Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Владимир СМЫК. Обретение цели. — Оксана ЛИПИНА. Откровение тундры. — Николай ПЕРЕЯСЛОВ. Негатив для писателя не табу, но важнее — его преодоление

Нулевое время в романе Светланы Замлеловой

Письма из Заполярья

О сборнике рассказов участников творческого семинара А.В. Воронцова «Точки»

 

Обретение цели

Замлеловa C. Блудные дети. М.: Алетейя, 2013.

За последнее десятилетие в отечественной литературе отчетливо обозначилось направление, которое критика почему-то осторожно обходит. Между тем оно свидетельствует о явлении, которое следовало бы назвать не просто важным, но принципиальным, а на сегодняшний день, может быть, главным. В век торжества гедонизма (для тех, кто может себе его позволить) и зависти (для тех, кому бесстыдно тычут в нос стиль жизни новых «ликующих, праздно болтающих») появились книги, которые ставят читателя перед неожиданным, но и вечным вопросом: в чем смысл жизни?

Любая революция, всякая «година смуты и разврата» этот вопрос старается снять вообще или опустить до понятия лозунга. Насилие не заинтересовано в том, чтобы орудие уничтожения, каковым оно видит революционную единицу, позволяло себе духовный поиск, связанные с ним сомнения и рефлексии. Оно отменяет понятие греха, поэтому революция (от Великой Французской до Великой Криминальной) первым своим принципом провозглашает свободу. Свободу от обязательств, которые налагал прежний социальный строй, народный жизненный уклад, духовный опыт, накопленный отцами и дедами, ниспосланные им свыше Откровения.

Вопрос о смысле жизни ведет личность к дореволюционному (или контрреволюционному) состоянию, в котором герой, растерянный, истерзанный ветрами дикой, грешной свободы, ищет подлинного освобождения. Внутреннее «термидорианство» означает для него не просто отказ от прежних разрушительных иллюзий («иллюзии невесомы, но под их обломками погибают люди и государства», — Леонид Шебаршин), но исцеление личности, изъязвленной грехом.

Путь освобождения от греха — путь к Богу. Характерно, что герои книг, идущие этим путем, преимущественно интеллигенты — Василий Чижов, Сергей Тетерин (роман Александра Сегеня «Закаты»), Алексей и Ирина (трилогия протоиерея Александра Торика «Флавиан») — или выходцы из интеллигентных семей, как Иннокентий Феотихтов, герой романа Светланы Замлеловой «Блудные дети», о котором пойдет речь в данной статье.

Именно на интеллигенции лежит основная вина за смуты, терзавшие Россию в XX веке (кто может утверждать, что самый затяжной кризис в ее истории преодолен?), вот почему ряд наших литераторов обратился к осмыслению феномена современного мыслящего русского человека. У Светланы Замлеловой этот человек молод — в начале романа он тинейджер, окончивший школу в 1991-м, в котором Россию, как в семнадцатом, заставили снова начинать с нуля свою историю. В этом смысле Иннокентий Феотихтов — подросток нулевых годов.

Институт, куда в августовские дни неуклюжего переворота ГКЧП поступил Иннокентий, по царившей в нем атмосфере, взглядам руководящего преподавательского состава весьма напоминает Российский государственный гуманитарный университет, в котором в свое время училась Светлана Замлелова. В период ректорства Ю.Н. Афанасьева он стал пристанищем для диссидентов, «островком свободы и плюрализма», как не без иронии сообщает автор. Вот как она описывает эту атмосферу:

«Проректоры все сплошь слыли диссидентами... Поговаривали, что проректор по учебной части прошел сталинские лагеря и на правом плече носит клеймо, оставленное ему мучителями. Слух этот подхватили с каким-то даже упоением и усердно перекладывали из уст в уста. Почему-то никого не смущал возраст проректора — судя по его летам, в застенках он мог оказаться, будучи грудным младенцем. Впрочем, в те страшные годы чего только не случалось...» (Юрий Лощиц достаточно точно заметил, что Замлелова «воспитана на русской традиции негромкой и ненадрывной смеховой культуры, идущей к ней от Чехова, а то и прямиком от Гоголя».) «Негласный дух терпимости ко всему, что только ни есть, — продолжает автор, — привлекал под своды института самую разношерстную публику. Феминистки с нечесаными волосами, драными подмышками и в подвязанных опорках; странные иноземцы — не студенты и не преподаватели, — расточавшие вокруг себя холодные улыбки; лысые проповедники в черных френчах и золотых очках; сектанты с безумными глазами, хватавшие за рукава и вкрадчиво, но неотвязно предлагавшие рассказать о Библии, — все это немедленно хлынуло к нам, точно потоки воды из открывшихся вдруг шлюзов».

