Крымская война 1853–1856 годов
Артем Валерьевич Ермаков кандидат исторических наук. Доцент кафедры искусствоведения ИрГТУ, руководитель Восточносибирского информационно-аналитического центра Российского института стратегических исследований (Иркутск).
Сфера научных интересов — история России первой половины XIX века.
Современный взгляд на причины и последствия
«С 90-х годов я по нескольку раз в год прилетаю в Крым. Сам факт, что моя христианская Англия заключила альянс с мусульманской страной против другой христианской страны, России, меня вдохновил на роман о Крымской войне и сценарий фильма. Жанр — приключения, история, драма. Разумеется, там будет и любовная линия»[1]. В этой реплике военного историка, члена палаты общин британского парламента Патрика Мерсера как в капле воды отражается один из важных исторических мифов Новой истории — миф о справедливой войне всех прогрессивных сил Запада за освобождение Центральной Европы и Ближнего Востока от влияния мрачной «тюрьмы народов» (Российской империи), возглавляемой зловещим «жандармом Европы» (императором Николаем I).
Во второй половине ХХ века этот миф, казалось, окончательно утратил свою актуальность, но в последние годы он переживает второе рождение. Борьба за Крым (пока на культурном поле) становится одним из важных направлений внешней политики Великобритании и ее бывших союзников по антироссийской коалиции. Доказательством является не только активное продвижение съемок двухчасового художественного фильма «Золото Англии» (совместно с Латвией и Украиной) по сценарию ветерана британской морской пехоты и бывшего сотрудника ВВС П.Мерсера[2]. Так,
в сентябре 2012 года с неофициальным визитом Крым посетил представитель британской королевской семьи принц Майкл Кентский. Формальной целью визита было посещение военных мемориалов британских солдат, погибших под Альмой и Балаклавой. Однако его высочество не только проявил особое внимание к британским участникам военно-исторической реконструкции Альминского сражения, но и пообещал приехать еще, предложив местным органам власти свою помощь в организации международного фестиваля «Балаклавская баллада» летом следующего года.
Принц сдержал обещание. В эксклюзивной театрализованной реконструкции 6 июля 2013 года были задействованы 150 участников из 12 клубов любителей истории Украины и РФ — в исторических костюмах, с раритетным оружием, в том числе 40 из них — на лошадях. В заключительной части реконструкции в рамках «Украинско-британской авиационной недели» пролетели девять английских, в том числе и ретро-самолетов, эффектно разбросав над «Долиной Смерти» тысячи лепестков алых маков, символизирующих капельки крови, пролитой на этом поле брани. Праздник, правда, несколько омрачило то, что на него официально не пригласили ни Генерального консула РФ в Крыму, ни моряков российского черноморского флота — ни одного представителя собственно России. Таким образом, главным событием 160-летия начала Крымской войны в глазах мировой общественности вновь стало не Синопское сражение, не оборона Севастополя или Петропавловска-Камчатского, а часть британского национального мифа — воспетая классиками английской литературы «атака легкой бригады»[3].
Разумеется, все эти проекты в конечном счете окажут влияние на формирование представлений о войне не только мировой, но и российской (может быть, прежде всего) зрительской аудитории. Ведь насколько известно, альтернативных масштабных просветительских проектов, посвященных памяти Крымской войны и ее участников, в России XXI века не существует. Интересующимся по-прежнему рекомендуют «Севастопольские рассказы» Л.Н. Толстого (1855), фильм В.И. Пудовкина «Адмирал Нахимов» (1946) и работу Е.В. Тарле «Крымская война» (1941–1944), лишь недавно дополненные документально-пародийным сериалом Л.Г. Парфенова (2005).
Крымскую войну вообще не очень любят вспоминать в нашем обществе. А если и вспоминают, то обычно используют как повод для самой жесткой политической критики в адрес властей и страны в целом. «Крымская война показала гнилость и бессилие крепостной России» — эта хлесткая ленинская характеристика внутреннего положения и внешнеполитической стратегии Российской империи середины XIX века, казалось бы, должна была навсегда уйти в прошлое вместе с популярностью идеологических концепций ее автора. Тем не менее похожие оценки с завидной регулярностью продолжают всплывать в сообщениях российских и зарубежных СМИ, дают пищу для популярной исторической и историософской публицистики, а время от времени даже проникают в учебную литературу.
Существующая историография Крымской войны обнаруживает интересный и странный по своей двойственности подход. С точки зрения военных историков и историков дипломатии, перед нами сравнительно заурядная схватка великих держав в рамках бесконечной борьбы за раздел сфер влияния на Ближнем Востоке, эпизод пресловутой «большой игры». Весьма условное поражение в таком локальном конфликте (никаких серьезных территориальных уступок Россией не было сделано) было бы странно считать «катаклизмом». Однако его значение для России вот уже более полутора столетий трактуется большинством отечественных мемуаристов и историков именно так. «Крах николаевского режима», «севастопольская катастрофа» — это еще довольно мягкие определения. Их гармонично дополняет и гипертрофированное зарубежное злорадство, традиции которого заложены еще такими выдающимися русофобами XIX века, как А. де Кюстин, Д.Уркварт, а также К.Маркс и Ф.Энгельс.
