Последний герой
Александр Евгеньевич Мардань родился в 1956 году. Драматург, по пьесам которого поставлено 149 спектаклей в 82 городах и 14 странах. С 2009 по 2012 год полномочный представитель на Украине театральной биеннале «Новые пьесы из Европы» (Висбаден, Германия).
Является бессменным организатором международной научнопрактической театральной конференции «Русский театр на Украине» и международного театрального фестиваля «Встречи в Одессе», проводимых ежегодно с 2004 и 2006 года соответственно.
Лауреат премии им. Н.Гоголя (2010), премии им. Ю.Долгорукого (2011), премии им. В.И. Даля (2014).
Член Союза писателей Украины.
Живет в Одессе.
Эта история случилась в городе, в областном центре когдато могучей и, как казалось, нерушимой державы, которая в одночасье распалась на полтора десятка стран поменьше, отчего областной статус города стал даже весомее.
События эти произошли для когото давно, а для когото совсем недавно. Ведь время для каждого течет посвоему. Прошли годы, поменялась мода, появились другие праздники, выросли цены и повзрослели дети.
Изменились ли мы?
Вряд ли. Хотя со стороны виднее...
Ноябрь
Дом казался старым, хотя ему было не так уж много лет. Сорок — разве это возраст для дома?
Говорят, что у некоторых людей в сорок лет жизнь только начинается. Наверное, и у домов такое бывает. Но у нашего героя она в этом возрасте скорее заканчивалась.
У домов, как и у людей, есть возраст хронологический, а есть биологический. У кого повернется язык назвать старым, а не красивым здание Лувра или Версаля, дома в центре Вены и СанктПетербурга?
Наш постарел к сорока, потому что в его жизни не стало радости, как и у многих его братьевблизнецов, разбросанных по городу, так похожих друг на друга, серых и приземистых по сегодняшним меркам.
Их построили в то время, когда страной руководил лысоватый круглоголовый мужик, грозный в речах, но на деле не такой страшный, как его предшественники. От тех времен у серых домов осталось пренебрежительное прозвище от его фамилии и благодарность жильцов за избавление от сожития с чужими семьями в коммуналках и бараках с общими удобствами в конце длинного коридора.
Когдато Дом был шумным. Он хлопал дверями подъездов и звенел стеклами форточек. По его лестничным клеткам с утра до ночи гуляло эхо от перестука легких женских каблучков и топота мальчишек, которые неслись вниз, перепрыгивая через ступени.
Когда Дом был молодым, в его квартирах гремели крики «горько!», надрывались младенцы и чьито пальцы извлекали из пианино неуверенные гаммы. Девчонки кричали под окнами, вызывая подружек гулять, а их родители приглашали соседей на крепкий чай, постучав по радиатору.
Ссоры тоже были шумными. Гдето вдруг прорывалось накопившееся, и тогда — крик, звон бьющейся посуды и: «Мне плевать, что слышат, понятно? Все и так видят, что ты вытворяешь, посмотри на себя!..»
И даже похороны не были тихими — обязательно под громкие рыдания и медные вздохи заводского оркестра.
Это было давно.
Теперь звуки стали другими. Старческое шарканье по ступеням, грохот железной двери подъезда, притихшая за стеклопакетами улица... Свадьбы не гуляют в квартирах, в последний путь провожают без музыки. Только младенцы кричат попрежнему, но их с каждым годом становится меньше, как и обитателей детородного возраста.
Когдато в Доме справляли новоселье везучие и счастливые. Теперь здесь таких не осталось. Все, кто помоложе и посметливее, давно переселились в другие места.
Ктото доживает в Доме отпущенное. Ктото пережидает здесь не лучшее время, снимая квартиру — «1 к., недорого, семья без детей и животных».
Все хорошее у Дома осталось позади. Впереди — старость. Но не благородная старость архитектурных шедевров, вызывающая вздохи туристов, а мучительное угасание. Почти такое же, как у здешних стариков, — с болезнями, с жалостью и раздражением окружающих.
За последние годы Дом одряхлел. Во втором подъезде не работало освещение на лестнице, в третьем — потек стояк, а на фасаде с западной стороны, на втором этаже, выросла опухоль — балкон, опирающийся на железные столбы.
И кроме того, Дом стал одиноким. Слева — сквер, справа — недавно построенный комплекс — целый куст многоэтажек, и рядом с этой махиной Дом смотрелся еще более уныло.
Он редко подавал голос — возраст и статус не позволяли. Это какойнибудь европейский замок семнадцатого века может ухать каминными трубами. Надо быть хотя бы столетним особняком, чтобы ночью поскрипывать паркетом. Хрущевка, построенная в шестидесятых, немногословна.
Только иногда дом напоминает о себе. Например, когда скучает по тем, кто вырос здесь, но больше не живет, а лишь изредка приходит к родителям, как эта рыжая девочка с карими глазами, которая сейчас курит в квартире на четвертом этаже.
* * *
Катя курила, выдыхая табачный дым в открытую форточку, внимательно следя за входом в подъезд. При родителях лучше не курить. Папа, как всегда, начнет подшучивать: «Люд, смотрика, Катерина Викторовна выросла. Курит. И это здорово! Буду ей теперь на день рождения пепельницы дарить». А мама просто огорчится. Ее и так жалко... И вот вместо того чтобы спокойно покурить, сидя в кресле, надо стоять столбиком у окна.
Форточка неожиданно захлопнулась. Сквозняк? Катя выглянула в коридор — нет, никто не пришел, входная дверь заперта. Вернувшись к окну, Катя провела пальцем по небольшой трещине, перечеркнувшей уголок форточного стекла. Хорошо хоть совсем не разбилось, подумала она.
Она подошла к дивану, подняла бесформенную дорожную сумку и с сомнением встряхнула. Не тяжело, но внутри звякает. Надо было крышку кастрюльную во чтото завернуть, а не совать вместе с кастрюлей. Перепаковать, что ли?.. Да ладно, так доеду. Что тут ехать, полчаса на маршрутке.
* * *
Раздался звук открываемой ключом двери. В квартиру вошла Людмила Николаевна, еще красивая женщина средних лет. В одной руке — тяжелая сумка, в другой — цветы.
— Ма, привет! — задорным голосом поздоровалась Катя, стоящая в крохотной прихожей с сумкой в руке.
— Катюнь, ты пришла или уходишь?
— Ухожу, мам, ухожу... Слушай, я там, в комнате, ведро пристроила — опять Лёня протекает.
— Сильно? Подержи, а?
Людмила сунула Кате два букета хризантем в шуршащем целлофане и, расстегивая на ходу пальто, шагнула в комнату. Из тонкой трещины на потолке в пластиковое ведро падали звонкие капли.
— Ну, как всегда... Чистый Бахчисарайский фонтан. — Людмила взялась за телефон.
— Я бы сказала — не очень чистый. Не звони, я уже пробовала. Там глухо. В нормальной стране его бы по судам затаскали, оплачивал бы ремонт всем, до первого этажа, как миленький.
Людмила отложила трубку и сняла пальто.
— Это потому, Катюша, что там соседи — случайные люди. А мы друг другу не чужие. Столько лет вместе. Тем более — наш дом...
— Знаюзнаю, — перебила Катя, протягивая ей цветы. — Дом Павлова, героическая оборона, историческая победа... Дедушка эту историю перед сном рассказывал вместо сказки, я в курсе.
— И в кого ты такая злючка... Кать, так что — уже убегаешь? Мы посидеть хотели. Я оливье сделала, только заправлю сейчас... Задержись, а?
— Ну маааа...
— Давай, давай! Я тебя две недели не видела. — Людмила взяла из рук дочери сумку, поставила ее в угол. Баул громыхнул эмалированным железом.
Катя, вздохнув, стягивала куртку.
— Ма, я кастрюлю взяла, в горох, ладно?
— Конечно, бери. А папа где?
— Без понятия. Я пришла — его не было.
На кухне Катя устроилась в любимом уголке у стола. Покопавшись в сумке мамы, она выудила оттуда пакет с бутербродами, которые напрасно пропутешествовали из дома в школу и обратно, и стала есть сыр, а ломтики хлеба оставила в пакете.
— Я кастрюлю взяла — для пельменей, — проговорила она невнятно, с набитым ртом. — У нас маленькая, пельмешкам в ней тесно.
— Слава любит пельмени?
— Это я люблю их готовить. За краткость. Времени нет совсем.
Людмила резала колбасу, гремела тарелками и между делом поглядывала на дочь. Хлеб не ест, боится поправиться, а дома — пельмени варит. А самато их ест? Кажется, похудела. Впрочем, понять сложно — одета, как всегда, в джинсы и нечто небрежное — то ли пончо, то ли бесформенный свитер. Скорее не похудела, а повзрослела. Пропали подетски пухлые щеки, чуть заострился подбородок, глаза стали больше... Да и вообще, взгляд стал другим. Конечно, дочь давно выросла, но окончательно Людмила это почувствовала только теперь, когда Катя ушла от них. На съемную квартиру. И к тому же живет там не одна.
Людмила спросила осторожно:
— Когда ты нас познакомишь?
— А мы сами еще толком не познакомились, — засмеялась Катя и тут же закашлялась.
— Да не давись ты, подожди, скоро сядем. Куда же папа пропал? — Людмила поворошила ложкой оливье в большой миске. — Ааа, он в магазин пошел, наверное. За зеленым горошком. Я просила.
— Ма! — оживилась вдруг Катя. — А у нас тут домовой завелся. Я в большой комнате форточку открыла, а она захлопнулась, прямо у меня перед носом. Так сильно, даже стекло треснуло. А сквозняка не было.
— Стекло треснуло? Где? Ты не порезалась?
— Нет, там уголок только, маленький. Но почему она захлопнулась?
— Значит, сквозняк был.
— Говорю тебе — не было! Окнадвери — все закрыто, а оно вдруг — бац!..
Людмила, обернувшись, с улыбкой смотрела на дочь.
— Ты чего?
— Да нет, ничего. Это какой цвет?
— Это? — Катя откинула волосы. — Огненный янтарь.
— А в прошлый раз что было?
— Вишня.
— Гнилая? Нет, янтарь, помоему, лучше. Может, и мне попробовать?
— Ты и вишню собиралась пробовать, — хмыкнула Катя. — Все равно не решишься.
— Не решусь, — согласилась Людмила. — Боюсь, что забуду, какой цвет настоящий. Как наша Вера Степановна...
— Ничего, месяц не покрасишься — сразу вспомнишь, — усмехнулась Катя.
Людмила задумчиво жевала незаправленный салат, зачерпнула еще одну ложку.
— Ой, ты голодная... — протянула Катя. — А я твои бутерброды съела...
— Ну и на здоровье. Да где ж он ходит, сели бы уже все вместе и поели!
Людмила достала из холодильника бутылку водки.
— Тут поместимся или в комнату пойдем?
— К фонтану слез? Да ну, в комнате стол двигать... Давай тут. Кстати, а по какому поводу дринькать будем? Кто именинник?
— Как кто? Революция. Октябрьская по имени, ноябрьская по сути. Да какая разница, как праздник называть? Единение, примирение. Посидим по старой памяти. Всю жизнь отмечали.
— Ладно, я тогда Славке позвоню.
Катя ушла в комнату, прикрыв за собой дверь.
* * *
Стол состоялся.
Селедка ровными ломтиками, сверху — луковые кольца. На маленьких тарелках веером копченая колбаса и швейцарский, с большими дырками сыр. Шпроты — еще с детства, Катина любимая праздничная еда. Оливье — горкой в хрустальной салатнице. Без горошка, ну и ладно.
Раньше в кухне, конечно, не помещались. На седьмое ноября у родителей Людмилы обязательно собиралась компания. В центре комнаты устанавливали большой стол, мама варила холодец и вертела свои фирменные голубцы. Застолье всегда было шумным, выпивали крепко. Мужчины к середине вечера краснели лицами, начинали обсуждать дела на стройке и курили прямо за столом, хотя жены пытались выгонять их с куревом хотя бы на кухню, к открытому окну. Ктото, перекрикивая остальных, рассказывал: «А Нефедов, ссссука...» — и женщины шикали на горластого. В конце концов пили за хозяев и: «Павлов, за дом! За твой дом! Он у тебя самый лучший!»
За стенкой, в маленькой комнате, Люда со старшей сестрой Таней шелестели фантиками подаренных конфет, приникали ухом к закрытой двери, пытаясь разобрать разговоры взрослых, и хихикали...
...А теперь Катя за стеной хихикает со своим по домашнему телефону.
Это хорошо, думала Людмила, перетирая рюмки, что не наговорились еще.
Правда, телефон долго занимает. А вдруг он сейчас звонит?
Но Катю торопить не хочется. Пусть болтают.
Может, купить всетаки мобильный?
Свой старый Людмила потеряла. Купила когдато по случаю у коллеги дешевенькую модель. Вначале приобретать сотовый Людмила не хотела. Хоть и не очень дорого, но денег жаль, лишних, как всегда, не было, а трубка не еда, не лекарство, не одежда, можно обойтись.
Но когда купила и стала пользоваться, жалеть о покупке перестала.
Оказалось, это действительно не роскошь, а другой образ жизни.
Людмила не задумывалась о том, сколько браков распалось изза того, что у супругов появилась возможность следить за перепиской и звонками друг друга. Сколько ненужного слышал ваш абонент, если, закончив разговор, вы забывали отключить телефон. Сколько курьезных ситуаций возникало изза того, что не было «связи с телефоном вашего абонента» или последний часами не отвечал на звонки. Людмила об этом не думала. Потому что это ее не касалось. Она достаточно быстро привыкла к мобильнику и уже не представляла без него жизни. Даже ложась спать, она клала его рядом. Недалеко, на расстоянии вытянутой руки.
Людмила потеряла телефон сразу после похорон мамы, через пару дней.
В первый момент, когда пропажа обнаружилась, Людмилу охватила паника. Она так привыкла быть на связи, что захотелось срочно одолжить денег и купить новый.
Но в наступившей тишине оказались свои преимущества. Прежде всего сегментыкусочки покоя. Того, что заслужил Мастер — герой ее любимой книги...
И покупать новый телефон Людмила тогда передумала.
Мамы нет, дочка, слава богу, уже неплохо освоилась в своей самостоятельной жизни, а муж, собственно, никогда и не нуждался в быстром реагировании. К тому же есть надежный домашний телефон.
Единственный повод приобрести мобильный — это он, тот, чьего звонка она сегодня ждет. А нужно ли это ему? Ведь он давно мог купить ей телефон, зная, как сложно у нее с деньгами и как приятно ей было бы получить от него такой подарок. Ну, нет так нет. Сможет дозвониться на домашний, застать ее — хорошо... Вопрос — сможет ли она с ним из дома спокойно поговорить?..
Ладно, пускай все идет своим чередом. Идет, ползет, останавливается — она не будет прилагать усилий, чтото организовывать, достаточно быть несущей конструкцией дома. А намекать на подарки она никогда не умела, можно и не начинать. Кому нужно — ее найдет.
Людмила продолжала возиться на кухне и через пару минут поняла, что уже не слышит голос дочери. Заглянув в комнату, она увидела, что Катя устроилась перед телевизором. На экране мелькали блики огня — при свете факелов полуголые люди сидели среди какихто тропических зарослей.
Была такая популярная передача — «Последний герой». Кто выжил, то есть остался один на якобы необитаемом острове — не считая съемочной группы с осветителями, гримерами и прочей челядью, — тот и победил всех отчисленных за неуживчивость, получал приз и дольше всех светился на ТВ в праймтайм. Простите за нерусские слова, так и передача эта не местная, а заморская.
Мужской голос монотонно произносил имена: «Лена. Лена. Вика. Олег. Наташа. Вика. Вика. Михаил. Вика». Потом среди людей началось оживление, какаято девушка закрыла лицо руками. Катя обернулась:
— Ма, я сейчас, три минуты, — и снова взялась за телефон. — Слав, они выгнали эту сопливую. Ну, Вику. Так что два — один в мою пользу! Будешь мыть посуду еще три дня! Нееет, сегодня не считается, я с утра все перемыла...
На этот раз говорили недолго. Когда Катя вернулась в кухню, Людмила попросила:
— Катюш, я цветы забыла разобрать. Поставишь в вазу?
* * *
Катя развязывала кокетливые бумажные ленточки, перетягивавшие стебли, и хмурилась.
Два букета. Букеты мама получает от учеников. Вот если бы пришла с одним цветком, тогда был бы повод для беспокойства, что ктото у нее появился...
Конечно, совсем не хочется, чтобы они с папой разбежались. Но всетаки в жизни надо хоть иногда чтото менять.
Вон Славкина мама — язык не поворачивается назвать ее будущей свекрухой: слишком созвучно со «старухой». В свои сорок девять вышла замуж, причем муж намного моложе. Выглядит она превосходно, ходит на фитнес. А когда ей было сорок пять — Славка рассказывал, — бросила свою бухгалтерию и ушла в туристическую фирму, рядовым менеджером. Теперь уже группы возит.
Вот так и надо — поездки, новые люди! А мама? Всю жизнь в одной квартире, с раз и навсегда расставленной мебелью. В одной школе, строго по расписанию. Каждый год — одно и то же: толкует юным идиотам про Раскольникова и лишних людей, получает букеты в день революции. И даже волосы перекрасить боится.
Катя поглядела в затылок матери. Обидно. Мама еще вполне. Вон и седина толькотолько начала появляться, и фигура хорошая, ну, может, чуть лишний вес, но в тех местах, где не такой уж он и лишний. Но при этом мама вся какаято... Не светится. И будто стала ниже ростом.