Подростки нулевых не имели времени и возможности анализировать происходившие вокруг события: наставники и описанная выше разношерстная публика позаботились о том, чтобы превратить их в блудных детей, в потерянное поколение, отлучить от мировоззрения, заменив его суррогатом, который достаточно обозначить одним словом — «свобода».

Блудные дети оказались свободны, в том числе и от участия в роковых событиях начала 90-х, став их любопытствующими наблюдателями.

Герой книги оказывается в толпе соглядатаев расстрела Белого дома 4 октября 1993 года. Ему и его институтским друзьям, которые мечутся вместе с толпой, трагические события этого дня, «черемуха», пули, снайперы, танки, взрывы — все кажется веселым спектаклем, восторженными зрителями которого им посчастливилось стать: «Никакие телешоу ни в какое сравнение не идут с ощущениями, которые москвичи и гости столицы совершенно бесплатно смогли получить на Большой Садовой улице, и не только, 4 октября 1993 года».

Такое перевернутое восприятие трагических событий совершенно в духе молодежи того времени, замороченной перестройщиками разных мастей, озабоченных маниакальной идеей очередного разрушения старого — на этот раз советского — мира и утверждения на его обломках свободного общества: «Стоило включить телевизор или развернуть газету, как вас немедленно обволакивал флер какой-то надрывной, припадочной радости по поводу наступившей будто бы свободы».

А в чем заключается свобода в том понимании, в каком это понятие передалось от застрельщиков новой перекройки шестой части земной суши к юным, к «поколению пепси», по определению одного из ведущих прорабов перестройки?

Разумеется, гегелевское определение свободы как осознанной необходимости чуждо творцам постмодернистской революции. Им ближе Вольтер: «Делать то, что доставляет удовольствие, — значит быть свободным» или Ницше: «Все хорошее есть инстинкт — и, следовательно, легко, необходимо, свободно». Свобода как инстинкт — вот, в сущности, что провозгласили адепты нового строя на обломках Советской России. Причем инстинкт разнузданный. «Главное, что меня всегда удивляло, — говорит автор устами героя книги, — у всех этих людей, называющих себя “свободными”, вся свобода сводится, как правило, к самому банальному разврату. Как еще употребить свою свободу, они просто не знают, на большее они оказываются неспособны. Творчество, сомнения, поиск не влекут их. Заявить свои права совокупляться как-нибудь наособицу — вот за это они готовы жизнь положить».

Впрочем, такое понимание свободы возникло не вдруг. Светлана Замлелова отмечает эволюцию отечественной интеллигенции (не в тонком слое ее лучших представителей, а в густой, наиболее типичной среде). Это эволюция-деградация — от романтичных «шестидесятников», которые «еще не отъелись после войны, еще воодушевлены победой и экзальтированны развенчанием культа», через поколение следующего десятилетия. «На смену этим чудакам пришла интеллигенция сытая и завистливая... И вот уже замелькало в умах: laisser passer, laisser fair, laisser recevoir plaisir (никаких стеснений свободы и удовольствий — фр.)». «Дайте нам недорогой качественной колбасы, свежих овощей, а нашим детям — модных тряпок. И не мешайте нам жить». Собственно, здесь снижение — пародийное, но, увы, жизненное — всех идеалов поколения, которому еще в недавние школьные годы внушали: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой». Где ты, чайка Джонатан Ливингстон, олицетворение свободы и безграничности возможностей человека: «Найкраща птиця ковбаса» — разве не так?

От лозунга «Не мешайте нам жить» один шаг до декларации права на вседозволенность и, следовательно, права на грех. Его-то и провозглашает либеральная интеллигенция 90-х. Автор вводит своего героя в круг столичной богемы (действие происходит в Москве, на Гончарной улице, в одной из квартир «громоздкого сталинского дома»). В этом кругу среди прочих: писательница, «проповедующая отвязанную чувственность»; литератор, готовый хихикать по любому поводу; телеведущий, обличающий «русское убожество»; практики однополой любви...