«В лице Николая вступил на престол посредственный человек с кругозором взводного командира XVII века, — писал в 70-х годах XIX века Ф.Энгельс. — Он слишком торопился с продвижением к Константинополю; разразилась Крымская война... Южнорусские степи, которые должны были стать могилой вторгшегося неприятеля, стали могилой русских армий, которые Николай со свойственной ему жестокой и тупой беспощадностью гнал одну за другой в Крым вплоть до середины зимы. И когда последняя, наспех собранная, кое-как снаряженная и нищенски снабженная продовольствием армия потеряла в пути около двух третей своего состава — в метелях гибли целые батальоны, — а остатки ее оказались не способными к сколько-нибудь серьезному наступлению на врага, тогда надменный, пустоголовый Николай жалким образом пал духом и, приняв яд, бежал от последствий своего цезаристского безумия... Царизм потерпел жалкое крушение, и притом в лице своего внешне наиболее импозантного представителя; он скомпрометировал Россию перед всем миром, а вместе с тем и самого себя — перед Россией».
Подобные пристрастные картины, а вернее, карикатуры Крымской войны неоднократно служили западным публицистам основой для текущей политической аналитики. Возможно, поэтому они время от времени подвергались критике даже в сталинском СССР. Однако они оказались на редкость живучи. Их воспроизводство за рубежом продолжается практически независимо от того, какой политический курс осуществляет руководство России.
Так, анализируя причины Крымской войны, уже упомянутый П.Мерсер всерьез утверждает, что Россия под властью Николая I становилась все более и более воинственной, стремясь к обретению новых портов для выхода к Средиземному морю: «По мнению царя, настало время низвергнуть в прах Османскую империю».
Канадский историк русского происхождения А.Трубецкой в свою очередь так пишет о власти Николая I: «Его влияние не имело границ. Над ним стоял лишь Бог. Парламента, который мог бы сдерживать Государя, в России не было. Власть царя, по сути, представляла сплав деспотизма былых времен, византийской теократии и военной диктатуры. Царь не был связан ничем и всегда поступал по своей воле».
Книга профессора Лондонского университета О.Файджеса «Крым: последний крестовый поход» имеет немалый коммерческий успех. По мнению автора, крымский конфликт представлял собой, по сути, религиозную войну. О.Файджес рассказывает о столкновениях России и Турции «на религиозном поле боя, линии фронта между православием и исламом». Царская Россия предстает у автора религиозным государством, считающим, что его «божественное предназначение» состоит в освобождении Константинополя и избавлении миллионов православных от османского ига. Главным виновником войны О.Файджес считает Николая I — «реакционера, милитариста, создавшего в своей империи тайную полицию и цензуру» (ученый даже полагает, что царь был душевно болен).
Немалый вклад в поддержание негативного мифа о Крымской войне, регулярно вносимый зарубежными учеными, вполне объясним. В конце концов, европейская гуманитаристика издавна отличалась высокомерием при оценке политического развития народов и государств, осмеливавшихся бросить вызов западной гегемонии. То, что леволиберальная часть российской элиты со времен публикаций А.И. Герцена и Н.П. Огарева остается солидарной с Европой в оценке произошедшего и готова бесконечно преувеличивать масштабы поражения, «тупость руководства», разложение в армии, военные потери и т.п., тоже не удивляет.
По воспоминаниям революционера-народника Н.В. Шелгунова, один из тогдашних авторитетных «либералистов», П.П. Пекарский, будущий академик, в день получения в Петербурге известий о поражении русских войск на Черной речке выглядел именинником. «Пекарский шел опустив голову, выглядывал исподлобья и с подавленным и худо скрытым довольством, — писал Н.Шелгунов, — вообще он имел вид заговорщика, уверенного в успехе, но в глазах его светилась худо скрытая радость. Заметив меня, Пекарский зашагал крупнее, пожал мне руку и шепнул таинственно, в самое ухо: “Нас разбили”...»
Еще более красноречиво мемуарное свидетельство Е.М. Феоктистова: «Во время Крымской войны люди, стоявшие высоко и по своему образованию, и по своим нравственным качествам, желали не успеха России, а ее поражения. Они ставили вопрос таким образом, что если бы император Николай восторжествовал над коалицией, то это послужило бы и оправданием, и узаконением на долгое время господствовавшей у нас ненавистной системы управления; мыслящим людям было невозможно мириться с этою системой; она безжалостно оскорбляла самые заветные их помыслы и стремления»[4].
Но интересно и то, что немногочисленное консервативно настроенное крыло той же российской элиты, не желая мириться с итогами войны, также во многом перекладывает ответственность за них исключительно на «некомпетентность» высшего руководства, отрекаясь, таким образом, от всякой преемственности внутреннего и внешнего политического курса*. Так, 9 июня 1854 года Ф.И. Тютчев писал жене о «самом мрачном и тяжелом расположении духа», в которое повергают его «подлость, глупость, низость и нелепость» правящих кругов, в полной мере проявившиеся в ходе войны, и продолжал: «Знаешь ли ты, что мы накануне какого-то ужасного позора, одного из тех непоправимых и небывало постыдных актов, которые открывают для народов эру их окончательного упадка, что мы, одним словом, накануне капитуляции?.. Ты одна можешь понять все, что я испытываю при одной мысли о том, что подобное несчастье совершится».
Гораздо жестче выражался об итогах николаевской политики в том же году один из ее недавних апологетов профессор М.П. Погодин: «Ум притуплен, воля ослаблена, дух упал, невежество распространилось, подлость взяла везде верх, слово закоснело, мысль остановилась, люди обмелели, страсти самые низкие выступили наружу, и жалкая посредственность, пошлость, бездарность взяла в свои руки по всем ведомствам бразды управления. Священный союз между царем и народом потрясен!»