Людмила, не поворачиваясь, возилась у плиты, и Катя уже внимательно рассматривала ее. Да, мама стала сутулиться. Потому что у когото — фитнес, а у нее — уроки и тетради, ученики и сумки. А на спортзал — ни времени, ни денег...
Ленточка разрезана, хризантемовый веник рассыпался и никак не хотел влезать в потускневшую хрустальную вазу. Катя раздраженно запихнула ком хрустящего целлофана в мусорное ведро.
— Ну вот кем надо быть, чтобы сегодня учителям таскать букеты, а? Первого сентября напиши на доске: «Учителя не пчелы, цветами не питаются!»
— А когда тебе цветы дарят, ты тоже так думаешь?
— Конечно! Дома — одна горчица и уксус, денег — едва на маршрутку хватает... Выходишь кланяться, а тебе на сцену — цветы. Лучше бы палку колбасы подарили. Или головку сыра...
Хлопнула входная дверь, Виктор появился на пороге, приглаживая ладонью свои взлохмаченные русые волосы; как всегда, чуть запыхавшись, будто бежал, спешил и по дороге переделал тысячу дел. Отнюдь не богатырского роста, не особо широкий в плечах, он тем не менее казался крепким и сильным, а лучистые карие глаза и искренняя улыбка говорили о том, что это добрый и открытый человек.
— Девчонки, привет! Ругаетесь? Ну и погодка... Собаку никто не выгонит. Катюха, привет! — он звонко поцеловал дочь в щеку.
— Какая власть, такая и погода, — сострила Катя.
— Ворчишь, как старая бабка! Ты где этого набралась? В театре? Учти, мы против властей не бунтуем, — пытался воспитывать дочь Виктор.
Невысокий и худощавый, он, казалось, сразу заполнил собой всю квартиру и был одновременно везде — снимал куртку и разувался в коридоре, мешал Людмиле, выхватив у нее из рук ложку: «Оливье? Я попробую!» Потом обнаружил в комнате ведро и потолочную капель, схватившись за телефон, кричал в трубку: «Леня, у меня от твоего стояка хронический столбняк! Да не нужна мне твоя побелка раз в две недели! Вонь такая, что на кухне спим... А моральная компенсация? Литр за литр? Только если коньяка».
Когда он вернулся на кухню, Катя хмыкнула:
— Ты так орал!.. Я думаю, он слышал и без телефона.
— Ну да. Так страшнее! — Виктор посмотрел на стол и с решительным видом закатал рукава старенькой домашней ковбойки. — Ну что, девчонки, садимся?
— Через пять минут, я котлеты разогрею. — Людмила прибавила газ под сковородой. — А ты горошек купил?
— Ой... — Виктор хлопнул себя ладонью по лбу и комично развел руки в стороны. — Забыл. Прости, Люда, совсем забыл.
— Ну, даешь... — Людмила огорченно покачала головой. — Ладно, Вить, хотя бы мусор сходи выброси. Я же просила.
— Так я вынес! — радостно сообщил Виктор.
— А что тогда в коридоре лежит и воздух не озонирует?
— Я точно выбрасывал! В черном пакете.
Людмила испуганно посмотрела на мужа:
— Витя, на тумбочке мой пакет лежал, с тетрадями. Кажется, черный. — На сковороде зашкворчало, и Людмила повернулась к плите. — Посмотри, тетради на месте?
Катя захохотала, Виктор ушел в коридор и уже оттуда прокричал:
— Люд, не беспокойся! Я помню, в какой мусорник бросил! Сейчас, я быстро!
Хлопнула дверь. Людмила покачала головой:
— А вдруг не найдет?
— Повезло твоим ученикам. Всем — пятерки!
— Смешно тебе...
— А что теперь — плакать? — Катя смотрела в окно. Через пару минут успокоила: — Ну вот, все в порядке. Нашел золотые россыпи.
В комнате зазвонил домашний телефон. Катя выбежала из кухни, Людмила подняла голову, прислушиваясь.
— Алло! — звонко пропела в трубку Катя. — Грибы? Какие... Да иди ты...
Катя бросила трубку и вернулась в кухню.
— Дурдом! — коротко пояснила она маме. — Грибы какието ему подавай!
Людмила промолчала, рассказывать дочке об очередной затее отца сейчас не хотелось.
Месяц назад Виктор, у которого в тот момент случился очередной приступ деятельности, нашел объявление: фирма набирает телефонных диспетчеров.
Он договорился с администратором, дал домашний номер, два дня просидел, не отлучаясь, над телефоном и принял всего три звонка. Рассказал подробно о товаре — грибнице шампиньонов («выгодный бизнес, вы сможете зарабатывать до двух тысяч долларов в месяц. Это я вам говорю! Это же золотое дно, честное слово!») и о самих шампиньонах. «Люда, ты ж знаешь, как я умею: с душой говорил, анекдот рассказал... Потом, говорю этой женщине, не забывайте, сейчас пост. Самое грибное время! Грибы и капуста — что еще нужно? Нет, капустой, говорю, не торгуем. “Капусту” мы получаем, за грибы, дада... Хотелось попрактиковаться, горло размять, давненько я лекций не читал».
На третий день, «напрактиковавшись», он попросил аванс и узнал, что первые деньги сможет получить не раньше чем через месяц. Тогда Виктор решил «порвать с этими поганками». «Уважаемая, — с сарказмом говорил он по телефону администратору, требуя больше не печатать в газете объявление с его номером, — вы же сами требуете у клиентов предоплату? Так вот, я требую того же самого, но у вас».
Что интересно — сразу после этого пошли звонки. Ежедневно и много.
Из размышлений Людмилу выдернули Катины крики.
— Ай! — нависая над котлетами и тряся в воздухе правой рукой, она дула на пальцы.
— Кать, ну кто хватает со сковородки, горячее же! — Людмила испугалась за дочку, но тут же и рассмеялась. — Как маленькая, ейбогу! Давай сейчас наконецто за стол сядем.
* * *
Победно неся перед собой пакет с тетрадями, Виктор вернулся в квартиру.
— Не повезло твоим ученикам, не успели еще мусор вывезти, — радостно прокричал он с порога.
Оставив пакет в коридоре на тумбочке, он пошел в ванную вымыть руки. Людмила принесла из кухни большую тарелку разогретых котлет и замерла — некуда ставить, стол слишком заставлен. На помощь пришла Катя, она быстро организовала среди закусок место для блюда, и по комнате поплыл аромат домашней кухни, запах самой вкусной на свете еды — еды, приготовленной мамой.
Потирая руки в предвкушении застолья, подошел к столу и Виктор.
— Представляете, — сказал он, усаживаясь. — Копаюсь я в баке, ищу нетленки твоих вундеркиндов. Тут из подъезда выходит этот... как его... отставник с третьего этажа. Говорит: «Коммунисты вам не нравились? Теперь на помойках роетесь! Интеллигенция...» Поднимаю голову, вижу: баба Сталя к своему окну прилипла, чуть стекло не выдавила. Ну, нашел пакет, подымаюсь — а она мне навстречу. «Витенька! — изобразил он чуть дрожащий голос соседки. — Может, тебе денег одолжить? Ты не стесняйся, свои же люди».
Людмила улыбнулась, раскладывая оливье по тарелкам.
— Вот блин! — Катя, раскрасневшись, смотрела на отца. — Это они решили, что ты по помойкам шаришься?
— Слушай, она старый человек, что ты хочешь? Я ей все объяснил, посмеялись вместе.
— Позвал бы к нам, — миролюбиво сказала Люда.
— А я звал, но она не может. Сейчас сериал начинается. Представляете, до чего мы дожили? Для бабы Стали сериал важнее праздника красного дня календаря!
— Правильный мэн был Раскольников! — не унималась Катя. — Каждый раз его вспоминаю, когда мимо этих пираний иду. Усядутся на скамеечке у парадной...
— В нашу парадную ты раз в месяц заходишь, и то когда темно, — сказал Виктор, беря в руки бутылку водки. — В честь коньяка, шампанского, текилы уже давно названы города, даже в честь минералки называют — Минводы, Ессентуки, Боржоми. Когда же до водки очередь дойдет, не заслужила разве? — шутливо сокрушался Виктор, наполняя рюмки. — Стоп, а где хрен?! Так не годится. Придут гости и скажут, что на столе ни хрена нет.
— Я эту шутку полжизни слышу, — вздохнула Люда.
— Тогда надо поставить два вида хрена: белый и красный, с буряком. Чтобы потом спросить у гостей — какого хрена вам еще надо?
Наконец сели, и хрен в холодильнике нашелся, правда, только белый, и выпили по рюмке, под традиционный тост Виктора: «Ну, за революцию! Чтобы верхи могли, а низы хотели». Людмила попыталась возразить, что это контрреволюция получается, но спорить уже не стали. Ели оливье без горошка и вчерашние котлеты, Людмила поставила шпроты поближе к Кате, и та объявила, что сейчас съест, как в детстве, всю банку, но только без хлеба.
Обычная для обедов по таким поводам еда, приевшиеся шутки, привычные темы... То ли праздник, которого нет, то ли обыкновенный семейный ужин.
Неожиданно в дверь позвонили. Удивленно переглянувшись с мужем, Людмила пошла открывать и вернулась в кухню с пожилой женщиной, которая несла в руках тарелку с пирожками.
Ровная спина, широкий шаг, аккуратный пиджак моды 50х и прямая юбка до колен не позволяли назвать ее старушкой, но теплые вязаные носки неопределенного цвета, уютные стоптанные тапочки и старенький пластмассовый гребешок в редеющих волосах создавали образ бабушки, родной и знакомый многим. По лицу ее было видно, что жизнь она прожила трудную, суровую и множество морщин — маленьких в уголках глаз и глубоких на лбу и у рта — появились не от смеха, а от слез и грусти.
— Сталина Петровна! — воскликнул Виктор, вставая и оглядываясь в поисках стула для гостьи. — Проходите!
— Здрасьте, бабушка Сталин! — звонко отчеканила Катя.
Людмила бросила на дочь возмущенный взгляд.
— Здрасьте! — громко, как человек, который глуховат или живет с тем, кто плохо слышит, ответила гостья. — А я вам пирожков принесла.
— Умер кто? — издевательски поинтересовалась Катя.
— Катя!.. — не выдержала Людмила.
Она взяла тарелку из рук гостьи и аккуратно пристроила ее на край стола.
Катя демонстративно встала, достала из сумки музыкальный плеер и, усевшись в кресло, надела наушники и закрыла глаза.
— Не обращайте внимания, английский учит, экзамен скоро, — постаралась Людмила загладить ситуацию.
— Присаживайтесь, тетя Сталя. — Виктор подвинул стул. — Отметим памятную дату? С чем пирожки?
— С грибами, — спокойно ответила гостья, нюансы общения с Катей остались ею не замеченными. — Хорошие грибы, с магазина!
— Большое спасибо, — ответил Виктор. — У меня на грибы уже аллергия.
— А мы съедим и еще попросим, — быстро проговорила Людмила и стала накладывать в чистую тарелку закуски, заботливо выбирая лучшие кусочки. — Селедочка, колбаска, оливье. И по рюмочке сегодня можно, да?
— Нетнет, спасибо, не буду, пойду. Дед ждет, тоже отметить собираемся. — Сталина Петровна заговорила мягче и тише. — Люд, мы вчера с дедом пенсию получили...
— Спасибоспасибо, Сталина Петровна. — Людмила с улыбкой остановила гостью. — У нас все в порядке. Просто Витя не то, что нужно, в мусор выбросил.
— А, понятно, — протянула Сталина Петровна, стало ясно, что объяснению она не поверила, но настаивать не будет. — Пойду. Людочка, а ты эту передачу смотришь?.. Забыла название... Герои нашего времени. Артисты на острове живут, голые ходят, червяков едят...
— Я с этими уроками телевизор совсем не смотрю. — Людмила махнула рукой и стала накладывать в тарелку Сталины Петровны еще закусок, сыра, колбасы. — И не жалею об этом в последнее время. — Она заботливо накрыла тарелку салфеткой. — Возьмите домой, угостите ветерана.
— Спасибо, — вставая изза стола, сказала Сталина Петровна. — Хотя, знаешь, они там иногда интересное показывают. Мы сегодня пропустили. Хотела узнать, кого выгнали.
— Вику, — отозвалась из кресла Катя, не снимая наушников и не открывая глаз.
— Спасибо, Катюша! Пойду деду скажу, а то волнуется. Он за Наташу болеет. Такую, рыженькую...
Сталина Петровна взяла тарелку и в сопровождении Людмилы удалилась из кухни. Хлопнула дверь.
— Сколько можно изза тебя краснеть?! — Вернувшись в комнату, Людмила налетела на Катю.
— Зачем дитя культа приходило? — снимая наушники, спокойно спросила Катя.
— Прекрати чушь нести... совсем не прекрасную! Она же пососедски, помочь хотела! Знаешь, какую она жизнь прожила? И имя не помогло...
И действительно, имя не помогло. Родилась баба Сталя в АЛЖИРе, но не в стране на берегу Средиземного моря, а в Акмолинском лагере жен изменников Родины — так называли в народе 17е женское отделение Карагандинского исправительнотрудового лагеря в Казахстане. Тридцать гектаров земли, два ряда колючей проволоки, саманные, из глины и соломы, бараки.
Отца новорожденной расстреляли еще до ее рождения, беременную мать посадили в лагерь. Ребенок был поздний, долгожданный. Мать — член партии с 1919 года — считала случившееся ошибкой и верила, что товарищ Сталин, конечно, разберется и виновных накажет.
Как там говорил добрый дьявол по поводу собаки Понтия Пилата в любимом романе Людмилы? «Тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит». Эту фразу можно было водрузить на ворота акмолинского и десятка других лагерей, где содержались ЧСИРы (члены семей изменников Родины), но над воротами советских лагерей, в отличие от немецких, крылатые изречения прибивать было не принято.
Высочайшее имя дочери врагов народа сперва регистрировать не хотели, советовали другое, но в итоге всетаки записали.
Через некоторое время Сталина оказалась в специнтернате, окончание которого совпало с посмертной реабилитацией отца и матери.
Дальнейшая ее жизнь пошла полегче, но все равно была не сахар: нужда, неопределенность, скитания по чужим углам. Круглая сирота, она хваталась за любой труд, чтобы выжить, сменила множество рабочих мест, но, слава богу, вышла замуж за хорошего человека. Жизнь наладилась. Последние годы Сталины Петровны прошли на уважаемой должности — диспетчера автобазы строительного треста.
Все это всплыло в памяти Людмилы, и она глубоко вздохнула.
— Положить оливье? — заботливо спросила она Катю, думая уже не о соседке, а о том, как получше накормить дочку.
— Не хочу, — сдержанно ответила Катя.
— Оливье не просто французское имя. Это символ развитого социализма! — Виктор, как всегда, не мог долго оставаться серьезным. — Так же как винегрет был символом недоразвитого.
— Ты не перепутал историю с кулинарией? Теоретик... Что же ты горошек забыл купить? — устало спросила Людмила.
Вдруг Виктор хлопнул себя по коленям:
— Вот склероз! Девчонки, стоп! Не ешьте, не пейте.
Он принес из прихожей и поставил на стол маленькую зеленую баночку, продекламировав:
Я не будний, я праздник, которого ждут.
Мне чужд дух постоянства и семейный уют,
Мне дорога — постель и билет — простыня,
День, прожитый без риска, — как дым без огня.
— Интересный образ, я знала тебя совсем другим. А ты, оказывается, Казанова с пиратского корабля, — иронично заметила Людмила.
Людмила снисходительно относилась к его сочинениям и поэзией не считала, скорее рифмоплетством. Да он никогда и не претендовал на звание пиита. Но на предложение почитать свои стихи всегда откликался охотно, предваряя их чтение невесть откуда застрявшей в его голове цитатой: «По вечерам здесь собирались поэты, точнее, те из них, кому было что надеть».
Начинал выступление своим любимым стихотворением «Культурный слой»:
Мы фон на картинах великих и знатных,
Мы грунт на полотнах бесценных,
Бумага для строчек, порой непонятных,
Опилки на модных аренах.
Мы слой чернозема — залог урожая,
Мы почва для редких растений,
Артисты миманса, в театре играем,
Боясь подойти к авансцене...
А дальше, оказавшись на этой самой авансцене, читал до тех пор, пока Людмила деликатно не прерывала его выступление, чему всегда сопутствовало скрытое одобрение собравшихся.
— А где сегодня пираты мечут икру? — удивилась Катя.
— Да, Вить, откуда? — присоединилась к дочери Людмила.
— Варианты ответа, — Виктор очень серьезно смотрел на жену. — А — спецпаек. Бэ — стол заказов. Вэ — купил у спекулянтов. Гэ — дали взятку.
— Беру помощь зала. — Людмила поглядела на Катю.
Та уже достала из шкафчика открывалку и, протянув ее отцу, подсказала:
— Нашел в мусорном баке.
Он открыл баночку, быстро соорудил бутерброд и протянул его дочери.
— А если из мусорника, будешь есть? — подмигнул ей.
— Конечно! — откусив сразу половину, Катя засмеялась. — Врешь ты все. Не из мусорника.
— Ты гляди — даже забыла, что хлеб не ест! — Виктор протянул второй бутерброд Людмиле.
В комнате раздался звонок. Катя пошла к телефону, и Виктор улыбнулся, услышав ее веселое «Аллёаллё!», но сник, когда заметил, как напряженно прислушивается к разговору Людмила. Как сосредоточенно она разламывает вилкой котлету, все мельче и мельче, будто решила снова превратить ее в фарш.
— Какие еще грибы?.. — вдруг со злостью закричала в трубку Катя.— Сам греби отсюда, подберезовик!