Последовательно доводя до конца философию свободы этого круга, снимая логические противоречия, выявляя непоследовательность взглядов ее адептов, главный герой, отчасти неожиданно для самого себя («Откуда брались эти слова? Точно кто-то нашептывал, а я повторял чужое»), постулирует вытекающее из их взглядов право на жизнь без каких бы то ни было запретов. И «стало быть, свободу нужно в другом искать». Он не решается сказать «в преступлении». За него это слово произносит некто Вилен Декоктов, играющий для Иннокентия и Макса на этом шабаше ту же роль, что Коровьев для Маргариты на булгаковском «Балу у сатаны», — роль гида.

Вопрос о праве на преступление звучит не в ключе Родиона Раскольникова («тварь я дрожащая или право имею?»), а скорее в ключе идеологии победивших в 90-е годы либералов, для которых «законы, конечно, никто не отменял, но как-то вдруг негласно отменили совесть». Недаром последнее десятилетие прошлого века в нашей стране было отмечено невиданным валом убийств.

В отличие от героя Достоевского, Иннокентий Феотихтов к преступлению не готов. Но «неведомая сила, которая подхватила» его и кружила во время выступления, не враз отпустила. Она при посредстве Вилена Декоктова привела его в тайное общество, поклоняющееся «хозяину Земли», то есть, надо полагать, в общество дьяволопоклонников, заставила участвовать в черной мессе, пройти инициацию через свальный грех («чтобы научиться свободе») и поставила перед необходимостью участвовать в совершении человеческого жертвоприношения («надо совершить преступление или признать, что свобода — это миф»). Макс и Иннокентий в ужасе бегут с места казни.

Угроза мести за измену, преследования «братьев» по тайному обществу заставляют главного героя покинуть Россию. «Я просто хотел жить и быть свободным» — в эту немудреную формулу укладывается философия героя, когда он уезжает с англичанкой Рэйчел и попадает в Лондон, помня слова своего приятеля Макса: «Если бы мы были свободны, мы бы жили, как в Европе живут».

А как в Европе живут? Вторая часть повести показывает жизнь Иннокентия Феотихтова в цитадели свободы Старого Света — Великобритании.

Впечатления героя от жизни вдали от России. Первое: «Да здравствует Британия! Эта чистота кругом, этот комфорт, эта эстетика жизни, этот стиль — невозможно, раз увидев, не поклониться и не признать превосходство». И последнее: «Это ад, мама...»

Между этими оценками — опыт общения и узнавания: общения с кругом, который можно отнести к среднему классу, узнавания стиля жизни обыкновенных европейцев, который вместо любви предлагает брачный контракт, вместо радушия — безликую улыбку. Этот стиль не предполагает сердечности, привязанности, подлинных чувств, но полон нелепых условностей, страха перед общественным мнением, причем отнюдь не по поводу дурных поступков. Герой «Блудных детей» оказался в мире, где понятия о добре и зле оказываются перевернутыми: достаточно было Иннокентию избить покушавшегося на близость с ним гомосексуалиста, как он оказался под угрозой уголовного наказания. «Я искал свободы, я верил в свободную Европу. И вот попал в кабалу, запутался в каких-то дрязгах. И опять же предчувствую: ради достижения конечной цели мне придется преодолеть еще немало затруднений, и несвобода моя только усугубится со временем». Он смутно догадывается, что «путь жизни» надо искать в религии — «только в той религии, которую согласишься считать Божественным Откровением. Но русская вера всегда казалась мне немного простоватой, а потому какой-то сказочной...»

Последний акт, на который решается Иннокентий Феотихтов, чтобы получить ощущение свободы, — он нарушает закон, совсем в духе той проповеди, которую год назад произнес в Москве, в кругу московской богемы. Он угоняет чью-то машину. «Я давно хотел этого и знал, что исполню. Ради идеи, ради свободы. И вот свершилось. Правда, чувства свободы хватило на полчаса. А дальше снова страх, одиночество и тоска».

Герой книги возвращается домой, в Москву. Неприветливо и настороженно встречает родина своего блудного сына. Радость встречи с родными омрачается известием о смерти Макса. По официальной версии он повесился; однако Иннокентий уверен: с ним расправились «братья».

Но все же Россия — родина истинного чувства. Сердечная встреча с родней в Москве, которая тормошила, целовала, а двоюродный брат на радостях так пихнул, что Иннокентий едва устоял на ногах, подчеркнуто контрастирует со сдержанно-вежливыми, по существу, холодными отношениями Рэйчел с ее родителями.