Таким образом, нельзя не отметить, что переживание итогов Крымской войны российской элитой XIX–ХХ веков является в целом катастрофичным. Возникает естественный вопрос: с чем это связано? Конфликтом какого типа была на самом деле Крымская война и что реально проиграла Россия?
Как известно, формальным поводом для ухудшения русско-французских, а потом и русско-турецких отношений перед Крымской войной стал «спор о святых местах». Наиболее резкие историографические оценки этого конфликта принадлежат Е.В. Тарле, который назвал дело о святынях Палестины «фантастической по своей нелепости... мнимо-религиозной борьбой двух императоров из-за каких-то предметов евангельской археологии». Возникает искушение представить Николая I религиозным фанатиком или, напротив, циничным лицемером, использующим религиозные поводы для достижения политических преимуществ на мировой арене. Однако в последнее время содержание данного конфликта и религиозной политики Николая I в целом стало объектом пристального внимания исследователей.
Работы историка церкви Н.Н. Лисового говорят нам о том, что в 40-х годах XIX столетия все настойчивее обращают свои взоры к Иерусалиму и Ближнему Востоку именно державы Запада, нередко маскируя политические намерения религиозными интересами. В 1841 году в Иерусалим назначается англиканский епископ из Лондона, в 1846 году — «латинский патриарх» из Рима. В аналогичном положении находилась Сирия, где Антиохийская православная церковь также подвергалась в рассматриваемый период натиску католических и протестантских проповедников.
Очевидно, восточные патриархи для успешного противостояния инославной пропаганде и прямой униатской опасности остро нуждались в поддержке православной России. При этом проблема русского присутствия на Востоке была из разряда сугубо деликатных. Нужно было не только противостоять в дипломатическом и культурном соперничестве европейским державам, не только постоянно подтверждать словом и делом перед турецкими властями отсутствие с русской стороны каких-либо империалистических поползновений, но и строго блюсти церковно-каноническую норму отношений с древними патриархатами. Любой неосторожный, хотя и вполне доброжелательный по намерениям жест легко мог быть истолкован обидчивыми греками как вмешательство в дела иной автокефальной церкви.
При этом стоит подчеркнуть, что Россия никогда не рассматривала Палестину и Сирию как плацдармы колониальной агрессии, предмет каких-либо военно-политических амбиций. Н.Лисовой рассматривает историю императорской поддержки так называемого «проекта Нессельроде и Порфирия», связанную с созданием Русской духовной миссии в Иерусалиме, и убедительно доказывает, что корни этого проекта (как и многих николаевских внешнеполитических инициатив) находятся в политике предшествующего царствования. А его главным итогом он считает создание и сохранение Русской Палестины: «Результат уникален: выстроена целая инфраструктура храмов, монастырей, подворий и земельных участков, приобретенных, обустроенных и отчасти доныне принадлежащих России и Русской церкви. Создана своеобразная действующая модель русского присутствия в мире и на Ближнем Востоке».
Заметим, эта модель не приемлет «религиозной конкуренции», хотя вовсе не исключает межконфессионального сотрудничества. Еще одним ярким примером попытки такого сотрудничества в царствование Николая I является история заключения соглашения (конкордата) с римско-католической церковью. Первоначально, как замечает В.И. Петрушко, отношения между Петербургом и папским престолом были сложными. Причиной этого стала прежде всего высокая степень сопряженности католического и польского вопросов в Российской империи. Невзирая на это, в 1845 году русский император впервые в истории посетил Рим и встретился с папой Григорием XVI. Важным итогом этого визита стало подписание конкордата 3 августа 1847 года.
Однако уже следующий Римский папа, Пий IX, не только поддержал свежеиспеченного императора Наполеона III в «споре о святых местах», но и фактически санкционировал в ходе этого спора создание немыслимого католико-англикано-мусульманского религиозного альянса против православной России[5].
Между тем николаевская политика поддержки православия за рубежом в основном сводилась к требованию строго соблюдать уже заключенные договоры. Так, «хотя идея единоверия и использовалась в качестве определенного дипломатического приема и в отношениях с Веной, и для распространения “морального влияния” России на зарубежных славян», она никогда не переходила границ законодательства стран, где проживали православные подданные, и уж тем более никогда не пыталась натравить этих подданных на законное правительство.
Почему же тогда «спор о ключах» принял такую драматичную форму? «Уступка Франции в вопросе о святых местах расценивалась Николаем как показатель слабости государства, как отказ от важного нравственно-политического преимущества, полученного Россией в результате побед над Турцией. Для понимания причин жесткой позиции в этом споре, помимо особенностей его характера, следует отметить надежды императора на возможность завершить спор мирными средствами», — отмечает О.В. Маринин.
«Небезразлична русскому императору была и судьба православных народов Османской империи, — свидетельствует Л.В. Мельникова. — Нет оснований думать, что он кривил душой, когда говорил в начале 1853 года британскому послу Г.Сеймуру: “В этой империи живет несколько миллионов христиан, интересам которых я должен оказывать покровительство, и это право обеспечено за мною трактатами. Я могу сказать по правде, что пользуюсь этим правом с воздержанием и умеренностью, причем откровенно признаю, что с ним иногда связаны стеснительные обязанности, но я не могу отступить перед исполнением совершенно ясного долга. Наша религия в том виде, как она существует в России, перенесена к нам с Востока, и есть чувства и обязанности, которых иногда не должно упускать из виду”».
Последнее обстоятельство заставляет обратить пристальное внимание и на другой миф о причинах войны: утверждение, что внешняя политика Николая I всегда была агрессивной по стилю и преимущественно захватнической по целям. Она, в частности, якобы была изначально направлена на расчленение Османской империи.