Когда Катя вернулась к столу, Людмила так и не подняла голову.
— Палата номер шесть! Снова ошиблись. — Катя протянула свою рюмку отцу. — Ну, давай на посошок, только чутьчуть — и я побегу.
— А кого спросили? — Виктор разливал водку по рюмкам.
— Спросили, не продаем ли мы грибы.
— Ааа... — Виктор с Людмилой переглянулись, но теперь уже он выглядел смущенно.
Снова звонок. На этот раз к телефону пошел Виктор.
— Молчат, — объявил он, вернувшись к столу. — Подозрительно молчат.
— Это как? — поинтересовалась Катя, поднимая рюмку.
— Дышат. С выражением.
Чокнулись, выпили. Катя стала одеваться, Людмила вышла за ней в коридор, о чемто они там шушукались. Потом Катя заглянула в кухню и на прощание чмокнула отца в щеку.
Хлопнула дверь. Людмила вернулась на кухню. Оживление ушло.
Сидя за неубранным столом, она поправляла букет в вазе, отламывала помятые листья.
— Ты что, гербарий решила сделать? — спросил Виктор.
— Почему гербарий? — откликнулась жена.
— Так воды в вазе нет.
— Ааа... Это Катька забыла. Налей, пожалуйста.
Виктор взял в вазу и ушел с ней в комнату. Вернулся, поставил цветы перед Людмилой:
— Я туда Лёниной воды налил. Чтобы круговорот воды в природе не прерывался.
— Экономный ты наш. И предприимчивый. А скажи, предприниматель, — Людмила вздохнула, — когда нам перестанут звонить любители шампиньонов?
— Люда, ну я же тебе объяснял!..
— Хорошо, хорошо... Как там наш фонтан слез? Еще каплет?
— Да.
— Ты бы всетаки поднялся к Лёне, а? Может, чтото помочь надо?
* * *
Оставшись одна, Людмила взяла телефон и набрала номер. Слушая длинные гудки, вдруг вспомнила, как Виктор сказал: «Дышат. С выражением», — и сама чуть отстранилась от трубки, но тут же услышала знакомый голос и ответила:
— Привет, это я. Как дела?.. Ничего не случилось, просто был звонок — это не ты? Понятно... С праздником тебя! Не отмечаете? А мы вот посидели немного... Нетнет, говорю же — все в порядке. Что у нас может измениться? Семьи, в которых каждый день варят суп, разрушаются в последнюю очередь. Ну, ладно... Пока.
Хорошо, что есть этот праздник. Точнее — был. Почти никто уже не отмечает, но всетаки есть повод позвонить. Поздравить — хотя бы в шутку. Поговорить — хотя бы минуту. Понять, что ничего не изменилось.
А что могло измениться? Ни у него, ни у нее...
После короткого разговора она достала из сумки пачку сигарет, подошла к окну — и тут вспомнила, о чем рассказала Катя. Осторожно потрогала трещину. Надо будет чемто заклеить.
Она выкурила сигарету и уже хотела убирать со стола, когда вернулся Виктор. Спросила без интереса:
— Что там у него?
— Да как обычно...
Виктор сел за стол, налил себе и жене, поднял рюмку:
— Ну? За что?
Людмила пожала плечами и молча выпила. Виктор вздохнул:
— Как скажешь.
* * *
Сверившись с записной книжкой, брюнет средних лет, в элегантной кожаной куртке, с папкой в руках нажал на три наиболее стертые от частых контактов с человеческими пальцами цифры кодового замка подъезда... Впрочем, можно было и не узнавать код заранее — ктото заботливый нацарапал те же три цифры прямо на двери. Видно, местные бабушки страдают склерозом.
Шагая через ступеньку, мужчина поднялся на площадку первого этажа, еще раз заглянул в блокнот, позвонил. За дверью пропищала электронная птичка. Вдруг мимолетом вспомнилось, как в первый раз расселял хрущевку вместе с молодым маклером. Тот всегда подымался на пятый этаж и обходил квартиры сверху вниз, привычка была такая. Но сам он всегда начинал с первого этажа, делал обходы, не нарушая нумерации, по возрастающей, снизу вверх.
Хорошо, когда все в жизни — по возрастающей.
Наконец голос изза двери: «Кто там?»
«Там — ваше светлое будущее», — усмехнулся мужчина про себя. Еще раз заглянув в записную книжку, — мы все не любим, когда путают наши имена и отчества, — ответил громко, улыбаясь по привычке даже закрытой двери без глазка:
— Тамара Михайловна, здравствуйте!..
* * *
Праздничный вечер продолжался. Испортить настроение Виктору было делом сложным, тем более сегодня — и очередной телефонный звонок не разозлил, а развеселил его. Он долго расспрашивал позвонившего дядечку, зачем тому понадобились грибы — «в такой день, такой день! Что значит — какой? День революции и примирения! Ну какие могут быть шампиньоны!.. в красный день календаря в черной рамочке», — и в конце концов соискатель шампиньонов бросил трубку.
— Люд, не сердись, — сказал Виктор. — Не вечные же они, эти грибники! Ну, позвонят еще недельку. Максимум — две. Надо же, до сих пор... Лоси к пересохшему водоему ходят две недели.
— А у людей на это уходят годы, — вздохнула Людмила.
В этот момент раздался звонок.
— Наверное, Катя чтото забыла, — прокомментировал Виктор вслед ушедшей открывать дверь Людмиле.
Но на пороге стоял высокий брюнет в кожаной куртке, слегка удивленный, что ему открыли дверь, даже не спросив: «Кто там?»
— Здравствуйте, я к Виктору Александровичу, из компании «Атлант», — произнес незнакомец.
— Проходите, пожалуйста, — ответила Людмила. — Виктор, к тебе!
«Легки на помине», — подумала Людмила, решив, что это представитель грибной фирмы пришел улаживать отношения.
* * *
Сразу пройти предлагали редко, обычно для начала приходилось объясняться с хозяевами через дверь или в дверях, а тут — «пожалуйста», оценивал ситуацию Виталий.
Вышедший навстречу мужчина в ковбойке солнечно улыбался. Все ясно, и тут отмечают...
Хозяин приглашал, широко размахивая руками в узком коридоре:
— Заходите в комнату. Или, может, на кухню, к столу?
— Куда прикажете, — проявил покорную вежливость Виталий.
Прошли на кухню. Так и есть — на столе бутылка и закуска.
Женщина осталась в комнате, но Виталий сам позвал ее:
— Людмила Николаевна, а я, собственно, к вам тоже, — и, когда она вошла за ними в кухню, представился снова: — Виталий Сергеевич, компания «Атлант». Я к вам с предложением...
— Вы присаживайтесь, — перебил Виктор, который сам уже устроился за столом.
— Спасибо, постою, ничего. Примета такая есть — нельзя садиться, пока сделку не заключили.
Не то чтобы Виталий верил в эту примету, но всетаки старался условия сделки озвучивать стоя. Да и чего рассиживаться? Сегодняшний разговор — недолгий.
Но тут заволновалась хозяйка:
— Нетнет, нельзя. В доме, где невеста на выданье, гость стоять не должен.
Ну вот — примета против приметы...
— Хорошо. — Виталий сел на табуретку, папку и блокнот пристроил на колене.
— Может, рюмочку? — радушно предложил Виктор.
— Спасибо, не пью.
— Да? — искренне удивился Виктор. — А где вы родились?
— В Бухаре, — коротко ответил Виталий.
— Аааа, ну, тогда ладно, — протянул Виктор, кивая.
— Я к вам с предложением от нашей компании.
— Что продаете? — перебил хозяин.
— Покупаем... Вас.
Последнее Виталий произнес — неожиданно для самого себя — резко и жестко. Чтото раздражало его, на раздражение работали и усталость, накопившаяся за день, и узнаваемость этой квартиры, этого типа за столом. Сколько ему? Сорок пять, сорок семь? И до сих пор в этой конуре... Скорее всего — еще родительской. Видимо, вцепился на всю жизнь в свою тихую инженерную должность — и не чешется. Конечно, это удобно: крыша над головой есть, вечером можно спокойно дома сидеть, а не бегать вот так, по чужим квартирам. Да, денег мало, но на бутылку и еду, которую у нас называют закуской, ему хватает. Ты гляди, даже икра на столе! А сейчас вам, дорогие мои, судьба еще один подарок преподнесет — улучшение жилищных условий. Везунчик ты, Виктор Александрович. И ты, Людмила Николаевна...
— Покупаете? Лично меня? — Виктор смотрел с любопытством.
— Нет, всех в вашем доме.
— Тела, души? Оптом? В розницу?
Хозяин дома перешел на серьезный деловой тон, и Виталий про себя отметил: артист. Может, и в самом деле актер? Из малоизвестных, театральных, какойнибудь Бармалей тюзовский... Тоже копеечная братия, хрущевские обитатели. За редким исключением.
Он подхватил тон Виктора:
— В розницу конечно же.
— И почем?
— Цена у каждого своя. Это зависит от количества прописанных, от того, есть ли у вас долги по коммунальным платежам, нужна ли помощь при переезде...
— Подождите, — вмешалась женщина. — При переезде? Вы о чем?
Ну вот, наконецто ситуация проясняется. Хозяин, значит, любитель потрепаться и поюморить, а серьезно надо разговаривать с женой.
— О вашей квартире, Людмила Николаевна. Я думал, вы уже поняли. — Виталий заговорил быстрее, повторяя то, что произносил сегодня уже раз двадцать. — Наша компания начинает строительство нового жилого комплекса. На этом месте. Ваш дом будут сносить, квартиры мы выкупаем. Ваша квартира приватизирована?
— Конечно, — ответила Людмила.
— Прописано вас здесь... — Виталий делал пометки в блокноте.
— Трое.
— Детей нет?
— Как «нет»? У нас дочь!
— Это которая на выданье? Значит, опекунский совет не нужен. Так и запишем. В местах лишения свободы никого нет?
— Типун вам на язык!
— Так и запишем. В армии?
— В запасе, — откликнулся Виктор.
Виталий продолжал черкать в блокноте, одновременно говорил — быстро, стандартное для всех:
— Есть два варианта. Если хотите — получите на руки деньги, хотите — мы приобретем для вас квартиру такого же метража.
— Нет! — почти крикнула Людмила.
— Что «нет»? — Виталий оторвался от блокнота.
— Меня никакие варианты не устраивают! Это квартира моих родителей. Я тут выросла.
— Ну, мало ли, кто где вырос, — вздохнул Виталий, закрыл блокнот и поднялся. — Людмила Николаевна, Виктор Александрович, я понимаю, что это вопрос сложный и за минуту не решается. Конечно, вам надо подумать...
Он улыбнулся им, как улыбался сегодня уже двадцать раз: без лишнего сахара в крови, почеловечески — как вежливый гость хозяевам. Хотя кто тут хозяин — теперь уже вопрос... Но они этого еще, наверное, не поняли. Ничего, время у них есть.
— Время есть, определяйтесь, какое жилье вы хотите, в каком районе, — продолжал Виталий. — Мы обязательно подберем вам подходящий вариант. Или вы сами найдете, а наша фирма оплатит покупку. Кстати, должен предупредить: ЖЭК предоставил данные о количестве жильцов, и со вчерашнего дня прописка в вашем доме прекращена.
— На что вы намекаете? — возмутилась Людмила.
— Почему намекаю? Я прямо говорю, — продолжал Виталий все с той же легкой деликатновежливой улыбкой. — На всякий случай. Вы же сами сказали — дочка на выданье? Мало ли... Вы поймите меня правильно, я просто хочу, чтобы не было недоразумений. Не первый год этим занимаюсь. Поверьте, сейчас все начнут срочно выходить замуж, разводиться, прописывать к себе родственников... Но при расселении будут учитываться только прописанные на сегодняшний день, то есть — на седьмое ноября. Кстати, с праздничком вас. — Он достал из кармана картонный прямоугольник, положил его на стол между рюмкой и селедочницей. — Вот моя визитка, телефоны... Жду вашего звонка.
* * *
Закрыв дверь, Виктор вернулся в кухню, где сидела сникшая Людмила.
Остановившись возле нее и глядя в окно, задумчиво произнес:
В моей незапертой квартире
Он вежлив и заботлив был.
И пах, как все, подобно мирре,
Как все, но отражений не любил.
Наверно, не хотел со мной встречаться
Глазами, что смотрели из зеркал.
А может быть, боялся расплескаться,
Увидев то, чего так долго ждал.
Реакции аудитории на декламацию не последовало.
Виктор взял со стола визитку. Повертев ее в пальцах, прочитал вслух:
— «Девелоперская компания “Атлант”». Люд, «девелоперская» — это что?
Она пожала плечами, сухо ответила:
— Я преподаю русский, а не английский. Надо будет у Кати спросить.
Говорить Людмиле было трудно — в горле стоял комок, будто проглотила сухую корку, а запить нечем.
Переезжать? Куда? Зачем? Не хочу! Да, тут низкие потолки, и планировка плохая, и стояк течет. Давно нужен ремонт, хотя бы обои переклеить, я не говорю — окнадвери поменять, это не предвидится, семейным бюджетом не предусмотрено... А с другой стороны — зачем их менять? Да, это фанерки крашеные, а не двери, но мне и с такой фанеркой нормально живется, я тут королеву Англии принимать не собираюсь. Зато на косяке двери в маленькую комнату есть черточка, а над ней нацарапано: «Катя, 80». Катьке три годика было, и папа решил ее рост отметить.
Эта отметка на косяке, и тополь за окном, и кресло, в котором любила сидеть мама... Все то, что Людмила давно перестала замечать, вдруг оказалось родным и страшно важным. В голове шумело, мысли путались. Ну, кресло, допустим, они заберут с собой... Господи, какая ерунда — кресло. Папин дом снесут! Может, ктото способен взять и переехать — в другой дом, другой район...
Людмиле вдруг вспомнился внеклассный Гончаров — как Захар, слуга Обломова, уговаривалукорял хозяина: «Другие же переезжают». Другие... А она? А Виктор?
Но сказать все это мужу она не успела — в дверь звонили и даже стучали. Можно было не спрашивать «кто?», так ломиться мог только Костя из квартиры напротив. Регулярно под градусом, а сегодня — само собой, в честь праздника.
Оказалось, к нему «этот атлант» тоже заходил, практически с тем же текстом.
— Я ему налить хотел, а он, блин, говорит — не пью. Ну и хрен с ним, мне больше достанется. Говорит — жениться не собираетесь, Константин Михалыч? Конечно, блин, ищу даму сердца! А он: удачи в поисках, но имейте в виду — сюда ее не пропишут. Я подождал, пока он с вами перетрет и на пятый потопает... Ну что, подруга детства, пакуем манатки?
Как всегда в подпитии, в шлепанцах, спортивных штанах и пиджаке, надетом на майку, Костя грохотал прокуренным басом и только на непечатных словах громкость немного снижал — знал, что Людмила не любит, но совсем удержаться не мог.
Конечно, начали с рюмки, за праздник. От предложения закусить Костя отмахнулся, а на вопрос Виктора: «Ну что, сосед? Что делать будем?» — неожиданно бухнул кулаком себе в грудь:
— Картель!
Дальше он стал шумно излагать свою идею:
— Такая пруха, пацаны и дамы! Мы их раскрутим, только картель нужен, картель. Как у нас в таксопарке. А кто меньше возьмет — тот этот... как его... забыл... «ер» на конце... Да я не ругаюсь, фамилия такая!
Пытались понять, кого он имеет в виду, отвлеклись на очередную рюмку, после которой Костю осенило:
— Шумахер!
При чем тут Шумахер — к картелю и к квартирным ценам?.. Наконец Виктор сообразил — штрейкбрехер! Костя призывал «вместе держаться, за цену и за друг друга, иначе спалимся. Если кто меньше бабок возьмет — тогда они и других нагнут конкретно».
Он перешел было к рассказу о том, как работает их картель в таксопарке, — в бутылке еще оставалось, — но тут в подъезде раздался громкий и напористый старушечий голос. О чем кричали, понять было трудно, но Людмила разобрала: «...вперед ногами!»
Костя заржал:
— Баба Сталя! Все, попал маклер. Когда Павлов дом занимал, это она кричала, что ее отсюда только вперед ногами вынесут. Если гроб на лестнице не застрянет. Пойду позырю! — В дверях обернулся, поднял правую руку, сжатую в кулак: — Но пассаран! Картель! — И тут же шагнул обратно к столу: — На посошок!
Он быстро налил и опрокинул рюмку, прихватил лапойлопатой пирожок бабы Стали и поспешил к выходу. В коридоре потерял шлепанец, долго ловил его ногой, промахиваясь и матерясь громким шепотом, наконец справился и вывалился на лестничную площадку.
Через пару минут голоса стихли. Людмила стала собирать со стола, убрала недоеденное в холодильник, грязную посуду — в мойку. В конце концов на столе не осталось ничего, кроме прямоугольной визитки.
Глядя на нее, Виктор вдруг выдохнул:
— А ведь это шанс.
Людмила, которая уже занялась посудой, выключила воду:
— Вить, неужели тебе наш дом не жалко?!
Виктор поставил чайник на плиту, помахал в воздухе спичкой, сбивая с нее язычок огня, потом хмыкнул:
— Ты же знаешь, у меня к нему смешанные чувства. Хотя мне эта квартира не чужая. Я здесь тоже... — Он вдруг замолчал и растерянно улыбнулся. — Люда, а сколько мы с тобой?.. Это ж в марте четвертак, да?! Серебряная свадьба!