Иннокентий хочет порвать, а может быть, и поквитаться с тем кругом, с которым был связан Макс. В конечном счете, именно он, этот круг, привел его друга к гибели. Юноша идет на Гончарную улицу, но выясняет, что квартира пуста, а ее хозяйку, Алису, в свое время поразившую его красотой, нужно искать в одном из монастырей Владимирской области.

В атмосфере этого монастыря, куда Иннокентий Феотихтов попал на Светлой седмице, душа его неожиданно для себя обретает покой, мир, радость, веру.

Впрочем, так ли неожиданно? Чтобы решить сложнейшую задачу — отыскать свой путь в жизни, подростку беспорядочных нулевых времен нужно было сначала остаться без жизненных ориентиров, разочароваться в идее понимаемой ложно свободы, вкусить горечь сладкой жизни в якобы свободной Европе, подменять признание в любви — «валентинками», живое чувство — сексом, творчество — ничем не табуированным самовыражением, потерять единственного друга...

«И здесь, — исповедуется герой в конце книги, — закончились мои странствия — все вдруг стало ясным. Не простым, но именно ясным. Теперь-то мне кажется, что я всегда все знал. Но как будто забыл и не мог вспомнить... Мне надлежало сделать выбор, и вереница людей прошла передо мной. Я смотрел, пробовал, примеривался и наконец выбрал. Я выбрал жизнь. Не иллюзорную, знаковую, но настоящую, живую жизнь... Я увидел свою цель. Неожиданно для себя я понял: “Вот чего алкала душа моя!” И теперь я побреду к этой цели. Буду падать и спотыкаться, но встану и побреду дальше. Потому что это мой путь жизни, и я верю: он сделает меня свободным».

Герой книги Светланы Замлеловой нашел свою цель. Обретение цели — лозунг того набирающего силу творческого направления, противостоящего постмодернизму, стремящегося вернуться к чистым истокам русской литературы, русской духовности. Думается, что за этим направлением — будущее.

Владимир Смык

 

Откровение тундры

Письма Гриши. М.: Paulsen, 2012.

Интересно, публикация чьих писем вызвала бы сегодня всеобщий интерес? Политика, олигарха, вора в законе, шоумена? Эпистолярный жанр забыт и канул в Лету? Кто сегодня пишет письма, клеит марки и идет на почту? Кто сегодня ждет почтальона? Наверное, очень небольшой процент от семимиллиардного населения планеты Земля. Всемирная паутина Интернета заменила многим столь древний, как теперь кажется, способ общения. Однако есть люди, которые напоминают нам о том, что есть в глобальном мире те, кто открывает свою душу перед белым листом бумаги.

В московском издательстве «Paulsen» вышла удивительная книга — письма 19-летнего оленевода Гриши с полуострова Канин. Омываемый Баренцевым и Белым морями, Канин — родина ненцев, одного из коренных малочисленных народов Севера. Годовой цикл жизни здесь определяется кочевыми традициями и законами тундры.

Однажды сюда попал фотограф Алексей Голубцов и прошел часть маршрута вслед за оленьими стадами. В этом путешествии он познакомился с Гришей Бармичем — завязалась дружба, и Гриша начал писать письма новому другу. Простейшая фабула отношений для XIX и XX веков. Но как ни странно, для начала XXI века эти письма стали откровением. И загадка здесь в таланте Гриши — его душа связана с природой, его взгляд летит за горизонт, в высокое небо над тундрой... Его терзают одиночество и ощущение свободы — бескрайние просторы родного полуострова.

«Когда ничего нет, жизнь чувствуется всей душой. Только лишь имею ручки, тетради и книги, а больше серьезных и роскошных вещей не имею. Придется прислушаться к своим мыслям... Вот закройте глаза. Увидите темное пространство и мерцающие точки. Темное — это вселенная, то есть наше воображение, а яркие точки — ваши мысли».

Современному читателю тоже стоит прислушаться... Наша земля рождает много талантливых людей... Но как часто мы проходим мимо них, не замечая, не утруждая себя вглядеться, сделать усилие, обратить внимание! Когда-то Михаил Пришвин заметил, что самая главная человеческая ошибка заключается в том, что мы не можем разглядеть в маленьком человеке большого, а в большом — маленького.