Разумеется, милитаризация повседневной жизни императорского двора и Петербурга в целом, перемежающаяся с угрожающей риторикой в адрес тех или иных нарушителей европейского порядка, производила на иностранцев (особенно приехавших в Россию впервые) неизгладимое впечатление. «Готовность России к войне, по мнению ее монарха, по-прежнему оставалась лучшим способом ее предупреждения», — пишет О.Р. Айрапетов.
Однако достаточно посмотреть на карту, чтобы увидеть, насколько незначительно изменились границы Российской империи в 1825–1855 годах в сравнении с итогами предшествовавшего и последующего царствований. Западная граница империи оставалась строго неизменной. На юге были приобретены устье Дуная (утраченное по результатам Крымской войны), часть Черноморского побережья Кавказа, несколько грузинских и армянских княжеств в Закавказье и так называемый Заилийский край (небольшая часть степной территории современного Казахстана). Отдельно следует отметить обстановку на Дальнем Востоке, где официальная граница оставалась стабильной, но постепенно создавались условия для возвращения России в Приморье и Приамурье и ее ухода из Русской Америки.
Все эти изменения в основном стали результатом войн конца 20-х годов XIX века, в которых Россия была обороняющейся стороной. В ряде случаев территориальные приращения происходили также за счет завершения процесса демаркации границ на ранее спорных участках. Сравнительная динамика территориального роста России и той же Британской империи наглядно демонстрирует, политика какой страны в XIX веке была по-настоящему экспансионистской.
Что же касается политики России в отношении Османской империи, то современные российские историки отмечают, что у Николая I было достаточно времени реализовать планы расчленения или уничтожения Турции, если бы они у него действительно имелись. Особенно богатые возможности в этом отношении давала Русско-турецкая война 1828–1829 годов, когда русская армия стояла буквально в двух шагах от Стамбула. Крупнейший российский специалист по Восточному вопросу Н.С. Киняпина отмечает, что «объявление Россией войны Турции 14 (26) апреля 1828 года было встречено Англией и Францией внешне спокойно. Пруссия признала законность действий России. Австрия заявила о своем нейтралитете. В сообщении, переданном в Лондон и Париж, отмечалось, что Россия «не стремится к разрушению Турции и готова... вместе с ними изыскивать средства для исполнения положений Лондонского трактата». По окончании войны это заявление было реально подтверждено Адрианопольским мирным договором, при подготовке которого Россия, в частности, отказалась от присоединения предложенной ей турецкой стороной части Молдавии и Валахии и от крепости Карс. Часть черноморского побережья Кавказа была оставлена за русскими исключительно по причине продолжающейся Кавказской войны, для того чтобы перекрыть каналы местных контрабандистов, традиционно обменивавших в этом районе оружие на рабов.
Аналогично вело себя николаевское правительство и позднее, в 1833 и 1840 годах, когда внутри Османской империи бушевали междоусобные войны и было достаточно лишь поддержать сепаратистов, чтобы получить ощутимые дипломатические, а возможно, и территориальные выигрыши. Во всех этих случаях Петербург, напротив, последовательно выступал за международную гарантию османской целостности. Именно такую позицию российское правительство заняло и тогда, когда «в марте 1848 года начались восстания в Молдавии и Валахии, направленные против власти господарей, боярства и политики султана. В июне того же года в Молдавию с одобрения турецких сановников были введены русские войска, а в сентябре турецкая армия вошла в Бухарест».
С подачи Е.Тарле стала широко известна беседа Николая I с британским статс-секретарем иностранных дел лордом Дж. Абердином и премьер-министром Робертом Пилем во время государственного визита русского императора в Лондон в 1844 году. Барон К.Штокмар, друг и доверенный советник принца Альберта и королевы Виктории, излагает основную мысль царя следующим образом: «Турция — умирающий человек. Мы можем стремиться сохранить ей жизнь, но это нам не удастся. Она должна умереть, и она умрет. Это будет моментом критическим. Я предвижу, что мне придется заставить маршировать мои армии. Тогда и Австрия должна будет это сделать. Я никого при этом не боюсь, кроме Франции. Чего она захочет?.. Не должна ли в подобных случаях Англия быть на месте действий со всеми своими людскими силами?!»
Но Е.Тарле тут же отмечает, что «Штокмар записал эти слова Николая в том виде, как их ему сообщил сам Абердин после разговора с царем». А потому доказать, что беседу о разделе Турции затеял именно русский император, невозможно. Николая, безусловно, волновал Восточный вопрос. Ему нужны были английские гарантии сотрудничества. Он видел неустойчивость османской политической системы... Но из этого еще не следует, что он первым намекнул на раздел соседнего государства. Более того, даже в записи Штокмара император не высказывает претензий на особый контроль отдельных территорий. А вот британский премьер Р.Пиль высказывает. Британия торопится «зарезервировать» Египет.
Логично предположить, что в этой беседе (как и во многих аналогичных провокационных беседах с политиками других стран) именно английский кабинет сделал русскому императору «предложение, от которого невозможно отказаться». При этом, излагая беседу К.Штокмару, Дж. Абердин заранее «подстраховался», намеренно солгав, кто был ее инициатором. Общее же впечатление от государственного визита на фоне прежних крупных разногласий постарались оставить максимально дружественным.