Да, это было в марте, в будний день. С утра все заволокло тучами, и Люда немного расстроилась — хотелось солнца. Но Витька принес ветку цыплячьей мимозы, сыпал шутками и был такой веселый, что и она разулыбалась.
Уже в загсе, пока они ждали своей очереди, он вдруг спросил Люду, как называется должность дамы, которая будет их сейчас регистрировать. Очевидное «регистратор» его не устроило, и он стал придумывать свои варианты. Было и «записатель», и «расписатель», и «брачеватель», и даже «бракодел». В тот момент, когда подошла их очередь, Виктор с самым серьезным видом громко сказал: «Я вспомнил! — и быстро шепнул Людмиле на ухо: — Она — женилка!» «Скорее замужка», — парировала Людмила и смиренно последовала за Виктором.
Миловидная рыжая женщина в скучном костюме, улыбаясь, говорила им о торжественном моменте, а Люда давилась от смеха. Наконец они получили свои проштампованные документы и вылетели на крыльцо загса, где хохотали уже от души. А потом поехали в университет, стояли возле входа и всем — знакомым и незнакомым — говорили: «А мы сегодня расписались!» Конечно, сначала это объявлял Виктор, но потом и Людмила решилась и уже сама прокричала декану: «А мы сегодня расписались, Михаил Андреич, поздравьте!» Тот посмотрел на нее будто бы строго: «Павлова! — но потом улыбнулся. — Или уже не Павлова?» — и подошел поздравить и пожать руку Виктору.
А потом приехали домой, сюда, и Витя нес ее на руках на четвертый этаж...
По его лицу она поняла, что Виктор сейчас вспомнил то же самое. Он улыбнулся, поднял жену на руки и понес в спальню.
Вслед им обиженно засвистел оставленный на плите чайник.
* * *
Чтото случилось. Дом сразу это почувствовал. По жильцам заметил.
Они стали больше разговаривать. Если раньше, столкнувшись у подъезда или на лестнице, кивали и шли дальше, то теперь останавливались. Задавали друг другу один и тот же вопрос: «Что вы решили?» — быстро сходились на том, что «решать нечего, все уже решили за нас», а потом говорили о «вариантах». Называли разные районы города, спорили о старом фонде, «чешках», «свечках» и «сталинках». Чаще всего разговор заканчивался вздохом: «шило на мыло меняем, точно...»
Тот высокий, с папкой приходил еще и еще. Уже не обходил все квартиры подряд, шел целенаправленно и у дверей подъездов в блокнот не заглядывал — сразу нажимал кнопки, поднимался легко, как всегда, широкими шагами, через ступеньку.
Пару раз Дом попытался проявить себя, вмешаться в ситуацию... Както поздним вечером, когда высокий спускался с пятого этажа, в Доме погас свет. Гостю это ничуть не помешало: он порылся в кармане куртки, выудил оттуда связку ключей с брелокомфонариком. Маленький и тонкий, как карандашик, фонарь выбросил в темноту подъезда яркий луч, и высокий пошел дальше.
В следующий раз Дом возмутился, когда маклер, он же риелтор, он же девелопер, он же посредник — вот, наконецто русское слово для профессии нашлось, а то все иностранные, будто в России никогда квартирами не торговали, — сидел в тридцать второй, шутил с хозяйкой и она, дура крашеная, громко хохотала в ответ. Дом не любил ее — крашеная была из новых, переехала сюда лет пять назад, после разводаразмена, и часто жаловалась подругам по телефону, «в какую дыру этот козел меня загнал, ты не представляешь! Но я уже была на все согласна, лишь бы поскорее».
Пошелестев какимито бумагами и посмеявшись, они стали прощаться, и высокий пошел к выходу, но хозяйка не смогла открыть дверь — чтото случилось с замком. Крашеная дергала его, трясла дверь, нервно хихикала, потом покраснела и рассердилась. Она нашла в ящике кухонного стола отвертку, и в конце концов минут через пятнадцать они вместе с высоким сумели подковырнуть заклинивший язычок замка.
«Не любит меня ваш дом», — сказал тогда маклер.
А Дом все еще не верил, что это возможно, что все они уйдут и он наполнится щемящей пустотой.
Не верил — до того самого утра, когда к третьему подъезду подошла большая машина и из тридцать девятой стали выносить вещи. На больших картонных коробах яркосиним фломастером было написано: «кухня», «обувь», «мелочи», «Таня». Затем вытащили диван вишневого цвета, который казался особенно ярким на фоне снега. Потому что этой ночью выпал первый снег.
Проглотив все коробки, два ковра, разобранную «стенку» и вишневый диван, машина уехала. Снова пошел снег, и через час он засыпал рубчатые следы, оставленные колесами на дорожке вдоль Дома.
Декабрь
Вторая четверть в этом году выдалась бестолковой. Почти месяц пришлось подменять загрипповавшую «русичку» на первой смене, потом Людмилу в срочном порядке отправили на учительскую конференцию, где каждый второй сморкался или докашливал чтото свое острореспираторное, после чего она сама свалилась с гриппом.
Первые дни сил не было даже на то, чтобы стряхнуть градусник, который снова и снова показывал тридцать девять. Людмила выпивала очередную кружку чая и проваливалась в липкую дремоту. Наконец температура упала — и сон прошел. Людмила пыталась читать, смотреть телевизор, вязать свитер, который хотела подарить Кате на Восьмое марта еще прошлой весной... Теперь поняла, что и к этому марту вряд ли довяжет. Сбилась, напутала в узоре, распустила кусок — и, смирившись, убрала клубки и спицы обратно в шкаф. Телевизор подсовывал какуюто бессмысленную хохочущую ерунду, книга который день была открыта на одной и той же странице.
В голове крутились вопросы: звонить? не звонить? Визитка, засунутая между стеклами серванта, раздражала. В конце концов Людмила поднялась, чтобы убрать ее с глаз.
Вложила визитку в записную книжку — и все равно...
Надо звонить. Вон эти, со второго этажа, говорят — уже нашли хороший вариант: «чешка», в нашем районе, с ремонтом. Начинают оформлять и после Нового года переезжают. Лучше выбирать без спешки, так что надо позвонить, договориться о цене и смотреть варианты.
Но, с другой стороны, может, не торопиться? Вот Вера Степановна, химичка, рассказала: у нее в соседнем доме было то же самое. Пришли из строительной фирмы, собрали жильцов, вещали о своих наполеоновских планах: высотка, расселение... Полгода это продолжалось, с десяток квартир они всетаки отселили, а потом — то ли фирма разрешение на стройку не получила, то ли у застройщика деньги кончились... Вера Степановна в этих делах не очень понимает, но говорит, дом как стоял, так и стоит, а выкупленные квартиры фирма потом продала, новые жильцы туда въехали.
Так что слишком спешить тоже както... А вдруг все отменится?
А может, всетаки позвонить? Время уходит, декабрь уже...
Потеряв сон, она маялась и с опасением присматривалась к Виктору. После фразы про шанс, которую он произнес в тот вечер, Людмила не хотела с ним говорить на эту тему. По крайней мере — пока. Пока ситуация както не прояснится. И он молчал. Точнее — молчал о продаже квартиры. А вообще — был таким же, как всегда. То раздражительным и занудным, а то, как говорила баба Сталя, «хоть к ране прикладывай».
После неудачи с грибами он опять притащил ворох газет, шелестел страницами, обводил объявления рамочками, кудато звонил, ходил — и както в начале декабря, вернувшись домой, заявил Людмиле: «С сегодняшнего дня — Виктор Александрович, на “вы” и с уважением! Какникак заместитель директора!» Заместитель еще лучше, чем директор, подумала Людмила, значит, в фирме, кроме него, есть как минимум один человек, он и бумаги подписывает, его, а не Виктора будут, если что, привлекать к ответственности. Муж не шутил, действительно — замдиректора. Да еще, кроме них с директором, в компании числились двое парней — то ли техники, то ли уборщики. Это и был весь персонал пейнтбольного клуба, директор которого какимто образом отхватил небольшой кусок запущенного городского парка с развалинами сгоревшего лет десять назад летнего кинотеатра.
Зима, конечно, не время для стрелялок, клиентов почти не было, и вместо денег по окончании рабочего дня Виктор приносил домой новые стихи. Например, такие:
Развалины открытых кинотеатров
В местах, где отдыхала Та страна,
У них печаль античных амфитеатров,
Где сквозь гранит века растет трава.
В них пахло табаком, а не попкорном,
Тут грызли семечки, не зная про «Тиктак»,
И восхищались ставшим непокорным
Рабом, известным всем под именем Спартак.
Сами себе казались мы пружиной,
Что сжали страхом, придавив тоской,
Никто не верил, что в сюжете длинном
Останемся лишь смятою травой.
Как жаль, что до конца не распрямились
И, как Спартак, свободным стать мы не смогли,
А может, не те фильмы здесь крутились,
Или не в том ряду сидели мы?
Всем зрителям билетов не хватало,
Мальчишки фильм смотрели сквозь забор.
Того, что нам тогда недоставало,
Отправили вчера мы на костер.
Давно уж нет дверей и сожжены сиденья,
Их очередь настала согревать,
И не вернутся никогда мгновенья
В ряду последнем юность обнимать...
Виктор наведывался в клуб пару раз в неделю, остальное время попрежнему сидел дома. Пытался вместе с Леней чинить стояк, после сотого напоминания Людмилы заклеил наконец окна, а по вечерам, когда она проверяла тетради, листал какието журналы.
И о продаже квартиры речь не заводил.
Только на следующий день после того, как Людмила убрала визитку, он, притащив ей в постель чашку чая, вдруг спросил:
— Люд, а как там наш гигантатлант? Ты ему не звонила?
— Нет.
— Ну и ладно.
«Ну и ладно», — про себя повторила Людмила и отхлебнула чай, пахнущий мятой и покоем. В конце концов, это им нужно, а не нам, значит, когда надо будет, этот Виталий сам объявится. Будем ждать.
И все равно он появился нежданно. Потому что пришел в тот день, в который никогда ничего не происходит важного, к мелким жизненным хлопотам не относящегося.
Потому что этого дня будто бы и вовсе нет, несмотря на наличие в календаре... Он скорее не день, а постскриптум, точнее, послесловие к новогодней ночи.
Январь
Виктор торопился. Он хотел вернуться домой раньше, чем проснется жена. Встанет, выйдет из спальни, жмурясь и кутаясь в халат, а тут — елка! Обязательно скажет: «Дорога ложка к обеду». Надо будет поправить: он елку не к обеду, а к завтраку доставил. К первому завтраку наступившего года.
Одиннадцатый час, а кажется, будто раннее утро. Никого. Нет, вот уже хлопнула дверь подъезда, выпуская паренька с натерпевшимся спаниелем. Рыжий пес устроился под деревом, его хозяин прижал к уху мобильный телефон. Хорошая штука, наверное, удобная. Надо же, как все быстро меняется. Несколько лет назад телефон в кармане казался фантастикой. Еще совсем недавно сотовый мог вертеть в руке только очень состоятельный человек, теперь — пожалуйста, пацан разговаривает...
Мобильного у Виктора никогда не было — да и зачем? Он же не юнец какойнибудь — барышням срочно с улицы названивать, а человек взрослый, семейный, у которого есть хорошо работающий и всегда в зоне связи надежный домашний телефон.
А неплохо было бы сейчас набрать номер, услышать ее сонное «Алло!» — и заорать на всю улицу: «Людка, вставай! Весь год проспишь. Выходи гулять!»
Подойдя к дому, Виктор поднял голову и увидел Людмилу, которая стояла у окна и куталась в халат. Ну вот, увидела. Сюрприза не вышло.
Когда он вошел в квартиру, Людмила мыла посуду.
— В лесу родилась елочка, в лесу она рослааа!!! — Виктор чмокнул жену в щеку и, как посохом, стукнул об пол реденькой елкой.
Людмила взглянула на нее, сняла с ветки зацепившуюся ниточку «дождика», вздохнула:
— Все нормальные люди елку ставят до, а не после. Ты где ее взял?
— А — Дед Мороз подарил. Бэ — долг отдали...
— Вэ — ктото уже выбросил, — перебила его Людмила. — Гэ — срубил в сквере возле горсовета.
— Нудная ты. Полгода: «Не забудь купить елку... Не забудь купить елку...» Следующие полгода: «Вынеси елку, вынеси елку...»
— Ты бы хоть в честь Нового года анекдот поновее вспомнил. — Она махнула на него рукой.
В большой комнате по центру стоял стол, который накрыли здесь, а не на кухне, ради праздника, а в третьем часу ночи так и бросили неубранным. Прислонив елку к стене, Виктор достал из кармана куртки бутылку пива, откупорил, глотнул с жадностью. Потом скинул куртку, сел за стол и, придвинув к себе салатницу, стал есть оливье. Улыбнулся:
— Люблю начало года. Пока все прошлогоднее еще свежее... Подожди, не убирай! — Он отнял у Людмилы тарелку с соленьями, которую она хотела отнести в холодильник, хрустнул крепеньким огурцом. — Катька не звонила?
— Только что. Поздравляла.
— Придет сегодня?
— Нет, устала, хочет отоспаться.
Праздновать устала?
Для актеров Новый год — самая работа.
Катя встречала Новый год, как и полагается молодой актрисе, даже если она играет в самодеятельном любительском театре. Тридцать первого — накладные ресницы, серебряные тени, кокошник и голубое атласное платье, обшитое белым мехом. Парики Катя терпеть не могла, поэтому ее Снегурочка была рыжая. То в ресторане, то на чьейто даче... Правда, в этом году халтура выдалась нестандартная.
— И кем она была? Снегурочкой? — добродушно поинтересовался Виктор.
— Размечтался... Зайчиком.
— В детском саду? — удивился Виктор.
— В ночном клубе. Вечеринка в стиле «Плейбой».
— Ну и как у них прошло? Им костюмыто выдали? Было хоть чтото, кроме ушек и хвостика? — ворчливо поинтересовался Виктор.
— Вот придет — у нее и спрашивай. Завтра обещала.
— Одна? Или с этим... новым...
— Кириллом.
Со Славой они так и не познакомились. Знали, что он учится на последнем курсе философского факультета и скептически относится к Катиному увлечению театром. А пару недель назад Катя вдруг объявила матери, что они со Славой поругались «окончательно и напрочь» и он уже, собрав вещи, оставил их съемный «райский шалаш». Но расстроенная Людмила не успела даже освободить в шкафу полки для Катиных вещей, как дочь снова позвонила и сказала, что домой не вернется, по крайней мере — пока. Оказалось — есть новый молодой человек.
— Слушай, чего она их от нас прячет? — спросил Виктор.
— А может, нас от них?
Виктор налил пива в бокал, второй наполнил выдохшимся шампанским.
— Признайся, Катя сказала: «Поцелуй папу»? Нет? Тогда давай на брудершафт. — и он заставил Людмилу, которая смеялась и пыталась отвернуться, взять бокал.
После поцелуя, который вдруг получился долгим и жарким, он шепнул ей на ухо:
— Ну, Людка, ты вкусна не по годам.
Неожиданно у него за спиной чтото стукнуло, зашуршало — и в комнату вплыл фикус. Здоровенный фикус с пыльными листьями, в щербатом горшке. Изза дерева выглядывала физиономия Кости — багровая то ли от натуги, то ли от праздничной дозы.
— Совет да любовь, молодые! Живете открыто, двери не запираете, а мне и позвонить было нечем.
Он установил фикус у стены, рядом с елкой, потом отступил подальше, полюбовался, как на картину, почесал плечо:
— Не, тут ему темно будет. — Передвинул горшок поближе к окну и довольно кивнул. — Ну, земляки, с Новым годом!
— И старым фикусом! Ты чего это? — Люда переводила взгляд с соседа на его подарок.
Костя плюхнулся на табурет и вытащил из кармана «олимпийки» бутылку.
— Людок, давай рюмки. Простите, если что не так... Без обид... Позвал бы к себе, нет вопросов, да поляну накрыть некому.
— Костик, что за извинения? — спросила Людмила, но Виктор уже все понял.
— Собрался, значит? — спросил он соседа.
— Да, Вить, все. — Костя плеснул водку в подставленные рюмки. — Финита, блин, комедия. Переезжаю. Классную хату нашел, и еще червонец на развод.
— А что ж ты кричал: «Бордель, картель»?..
— Вить, против лома нет приема. Вынесли базар на люди — они гривой машут, а ты ж видишь, цену держат. А если счетчик назад крутиться пойдет? А мне опять личную жизнь обустраивать надо. Так что давай по пятьдесят! — Он взял рюмку, которая утонула в его кулаке. — Людка, ты что, не выпьешь с нами? Мы ж с тобой с пяти лет на одной скакалке прыгаем.
Людмила быстро сооружала для мужчин бутерброды с паштетом, Виктор налил ей шампанского все в тот же бокал. Выпили. Она смотрела на соседа растерянно. Да, с пяти лет...
— Когда съезжаешь, Костя?
— Завтра. Контора подводу дает. Я тебе, Вить, советую — не блатуй, будь мужиком! Если я на своей однокомнатной десятку поднял, то вы плюс к хате спокойно четвертак получите.
— «Десятку, четвертак»... — Виктор вдруг вскочил. — Дураки вы! Лохи, как ты говоришь. Они на этом месте миллионы загребут, а вам копейки кинули!
Сосед посмотрел на него невозмутимо, налил еще:
— Я, Вить, таксист, а не бухгалтер. Миллионы считать не обучен. Это их проблемы. — Поднял рюмку, подмигнул Людмиле. — Приходит в дом Дед Мороз. Предки сыну типа сюрприз организовали. А пацан за шкаф спрятался и кааак этого мужика с бородой шваброй треснет! Тот: «За что, мальчик?!» А пацан: «За прошлый год!» За него и выпьем!
