Под залпами тишины

Борис Николаевич Романов родился в 1947 году в Уфе. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Поэт, переводчик, эссеист, литературовед. Автор двенадцати книг стихов. Стихи печатались в журналах «Арион», «Бельские просторы», «Дружба народов», «Москов-ский вестник», «Мы», «Нева», «Новый мир», «Юность» и др. Живет в Москве.

* * *

Памяти прадеда,

в 1891 году жертвовавшего

на храм Рождества Христова,

недавно восстановленный

Воскресли все колокола

над Мостовою Слободою,

над сирой памятью села

и над семейною судьбою.

Могила прадеда была

у храма — смыло, как водою,

свинцовой волжскою, седою

свияжской... И орда прошла!

По ком звонят? Родню спроси...

Всех разметало по Руси,

перемололо, не отпело.

А предок наш не прогадал,

вложив крестьянский капитал

в душеспасительное дело.

Царьград

В печали Белый генерал,

и утешать его не надо,

что случай выпавший не дал

щит прицепить к вратам Царьграда.

Дорожкой лунной спящий Крым

соединяется с проливом,

и наш небесный Третий Рим

неколебим во сне тоскливом.

Свеаборг

В грозные безделушки

быстро превращены,

молчат Свеаборга пушки

под залпами тишины,

но в подтвержденье славы

на запад и на закат

в прицелы былой державы

и каждым жерлом глядят.

Таганрог

Была б столица в Таганроге,

как мнилось юному Петру

у синя моря поутру,

нас беды миновали б многи.

На юг свернули б все дороги,

полки, курьеры... И в жару

гусары б млели на пиру,

но меньше б пропили в итоге.

Родился бы Онегин здесь,

а нос майора Ковалёва

стал греческим, умерив спесь...

И Александр Таганрог

избрал для замысла святого:

переломить имперский рок.

Это город аптек и чудес.

Здесь царя Александра лечили,

и он старцем в Сибири воскрес,

освятив небывалые были.

Что случилось в России потом?

Кто пустился вослед покаянно

государевым тайным путём

к сахалинским слезам океана?

Это чеховский город теперь.

Целы улицы и персонажи.

Стали гаже, а может быть краше,

но печали их те же, поверь...

И тайна в том, что город Таганрог

рифмуется с одним лишь словом — «рок».

Ослица над Голубицкой

Знойная азовская станица.

Мелководья снулая уха.

И летит над пляжами ослица

с красным парашютом — ха-ха-ха.

И перформанс это, и реклама.

С мониторов рёв: иа-иа,

а строкой бегущей — мама-мама —

ужаса животного слова.

Ужас — это двигатель торговли,

он летит, над чайками паря,

трубным рёвом осеняя кровли.

Первый ангел, протрубивший зря.

Овидеополь

О вечном думал сидя я

у изваяния Овидия

в овитом славой городке

у голубевшего лимана.

За ним виднелись вдалеке

Никоний или Роксоланы...

Скитальцу всё вокруг знакомо.

Той властью сослан, этой — он

на окна бывшего райкома

повернут, к родине спиною,

тысячелетий синевою,

водой и степью окружён

со всех подветренных сторон.

Расселись рядом рыбаки,

спиной к райкому и поэту,

легко закидывая в Лету

бычков манящие крючки.

* * *

И это Русь, но пахнущая морем,

позеленевшим и пооскудевшим,

как речь с хохлацкой ноткою

и греческим прононсом. Эллада

отхлынула от края Ойкумены,

прихлынувшая Порта замерла.

Я выхожу на берег Меотиды —

на каждом камне

всё переживший отпечаток

хрупкой, как раковины, жизни.

И ненадежной мыслью,

что слово — тот же отпечаток,

мы живы до сих пор

на каждом берегу.

Мистраль

Холод, блеск, мистраль.

Иван Бунин

«Сух и сед, но еще ядовит...» —

заявлял он старинному другу.

Кто нас водит за правую руку, —

твердо знал псалмопевец Давид.

А за левую? В окна сквозит.

Молча пинии тянутся к югу.

Дует с моря. Случайному стуку

вторя, ветер войти норовит.

Тянет к дому. У зверя нора...

И у птицы гнездо... Не пора

собираться, куда не вернуться?

Но мистраль, выпевая псалом,

не стихает к утру над холмом,

кипарисы трепещут и гнутся.

* * *

Все тени лунного отлива

зимой, и верится всерьёз

в кочевье душ — метемпсихоз,

поскольку небо справедливо.

Дрозд на рябину сел пугливо.

Вороны не меняют поз.

Выводит пламенный мороз

пейзаж Бенгальского залива,

нездешним светом превратив

на стёклах лотосы и розы

в посеребрённый негатив.

И, обступая палисад,

на эту Индию глядят

заиндевелые берёзы.

* * *

И безголосые поют, слепые видят сны.

А те, что ничего не ждут, зимою ждут весны.

Дрозды, слетевшись в старый сад, промерзлых гроздьев сласть

Склюют и дружно просвистят, что песня задалась.

И в снежных шапках набекрень, как арники кусты,

Рванется вслед пернатым день к лазури пустоты.

Девушка с плеером

Ах, девушка с веером или письмом —

в саду, у окна, в затаённом смятеньи,

черноволосая — в грешной сирени...

А может быть, с плеером или веслом?

Во всех я влюблялся, и мне поделом —

для каждой высвистывать стихотворенье.

Не это ли первое свойство старенья —

ходить перед юной красой колесом?

С мобильником, с розою в смуглой руке,

в трамвае напротив и в том высоке,

где все мы безумцы и все мы поэты,

где всех воскрешает восторженный взгляд,

где все друг на друга влюблённо глядят,

и все превратились в портреты...

* * *

Нас многое ещё интересует,

воображение наше не тощей...

Но кто нам, как Лукреций, обрисует

природу всех вещей,

в стихи спеша перелагать науки?

Кто вслед Овидию науку о любви

представит, чтобы догоняли звуки

ту, что не возвратится, не зови...

Красное с зелёным

Рябит горящая вода

на вызывающем закате.

Всплеснёт подлещик иногда

на многострунном перекате.

Парит хвоя, плывёт листва,

скрепляя красное с зелёным,

на правом береге родства

над порыжевшим крутосклоном.

В березняке или в бору

они семья, а не соседи:

берёзы — чернь по серебру,

и сосны — золото по меди.

Под залпами тишины

Комментарии

Книгоноша