То, что после всех этих тонких английских намеков Николай I не стал делить Османскую империю в 40-х годах, свидетельствует о том, что он, скорее всего, и вовсе не собирался этого делать. В уже упоминавшихся беседах Николая с послом Г.Сеймуром в январе–феврале 1853 года император повторял лишь то, что было сказано им в Лондоне в 1844 году: для обеих стран важно быть едиными на случай распада Османской империи[6]. В заключение одной из бесед Николай заявил: «Император России не позволит другим, как и не стремится сам, овладеть Константинополем. Моя страна столь обширна, что мне не нужны территориальные приобретения». «Не в новых завоеваниях, но в устройстве ее областей отныне должна быть твоя забота», — увещевал император своего наследника еще в 1835 году.
«Такая позиция не была какой-то благотворительностью, — отмечает С.Орешкова. — Николай I никогда не отказывался от стремления расширить влияние России, в том числе и в османском регионе. Но он видел возможности и потребности России и выступал как реальный политик».
П.П. Черкасов приводит ряд оригинальных текстов предвоенных донесений французского посланника в Санкт-Петербурге в начале 50-х годов XIX века Б. де Кастельбажака, согласно которым Николай I «всегда будет выступать за мир и примирение в силу своего характера, религиозных чувств... побуждаемый уроками 1848 года, опасением революционной войны, которая могла бы докатиться до его империи через Польшу».
В конце 1852 года император записал на полях одной из дипломатических депеш: «Но дай Бог, чтобы обошлось без войны, ибо решусь на то только в крайности. Зачать войну не долго, но кончить, и как кончить... один Бог знает как». Николай I не хотел войны, но его будущие противники уже были настроены сражаться и ждали любого формального повода далеко не только для того, чтобы вмешаться в ситуацию на Ближнем Востоке. Их главной целью было ниспровержение последних остатков системы коллективной безопасности в Европе, созданной по итогам наполеоновских войн на Венском конгрессе 1815 года, единственным последовательным гарантом которой выступала Россия.
Именно поэтому, начавшись, война довольно быстро прошла стадию двустороннего регионального конфликта и превратилась в общеевропейскую, почти мировую. Даже самое краткое описание театров боевых действий выводит нас далеко за пределы Причерноморья и Ближнего Востока. Если операции союзников в Балтийском море еще как-то оправданы военными соображениями, то бомбардировка Соловецких островов уже представляет собой загадку. Каких военных целей в практически демилитаризованном регионе Беломорья пыталась добиться английская эскадра, направив острие своего удара не на его крупнейший административный и торговый порт Архангельск, а на древнейшую православную святыню региона?
Такими же загадочными с военной точки зрения являются и действия англо-французских эскадр на Тихоокеанском побережье. Наиболее уязвимая и беспомощная Русская Америка не только не была как-либо потревожена с моря или со стороны канадской (то есть фактически британской) границы, но и получила дополнительные гарантии территориальной целостности. В то же время никогда не входившие прежде в сферу английского влияния Чукотка, Камчатка и побережье Охотского моря оказались под угрозой военных десантов, а крупнейший порт региона Петропавловск-Камчатский, хотя и сумел в 1854 году отбить нападение, был разрушен настолько, что на полвека потерял всякое военное значение.
Если англо-французские высадки в Петропавловске и Аяне еще относятся соответствующей литературой к истории Крымской войны, то организованная при участии генерал-губернатора Восточной Сибири Н.Н. Муравьева Амурская экспедиция 1849–1855 годов почти не рассматривается историками в военном контексте. Между тем без этой экспедиции, открывшей новые пути сообщения, многократно расширившей сферу русского влияния на Тихоокеанском побережье и значительно сместившей восточные границы империи к югу, боевые действия на Тихом океане могли бы принять куда более активный и реально катастрофический характер[7]. Появление русских военных постов в устье Амура и на Сахалине, пограничные договоры адмирала Е.Путятина и Н.Муравьева о границах с Японией и Китаем, заключенные в 1855 и 1858 годах, не только усилили Россию, но и подтвердили: даже в условиях войны, ослабляющей позиции северного соседа, традиционно консервативные режимы стран Юго-Восточной Азии предпочитают договариваться с ним, идти на уступки ему, а не «прогрессивно настроенным» западным европейцам.
Почти так же слабо освещены события 1853–1855 годов и в другой зоне англо-русского соперничества — Центральной Азии. Активные боевые действия сторон на этом театре носили сдержанный характер. Англия еще не вполне оправилась от недавнего разгрома своего экспедиционного корпуса в Афганистане (1838–1842). Россия же ограничилась небольшой профилактической экспедицией графа В.А. Перовского в район Аральского моря (1853), по-видимому не желая предпринимать никаких серьезных действий, направленных на передел сфер влияния и подрыв английского колониального владычества в Индии, уже готовой вспыхнуть в огне Сипайского восстания (1857–1859).
Наконец, ход военных действий в Крыму нельзя рассматривать в отрыве от действий, а вернее, вынужденного бездействия значительного количества русских войск на западных сухопутных границах России. Казалось бы, активная помощь Николая I Пруссии и особенно Австрии, оказанная им в рамках общей борьбы с радикальными националистическими движениями 1848–1849 годов, должна была сделать эти границы, по крайней мере, дружественными и безопасными для России. Ввязываясь в конфликт, Николай рассчитывал и на большее, а именно на дипломатическую поддержку австрийского и прусского правительств в Европе. Одна такая поддержка могла бы поначалу парализовать еще не твердо стоявшую на ногах Вторую империю Наполеона III. А без мощного континентального союзника Англия не решилась бы воевать. Но Австрия, по выражению ее же премьера, «изумила мир своей неблагодарностью», фактически поддержав требования антирусской коалиции, а Пруссия не решилась даже дипломатически присоединиться к Российской империи, оставшейся без союзников и получившей на всем протяжении западных границ подобие холодной войны.