Костя одним махом отправил все содержимое рюмки себе в рот, вслед за ним, чокнувшись, выпили Людмила и Виктор.
— Костя, а фикус зачем? — Людмила оглядела деревце в горшке.
— Это вам на память. Ему лет двадцать, не меньше. Он фартовый. Удачу приносит. Его еще батя купил. Тетка, что продала, сказала: «Ждите удачи». И в натуре — он через день «запорожца» выиграл.
— Так это билет счастливый, а не фикус.
— Людок! Тачку батя в карты, а не в лотерею выиграл. Ты его береги. Часто не пересаживай. Он этого не любит, как пассажир...
— А кто это любит? — тихо спросила Людмила.
Виктор ушел на кухню и закурил. Он курил, рассеянно слушая, как Костя советует поливать фикус «не сильно, по рюмашке», рассказывает о своей новой квартире, и думал: «Ничего. Это даже к лучшему, что все соглашаются. Это нам на пользу».
Докурив, Виктор вытащил из шкафчика пару банок с солеными огурцами и вернулся в комнату.
— Держи, Штрейкбрехер! Ой, прости, Шумахер! Это тебе от нас, к новоселью. Два удовольствия в одном флаконе. Огурчиками закусишь, а утром рассолом поправишься.
Костя просиял:
— Людок, твоего производства? Царский подарок!
Он попытался взять две банки сразу, но Виктор отдал ему только одну и потянул соседа за рукав:
— Давай помогу донести, а то разобьешь.
Дальше слушать Костю ему не хотелось. Хотелось еще посоображать об этом деле.
— Давай, давай. — Костя пошел к двери. — Новосельето у меня на хате отметим? Я вам сейчас координаты нарисую.
Виктор и Костя вышли. Посмотрев на часы и зачемто оглянувшись по сторонам, Людмила присела к телефону и набрала номер.
— Привет. Не разбудила? — бодро начав, она вдруг смущенно умолкла. — Да, с Новым годом! — Найдя спасительные слова для продолжения разговора, она повеселела. — Желаю... ну, как всем, во всем... С новым счастьем? А старое выбросить? — повернувшись к фикусу, она улыбнулась. — Кстати, у меня действительно появилось счастье, новое, зеленое... Нет, не доллары... Спасибо. Пока.
Раздались короткие гудки. Людмила, задумавшись, так и осталась сидеть возле телефона с трубкой в руке.
* * *
В прокуренной квартире соседа среди коробок и тюков Виктор примостил свой подарок, потом с трудом устроился на уголке какогото ящика и записал новый адрес Кости. Слушал его вполуха, кивал, а про себя решал: может, пора уже Люде рассказать, что задумал? Нет, потом. Когда эти гигантыатланты сделают свой следующий ход, тогда он и откроет карты. Только тогда.
Напоследок Костя еще всучил ему «Капитал» Маркса, сказав: «Я уже разбогател», — и довоенное издание Некрасова, все сочинения в одном томе — ктото из пассажиров забыл у него в машине. «Думал, хозяева объявятся, но никто не маякнул. А мне оно не надо. Заберешь? А то выкину». Так Виктор и пошел домой, с книгами под мышкой.
Он нарочно не запер свою дверь, когда вышел к Косте. Зачем? До соседской квартиры ровно два шага, вышел он на пару минут. Да и на лестнице в это время — никого, как всегда в первое утро года. Поэтому все так и случилось.
Виктор вошел — и сразу увидел человека, стоящего спиной к нему в дверях комнаты. Высокий мужчина в куртке, в красной шапкеколпаке с белым помпоном и с красным мешком на плече. Глухим голосом, словно изпод подушки, он говорил — наверное, Людмиле:
— ...с новым счастьем! Я к вам с подарками...
Пару лет назад у них в доме утром первого января ходил по квартирам примерно такой же — в шапке и с мешком. Под ватной бородой и красным клоунским носом и париком лица было не разобрать. Звонил, поздравлял, балагурил... Его впускали, полагая спросонья — наверное, ктото из друзей разыгрывает. Быстро выяснялось, что Дед Мороз ошибся адресом. Смеялись, прощались... А уже к вечеру, протрезвев, хозяева обнаруживали, что с вешалки пропала норковая шапка. Или кошелек, который в праздничной суматохе был брошен на тумбе в прихожей.
Поэтому Виктор, не раздумывая, бахнул гостя по голове «Капиталом». Вышло не очень сильно — мужик высокий, в коридорчике не размахнешься, но всетаки Дед Мороз присел, схватившись за шапку, и тогда Виктор увидел, что в комнате у журнального столика сидит Людмила, бледная, с телефонной трубкой в руках.
Бросив книгу на пол, Виктор попытался заломить мужику руку за спину и одновременно заорал:
— Люда, звони в милицию! — он налег посильнее на человека в красной шапке. — Мужик, тебе не повезло! Здесь уже никто не спит и все трезвые.
— Э! Э, вы что!..
Человек пытался встать, Виктор — придавить его сверху, и несколько секунд они нелепо барахтались в тесном коридоре, перед застывшей в ужасе Людмилой.
— Виктор!.. Как вас... Виктор Александрович!!! — Дед Мороз выпустил наконец мешок и сорвал с себя свободной рукой бороду вместе с шапкой. — Это я, Виталий!
Виктор выпустил его руку и ошарашенно смотрел, как Виталий отплевывается от бороды, морщится и щупает голову:
— Тьфу, черт! Фирма хотела вас поздравить... У вас дверь была открыта. Уффф, хорошо, что шапка на вате...
* * *
Сидели в комнате, у стола, который Людмила так и не успела убрать. Приходили в себя. Нервно шутили о том, что книга не только источник знаний. Виталий попросил воды, ему налили минералки, заодно предложили и рюмку, но он ответил: «Не пью».
А ведь Костя рассказывал, что «атлант» в первый свой визит тоже отказался. И сейчас, после новогодней ночи, — как огурчик. Совсем не пьет, что ли?
— Знаете, я уже начинаю привыкать к вам, как атрибуту застолья. Чтото вроде оливье, — сказал Виктор.
— А я, к сожалению, в обычные дни вас дома застать не могу. В праздники както надежнее.
Виктор лихорадочно соображал: что делать? Начинать серьезный разговор прямо сейчас? Момент, конечно, не самый удачный. Сначала книгой по голове — и тут же оглушить своим решением? И с Людой еще не поговорил. Нет, не сейчас...
— И потом, cегодня даже грабли поздравляют друг друга с наступившим! — Виталий пригладил волосы и поправил узел галстука. — Вы пропали, не звоните, чтобы обсудить условия. Если гора не идет к Магомету...
— ...значит, Моисей дал больше, — перебил его Виктор. — Атлант Виталий! Вы пришли нас поздравить? Мы готовы!
— Хорошо. — Виталий полез в мешок, достал полиэтиленовый пакет и вручил его Людмиле. — Это вам от нашей компании.
Людмила неуверенно улыбнулась ему и вынула из пакета бутылку шампанского и календарь. На глянцевой бумаге — Пизанская башня и крупными цифрами: 2004.
— Очень мило, — самым радушным тоном ответил Виктор. — Люда, куда мы его повесим?
— Здесь лучше его не вешать, — сухо продолжил Виталий, складывая в мешок бороду и шапку. — Хотя... Повесьте и сделайте пометку. Первое мая. В этот день ваш дом снесут. Еще отметьте первое марта — на этот день запланировано отключение дома от газа. Еще через месяц отключат воду и свет.
— Насчет даты конца света — это вы погорячились, — перебил его Виктор. — Без электричества человечество жило достаточно славно, это я вам как историк говорю.
— Людмила Николаевна, чего вы время тянете? — продолжил Виталий, обращаясь именно к ней, уже не глядя на Виктора. — Ваши соседи за два месяца управились, нашли вариант и уже переезжают.
— Потому что они родину не любят. Малую, — поспешил ответить Виктор. — Вот вы свой Самарканд любите?
— Бухару? Ну, как вам сказать...
— А традиции соблюдаете, не пьете. — Виктор сбился и сам уже не мог сообразить, что именно хотел выразить. В голове все смешалось. «Ты гляди, как они все распланировали. Первого снесут. Посмотрим... А этот из Бухары, значит. И не пьет. Мусульманин, что ли?.. Нет, сегодня разговора не выйдет».
— Если выпью — съедете? — вдруг спросил Виталий.
— Съедем, — живо откликнулся Виктор, наливая себе и Виталию по полной.
Они быстро выпили, закусили огурчиками, и Виктор невозмутимо продолжил:
— Съедем — но позже...
— Так нечестно! — воскликнул Виталий.
Виктор широко улыбался в ответ:
— Виталий! Тут думать надо! Мы вам позвоним, обязательно позвоним! Честно. Причем — в этом году.
Виталий сдержанно вздохнул и направился к двери. На пороге обернулся и посмотрел на Людмилу.
— Всего доброго. Дверь захлопнуть?
Людмила опомнилась, вскочила, пошла за ним — проводить. Вернувшись в комнату, произнесла решительно, даже с какимто облегчением:
— Все, Вить, надо соглашаться. Давай искать квартиру.
— Ты что! — Виктор вылил в стакан остатки пива из бутылки. — Это же квартира твоих родителей! Родовое гнездо. Которым торговать нельзя.
Людмила отняла у него стакан:
— Ты нормальный? Все разъедутся, а мы здесь одни останемся?
— Да.
— С ума сошел? Они же скоро все отключат.
Придется ей сейчас сказать, а то она действительно побежит искать варианты.
— Люда, давай будем решать проблемы по мере их поступления. Если отключат свет — купим свечи. Готовить можно на примусе. Весной овощи на балконе посадим. Шучу, шучу... Посидим на бутербродах.
— Долго? — с сарказмом спросила Людмила.
— Пока они не пойдут на наши условия.
— В террористов будем играть, пейнтбольными ружьями станем грозить? А заложников брать будем?
— Друг друга, — засмеялся он, но понял, что эта шутка была лишней.
— Ты что, сбрендил? — Людмила покраснела и сорвалась на крик. — Они нас с милицией выставят в два счета!
— На улицу? Я уже был у юриста. Не имеют права. У нас же квартира приватизирована. Зачем им скандал? — Он подсел к Людмиле, обнял ее за плечи. — Люд, не бойся, я все продумал! Сейчас они таким, как мы, дают тысяч двадцать — двадцать пять, ну, максимум тридцать. А если мы не согласимся? Если потребуем больше? И когда все съедут, останемся в доме одни? Понимаешь — одни! Они тут собираются строить комплекс за двадцать миллионов баксов! А с нами дом не снесешь. Они поймут, что проще заплатить нам столько, сколько мы хотим, только бы мы убрались. Для них это не сумма. В общем, Люда, готовь ножницы!
— Зачем?
— Будем стричь купоны!
— В прошлый раз ты просил резинки — пачки денег перевязывать. Витя, объясни, что ты опять задумал? — Людмила уже взяла себя в руки, спросила это очень ровным тоном, и Виктор вдруг почувствовал себя учеником. Учеником, который сам вызвался отвечать, а в последнюю секунду под взглядом учителя понял, что урок знает не слишком твердо, но отказываться — поздно.
— Мадам Онассис, мы будем судовладельцами. — Он вскочил и стал прохаживаться по комнате. — Представь: ктото продает судно. У нас нет всей суммы, чтобы его купить. Есть только двести тысяч, но для первого взноса этого достаточно! Делаем первый взнос — и получаем договор на приобретение судна. Тут же берем под это судно в банке кредит, рассчитываемся с продавцом и начинаем ловить креветку. Ловим, продаем, зарабатываем деньги — и расплачиваемся с банком. То есть рассчитываемся. В общем, возвращаем то, что брали. А потом можно наш корабль еще раз заложить — и купить еще один...
...В помещении, где обосновался директор пейнтбольного клуба, в подсобке Виктор нашел пачку прошлогодних журналов. Во время своих недолгих дежурств он листал их и наткнулся на рубрику «История успеха». А точнее — «Как заработать первый миллион». Кстати, Генри Форд, создатель конвейера, всегда готов был рассказать о всех своих миллионах... Кроме первого.
На ярких страницах глянцевых журналов свои истории рассказывали люди, фамилии которых Виктору ни о чем не говорили. Ему были знакомы только названия компаний, принадлежавших этим мужчинам. Белозубым мужчинам, его ровесникам, улыбавшимся с фотографий. Журналисты называли своих собеседников «китами отечественного бизнеса», расспрашивали о начале карьеры — и публиковали истории о счастливых выигрышах в «Спортлото», о «челночных» поездках и первом товаре, купленном на одолженные деньги. Ктото — кстати! — рассказывал и о проданной квартире.
Виктор читал эти статьи, не замечая, что фразы отшлифованы и сверкают зеркально, как туфли представительных джентльменов на фото. Он внимал печатному тексту и запечатленным улыбкам. Он, конечно, понимал, что, возможно, дело было не совсем так. Или даже совсем не так. И всетаки — разве это нереально? Разве не бывает на самом деле таких взлетов? Так или както подругому, но каждый из них однажды рискнул, поймал удачу за хвост и прыгнул выше головы.
Историю про покупку судна он вычитал там же, и в первый момент она показалась Виктору фантастической. Но он перечитывал статью несколько раз — и все больше верил в то, что это возможно. Он чувствовал, что сейчас — его момент. Его шанс. А ведь чутье тоже чегото стоит! Главное — чтобы Люда поняла это.
Хотя, конечно, сразу согласиться с таким планом сложно, и, в общем, он понимал, почему она так отреагировала. Сначала слушала внимательно, чуть прищурившись, и, кажется, решила, что судно — это только пример, как в задачке: допустим, у вас есть сто вагонов... Выслушав до конца, все с тем же холодным спокойствием спросила:
— Вить, какое судно? Где лес, где дача?.. Где мы, где море? У тебя лодка была когданибудь? С веслами. А двести тысяч где ты возьмешь?
— Здесь! Не выходя из квартиры. Не выходя!
— Вить, а может, лучше грибы разводить?
Он рассмеялся:
— Грибы — это вчерашний день. Бежать надо не туда, где шайба, а туда, где она будет, — эта фраза была тоже из журнала, но сейчас Виктору казалось, что он сам ее придумал.
— Не поняла — куда бежать?
Люда смотрела на него, прищурившись, и он понял, что разговор идет не так, как надо, но остановиться не мог, словно и в самом деле скользил по льду:
— Туда, где шайба, бежать не надо. Лучше стоять на месте.
— Что ты всю жизнь и делаешь.
Зазвонил телефон, и Людмила сняла трубку. Она поздоровалась, поблагодарила за поздравления и, растянув губы в улыбку, сама поздравила когото с Новым годом, а Виктор вдруг вспомнил: в тот момент, когда он вернулся от Кости и застал тут «Деда Мороза», Люда тоже сидела с трубкой в руках. Она звонила или ей звонили? Она не рассказала ему кто...
— Это кто? — спросил он жену, когда она положила трубку.
— Ученик, поздравил.
— Ты с ним на «ты»? — с вызовом спросил он, но осекся под жестким взглядом жены. — Ах да, все сходится... И хватит тебе уже бегать по урокам! — Людмила слушала его, методично кивая головой, мол, говориговори, но Виктор не замечал этого и продолжал: — Если это, конечно, ученики...
Тут она взвилась моментально:
— Послушай, в нашей семье бюджетообразующее предприятие — это я! На что бы жили? На доходы от твоих ненормальных идей?
Поучительски четко, с напором Людмила стала перечислять все его прежние попытки завести свое дело.
Дом не любил слушать скандалы, но затыкать уши ему было нечем.
Людмила не повышала голос, но Виктору казалось — она кричит. Напомнила, как в восемьдесят шестом он хотел издавать брачную газету. Как пару лет спустя вдруг решил по объявлению завербоваться в ЮАР, на охрану алмазных копей, «тоже мне пособник апартеида! А здесь сторожить магазины по ночам брезговал». Как целый год возился с идеей открыть цех и выпускать пластиковую посуду. Правда, оказалось, что из Турции пластик возить — в три раза дешевле получится.
— А твоя гениальная идея открыть модельные курсы для детей?! Ты забыл, как вас чуть не привлекли за растление малолетних? А ты еще шутил, что думал, это тост — а оказалось, статья! Конечно, ты же нашел такого фотографа... Где ты его только нашел... А эти грибы?! Витя, ты даже нормальным репетитором, как я, не можешь устроиться!
— Люда, да кому нужно мое репетиторство? Ты же знаешь, что у нас происходит. Они эту историю каждый год переписывают по новой, мы же страна непредсказуемого прошлого... Ну не могу я больше преподавать! А те дела провалились, потому что начального капитала не было. Но здесь все абсолютно реально.
Идея, которую он до сих пор только прокручивал в голове, теперь прозвучала — и словно затвердела. Он говорил все решительнее.
— Витя, опомнись! — Людмила пыталась улыбнуться, хотя поняла, что он не шутит. — А жить? Жить мы где будем?!
— Придумаем чтонибудь. В конце концов, можешь годик перекантоваться у любимой сестрицы. Или у Катьки, она все равно снимает. И я гденибудь пристроюсь. А через год купим классную квартиру. С видом на море.
— ...и обратно! Витя, ну, понятно, ты выпил... Что ты про Катькуто несешь? Ей только меня не хватает. Я прошу тебя, один раз спустись на землю!
— Людочка, это бизнес я планирую морской, а вообще — я на земле, обеими пятками!