Ненец Гриша Бармич — прекрасный, чистый душой человек. Он открывает себя нараспашку — непозволительное поведение в современном цивилизованном мире. «Кто я? Интересно бы знать, кто я такой... Странный тип, даже очень и преочень загадочный... Рад, что живу в тундре. Но от нужды надо будет скоро отдалиться от своей земли и семьи... В глубине души чувствую полную свободу... Выбираем свое будущее самостоятельно. Живем как заблагоразумится». И еще: «Жизнь течет по руслу и утекает в большие моря... Счастливо вам прожить день. Чего-то мало... А лучше жизнь прожить счастливо».

А еще Гриша — философ. «Думаю, космос не дает познать себя, пока не познаешь внутреннюю душу... Скука и тоска — враг человека, не все время быть счастливым. Значит, природа нас ограничила. Это наш создатель и творитель, именно он, космос, и создал Землю, и последовательно Земля родила нас».

Круг тем, которых касается Гриша в своих письмах, ограничен: семья, работа, природа. Но сквозь строки об обыденности трудовых будней ненцев-оленеводов пробивается боль, что скоро все это кончится... «Как назвать книгу о жизни тундровской? “Последний восход и последний закат”. Почему так? Потому что скоро исчезнет наша тундровская жизнь. Через 10 лет, а может, и более не будет нас. Мне больно смотреть на свой народ...»

К сожалению, слова эти прозвучали пророчески по отношению к самому себе. Теперь-то мы знаем, что это было предчувствие конца... Гриша погиб. Его избили в драке, два месяца он боролся за жизнь... На штемпеле его последнего письма стоит дата 5 апреля 2011 года. Он писал, что собирается приехать в Москву, что хочет учиться...

Книга издательства «Paulsen» — завет всем нам, если мы мыслящие существа, — видеть красоту и величие земли, как видел это Гриша Бармич, кровный сын исчезающего народа Севера.

Оксана Липина

 

Негатив для писателя не табу, но важнее — его преодоление

Точки: Современный рассказ / Семинар А.В. Воронцова. М.: Спорт и культура-2000, 2013.

Основа полноценности любого рода искусства — творческая свобода, поэтому никаких запретных тем для художника не существует априори, важна только художественная оправданность погружения в те или иные бездны души или человеческого бытия. Писатель вправе провести своего героя через самые страшные житейские испытания, погрузить его на социальное дно, дать окунуться в клоаку разврата и безнравственности, позволить испытать вкус морального падения, пройти сквозь ужасающие грязь, боль, унижения, насилие, беду и бедность, если только все это помогает ему показать путь взросления души человека, обретения им веры в людей или в Бога, укрепления его духовной силы, становления идейной убежденности и вообще хотя бы как-то влияет на формирование и развитие личности героя. Жизнь — это бесконечный экзамен, по сравнению с которым ЕГЭ кажется не более чем кроссвордом в субботней газетке, но, заставляя своего героя «отвечать» по ходу сюжета на вопросы самой различной сложности, писатель концентрирует внимание читателя не столько на непосредственных мерзостях и трудностях окружающей жизни, сколько на способности человека найти в себе силы для победы над ними. Творческая неудача романа Виктора Астафьева «Прокляты и убиты» состоит, на мой взгляд, не в том, что он перегрузил его показом негативных сторон военного быта, а в том, что, сосредоточив свое художественное внимание на, так сказать, одной только физиологии жизни российской армии, он совершенно упустил из виду духовную сторону ее существования, хотя для такого большого художника, каким был автор «Царь-рыбы», как раз и было бы важно исследовать вопрос о том, как именно более слабая в техническом отношении советская армия смогла оказаться духовно сильнее армии вооруженного до зубов вермахта и в чем она отыскивала силы для своей победы. Но, сконцентрировав свое внимание в ущерб постижению загадки духовной мощи русского солдата на том, где и как справляли большую и малую нужду сибирские новобранцы, Астафьев вольно или невольно перевел свой роман из категории высокой героической оды в плоскость мелкого пасквиля, в котором поступки второстепенного порядка оказались выведены на передний план, оттеснив собой главные мотивы поведения героев и движение их души. Таким образом, акцент с внутренней сути событий оказался перенесенным на их чисто внешнюю динамику, уподобляя астафьевский роман современным компьютерным играм, в которых прохождение «героя» через все более высокие игровые уровни ни в малейшей степени не влияет на его духовный рост, а только накапливает баллы для «покупки» более совершенных видов оружия. К сожалению, сегодня эта схема становится доминирующей в литературе, вытесняя собой утверждавшуюся в течение долгого ряда веков отечественными и мировыми классиками традицию первостепенного внимания к душам героев и психологизму их поведения.