Анализируя внешнеполитическую обстановку в 1853 году, К.Маркс и Ф.Энгельс писали, что «на европейском континенте существуют фактически только две силы: Россия со своим абсолютизмом и революция с демократией». Таким образом, хотя ближайшим поводом к войне явились поддержанные Францией претензии католической церкви на первенство в храмах Святой земли, английские интересы в Азии и австрийское влияние на Балканах, правительства антирусской коалиции фактически выступили на стороне собственной революционной оппозиции. Николаевская Россия оказалась и той минимальной «уступкой» еще весьма консервативного европейского политического истеблишмента, на которую он вынужден был пойти, чтобы сохранить свою власть, и той минимальной ценой, которой Европа должна была заплатить за дальнейшее продвижение по пути прогресса и в конечном счете глобализации.
Понимая все это, можно иначе посмотреть и на некоторые особенности Крымской войны, и на ее итоги, катастрофичность которых до сих пор принято приписывать исключительно «неумелому» государственному и военному руководству николаевской России. Первой и главной особенностью здесь нужно считать вступление России в войну без единого союзника, вне рамок какой-либо коалиции, в то время как ее противниками впервые выступили или при определенных обстоятельствах согласились выступить почти все сколько-нибудь мощные державы Европы.
Естественно, что такая коалиция не могла быть объединена лишь политическими и экономическими интересами (они у многих «партнеров» были противоположны). Не сплачивала ее и какая-либо официальная международная структура типа нынешних ОБСЕ или НАТО[8]. Европейский мир впервые со времен крестовых походов был объединен не столько прагматическими целями, сколько идеей. Хотя римско-католическая церковь тоже сумела получить от этого объединительного движения определенные дивиденды, сама идея была религиозна лишь по форме. Это подтверждают и союз европейских держав с мусульманской Турцией, и горячее одобрение войны со стороны атеистов-революционеров. По выражению английского статс-секретаря по иностранным делам лорда Кларендона, «цивилизация вела битву против варварства». На «варварскую» православную Россию, как и в 1812 году, открыто наступал «цивилизованный» постхристианский глобализм. И лидером этого наступления оказалась могущественнейшая в мире Британская империя[9].
Крымская война явилась, по существу, первым в истории опытом кольцевой блокады России, то есть последовательным ее окружением и удушением со ставкой на дальнейшее расчленение. Этот замысел был настолько грандиозен, что его не вполне осознало даже царское правительство. Союзники Англии по блоку в начале войны тоже были поражены «мирными» планами английского министра внутренних дел Г.Пальмерстона, согласно которым Аландские острова и Финляндию следовало вернуть Швеции, прибалтийские губернии присоединить к Пруссии, устье Дуная — к Австрии, Крым и Закавказье — к Турции. «Независимые» черкесский Кавказ и Польша (восточная граница которой проходила чуть ли не по Днепру) по этому же плану должны были окончательно «выдавить» Россию из Европы. При этом о возможных границах азиатской России на союзнических переговорах не заходило даже и речи — настолько здесь Англия могла не считаться со своими «партнерами».
Разумеется, не обладая в полной мере техническими возможностями, западноевропейский военный блок еще не мог контролировать всю протяженность российских границ. Но их наиболее уязвимые морские участки были взяты под глобальный контроль и подвергнуты профилактической «зачистке» соединенным англо-французским флотом. Блокаде военной сопутствовала и блокада экономическая (серьезно подрывавшая русские международные торгово-финансовые операции и не позволявшая, в частности, доставить в страну закупленное в нейтральных странах оружие), и, что особенно важно, блокада информационная.
Информационная война, развязанная одним или несколькими государствами против их непосредственного врага, вообще не может считаться уникальным явлением. Однако в большинстве случаев это лишь ограниченная по времени вспомогательная акция, подчиненная решению текущих задач военно-политического характера. Антианглийскую истерию во французской печати в годы наполеоновских войн или антифранцузские печатные кампании в Германии времен Бисмарка нельзя даже сравнить с той планомерной и рассчитанной на долгие годы стратегией антироссийской агитации в Европе, развернутой в полную силу не позднее середины 30-х годов XIX века и отнюдь не прекратившейся с окончанием Крымской войны. Эта стратегия, предполагавшая ведение пропаганды во всех слоях общества самыми различными методами (от газетно-журнальных кампаний до дипломатической и личной переписки) и предусматривавшая не столько создание информационного вакуума вокруг боевых действий в России, сколько формирование ее негативного имиджа не только в европейском, но и в русском обществе, достигла гораздо больших успехов, чем англо-французский экспедиционный корпус в Крыму.
Если военно-политические последствия войны русская дипломатия сумела смягчить уже в 1856 году и окончательно ликвидировала их в 1870–1880 годах, то многие мифы и идеологические стереотипы, созданные в ходе информационной войны, до сих пор играют свою роль в выборе политических приоритетов как европейскими интеллектуалами, так и русской интеллигенцией. Здесь важно отметить, что антирусская информационная война была первой глобальной войной такого рода. Она велась не только в печати и не только на территории воюющих стран и, судя по всему, предусматривала определенную глобальную координацию. Во всяком случае, как замечает американский историк Мартин Малиа: «Вторая четверть XIX века стала временем по преимуществу очернительной западной литературы о России».