Виктор подскочил к жене, сел рядом, снова обнял и чмокнул в раскрасневшуюся щеку:
— Все, закрыли тему! Завтра на свежую голову подумаем. А сейчас — пошли пройдемся. На улице так хорошо!
Но она отстранилась, поднялась, запахнула халат:
— Не хочу я с тобой никуда идти.
Людмила зашла в спальню, закрыла за собой дверь — и Виктор услышал поворот ключа. Ключа, которым они давно не пользовались.
Виктор стоял, тупо глядя в закрытую дверь и повторяя про себя: «“Не хочу с тобой идти”... “С тобой”... А с кемто другим — хочешь?»
Он подошел к двери и подергал за ручку.
— Люд, открой. Не порти праздник! Новый год на дворе! — Снова дернул. Стукнул кулаком. — Открой!
Как глупо... Он собрался убеждать ее, спорить, доказывать. Он хотел снова обнять ее. А может — тормошить и требовать ответа: о чем она молчит по вечерам, к чему прислушивается? Теперь у нее часто бывает такое выражение лица, как когдато у его учеников за три минуты до конца урока. Ожидание. Чего она ждет? Кого? Какого звонка? Какой перемены?
Но как с ней разговаривать, если перед носом — дверь?
Неожиданно он разозлился. Хлопнул ладонью по двери и вышел на кухню, там достал коробку с инструментами, покопался в ней и вернулся в комнату с молотком и гвоздями. Самыми длинными, какие нашлись.
Он косо вгонял гвозди, пришпиливая хлипкую фанерную дверь к косяку, иногда промахивался — и тогда просто лупил молотком по косяку или по стене. Он бил — и представлял, как жена сидит на постели, зажав уши.
Еще удар — и ему показалось, что дом вздрогнул и пол под ногами качнулся. Виктор тронул лоб дрожащей рукой. Людка права, пить надо меньше. Ну и понервничал, конечно... Видно, давление скакнуло.
Что там говорили древние? Лечить подобное — подобным?
Он бросил молоток на пол, прихватил со стола недопитую бутылку водки и поднялся к Лёне. Тот, увидев на пороге соседа снизу, сразу завел:
— Витя, ты что? У меня все сухо!
— И у меня сухо. Непорядок! — Виктор подмигнул и достал изза спины бутылку.
* * *
Дом вздрогнул.
Конечно, удары молотка для Дома — ерунда. И гвозди в косяк — это как комариный укус или, еще образней, как слону дробина. И вообще, жильцы нередко ссорились, кричали друг на друга, иногда били посуду и даже окна, было дело. Но почемуто именно эти гвозди и эти удары Дом почувствовал — и вздрогнул.
Через пару часов Виктор вернулся, выдернул гвозди и открыл дверь. В этот день они с Людой не разговаривали и весь следующий — тоже, а третьего числа пришла Катя, и они сделали вид, что все в порядке. После ее ухода стали перебрасываться редкими словами, а потом наконец помирились — так, как мирились всегда, много лет, после ссор по самым разным поводам. И, как всегда, причина ссоры осталась неразрешенной, ее окружили молчанием, к ней боялись прикоснуться. Как к визитке компании «Атлант», которая лежала в записной книжке.
Впрочем, прошла неделя — и Людмила достала визитку и набрала телефонный номер, а потом купила пачку газет с объявлениями о продаже квартир. Сначала она просматривала их прямо в школе, между уроками, звонила из учительской и расспрашивала хозяев о районе, этаже и цене. А потом както принесла газеты домой и оставила на видном месте. Виктор видел их, но ничего не сказал.
Шли недели. На дверном косяке остались следы от гвоздей, и они беспокоили Дом, как и положено комариным укусам. Ныли и зудели. Наверно, так же беспокоит слонов застрявшая в их толстой коже дробь.
А потом Дом стал слепнуть. Еще несколько машин пришли к подъездам и уехали, набив нутро тюками и мебелью, и после каждой такой машины еще несколько окон переставали зажигаться по вечерам. Оставшиеся без занавесок и вазонов с фиалками, черные бельма пялились на Людмилу, возвращавшуюся с работы, и она боялась поднять голову, чтобы не встречаться взглядом с незрячими окнами. Зрячие не любят смотреть слепым в глаза. Боятся.
Февраль
Да, недолго продержались эти стрелялки...
Виктор поставил на пол увесистую коробку и разогнулся, потирая поясницу. Нет, пожалуй, спрятать это от Люды не получится. Не те габариты. У коробки и у нашей квартиры... А может, Леню попросить у себя подержать? Чтобы Люду не расстраивать.
Нее, к Лёне нельзя — его младший этим игрушкам быстро применение найдет.
Виктор достал из коробки автомат, положил палец на курок и полюбовался на себя в зеркало. Вид пугающий, хотя с настоящим оружием эту цацку, конечно, не перепутаешь. Так что грабить банк не будем, попытаемся всетаки додавить выходца из Бухары, уважаемого нашего трезвенника Виталия ибн Сергеича.
С Виктором уже не раз расплачивались товаром, но таким — впервые: два пейнтбольных ружья и запас шариков с краской.
Ничего, найду покупателя. Только надо будет себе пару патронов оставить, на память.
Звонок. Виктор быстро запихнул ружье в коробку и открыл дверь. На пороге стояла баба Сталя.
— Витя, здравствуй! А Людочка где? Дома?
— Здрасьте, Сталина Петровна. Люды нет, она к ученику пошла.
— Жалко. А я хотела ее на смотрины позвать.
С тех пор как баба Сталя провозгласила на весь подъезд: «Только ногами вперед!..» — прошло три с лишним месяца. За это время ее генеральная линия сделала крутой зигзаг.
Сначала Сталина Петровна решила «найти управу на этих буржуев» и «пошла по инстанциям». Облачала мужа в костюм с орденскими планками, и они начинали парное катание по высоким и низким кабинетам. Возвращались домой тихо и незаметно, о результатах своих визитов в неизвестные кабинеты Сталина Петровна никому не рассказывала. На все вопросы отвечала коротким: «Ничего, вот посмотрите!»
Но никакого зрелища не последовало. Уже в середине января Сталина Петровна перестала «искать управу» и пообещала «выжать из этих буржуев все, что положено». Что положено — тоже не объясняла, но Виктор про себя отметил: бастион пал, баба Сталя пошла смотреть варианты.
— ...там вариант вроде неплохой. Второй этаж, окна на юг.
— А компас у вас с собой? А то ведь дурят! Говорят, что на юг, а на самом деле на северозапад.
Баба Сталя на шутку не улыбнулась, произнесла строго и даже с угрозой:
— Ну, менято могут надурить, а Барсика не обманут! Он у меня — экстрасенс. Нехорошую энергию чует.
Виктор знал этого «экстрасенса». Дымчатый кот, холеный и ленивый, целый день дрых на спинке дивана и, только унюхав ливерную колбасу, оживал и начинал хрипло орать. Оказывается, теперь баба Сталя брала его с собой, когда шла смотреть очередной «вариант». Кот, упакованный в дорожную сумку, терпеливо переносил поездку в троллейбусе, а потом, поставленный на порог чужой квартиры, подавал своей хозяйке понятные только им двоим сигналы.
— Если в доме плохо — он и не войдет! Вот мы с Барсиком смотрели вариант на Тенистой, так он...
— ...сказал: «Не буду тут жить!» — засмеялся Виктор.
— Представь себе! Не пошел в квартиру. Встал на пороге, шерсть дыбом!.. Значит, болел там ктото или даже умер. Хозяева, конечно, не скажут, а у котов — шестое чувство. Вот я хочу, чтобы Люда со мной пошла...
— Зачем? У Людки чутья — никакого. И с обонянием после гриппа проблемы...
— Там на одном этаже две квартиры продаются. Снова соседями будем.
Поблагодарил. Посожалел, что Люды дома нет и сам очень занят — бежать надо, дела. И завтра вряд ли у нас получится: на день рождения идем. Сказал, что полностью доверяет Сталине Петровне. И Барсику. Если им понравится — мы тоже этот «вариант» посмотрим.
Заодно поинтересовался, сколько «Атлант» дает старикам за их двухкомнатную. Оказалось — тридцать тысяч.
— Рублей? — игриво переспросил Виктор.
— Баксов, — веско отметила баба Сталя, и Виктор опять улыбнулся:
— Не боитесь на старости лет валютными операциями заниматься?
— А где ты видел, чтобы квартиры за рубли продавали? Ты не смейся, лучше скажи, за сколько вы сторговались.
— Двести тысяч.
— Рублей?
— Шучу, Сталина Петровна, шучу. Мы еще торгуемся.
Когда баба Сталя ушла, Виктор снова распаковал свои боеприпасы, ружья забросил на шкаф, а коробку с шариками пристроил в кухне, под столом.
Посмотрев в окно, он увидел, как от дома к троллейбусной остановке шла Сталина Петровна с большой сумкой в руке, из которой торчала крутящаяся, как перископ подводной лодки, голова Барсика.
* * *
Февраль выдался теплым, и Катя с удовольствием скинула капюшон. Хорошо! И воздух совсем весенний. Особенно после такой поездки... Полный автобус мужиков с перегаром! Можно подумать, все — бесстрашные воины. Вояки... Ну, понятно — ветераны празднуют, они имеют право. Вон у той же бабы Стали муж — летчик, воевал. А эти? Если два года унитазы драили и на генеральской даче кирпичи таскали — значит, теперь есть повод двадцать третьего напиться? Вот Кирилл — молодец, сказал: не надо в этот день никаких подарков. С чем поздравлять? С тем, что мужчина? Не надо.
Интересно, Восьмое марта Кирилл тоже не захочет отмечать?..
А мама сегодня по телефону первым делом спросила: «Ты папу поздравила?»
...Неделю назад Катя была дома и залезла в сервант, где лежат фотоальбомы, документы и всякое старое, ненужное и родное. Она искала коечто, но отвлеклась и полистала альбом со своими детскими снимками. Там же обнаружила свои школьные похвальные грамоты и несколько самодельных открыток. Одна из них — с красной звездой и георгиевской лентой (чтобы получился оранжевый цвет, надо смешать красный и желтый. Это было открытие!). На обороте — смешным почерком второклашки: «Дорогому папе, защитнику Родины и герою». Кажется, про защитника писали все, под диктовку, а героя она сама добавила. Причем написала «гирою», потом учительница помогла лезвием подчистить и исправить на «е». И улыбалась при этом. Тогда было непонятно: чему улыбается?
Сегодня Катя попыталась сказать маме, что звание «лейтенант запаса» не повод, но та сразу передала трубку папе, и Катя поздравила, конечно. И с облегчением узнала, что сегодня они ее в гости не ждут, потому что сами уже собираются — на юбилей к Щелочи. Папа так и сказал, и Катя слышала, как мама рядом засмеялась: «Витя, ты, главное, Веру так в глаза не назови!»
Вера Степановна, Щелочь, химичка и завуч, в этом году отмечает юбилей, поэтому пригласила подругколлег в ресторан и с мужьями. Очень удачно вышло — Кате срочно нужно зайти домой, взять томик Чехова, а встречаться с родителями сейчас нежелательно. Пока не рассосется вся эта история с долгом.
Катя посмотрела на часы. Она звонила час назад, и папа сказал, что они уже на выходе, просто мама, как всегда, долго копается, никак не выберет, что ей надеть — норку, соболей или шанхайских барсов. Катя скривилась от его шутки, вслух огорчилась, что их не застанет, и попрощалась. Ну, за часто уже собрались, наверное?..
* * *
Сборы на день рождения были не долгими. Прибежав от ученика, Людмила быстренько достала свой любимый костюм, минутку поразмышляла над обувью — сапоги, конечно, не очень к наряду, но не тащить же в ресторан туфли, как сменную обувь в школу... Ой, пьесы, Катя же просила.
— Люда, ну что? Идем? — Виктор заглянул в комнату и увидел, что жена, встав на табуретку, перебирает книги на верхней полке. — Ты куда полезла?
— Катька должна забежать. Ей нужен Чехов.
— Чехов нужен всем. А сама не найдет?
— Да я во второй ряд запихнула. Лучше на столе оставлю.
Она вытащила с полки потрепанный том, и Виктор помог ей спуститься.
— Ну? Все? Ты готова?
— А ты как считаешь?
Виктор, прищурившись, строго осмотрел Людмилу с головы до ног:
— Сойдет. А где фамильные бриллианты?
— Да, точно. Кулон сюда пойдет. — она достала из серванта маленькую шкатулку.
Ну, не бриллианты, но все равно — память и ценность: мамины рубиновые серьги и кольцо, которое Людмила никогда не носила: с безымянного пальца оно соскальзывало, а на средний налезало с трудом. И кулон с александритом, еще бабушкин.
Виктор уже обувался, когда услышал из комнаты:
— Витя, а кулона нет.
У Людмилы на ладони лежало все содержимое шкатулки — кольцо и скрепленные друг с другом сережки. Он зачемто заглянул в опустевшую лаковую коробочку.
— Ты когда его в последний раз надевала?
— К Вере, на прошлый день рождения. Кажется...
— И потом — никуда? — он внимательно смотрел ей в глаза.
— Нет... вроде бы... — встретив его взгляд, Люда вспыхнула. — Что ты имеешь в виду? Опять?! Витя, я не французская королева и не дарю любовникам подвески и кулоны. Ты сам его не брал, никуда не перекладывал?
— Нет. Люда, скажи, а Катя... Она у тебя деньги просила?
— Она это делает регулярно.
Оба замолчали. Людмила растерянно перекатывала на ладони украшения, потом положила их обратно в шкатулку и натянуто улыбнулась.
— Я покурю — и идем, ладно?
Виктор знал, она курила редко, только когда сильно нервничала.
— Люд, не огорчайся... — начал он, но жена, махнув рукой, ушла на кухню.
Он потянулся следом, страдая от пустоты всех возможных слов, бесполезности утешений. Лучше просто обнять... Но она стояла к нему спиной, у окна, и он решился только спросить:
— Мы не опоздаем?
— Нет.
Пока она курила, на всякий случай еще раз покопался в секретере среди фотоальбомов и коробок. Ничего, конечно, не нашел — и тут в комнату вошла Людмила:
— Там Катя идет.
Виктор замешкался, посмотрел на нее вопросительно:
— Люда, я поднимусь к бабе Стале, а? Забыл совсем — надо же ветерана поздравить. Я быстро. Ты потом зайди за мной, ладно?
«В конце концов, им объясниться проще, поженски, — думал он, поднимаясь этажом выше. — Хотя, вообще, както нехорошо, уклоняюсь от воспитательной работы с быстро подрастающим поколением».
И, уже подходя к соседской двери, он поймал себя на слове «уклоняюсь» — и усмехнулся: «Куда ты денешься с подводной лодки...»
* * *
— Как ты могла?! Почему ты меня не спросила?
— А что — ты бы разрешила?
Катя спокойно смотрела на мать, и это смутило Людмилу. Дочь не отнекивалась, сразу и легко ответила: да, кулон взяла. Отнесла в ломбард. Потому что квартирная хозяйка срочно потребовала деньги за этот месяц, а у Кати зарплату задерживают, и у Кирилла сейчас проблемы.
— Ма, да ты не волнуйся, я выкуплю. Мне со дня на день заплатят.
— Катя, ну как же так можно! Просто так, молча взяла — и в ломбард... Это же бабушкина память!
— Нуу, началось... Кулон — это память. И квартира — это память. Вы поэтому ее не продаете?
Людмила вздрогнула:
— При чем здесь квартира?
— При том! Продали бы ее — и все.
— Что — «все»?
— Отдали бы мне мою часть.
Последнее тоже произнеслось легко, но эту легкость Катя репетировала уже две недели — с тех пор, как Людмила рассказала ей про фирму «Атлант».
Какой шанс! Если подумать — единственный шанс решить вопрос с жильем. Иначе так и придется снимать, и каждый месяц отдавать чуть ли не всю зарплату, и каждый месяц высчитывать — а вдруг не хватит? Юлить перед хозяйкой, перехватывать у мамы, занимать у девчонок на работе или даже вот так — нести вещи в ломбард. А если не снимать, то остается последний вариант — жить с родителями. Это уж точно последнее, хуже не придумать.
Но судя по тому, как у мамы округлились глаза, она ни о каком разделе не думала, и голос у Кати зазвенел:
— Я, кстати, единственная в этой квартире родилась. Самое что ни на есть коренное население. Имею право на свою часть наследства. И не говори, что ты эту квартиру так любишь, что продавать не хочешь!
— Люблю, конечно!
— Неправда! Ну, дед и бабушка — допустим, сами этот дом строили. А вы с папой? Да вам просто деваться было некуда! Ты же не захотела в папин Сиплодрычинск по назначению ехать, пришлось тут, друг у друга на голове...
— Ну и что? — Людмила старалась держать себя в руках и говорить ровно. — Да, тесно было. Четверо взрослых и ребенок. Но тыто что? Тебето — чего?.. Когда ты подросла, мы уже тут были втроем.
— Когда подросла, да? А раньше, значит, я — ничего?.. Подросла... — Катя почти задохнулась от воспоминаний.
...В такие ночи она не могла уснуть — глаза открывались сами собой, и Катя опять видела квадрат света, лежащий на полу в коридоре. Свет падал сквозь застекленную дверь кухни.
На кухне сидит мама. Она ждет папу. Хочется, чтобы он скорее пришел. Но не хочется слышать, как он придет. И Катя торопится заснуть. Она шепчет на ухо плюшевому Кузе: «А ну, спи!» — сама плотноплотно закрывает глаза и даже отворачивается к стенке, чтобы не видеть свет. И тут же слышит шаги на лестнице и по звуку угадывает, что он пьяный.