С особенной отчетливостью недостатки подобной схемы видны на произведениях таких авторов, как Маркиз де Сад или, скажем, наш Баян Ширянов, — и не потому, что эти авторы с головой погружают своих героев в сплошной негатив бездуховности и безнравственности, а потому что за всем этим не видно художественной сверхзадачи. Если, соприкасаясь с теми или иными картинами жизни (неважно даже — реальными или смоделированными автором), литературный герой не обретает ни духовного опыта, ни веры, ни нравственного роста — да и вообще не претерпевает ровным счетом никаких изменений, то он выполняет не более как роль курсора, наведенного на тот или иной участок текста или определенную картинку с целью их выделения и в силу этого не имеющего самостоятельной художественной ценности. Таким образом, носителем этой художественной ценности автоматически становится сам фон произведения — то есть то, что должно было играть в нем второстепенную роль, всего лишь помогая герою ярче и отчетливее проявлять свои душевные, умственные, гражданские или иные качества. А поскольку герой повествования каким входит в него на первой странице, таким из него на последней и выходит, то экзамен оказывается как бы важнее самого экзаменуемого, литературный фон — весомее персонажа, а тот жизненный негатив, погружение в который должно было помочь совершенствованию внутренних качеств героя, переходит из категории декораций в объект самоценного смакования, становясь таким образом единственным (и потому главным) предметом показа в произведении. Именно это происходит в романе Астафьева «Прокляты и убиты», где вопросы отправления новобранцами большой и малой нужды становятся важнее вопроса совершения ими подвига; это же мы видим и в «Срединном пилотаже» Баяна Ширянова, где оставшиеся без внутренней реакции и нравственной оценки героя сцены употребления наркотиков или гомосексуальных совокуплений, может быть, даже против воли автора обретают характер самоценного смакования.

Будь это единственные факты российского литературного процесса конца XX — начала XXI столетия, возможно, они и не заслуживали бы столь пространных размышлений, однако анализ довольно большого количества произведений тех, кто вступает в нашу литературу сегодня, показывает, что вследствие произошедшего за постперестроечные годы освобождения литературы от идеологической составляющей погружение литературного героя в негатив стало носить практически самодостаточный характер, демонстрируя читателю не примеры преодоления негативных явлений, а только сам факт наличия в жизни, обществе или сознании непосредственно самого героя множества явлений, тенденций и мыслей негативного характера. Об этом красноречиво говорит вышедший в начале 2013 года сборник «Точки», имеющий жанровое определение «современный рассказ» и составленный из произведений участников семинара прозы Высших литературных курсов, которым руководит известный русский прозаик, критик и публицист А.В. Воронцов. Знакомство с этой небольшой, но по-своему уникальной книжкой показывает, насколько широким сегодня является пессимистично-негативное восприятие жизни у тех, чье личностное, гражданское и творческое становление пришлось на последние два — два с половиной десятилетия российской истории. И это ставит перед отечественными литературой и культурой (а может быть, и властью) вопрос огромной социальной значимости: почему в сборнике выпускников Высших литературных курсов, составленном из произведений семнадцати в общем-то вполне состоявшихся и талантливых авторов, нет, по сути, ни одного (!) рассказа, свидетельствующего о позитивном видении жизни и оптимистическом отношении к будущему? Тупик, смерть, уныние, тоска и бессмысленность существования — вот те философские «кирпичики», из которых складывается мировоззренческое здание авторов, приходящих, надо полагать, на смену Валентину Распутину, Василию Белову и всем тем прозаикам старшего поколения, что составляют сегодня творческий актив журнала «Наш современник» и других почвеннических изданий. Не будем касаться здесь вопроса о том, как надо писать, — над этим с участниками сборника «Точки» не один год работал прекрасно знающий законы прозы Андрей Воронцов и кое-чему их в этом жанре научил. По крайней мере, к стилевой стороне творчества авторов сборника каких-то принципиальных претензий нет, выразить свою мысль или внятно изложить сюжет они умеют вполне профессионально. Вот только все дело в том, что, в отличие от литературы Запада, в России на первом месте всегда стоял вопрос не «как писать?», а «что писать?», то есть — во имя чего браться за перо и прогонять своих героев через тернии сочиненных или подсмотренных у жизни сюжетов? И вот тут-то в литературе эпохи отмененного соцреализма обнаруживается такая гигантская пустота, которая не снилась даже нещадно эксплуатирующему ее образ Пелевину.