Заслуживает внимания и такая особенность Крымской войны, как ставка союзников на создание «пятой колонны» внутри Российской империи. Главным средством формирования необходимых для этого антиправительственных настроений служила все та же информационная война. Наиболее известным актом негласной поддержки российской радикальной оппозиции следует считать, разумеется, открытие и работу «Вольной русской типографии» А.И. Герцена и Н.П. Огарева в Лондоне в 1853–1865 годах[10]. Но любопытно, что противники России предпочитали не сосредоточивать свои усилия на каком-либо одном общественном слое или на одной конкретной территории. Подрывная пропаганда велась широким фронтом в самых разных сословиях.
Для разжигания недовольства среди русской аристократии иностранная печать с подачи эмигрантов типа П.В. Долгорукова умело муссировала декабристскую тему, а также темы «оскудения дворянства», засилья инородцев в армии и государственном аппарате и, наконец, тему «крестьянских симпатий» николаевского правительства, через секретные комитеты и реформу государственных крестьян 40-х годов планомерно шедшего к отмене крепостного права и наделению крестьян землей. Антиправительственная агитация среди крестьян (между прочим, не позволившая правительству широко развернуть во время войны ополченское движение по образцу 1812 года) носила, соответственно, иной, антипомещичий и антибюрократический уравнительный характер и распространялась главным образом изустно. В студенчество и разночинную интеллигенцию при помощи различных «литературно-философских кружков» и обществ вбрасывались идеи конституционного и парламентского ограничения самодержавия, расширения в России прав и свобод человека (при этом интеллигенция как «передовой слой», естественно, должна была стать гарантом и основным проводником нового типа государственного устройства). Национальные меньшинства, особенно польское и черкесское, прямо подстрекались к вооруженному восстанию. Полностью задачу поражения Российской империи при помощи «пятой колонны» удалось решить лишь в 1904–1917 годах. Однако первые семена на это поле были брошены еще в середине XIX века.
Но даже в таких тяжелых условиях поражение России не было предрешено. Затягивание Крымской кампании на фоне многочисленных неудач союзников на остальных театрах военных действий в 1855 году вызвало внутренний кризис уже в самой коалиции. Великобритании с большим трудом удавалось удерживать своих обескровленных союзников от выхода из войны. Ее экономические и организационные ресурсы также были не беспредельны. «Сомнительно, что в Европе того времени нашлось бы государство, которое оказалось в состоянии в течение почти двух лет выдерживать подобное противостояние, — пишет о состоянии дел в России О.Айрапетов. — Учитывая к тому же необходимость сдерживать остальных своих соседей от выступления на стороне противника путем концентрации сил на дружественных и не очень дружественных границах. Следует также отметить, что это была единственная война, которую Россия в состоянии была вести не только без единого союзника, но и без крупных внешних займов... До планируемого разгрома России было весьма далеко, и поэтому потери отнюдь не соответствовали ожиданиям союзников. Глава британской делегации Дж. Кларендон заметил: “Я предпочел бы скорее лишить себя правой руки, чем подписывать договор”».
Однако загадочные обстоятельства кончины императора Николая I в феврале 1855 года[11] окончательно лишили Россию надежды на почетный мир. Окружение нового императора Александра II явно тяготилось военным положением страны и, в отличие от своих предшественников эпохи наполеоновских войн, ничуть не стыдилось принять поражение и даже преувеличить его размеры. Тяжелые для национального самолюбия результаты войны, а также дальнейший ход российской истории в свою очередь усугубили ощущение «рокового», переломного характера николаевской эпохи, фактически заставив Николая I посмертно «расплачиваться» и за все ошибки потомков. Поэтому весьма отрадно, что хотя такие крупные специалисты, как С.В. Мироненко, и продолжают использовать стандартные характеристики финала войны, настаивая, что «поражение в Крымской войне было ужасным», сегодня буквально на соседних страницах можно встретить иные оценки.
Остается сказать несколько слов об итогах Крымской войны, во многом определивших не только расстановку сил в международных отношениях второй половины XIX века, но и политическое развитие России, судьбу ее народа.
Официальный Парижский мир, казалось, требовал от побежденной России не так уж много: ликвидировать уже и так почти полностью разгромленные Черноморский флот и военно-морские базы на побережье, передать «под международный контроль» устье Дуная, гарантировать территориальную целостность Турции и отказаться от всех преимущественных прав на покровительство христианам, живущим на ее территории. Уже это последнее требование содержало в себе антирелигиозный вызов. Отныне все претензии к Турции Россия могла предъявлять исключительно в светском контексте. От «религиозного покровительства» приходилось отказываться, а это низводило все возможные в будущем русско-турецкие конфликты на уровень ниже.
Безусловно, если бы в России второй половины XIX века возник религиозный подъем, она бы сумела возвратить себе право религиозного суверенитета над православными подданными султана, как возвратила в 1870 году право на Черноморский флот. Но случилось нечто совершенно обратное. Победа коалиции в упомянутой информационной войне обеспечила и победу либерального и революционно-демократического направления общественной мысли. Если славянофилы и западники 30–40-х годов XIX века были хотя бы минимально уравнены в силах (к тому же далеко не все западники были настроены антиправительственно), то идейные лидеры нигилистов и «новых людей» 60–70-х годов почти поголовно входили в антиправительственный лагерь. Они практически оккупировали средства массовой информации и надолго заставили замолчать всех своих оппонентов, хоть как-то протестовавших против ускоренной секуляризации и европеизации России. Христианская Россия неожиданно получила самую антицерковную и антигосударственную молодежь в Европе. Таким образом, внешнеполитический кризис фактически обернулся для страны религиозно-идеологической капитуляцией образованного общества перед ценностями противника.