Шаги медленные, будто папе трудно идти. Из кухни выходит мама — значит, она стояла у окна и увидела, как папа подходил к дому. Стояла и ждала его, потому что боится, что он опять потерял ключи. Или не потерял, но не сможет попасть ключом в скважину и позвонит в дверь. И всех разбудит.
Она думает, что все спят.
Надо будет утром маме сказать, чтобы она не сидела до ночи на кухне, ведь Катя все равно не спит. И бабуля тоже. Слышно, как она шепчет деду: «Опять Витька поддал!» Она думает, что шепчет, но говорить совсем тихо у нее никогда не получалось.
Мама открывает дверь, папа чтото ей говорит... Сейчас мама будет тихо ругаться с ним и плакать. Или просто плакать.
Чтобы не слышать, Катя с головой накрывается одеялом...
— Тесно? — возмущенно продолжала Людмила. — Да. Зато — не угол, не барак, не подвал и не коммуналка. У многих и этого не было. И папа мой этот дом — сам строил, ночи не спал!.. Ты же знаешь, что тут было!.. А вот ты за что нашу квартиру так не любишь?
— За то!!!
В первый раз в жизни — об этом. Вот так, глаза в глаза. Без лишних ушей. И без лишних слов.
Катя повторила:
— За то самое!!!
— Не кричи! — и Людмила машинально протянула руку, чтобы включить приемник.
...Конечно, заглушать музыкой скандалы всегда было глупо. С музыкой или без — все всё слышали: ругань легко пробивала тонкие стены. И всетаки, срываясь на повышенные тона, они всегда включали радио или телевизор.
Но это днем, а ночью... Ночью, когда ты просто не можешь думать о том, что в соседней комнате родители и им все слышно... Когда ты ни о чем не можешь думать! Только потом, после, понимаешь, что застонала слишком громко. Правда, поначалу вам обоим от этого только весело, и вы давитесь смехом, пытаясь хотя бы теперь вести себя потише. А потом ктото из вас после такой ночи почувствует неловкость. Не стыд, не страх — всего лишь неловкость, но в следующий раз ты уже не позволишь себе застонать и вцепишься зубами в подушку.
И та же неловкость будет мучить, если вдруг среди ночи понадобится выйти. Потому что родители еще не старики, а пройти надо через их комнату...
А ведь мама, наверное, тоже когдато утыкалась в подушку, потому что в соседней комнате были они, Люда и ее старшая сестра Таня.
И если бы сейчас Катя не снимала жилье — все повторилось бы, точьвточь. Молодые и родители — на одном пятачке. Стесняясь, раздражаясь, злясь друг на друга...
По радио крутили чтото бодренькое, очень подходящее для того, чтобы заглушить ссору, но Людмила молчала. И Катя смотрела на нее, не понимая, почему мать вдруг перестала укорять и доказывать, почему сидит молча, погасшая и растерянная.
Люда вспомнила: когда дочь сказала, что будет снимать квартиру, она решила, что это блажь, что Катька, как все молодые, не знает счета деньгам, хочет всего и сразу. А получается ничего и постепенно. Их в квартире теперь трое, и это нормально, а если у Кати ктото засиделся до утра — так мы с папой всё понимаем... А снимать — это не по средствам. Но если тебе так хочется самостоятельности — пожалуйста!
Она давно прогнала из памяти свои осторожные ночи с подушкой в зубах и теперь раздражалась: это же надо — снимать квартиру! Мы с родителями тут помещались — и както жили, ничего. А теперь, видишь ли, тесно и неудобно. А отдавать такие деньги — удобно? И у нас одалживать каждый месяц. А у нас эти деньги — лишние? Да, Катя одалживает и потом почестному возвращает. И через неделю опять одалживает... В конце концов, сколько я могу все тащить на своих плечах?!
Поэтому, когда началась история с расселением, у Людмилы просто не возникло мысли о том, что можно требовать от фирмы две квартиры.
Женский голос из приемника докричал песню о прекрасной любви — и пошла реклама. Всех, кто устал от долгой зимы, ждут курорты! Турция, Египет и Канарские острова. Выбирайте!..
Да, конечно, Катя права, сто раз права — надо продавать, пока есть такая возможность, и отдать ей часть, пусть на эти деньги себе чтото купит. И может, Витя оставит свою безумную идею, ради Кати...
Людмила выключила радио и посмотрела Кате в глаза:
— Ты права. Прости. Да, конечно, надо будет поговорить с риелтором. Подыщем две квартиры в одном районе. — Она вздохнула. — Осталось теперь только папу уговорить.
— А что папа? — спросила Катя. Она не ожидала, что разговор о кулоне и — главное — о продаже квартиры окажется таким коротким и закончится так мирно. В общем, и разговорато не было — посидели молчком, под музыку.
— А папа в очередной раз решил стать Рокфеллером.
— Я — за. Главное, чтобы не Биллом Гейтсом. Тот недавно заявил, что все деньги завещает на благотворительность. А родным детям — шиш. Всего по десять миллионов. А остальное типа пусть сами зарабатывают.
— А тебе десятки мало? — засмеялась Людмила.
— Мне — нет, а вот его детям, представляешь, как обидно?
— Деньги счастья не приносят, — автоматически сказала Людмила и впервые внутренне поморщилась от лживого пафоса этой привычной фразы.
— Но доставляют массу удовольствия!
Людмила слушала ее и думала: хорошо, что Витя к соседям ушел. Сейчас начал бы Кате про корабли рассказывать. Представляю, что бы тут началось... Никаким приемником не заглушить.
— Так что папа задумал?
— Решил не выселяться, пока фирма не заплатит ему столько, сколько он хочет. А хочет он много.
— А кстати, сколько нам сегодня дают, что мы брать отказываемся?
— Сорок тысяч.
— Сколько??? Ма, срочно соглашайтесь, пока они не передумали!
— Нет, солнышко, этих денег только на винт и якорь хватит, а нам целый пароход нужен, креветок ловить, — саркастически произнесла Людмила.
— Зачем? К пиву? — поинтересовалась Катя и продолжила, не дожидаясь ответа: — И ты согласилась ждать?
— Катя, а если это действительно шанс? Сначала нам предложили двадцать пять, через месяц — тридцать, сегодня уже говорят, что согласны заплатить сорок. А вдруг получится еще больше? — Людмила хотела убедить дочку, а убедила себя и уже не понимала сейчас, как раньше могла спешить, соглашаться на меньшее. — У тебя будет своя квартира. И я не буду больше бегать по урокам, а ученики смогут приходить ко мне. Я тоже в этой жизни на чтото имею право. И у папы все изменится. Ему надо хотя бы один раз добиться успеха — и все пойдет подругому...
— О боже, — почти постариковски вздохнула Катя. — Хорошо, а что у него в клубе?
— Все. Уже закрылись.
— Опять... Ну, хоть расплатились? Или как всегда?
— Почему как всегда? Так еще никогда не платили. Два ружья для пейнтбола и ящик с боеприпасами. Шарики с краской.
— Ух ты! Где? — воскликнула Катя и оглянулась вокруг.
Ребенок есть ребенок, подумала Людмила.
— В прихожей, за вешалкой. — Людмила улыбнулась, глядя, как дочь понеслась рассматривать ружья. — Только не трогай ничего, он вроде на этот арсенал уже покупателя нашел!
Попробовать себя в роли стрелка Катя не успела — влетел запыхавшийся Виктор.
— Быстро звоните в «скорую»! Деду плохо, сердце прихватило. У них нитроглицерин закончился.
Катя бросилась к телефону, он кинулся в кухню — там на холодильнике в коробке лежали лекарства, но Людмила, схватив свою сумку, уже кричала:
— Вить, он здесь, здесь, у меня!
— Алло, «скорая»? Сердечный приступ, — вмиг ставшая серьезной, Катя четко отвечала на вопросы диспетчера, уточняя детали. — Да, дом Павлова. Семьдесят восемь лет. Ветеран, льготник. Водопьянов Виктор Владимирович. Да, мой дедушка. Быстрее, пожалуйста. Когда будете?.. Не опоздайте!
* * *
Конечно, на банкет опоздали. Пришли, когда половина гостей уже разошлась, как раз к сладкому, на которое обычно не хватает сил. Щелочь, конечно, встретила их обиженной миной, но быстро оттаяла. Всетаки причина уважительная: ветерану стало плохо, хлопотали пососедски... Хорошо, что все обошлось. Виктор наговорил юбилярше пышных комплиментов, за столом сыпал анекдотами, очень смешно рассказывал, как он орал на диспетчера «скорой», и уже заскучавшие гости оживились.
Немногие оставшиеся за столом мужчины давно устали произносить тосты и сидели, поглядывая на часы, а Виктор, пригубив всего одну рюмку, с удовольствием веселил компанию.
Людмила ковыряла ложечкой торт, запивала его шампанским и, улыбаясь, смотрела на мужа. Оказывается, она почти забыла, каким обаятельным он умеет быть. Остроумный, галантный...
Просто они давно никуда не ходили вместе.
Попав в центр внимания, он был опьянен успехом, ему хотелось говорить еще и еще. Виктор встал, чтобы сказать очередной тост, но вместо этого стал читать свое сочинение под названием «Сорок пятый год». Хотел посвятить его юбилярше, но вовремя вспомнил, что женщину в сорок не вгонишь и из сорока не выгонишь.
Постарели мамы, повзрослели дети,
Просыпаться стали сами на рассвете,
Стали кушать меньше, ктото бросил пить.
В зеркале загадка: сколько еще жить?
Все юней солдаты, все верней жена,
И все чаще снится бывшая страна.
Чтото позабылось, чтото не дает —
Память или совесть, кто их разберет.
Хоть себя не знаем, но себе верны,
Ведь живем, «не чуя под собой страны».
Сорок пять не возраст, сорок пять порог,
За которым мудрость и, надеюсь, Бог.
«Все верней жена»... Людмила опустила глаза.
Слушали, перестав жевать, многие напряглись — было ясно, что не всем близок смысл, но именинница улыбнулась и искренне поблагодарила Виктора.
— Я написал это себе на день рождения, — объяснил он. — В такой день все подводят итоги и никто не счастлив на сто процентов. Но хорошего всегда больше, и чем старше мы, тем это очевидней. За это и выпьем!
Гости согласно закивали головами, подняли приветственно рюмки и, чокнувшись с ближайшими соседями по столу, дружно выпили.
— Везет тебе, — прошептала Людмиле физичка Нина. — Твой и веселый, и стихи пишет, и пьет по чутьчуть.
Людмила кивнула, растроганно чмокнула Нину в щеку и взяла себе еще кусочек торта.
В этот кремовошампанский вечер ей думалось только о хорошем.
* * *
Нина с мужем поймали машину, предлагали подвезти, но они отказались и теперь шли пешком, медленно, нога за ногу, и Людмила улыбалась в темноте. Какой тяжелый был день — и эта история с кулоном, и разговор с Катей, и «скорая», — а как хорошо все закончилось!
Виктор не мог остановиться, всю дорогу балагурил, а потом спросил, что сказала Катя о кулоне.
— Да, это она взяла, — ответила Людмила. — Она принесет. На днях.
— Если женщина прощает женщине все, значит, она ее родила, — улыбнулся Виктор.
Она хотела рассказать ему про разговор с Катей и про то, что надо выбивать из «Атланта» две квартиры, но промолчала: а вдруг он опять начнет про судно и креветку, которая пасется на бескрайних океанских просторах? Сейчас на споры не было сил, да и просто жалко портить такой замечательный вечер.
— Большие города, как маленькие дети, особенно хороши, когда спят, — сказал Виктор и в ответ на ее молчаливый вопрос пояснил: — Нет шума и суеты.
Она посмотрела на него с нежностью и улыбнулась.
— Люд, как тебе этот ресторанчик? Вроде неплохой, а? Ты салат с грибами попробовала?
— Да, ресторан симпатичный.
— Так может, там?
— Что «там»?
— Люд, меньше месяца осталось, — улыбнулся Виктор.
Она вздрогнула, пытаясь вспомнить, о какой дате он говорит. Срок отключения электричества? Сноса дома? Но Виктор вдруг напел марш Мендельсона:
— Пампапарарапапам... — И, обняв жену за плечи, стал читать:
От тебя нелегко оторваться,
Как от кружки с водой в жаркий день.
Я не думал, что может скрываться
В каждом солнца луче твоя тень.
Тембр голоса, паузы, вздохи
Нам давно заменили слова.
Мы заложники чувства эпохи,
И даны ей на нас все права.
Стихам этим было уже лет двадцать, но каждый раз, когда Виктор их вспоминал, Людмиле было приятно вернуться в свою молодость, и она улыбалась.
— Маленький банкет в честь серебряной свадьбы. — Виктор заглянул ей в глаза. — Да? Мы, Катерина со своим... Как бы его ни звали. Кого еще пригласим?
...Полутемный Дом смотрел, как они идут, взявшись под руки.
Они вошли в подъезд, и Дом вслушивался в их шаги, негромкий разговор и смех.
На фасаде вспыхнул золотой квадратик — свет в кухонном окне.
* * *
Виталий открыл дверь, посторонился и пропустил впереди себя дамочку на шпильках. Она выпорхнула на крыльцо, зажала папку с документами под мышкой, достала сигареты и сделала приглашающий жест.
Придется поддержать компанию. Было бы невежливо уйти сразу после подписания бумаг, всетаки не каждый день человек оформляет куплюпродажу. Это он, конечно, клиентку имел в виду. У негото сейчас сделки ежедневно, и по три в день бывает. Жильцы хрущевки наконецто очнулись. Ну и финансовые вливания, конечно, сделали свое дело. Дополнительные тричетыре тысячи к начальной сумме — и подходящий вариант находился очень быстро. Результат: половина квартир дома уже свободна. Из оставшихся две трети, можно сказать, на мази и на чемоданах. Но остались и трудные клиенты, с ними предстоит еще серьезно повозиться. Сегодня в планах как раз такие, поэтому надо собраться с силами и перекурить.
Последние десять лет Виталий курил американские сигареты «Camel», с одногорбым верблюдом на фоне трех далеких пальм. Хотя в его родной Бухаре чаще встречались двугорбые, бактрийские. Кстати, самые вкусные представители верблюжьего сословия.
Когдато в студенческие годы, в разгар застоя, находясь на каникулах в Москве, он сумел на английском, который, будучи оптимистом, усердно учил в школе и в институте, объяснить отбившемуся от группы интуристу, как попасть в гостиницу «Националь» на улице Горького. За что благодарный канадец вручил ему открытую, но полную сигарет пачку. Точно такую, как ту, что он сейчас держал в руках. Тогда такие сигареты были практически недоступной роскошью; затягиваясь их дымом, Виталий на секунду переносился через тысячи километров, туда, куда попасть могли только оченьочень избранные сограждане, и ощущал себя одним из них... Пусть секунду, но ощущал.
Мечты иногда превращаются в привычку, в данном случае — вредную, подумал Виталий, разминая сигарету.
Пару дней после случайной встречи с канадцем Виталий к сигаретам не прикасался. В голове сновали мысли: а вдруг вызовут куда надо, вернее, куда не надо, и спросят: а что это вам резидент передал? А может, в сигаретах наркотики неведомой силы? Никто не вызывал, ни о чем не спрашивал, слежки за собой Виталий не заметил. На третий вечер он пригласил знакомую девушку в кафе, небрежно бросил на стол заграничную пачку и, перехватив оценивающий это движение взгляд, улыбнулся и, словно извиняясь, произнес: «Ну что делать, люблю виргинские табаки покрепче. Угощайся».
Он взял из рук дамочки зажигалку и чиркнул колесиком. Дамочка затянулась своей длинной тонкой сигаретой и вздохнула всем бюстом:
— Господи, как хорошо! Гора с плеч. Хотя я знала, что найду то, что хотела. Я как только в эту конуру въехала — сразу себе сказала: я тут долго не останусь!
Виталий в который раз слушал ее щебетание, пересыпанное намеками на прошлые неудачи в личной жизни и развод, в который раз отвечал улыбкой на ее комплименты:
— Как приятно, когда спутник такого роста, как вы. Женщина может позволить себе каблуки.
Дальше — про то, как важны для женщины каблуки и спутник, на которого можно опереться. Надежный локоть... плечо... ребро... фундамент...
Он слушал про всю эту анатомию и архитектуру женской жизни, а сам думал о другой клиентке с трудной судьбой, которая, кажется, доставит ему еще много проблем. Сталина Петровна, стальная бабка, неутомимо ездит по всему городу, посмотрела уже пару десятков вариантов, но все они забракованы... ее котом! Смех смехом, но эта парочка — старушка и кот — его уже достала. Надо чтото делать.
И с психом, который его книгой саданул, тоже. В какойто момент Виталий решил, что ситуация наладилась: ему стала звонить жена этого ненормального, сказала, что ищет квартиру. Видимо, махнула рукой на своего Цицерона и сама взялась за дело. Виталий предложил ей пару вариантов из своей базы, она посмотрела их, сказала, что подумает, и — снова тишина. Он с трудом дозвонился ей — и Людмила Николаевна извиняющимся голосом завела песню, которую он слышал при расселении от каждого второго клиента: квартиры смотрю, но на эти деньги можно купить только такое же, как у нас: смежные комнаты, маленький метраж, да и ремонт нужен... Тогда Виталий и сказал, что она может смотреть варианты по сорок тысяч, компания оплатит. Только поторопитесь, пожалуйста. Он был уверен, что «шоковая терапия» подействует — не пройдет и недели, как эта пара появится у них в офисе. Но прошло уже больше двух. Они опять пропали. Мобильных у этих психов нет, на домашний телефон как ни позвонишь — никого...