Собственно, с символических реверансов в адрес певца российского дзен-буддизма и начинается книга, даже название которой представляет собой цитату из «откровения» одного из героев прозы Дмитрия Шостака, которой завершается его рассказ «Точки»:

Будда на самом деле
Читатель,
а мы всего лишь точки
типогра
фской
кра
ск
и
.

Все три включенных в книгу рассказа Дмитрия Шостака пронизаны таким духом безысходности и обреченности существования, что даже информация о его преждевременной гибели воспринимается как некая обоснованная и логически вытекающая из его творчества закономерность. Вся наша жизнь, по мнению автора, это только нелепый процесс старения нашей телесной оболочки, за которым с тоской и недоумением наблюдает заключенный в каждом из нас двойник («второй»), с нетерпением ждущий, когда же мы освободим его от нашего разрушающегося тела. Да и только ли от тела? От мира тоже, поскольку в этом мире «все ненастоящее, как и жизнь второго, которого надо освободить...».

Следующий рассказ — «Пятилистник сирени» Екатерины Осориной — вообще написан от лица уже пять лет как умершей героини, создавшей (еще при своей жизни) путем оцифровки собственного сознания электронный клон своего «я» и поддерживающей с его помощью иллюзию своего существования у такого же клона своего умершего еще раньше брата. Тут уж не просто смерть, а смерть, похожая на два поставленных друг против друга зеркала, в которых их отражения дробятся и множатся до абсолютной бесконечности. «Я — просто отпечаток памяти на ладони у Бога», — в унисон «буквам в книге Будды» говорит о себе героиня рассказа Осориной.

Духом тоски и безысходности веет и от рассказа Нины Кроминой «Скворцы прилетели», описывающей бытие умирающей деревни, последний житель которой тоже едва не погибает, навернувшись с березы, на которую он полез, чтобы поправить покосившийся там скворечник. Таким образом, даже весенний прилет скворцов, который обычно выступает символом обновления жизни, служит в рассказе Кроминой основанием для трагедии, лишь чудом не завершившейся смертью героя. Его душа уже отлетает от грешного тела и возносится над землей, встречаясь с душой покойной супруги, но воспоминание об оставленной в доме одной малолетней внучке заставляет его очнуться и ползти к дверям дома. Хотя финал рассказа остается открытым, и читатель должен сам дописывать концовку — доползет ли, не доползет?..

Таковы же по духу и два рассказа Гюльнары Мыздриковой — «Песня про зайцев» и «Два залива». В первом из них опасно заболевает работающая в глухой тайге молодая геологиня, ну а «до поселка и больницы было 200 километров бездорожья» (эта отдающая полной безнадежностью строчка является в рассказе последней). Герой же второго рассказа, казалось бы, все-таки встречает женщину своей судьбы, но происходит это уже на исходе его жизни, «когда бежали уже их дни», как лайки по северным снегам, все более сокращая остающееся до конца расстояние.

О профессии убивать написан рассказ Алексея Контаря (Смирнова) «Со всеми это кончалось одинаково», в центре внимания которого мы видим снайпера, выполняющего свой «убойный» заказ. «Снайпер спокоен, думает о приятном», — сообщает нам автор, описывая, как он спокойно расстреливает «заказанную» ему машину и видит, как «после его выстрела кто-то маленький осел у заднего колеса». Даже читателю понятно, что он убил ребенка (не зря же так рвалась к машине женщина!), но автор и его герой сохраняют ледяное спокойствие, как будто у заднего колеса осталась лежать всего лишь убитая кошка. Хотя нормальному человеку непросто убить даже кошку...

Рассказы Людмилы Комаровой напоминают скорее анекдоты, она еще, похоже, трудно находит в окружающей реальности основу для своего творчества, но в тех историях, которые хотя бы немного приближаются к жизни, юмор становится каким-то тяжелым и черным (как в рассказе про женщину, из которой выбили пробку и она ощутила, что из нее выходит воздух), а малейшая жизненная проблема обретает размеры вселенской трагедии — как в рассказе «Проездной», гипертрофирующем простейшую бытовую ситуацию с покупкой проездного билета.

