Мурашка
Богдан Жолдак родился в 1948 году.
Известный украинский прозаик, сценарист, драматург.
Мурашка
«Ну кто б это, скажите мне, мог подумать, что Бог может явить Себя в образе коровьей лепешки?..» — такие мысли обычно накатывают на меня под вечер, когда перед глазами опять встает тот самый косогор в Карпатах, на котором мы чаще всего бывали с Мурашкой. Пока там не появились эти — бритоголовые...
— Эге-ей! — орут они мне из своего авто. — Дед! Телку свою часто имеешь? — и, похабно скалясь, тычут пальцами в Мурашку.
И откуда, прости господи, у этих сопляков машина? Тут всю жизнь проработал, и ничего, кроме Мурашки, не нажил. А эти, еще и школу не окончив, мотаются каждый вечер в райцентр. Понятно было бы, если б их тянуло туда на танцульки. Но разве же такие тупицы в состоянии разучить хоть один танец? И откуда их только набралось столько — ну, было раньше в каждом селе по своему недоумку для экзотики, а тут вдруг будто все в одну партию объединились... Повыбривали себе черепа, как бильярдные шары, понадевали клоунские наряды — и началось: то в одном месте что-нибудь пропадет, то в другом. Глядь — а они уже с «жигулей» на иномарку пересели. И принялись гасать не только по вечерам, но и средь бела дня.
А вот теперь, похоже, и косогором придется поступиться, а то, если им будет попадаться на глаза моя Мурашка, это добром не кончится. Они ведь творят все, что им в голову взбредет...
И я повел ее пасти в гущу. И вдруг слышу — там кто-то плачет.
Сначала я увидел разбросанные по кустам письма. А потом уже и нашу почтальонку Любочку. Она сидела там, согнувшись, и изо всех сил зажимала себе рот, чтобы не заголосить вслух.
— Ограбили? — с замиранием сердца предположил я самое страшное. Потому что так уж мы этой пенсии несчастной ждем из года в год, что только о ней и думаем. Ни о чем другом. Так что не дай бог. — Побили?
— Нужны им ваши переводы! — всхлипнула она и затряслась в плаче.
Если бы ее побили, подумал я, она бы так не рыдала. Мало ли ей доставалось в школе, где она была отличницей? Причем не за то, что не давала списывать, а за то, что ее чаще других хвалили учителя.
Но она быстро взяла себя в руки и начала ползать по траве, собирая рассыпанные конверты. И только теперь, глядя на нее, я сообразил, почему у нее разорван низ платья. Старый стал, одна пенсия на уме. И еще я понял, что больше всего вчерашняя отличница боится, чтобы об этом кто-нибудь узнал.
И, ничего больше не спрашивая, я быстро погнал свою корову домой.
Всю дорогу я думал, где мне быстрее всего найти сейчас нашего участкового Митренко. Покуда не вспомнил, что его вылупок тоже недавно обрил свою голову. Так что если заявить, то он сделает все, чтобы Любочка не добилась правды. Ославит ее на весь свет, а то и что-нибудь пострашнее сделает. Потому что и сам Митренко, насколько я помню, не был отличником, скорее наоборот.
Но хоть что-нибудь тут вообще можно сделать? Вон уже нашли возле озера туристов, заколотых шампурами. Уже поросят у фермеров поотнимали, уже и сами фермеры из больницы выписались. То, что по всему району кто-то поснимал с машин колеса, — это мелочи. Потому что уже и сами машины начали пропадать.
Единственное, что может спасти Любочку в дальнейшем, — это носить почту не по трассе. То есть, едва заслышав шум приближающегося мотора, прятаться сразу же, а не выглядывать, кто там едет и не подбросит ли.
Все это я передумал, пока дошел до магазина. А там, вижу, оживление. Думаю: неужели уже что-то узнали? Подошел, а это пиво свежее подвезли.
Ну, думаю, в такой паршивый день хоть пива глотнуть... Помнится, мой отец когда-то доказывал, что в наших селах пиво раньше сами варили. Не все, конечно, но хватало. Да я и сам помню, как у нас дома хлеб пекли. Давно уже, правда, не стало хлебопеков в нашем хлеборобном краю. Ждем теперь, чтоб нам этот хлеб, значит, привезла машина из райцентра. А уж какого он там качества, про то, господа хлеборобы, не спрашивайте...
