им самим этого противоречия, как и представление о путях его преодоления.

Тут и окажется, что СВОБОДА и НЕСВОБОДА не имеют объективного значения, а всегда субъективны и конкретны. И главное — СВОБОДА и НЕСВОБОДА характеризуют не взаимоотношения человека и среды, а понимание их и, следовательно, заведомо недоступны объективированию.

Но через всю историю человечества проходят «объясняющие господа», освободители и эмансипаторы, чаще всего честолюбцы и маньяки. Уменьшилось ли в человечестве зла в «расчете на душу населения»?

Однако законным может быть вопрос о правомерности вообще агитации и пропаганды и социальной активности человека. Обратимся к примеру из истории Новой Москвы. Можно ли усомниться в моральности призыва Солженицына «жить не по лжи»? Но Солженицыну, наверное, и в голову не приходило, что он призывает не к минимуму, как он считает, а к самому что ни на есть максимуму! Ведь он требует ни больше ни меньше — христианского отношения к действительности! Отдавать кесарю кесарево и не отдавать ему иного — души! Да это же идеальный вариант социального поведения! Если бы Солженицын призывал идти под огнеметы, он больше нашел бы последователей, потому что это легче. Потому что это по-человечески! Потому что подвиг привлекателен безотносительно к цели! Потому что «безумству храбрых...» и т.д. Солженицын же призывает нехристиан к христианскому поведению. Не голосуй, не подписывай, не поддакивай! И все. И будь готов к съедению. И будь готов к тому, что никакая «Свобода» о тебе ни слова не скажет, и интеллигенты подписи не соберут, и великий гуманист Бёлль не запросит у Верховного о твоей судьбе, ты ведь один из множества — обо всех не запросишь. Да разве секрет, что сегодня некоторые, кто «не по лжи», еще с последней лжинкой не простились, а уже подстраховываются известностью в кругах осведомленных!.. Что на миру и смерть красна, мы это уловили с пеленок. А тут от нас требуют мужества в одиночку, за правду без образа правды в душе, — с одними эмоциями и интуициями против действительности, которая, кто знает, может быть, и не так уж бессмысленна. Нам говорят — ложь! А может, это не ложь, а просто условность? Ведь когда Ивана Сусанина саблями рубили поляки, он уж точно не пел. А вот он стоит перед нами и выводит рулады — условность! Мы ее принимаем, эту условность, а на каком-то уровне это ложь! Все относительно, все зависит от системы отсчета и т.д. А проблема стенки и лба, плети и обуха? А проблема смысла? А кому-то надо и материальную культуру создавать, за природу бороться, БАМы проектировать. Мы в политику не лезем. Политика дело грязное!

Помогите мне это опровергнуть! А если не можете, давайте бросим московские квартиры, забудем телефоны иностранных корреспондентов и поедем в провинцию. Устроимся на смежные специальности и покажем образец жития не по лжи!

Но увы! Это невозможно! Мы ведь все идеологи, теоретики, инициативники, без нас и Новой Москвы не станет! Да и на своих ошибках только дураки учатся. Поход в народ уже был. И чем он кончился, тоже известно.

Означает ли все это, что призыв Солженицына — глас вопиющего в пустыне?..

Если бы этот призыв, зов был единственным, то — да.

Но все внимательней присматриваются русские люди к старинным зданиям с куполами. Только там, в стенах этих зданий, может родиться новое отношение к жизни. Рождение его там будет естественным, без шизоидности и мазохизма, которыми зачастую попахивает наше политическое протестантство. Мы на него обречены в силу обстоятельств. Мы в отчаянии и нетерпении. Мы — это Москва Новая. Но нам еще нужно по-новому научиться смотреть на все, что кроме Москвы. Нам нужно добросовестно взглянуть на себя, чтобы выявить соотношение своей личной воли и воли обстоятельств, которые определили нашу позицию. Тогда мы будем добрее и спокойнее. И когда однажды обнаружится, что рядом с нами, за нашими спинами выросло и созрело настоящее, подлинное и единственное, мы сможем тогда с достоинством уступить дорогу и найти свое место в рядах уже не Новой Москвы, а НОВОЙ РОССИИ.

Московский сборник. 1975. № 3. Печ. по: Москва. 1992. № 1.