Двадцать три года провел в коме сбитый машиной персонаж рассказа Елены Яблонской «Семилайка». Как метафора загробного мира воспринимается атмосфера рассказа Елены Сафроновой «Меня зовут Джейн. И я еще ребенок, пока я пишу эти строки — я еще ребенок». Откровенной ненавистью дышит отрывок из повести Анны Чезгановой «Опыт удушья». «Все мы мертвы», — констатирует герой рассказа Марии Ундрицовой «Фальтер». Тема пустоты вновь возникает в рассказе Жанны Варнавской «Глупости», и с ней словно бы «рифмуется» рассказ-феерия Антонины Спиридоновой «Хозяева мира», в котором из нашей реальности исчезают все, кто «мешает жить» сильным мира сего. И даже любовь не приносит в эту жизнь радости, поскольку в любой момент на пороге может возникнуть разлучница и увести любимого прямо из теплого дома, как это происходит в рассказе Алисы Анцелевич «Однажды у нас под Лондоном».

К нейтральным, не содержащим откровенного негатива, можно отнести рассказы Марины Ивановой, Зои Донгак и Натальи Ивановой, в которых, по крайней мере, никто не погибает. И только в рассказе Валентины Хохловой «Лёвкина яблоня» совершается нечто, что можно отнести к категории деятельного поступка, когда люди решаются наконец-то засыпать щебнем уже не один год мешающую всей улице огромную лужу. Но и это происходит лишь после того, как, промочив в ней ранней весной ноги, тяжело заболел и умер беспомощный ребенок...

И несмотря на этот все-таки встречающийся в книге позитивный аккорд, на протяжении всего ее чтения никак не удается отделаться от стойкого ощущения того, что она напоминает собой медицину, которая не избавляет больного от болезни, а только бездеятельно сопровождает его к смерти. А настоящая литература во все века именно для того и существовала, чтобы активно вести душу читателя к спасению, а не бессильно эскортировать ее в сторону духовной погибели! Русские писатели старались своими книгами не просто вскрыть недостатки жизни современного им общества, но и дать ответы на самые жгучие и неотложные вопросы, а главное — на примере того, как их герои преодолевают превратности судьбы, давали читателям ориентиры для борьбы с их собственными (или общественными) трудностями. Негатив — это вовсе не запретная зона, куда писателю никоим образом не разрешается заводить своего героя, но вход в эту зону требует от него ясного понимания того, во имя чего он решил прогнать своих персонажей через шпицрутены душевных мук, унижений, грехопадений, стыда, боли, измен, потерь, предательств, соблазнов и множества других физических и нравственных испытаний. Настоящий литературный герой — это не бесчувственный курсор, перебрасывая который из одного угла монитора в другой, автор может пускать слюни над щекочущими его нервы страницами, делая при этом вид, что, обнажая перед нами зло, он его обличает и развенчивает, тогда как на самом деле он его не более как просто смакует. Да простится мне эта тавтология, но по-настоящему настоящий герой умещает в себе намного больше, чем любой окружающий его фон, каким бы негативным он ни был. Потому что, помимо всех неправд и ужасов жизни, он несет в себе еще и силы для их преодоления. Об этом в свое время очень глубоко сказал поэт Николай Гумилев:

Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
а жизнь людей мгновенна и убога.
Но все в себя вмещает человек,
который любит мир и верит в Бога.

Литература соцреализма прекрасно понимала способность человека находить в себе то, чего нет в окружающем мире, преодолевая негатив жизни с помощью внутренних резервов оптимизма, веры в Бога и позитивного видения жизни. И если в сегодняшней литературе стало очевидным преобладание показа негативных явлений без их критического осмысления, значит, берущихся за перо молодых прозаиков нужно учить не только умению хорошо владеть писательским мастерством, но и умению позитивно мыслить, находя и показывая своему читателю проблески света в казалось бы самой что ни на есть беспросветной тьме. Чувствовать слово и владеть наработанными за предшествующие века литературными приемами молодых писателей успешно учат Андрей Воронцов и его коллеги по Литературному институту и Высшим литературным курсам. Всему же остальному их может научить только сама жизнь. Если, конечно, молодые писатели хотят вести души своих читателей к свету, а не безвольно следовать вслед за ними к черноте и мраку...

Николай ПЕРЕЯСЛОВ





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0