Не успел я взяться за свою банку, как с улицы прозвучал сигнал клаксона, словно индюк проголготал. А потом ввалились и сами бритоголовые.
Я аж пиво отставил. Думаю, лучше потом спокойно допью.
А те — сразу же, прямиком к прилавку.
— Тут, между прочим, очередь, — не удержалась Татьяна Копиренчиха.
— Чё, тетка? — оскалился самый лысый из них, одетый, несмотря на жарищу, в кожанку. — А ты разве не знала, что я ее занимал? Еще позавчера?
Компания радостно заржала.
— Когда это ты занимал? — не врубилась в «юмор» Копиренчиха.
— А вот ты у продавщицы спроси, а потом каркай, — повернул свою лысину к прилавку кожаный. — Клавка, подтверди!
Эта «Клавка» ему в матери годилась, если не в бабушки. Но и она поджала губы. То есть смолчала.
Но только не я.
— Хорош хамить, сопляки, — вырвалось у меня.
И все внутри магазина тут же замерло. И внутри меня тоже.
— Ну, ты, дед, и ляпнул, — с тревогой, словно врач безнадежно больному, бросил мне другой бритоголовый. Который тоже был в кожанке. Хотя и было видно, что, в отличие от первого, у него задание не смешить, а наоборот. — А ну-ка повтори, — приказал он, точно учитель.
Да так оно, собственно, и было. Они не пропускали ни малейшего повода, чтобы поучить. Потому что их так немного. А надо, чтобы каждый — постоянно, ежесекундно помнил о них.
— Где же ваша совесть? — вырвались у меня совсем не те слова, что я заготовил. Потому что хотел прямо здесь же, при людях, вывести их на чистую воду относительно Любочки, но вот в самый последний момент передумал, потому как почувствовал, что Любочка этого не хочет, это факт.
— Моя совесть? — удивился он так, будто у него ее было столько, как у Клавдии мух. — А она там, дед, где твое пиво!
И не успел я осознать сказанное им и уж тем более заметить, когда он выбил у меня из рук банку, как она уже перелетела через меня и разлетелась за моей спиной на мелкие осколки.
— А если будешь здесь много вонять...
Не заканчивая объяснения, он резко толкнул меня в грудь.
До чего же они одинаковые, успел подумать я. Вот и в детстве, помнится, пришли к нам однажды в кожанках и с перегаром. И направили на батю наган. Чтобы в колхоз вступал. А когда пальнули ему над головой, он бросился из дома. Они за ним. А куда убежишь от дома, в котором — все, что он имел? То есть мы, голопузые. Вот он отбежит немного, а потом опять возвращается. А они ему опять над головой — ба-бах! Учили, значит, чтоб другим не захотелось кочевряжиться. Забрали корову и ручную мельничку. Это чтоб детвора не объедалась, — из неперемолотого же зерна хлеба не напечешь.
— Как вам не стыдно, — развеселил я их еще раз.
На этот раз он не толкнул, а ударил. Я бы еще устоял на ногах, но поскользнулся на собственном пиве. Ноги мои подскочили так, будто я собрался станцевать перед всеми гопака. Правда, мне удалось снова стать на пол, но в ту же самую секунду я поскользнулся еще раз.
Они уже хохотали вообще по-хамски:
— Во дед дает, устроил фигурное катание!
В конце концов, где-то после третьего пируэта, ноги мои окончательно разъехались, и я уселся в лужу. Как я только их не вывихнул — бог знает!
А тем временем они допили, закусили и, матерно перешучиваясь, двинулись на улицу.
— Значит, так? — выкрикнул я им вслед. — Ну, хорошо же, дерьмо вам цена!
На мое счастье, они этих слов не услышали, так как ржали над чем-то своим. А может быть, я и не громко-то выкрикнул, потому что он мне все-таки дух забил. А они только шинами по асфальту — вз-з-з!!!