Одним из последствий Крымской войны стало также падение государствообразующей роли армии и ее общественного престижа. Хотя именно армия и флот, обескровив противника в затяжной обороне, защитили Россию от настоящей катастрофы, им были поставлены в вину «косность и рутина» государственного управления, низкий уровень развития военной техники, стремление к парадам, палочная дисциплина и даже воровство в ведомстве снабжения, то есть те проблемы, от которых сама армия пострадала в первую очередь. Волна антивоенных и антиармейских настроений, захлестнувшая печать, не могла не влиять на профессиональный выбор «передовой молодежи». Излюбленной мишенью либеральной пропаганды стали также дипломатическое ведомство и внешняя разведка России.
Но главным отсроченным итогом Крымской войны, широкое и косвенное влияние на который победившей коалиции признает даже либеральная историография, являются, безусловно, так называемые «Великие реформы» 60-х годов. Важно понимать, что эти реформы были технически подготовлены уже во второй половине 40-х годов XIX века. От их проведения Николая I удержала европейская революция 1848 года и возникшая вслед за этим международная напряженность. Александр II, по существу, вынужден был отменять крепостное право и проводить реформы в обстановке внешнеполитического кризиса, враждебно настроенной общественной оппозиции, разбалансированной войной экономики, ослабленного рубля* и взломанного «фритредерскими» таможенными тарифами (1857) внутреннего рынка. Все это не могло не повлиять и на характер, и на последствия реформирования. В результате реформ Россия стала не просто «более европейской страной». Не добившись своих целей в открытом вооруженном конфликте, европейская коалиция сумела серьезно подорвать основы жизненной мощи России. Страна начала стремительно утрачивать те внутренние сословно-корпоративные мобилизационные механизмы, которые обеспечивали ей относительную внутреннюю стабильность и позволяли в решающие моменты отражать серьезные внешние угрозы. После утраты этих стабилизирующих механизмов будущее России и ее государственного строя впервые с окончания Смутного времени оказалось под вопросом.
Любопытно, что в начале ХХ века Российская империя попыталась смягчить и «переиграть» итоги Крымской войны в сознании своих подданных. Первый русский полнометражный документально-игровой фильм «Оборона Севастополя»* (1911), снятый в Крыму с беспрецедентным размахом при личной поддержке императора Николая II, имел тогда колоссальный успех у массовой аудитории. К сожалению, последующие исторические события не позволили серьезно развить эту культурно-просветительскую инициативу. Возможно, время возродить ее наступает именно сегодня?
[1] Татарчук А. Золото «Черного принца» в Риге // Час: Интернет-сайт ежедн. рус. газ. Латвии. 2011. 19 декабря. URL: http://www.chas-daily.com/win/2011/12/19/g_003.html (дата обращения: 18.06.2013).
[2] Общий бюджет фильма составит около 50 млн евро. Управлять средствами и защищать интересы инвесторов будет Совет попечителей, который возглавит представитель одного из древнейших аристократических родов Великобритании Алджернон Перси. В совет вошли известные зарубежные кинорежиссеры, актеры, историки, в том числе корреспондент и праправнучка Л.Н. Толстого А.Толстая, британский актер сэр Д.Синден, историк, финансист и прямой потомок князей Кочубеев А.Кочубей и др.
[3] С 1936 года этот сюжет экранизируют уже в третий раз. Два предыдущих фильма, 1936 и 1968 годов, имели ярко выраженный русофобский характер.
[4] Феоктистов Е. За кулисами политики и литературы: 1848–1896 годы. М.: Новости, 1991. С. 54. Поразительно, что автор писал это уже в конце XIX века, находясь в должности начальника Главного управления по делам печати МВД и курируя всю цензуру Российской империи! Поневоле вспомнишь о «теории заговора».
[5] Обратим внимание, что конкордат 1847 года при этом не был разорван ни одной из сторон, а «религиозная война» никак не сказалась на положении российских католиков.
[6] Высказывая уверенность в предрешенности такого распада, Николай лишь немного опережал реальный ход исторических событий, закончившийся Севрским договором 1920 года, по которому Британская империя и Франция получили гигантские «подмандатные территории» на Ближнем Востоке.
[7] Заслуживает внимания мнение русского геополитика начала ХХ века А.Е. Вандама (Едрихина), согласно которому Крымская война была спровоцирована не столько очередным обострением Восточного вопроса, сколько усилившейся активностью России на Тихом океане.
[8] Впрочем, именно Восточную войну можно считать полем, на котором впервые зародились зачатки этих структур.
[9] Одно это обстоятельство могло заранее лишить значительную часть русской элиты надежды на благополучный исход конфликта. В течение всего XIX века Британская империя не проиграла ни одной войны. Даже крупные неудачи вроде разгрома афганского корпуса в итоге вели к усилению ее мощи.
[10] Именно в этой типографии на протяжении всей войны и позднее печатались печально известные «Полярная звезда» (с 1855 года), «Голоса из России» (с 1856 года), «Колокол» (с 1857 года), «Под суд» (с 1859 года), революционные прокламации и т.п., которые с помощью польских эмигрантов нелегально распространялись в России.
[11] Либеральная историография до сих пор настаивает на версии самоубийства. Однако нельзя забывать, что первоначальные слухи, приведшие даже к небольшим народным волнениям в Санкт-Петербурге, указывали именно на цареубийство путем отравления. Учитывая богатый исторический опыт подобных акций, организовывавшихся англичанами против своих политических противников (включая отца Николая I), это предположение заслуживает пристального внимания.