— Ты бы уж, Федорыч, не распускал язык, — помогла мне подняться с пола Клавдия. — А то ведь, чего доброго, сожгут, гляди. Или еще чего.
Тихо так сказала, чтобы никто и не услышал больше. Будто подсказку на уроке.
Да я уже и сам не рад был: ну что, в самом деле, если эти, в кожанках, у меня Мурашку уведут? Так я с ней хоть какой-никакой, а хозяин. А они отнимут и на шашлыки ее продадут. Хорошо еще, если самого на шашлык не пустят. Но спокойной жизни мне теперь все равно не будет. Потому что я, дурак, заговорил с ними при людях о совести. То есть — нанес самое тяжкое оскорбление.
Вышел я на улицу — а как до дома дойти? По селу как-то неудобно, еще кто-нибудь подумает, что я обпрудился — штаны-то все мокрые... Дай, думаю, попасу немного под магазином, а уже потом пойду.
А тут смотрю, в село заходит Любочка.
Но не такая, как прежде. И сумка на ней как-то боком висит. И идет она как-то косо, одно плечо вперед, а другое нет.
Мне бы сразу исчезнуть, но чертова корова нашла в эту минуту самый аппетитный пучок травы и жует его, жует — не оттянешь. Покуда я то да сё, а Любочка вдруг взяла да и со мной своим взглядом встретилась. Случайно так, вроде и не со мной вовсе, а с моей Мурашкой. И прошла, как незнакомая.
Так что аж брюки на мне сразу высохли.
«Э, нет, — думаю, — братки. Э, нет». И поворачиваю мою Мурашку опять на косогор. Очень уж мне то пиво в голове засело — как я по нему вытанцовывал. Отплясывал гопака перед шпаной. А скоро теперь и поползу перед ними, это уж точно.
— Дерьмо вам цена! — крикнул я за селом.
Пас я Мурашку долго, как перед смертью. И водил поить к ручью чаще, чем ей того хотелось. А потом быстренько потащил на трассу. И уже там остановились на повороте. И держал ее там до тех пор, пока она не наложила на асфальт коржей. Да жидких таких, главное, наляпала, скользких. Целую вереницу. Тогда я отогнал ее шагов на двадцать вперед по трассе и опять стал ждать.
Скоро ведь в районе танцы начнутся или, черт его знает, куда они там каждый вечер носятся. Но чувствую, что уже пора их иномарке дудеть изо всех сил. Они же ведь, лысые эти, нормально никогда не ездят — им надо, чтоб их все слышали, и чтоб колеса рвали асфальт.
Ну и вот уже — слышу. Мотор их и радио их, которое ревет еще громче мотора. И полная кабина крика, возгласов, чтоб все вокруг знали, как им весело.
Вырвавшись с проселка на асфальт, колеса вцепились в трассу и просили газу, газу...
Слава богу, подумал я, эти активисты пока еще не дорвались до власти. Еще они, к примеру, не могут ловить и расстреливать заложников... Так что я успею, опережу их.
Наддав газу, иномарка неслась по шоссе, припадая на рессорах и так виляя, что я испугался, как бы они меня не зацепили. И потому сам зацепил их: помахал рукой и показал язык. И в то же мгновение несколько лысоголовых высунулись ответно в окна и показали мне средний палец, что, должно быть, означало что-то очень-очень смешное, потому что машина наполнилась ревом и хохотом. И под этот самый хохот, словно лыжник с трамплина, соскользнула на повороте с трассы.
Оказалось — совершенная импортная резина ничто против жидкого коровьего дерьма. И, проскользив по Мурашкиным лепешкам протекторами, машина, даже не покачнувшись, как взлетающий в небо самолет, повисла в воздухе всеми четырьмя колесами и летела так, сколько ей хватило высоты косогора. А уже где-то там, внизу, брякнула или лязгнула, разлетаясь на куски.
Короче, гелгекнула последний раз по-индюшиному.
Любочка тоже услышала этот взрыв и оглянулась: большущее кольцо дыма медленно уходило под облака. А потом появилось зарево на противоположной стороне от заката. Мне передали впоследствии слова, которые она тогда обронила:
— Есть все-таки кара Господня...
Перевод с украинского Николая Переяслова