Дамочка чихнула и полезла в сумку за платочком. Ей мешали документы, и она попросила Виталия подержать папку, а сама достала из сумочки мешавшие мелочи — ключи, кошелек, флакон с таблетками. Наконецто нашелся платочек. Она деликатно промокнула нос и затолкала все обратно в сумку. Встряхнула флакончиком, на дне которого лежали желтые пилюли:
— Всетаки обмен жилья — это такие нервы... Две таблетки перед сном — обязательно! Иначе уснуть не могу.
— А что это?
— Валерьянка.
— Разве она не жидкая?
— Бывает и в каплях, и в таблетках. Но я капли не люблю. Запах!.. — она сморщила носик, покрасневший от холода. — И вообще, таблетки — это гораздо удобнее.
Ну конечно, капли! Спасибо, дорогая! Виталий был готов расцеловать дамочку. Подставив руку калачиком, он проводил ее до дороги, поймал машину и, прощаясь, поцеловал ручку, а потом и вторую.
Проводив клиентку, Виталий направился к ближайшей аптеке.
Под ногами, куда ни ступи, был лед, на котором уже не поскользнешься, а только промочишь ноги.
Подтаявший снег заставлял прохожих смешно лавировать между лужами. Виталий тоже старался выбирать сухие участки, широко шагая по тротуару. Безуспешно. Уныло моросил мелкий дождь.
И не обязательно быть великим знатоком поэзии — в такую погоду строки Пастернака вспоминались сами собой:
Февраль. Достать чернил и плакать!
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.
Достать пролетку. За шесть гривен,
Чрез благовест, чрез клик колес,
Перенестись туда, где ливень
Еще шумней чернил и слез.
Господи, и когда я последний раз читал стихи, подумал Виталий, теперь только новостями рынка недвижимости и рекламными объявлениями интересуюсь, «современный жилой комплекс в престижном районе, развитая инфраструктура, захватывающий вид» и еще двадцать вариаций на ту же тему.
Март
— Алло! Катя? Привет. А у нас новости! Хорошие, хорошие... Таня приезжает.
— Какая Таня?
— Ой, ну ты даешь... Тетя твоя.
Катин вопрос можно понять — действительно, Таня приезжала в родной город редко.
Она вышла замуж быстро и решительно, за парня на два курса старше — погуляли немного по весенним улицам, пообнимались в подъезде, расписались, буквально через пару дней Миша получил распределение, и молодые уехали на север. Институт Таня заканчивала уже заочно.
Михаил, с которым ни родители, ни Людмила толком не успели познакомиться, оказался активным и деловым и уже к началу девяностых, как говорил теперь Виктор, «выбился в президенты». Само слово еще долго носило какойто капиталистическивраждебный привкус, и родители из редких Таниных писем так и не поняли, президентом чего стал их зять. Какието компании, фонды, названия из латинских букв... Звонила Таня чуть чаще, чем писала, но по телефону мама предпочитала спрашивать о здоровье и каждый раз умоляла Танюшку пить витамины, ведь «у вас там ни фруктов, ни солнца...». А Люда просто радовалась родному голосу в трубке и рассказывала сестре новости о прежних общих знакомых, соседях и школьных подружках.
Вместе с Михаилом они приезжали сюда всего раза тричетыре. Были семейные застолья, теплые вечера, а потом — отъезд, и их снова разделяли тысячи километров плюс то расстояние, которое лежит между семьями рядового педагога и президента компании, даже если они — родня.
Потом Татьяна с Михаилом перебрались поближе, в столицу, но все равно километров оставалось не одна сотня, и президент компании к тому времени приобрел еще массу какихто званий и должностей, а педагог, наоборот, перестал быть даже педагогом.
После смерти мамы Татьяна стала звонить реже. С наступающим в этот раз поздравила загодя, двадцать третьего декабря: на Рождество они с Михаилом уезжали в Австрию. О квартирных делах Людмила ей не сказала — тогда она еще надеялась, что расселения не будет. И только вчера, когда сестра позвонила с традиционным «как дела?», Людмила рассказала ей о намечающемся сносе дома.
«...Тань, знаешь, я месяц не спала. Лежу и реву. Дом, который строил наш папа, — снесут... Я все понимаю, наш дом свое отжил. Но все равно, Тань, так жалко... Как человека! Вся жизнь — тут... Ой, Тань, у нас же с Витькой шестнадцатого серебряная свадьба! Приезжайте, а? Шестнадцатого марта. В ресторан пойдем, отметим. И с домом попрощаешься, всетаки детство... Ой, Тань, не хочу про это, сейчас опять реветь буду».
Обычно на приглашения Татьяна сразу отвечала извинениями и отказом: дела, планы, поездки... А тут сказала, что подумает и перезвонит. И действительно, перезвонила на следующий день, уже взяв билет, сразу сказала, какой вагон и когда встречать. Такой подарок к Восьмому марта!
* * *
Шестьдесят.
Виктор опустился на обшарпанное троллейбусное сиденье и только теперь почувствовал, что колени дрожат. Надо же... Кажется, у него только однажды дрожали коленки от страха — в бассейне, когда он по дури своей залез на десятиметровую вышку. Чем выше лезешь, тем страшнее, а тут вон как поднялся! Шестьдесят тысяч! Вместо двадцати пяти, которые им давали вначале.
Коленки — ерунда. Главное, чтобы голос не дрожал. А он был ровным, когда Виктор говорил с Виталием и абсолютно спокойно произнес самое трудное: «Двести тысяч».
Честно говоря, Виталий Сергеевич тоже не дрогнул, услышав это. Только поинтересовался, с чего вдруг такие космические запросы.
Почему же космические? Мы спокойно жили, в хорошем районе, не собирались никуда переезжать, и вдруг — здрасьте! Ни с того ни с сего должны срываться с места, менять жилье. Мы тратим время и нервы на поиски, еще будут расходы на переезд. Для жены снос нашего дома вообще огромная психологическая травма. В общем, сумма вполне справедлива. Это возмещение морального ущерба. Ну и жилищные условия мы должны улучшить. А если менять шило на мыло, перебираться в такую же точно «двушку», то зачем нам вообще переезд? Мы можем и не трогаться с места, вы же понимаете?..
Хорошо говорил, спокойно. Занервничал только тогда, когда Виталий таким же ровным голосом ответил: «Виктор Александрович, я вас прекрасно понимаю. И Людмилу Николаевну тоже. Наша компания согласна возместить моральный ущерб и выплатить вам шестьдесят тысяч долларов. Согласитесь, этого вполне достаточно, чтобы вы купили жилье получше или даже две квартиры — себе и дочери. Она сейчас снимает? Так что, думаю, морально вы не пострадаете».
Такого поворота Виктор не ожидал. Да, им уже предлагали сорок тысяч, и он считал, что это предел, выше не поднимут. Был уверен, что, когда произнесет «двести», Виталий либо посмеется, либо скажет обычное «вы сошли с ума».
Получилось, будто толкал плечом запертую дверь, а она вдруг распахнулась. Так можно и мордой в пол хлопнуться...
Что делать? Шестьдесят тысяч. Действительно, реальный шанс купить хорошую «двушку» себе и однокомнатную Кате.
Кате, которая поселится там со своим... Славой? Кириллом? Какая разница... А потом у них родится ребенок, и такая желанная сейчас «однушка» станет мала, но денег на то, чтобы обменять ее на двухкомнатную, опять не будет. А он с Людой переберется в новую квартиру — со старыми вещами, мебелью и старыми проблемами. Какая разница, где листать газеты с вакансиями, где принимать звонки от грибников, где натыкаться на потускневший взгляд жены...
Нет. Нужны двести тысяч. Только тогда есть шанс изменить все. Все, а не только адрес.
«Нет. Мы хотим двести тысяч», — ответил он Виталию.
По кабинету разлилась ледяная тишина. Виталий молчал и в упор смотрел на Виктора. Паузу прервала трель мобильного. Виталий ответил, листая блокнот, называл какието цифры, а Виктор тем временем под столом вытирал о джинсы мокрые от переживаний ладони.
Да ну... Чего бояться? Ну что они могут сделать, что?! Не убьют же, в конце концов. Да, отключили газ, ну и что? Он уже достал с антресолей электроплитку. Греет плоховато, чайник вскипятить — полчаса нужно, но там же, на антресолях, нашелся и термос.
Виталий закончил разговор по телефону и сухо сказал Виктору, что передаст его ответ руководству...
...Троллейбус прошел мимо парка, по сырым дорожкам которого молодые мамы катали яркие коляски, свернул на широкую улицу и пополз мимо девятиэтажек, напоминавших костяшки домино. Виктор расправил помятую бумажку, на которой Костя нацарапал свой новый адрес. Еще три остановки ехать.
Мобильный Кости не отвечал уже два дня, оператор сообщал, что «данный номер не обслуживается». Потерял трубку, наверное.
Будем надеяться, что за два месяца после переезда он не успел прогулять десять тысяч, которые «поднял» на продаже квартиры, и одолжит бывшему соседу сотни две. А лучше — три. Завтра Татьяна приезжает, надо столичную гостью хорошо угостить.
* * *
Людмила думала, что с дороги Таня захочет отдохнуть, но та все распланировала иначе. Уже на перроне, когда, нацеловавшись, шли к выходу, Татьяна огорошила:
— Люда, давай так: пусть Виктор с вещами едет домой, а мы с тобой прямо отсюда — на кладбище.
Непонятно, к чему такая срочность? Таня в белоснежной куртке, да и Люда оделась получше, не для кладбища. И к цветам сегодня не подступишься — какникак Восьмое марта. Но Таня все возражения отмела. Куртка эта дорожная, если запачкаю — отстираю потом, да и вообще — мы же там землю копать не будем. Цветы я возьму, в сквере, тут же раньше, кажется, был базарчик? Не убрали его?
В общем, Людмила согласилась. Виктор, закинув на плечо увесистую сумку, поехал домой — готовить торжественный прием для уважаемых дам по случаю Международного женского дня, а сестры пошли в сквер. Там Татьяна быстрым шагом прошла вдоль клеенчатых палаток, где мужчины скупали нежные тюльпаны, гиацинты в горшочках и розы — одинаковые, словно не выращенные, а наштампованные на какойто голландской или костариканской фабрике. Таня купила десяток белых гвоздик, решительным взмахом руки остановила «кастрюльщика» и, договорившись о цене, села на переднее сиденье.
Люда думала, что они вместе сядут сзади и поболтают, но задерживать машину, притормозившую у тротуара, и просить сестру пересесть она не решилась. Поехали.
Таня развернулась к ней и расспрашивала о Кате. Ничего такого, обычные вопросы, и Людмила отвечала, но, конечно, совсем не так, не теми словами, какими говорила бы без посторонних ушей.
— ...Она где работает?
— В магазине. Устроилась продавщицей. В продуктовом.
— В магазине? После университета?
— Поработала год в школе, сказала: «Только не это!»
— А самодеятельность? Бросила?
— Нет, играет. Представляешь, Заречную сейчас репетирует. «Я чайка!..»
— Ага. По вечерам — «чайка», а днем? «Купите бублики»? А почему дома не живет?
Если бы чуть больше тепла в голосе, если бы она сидела рядом, а не спрашивала вот так, через плечо, при чужом человеке...
— Наверное, без нас интереснее, — сухо ответила Люда.
— У нее что — ктото есть?! — Татьяна подняла тщательно прорисованную бровь.
— Тань, ты хоть помнишь, сколько ей лет?
— Да... Для меня она все еще школьница.
Люда чувствовала, как раздражение вытесняет ту радость, которая наполняла ее перед встречей. Какието мелочи — как мошкара, которая портит чудесный летний вечер, — лезли в глаза и уши, мешали и вызывали досаду. Зачем Таня попросила водителя сделать радио тише? Почти потребовала. Неудобно, это же не такси, они вроде как в гостях, в чужой машине. Хотя, конечно, платят за поездку. И почему на кладбище надо ехать сейчас? Столько времени впереди, а они — прямо с вокзала, както впопыхах.
— ...И чем он занимается?
— Кто?
— Ну этот, Катин...
— Единственное, что я о нем знаю, — как его зовут.
— Она вас не познакомила?
Людмила молча махнула рукой. К ее облегчению, водитель спросил, где лучше повернуть, и она стала объяснять дорогу.
Зато на кладбище все эти мелочи улетучились. Достали припрятанную за папиным памятником банку, поставили цветы. Таня молча присела на скамеечку, не жалея белой куртки. Людмила достала из сумки газету, в которой еще на вокзале в ожидании поезда отмечала объявления о продаже, оторвала ненужные страницы и, скомкав бумагу, смела с могильных плит почерневшие листья, веточки, мусор прошедшей зимы.
— Ограду в прошлом году красили, а уже ржавчина полезла. Надо будет летом... — она обернулась к сестре и замолчала.
Таня смотрела на мамину фотографию, лицо ее было жалким и растерянным. На подбородке дрожала слеза. Люда бросила газету, села рядом, взяла сестру за руку — и та заплакала, уже не сдерживаясь.
Долго сидели, всхлипывая и утираясь скомканными платками. Молчали, вглядываясь в овалы с родными лицами. Уходя, Таня поцеловала портреты и тщательно стерла платочком следы своей помады.
* * *
Медленно шли по длинной аллее, то ли в мороси, то ли в тумане. Шли, соединенные недавними слезами, говорили то о прошлом, то о сегодняшнем.
— Слушай, я же недавно Колю встретила! Помнишь его? — Таня смотрела недоверчиво на Люду, которая только пожала плечами. — Что, не помнишь? Ну как же! На мехмате учился. На тебя заглядывался. Представляешь, наткнулась на него. Важный такой, с охраной... Узнал меня, бросился обнимать. Про тебя спрашивал.
— И что ты?
— Сказала, что у тебя все замечательно. А Сашка? Сашкуто не забыла?
Люда улыбнулась воспоминанию о сокурснике, который всегда оказывался рядом в очереди в студенческой столовке.
— Как он за тобой ухлестывал! А ты все: «Витя, Витя...» Даа, неплохие у тебя женихи были.
Вдоль аллейки тянулись островки еще не растаявшего грязного снега, в кустах галдели воробьи. На дорожку вышла женщина в черном платке, с опухшими, невидящими глазами и быстро пошла к выходу.
Свежее горе, подумала Людмила. Совсем свежее. Сейчас ей кажется, что оно не отпустит, а пройдет несколько лет — и она тоже сможет спокойно идти мимо могил, и слышать писк воробьев, и вспоминать об ухажерах.
— Ну а Виктор как?
Как? Как можно ответить на такой вопрос? Как уместить в ответ радость и боль, единомыслие и непонимание, ссоры и близость?.. Всю жизнь.
— Как всегда — ищет.
— Работу?
— Работу... И себя...
Татьяна выразительно вздохнула.
— Тань, ты же знаешь — время такое выпало. — Людмила посмотрела на мрачносерое небо. — Может, пойдем быстрее? Помоему, сейчас польет.
— Ничего. После вагона хочется подышать, прогуляться, — ответила Татьяна, и Люда поняла, что уйти от разговора не выйдет, как не получится свернуть с этой аллеи.
Недавние слезы просохли, и голос сестры колол Людмилу, словно сухая трава — ступни бежавших по ней ног.
— ...И время потерял, и себя не нашел. Помнишь, что папа говорил? «Твой Виктор умеет строить только планы... И всю жизнь будет вместо пальто подавать надежды».
Зачем она об этом? Что она хочет? Раскрыть мне глаза? Объяснить, за кого я вышла замуж? Сама знаю. Да, вот он — такой! Не всем же президентами быть... Но спорить тут и сейчас не хотелось, и Людмила ответила примирительно:
— А помнишь, как бабушка говорила? «Бог и леса не уравнял...» Таня, ну не всем же дано... Да, он такой. Знает много — делает мало. Зарабатывает еще меньше. Зато все — в дом. На самом деле он способный, только не везет ему.
— Люда, я знаю, что Виктор — хороший. И внимательный, и заботливый. Только хороший парень не профессия.
Что отвечать? И зачем отвечать? Промолчала, только пожала плечами.
— Жалостливая ты, Людка. Жалеешь? Значит, любишь?
Люблю? Да, правда. И «не люблю» — тоже правда.
Таня посмотрела на нее внимательно, пытаясь расшифровать молчание:
— Не поняла?..
Люда опять пожала плечами.
— У тебя что — есть ктонибудь?
А вот на этот вопрос можно ответить честно:
— Не знаю.
— Как это?
— Ну, как на это посмотреть...
Господи, какой глупый разговор! И врать не хочется, и прямо говорить — невозможно. Непонятные вопросы, невразумительные ответы...
— И что он? — Таня смотрела с какимто восторженным любопытством.
— Зовет.
— А ты?
— «Поздно! Я обвенчана, — отвечала Маша Дубровскому. — Я жена князя Верейского». Как я Витьку оставлю? И вообще — Таня, о чем мы? У нас с Витей через неделю — серебряная свадьба! Пойдем в один ресторанчик... Точнее, это кафе, но очень симпатичное.
— Люда, не хотела тебя расстраивать, но до шестнадцатого я задержаться не смогу.
— Тань, ну как же!..
Неожиданно для себя, она очень сильно расстроилась. Так хотелось этим праздником скрепить, склеить все то, что разваливалось, исчезало на глазах... Остановилась, смотрела на сестру огорченно.
— Людочка, извини, никак не могу! У нас на пятнадцатое билеты, летим с Мишей в Рим на конференцию. Поэтому я к вам только на три дня. Ты не расстраивайся, отметим ваш юбилей! Послезавтра — в ресторан. Я приглашаю.
Татьяна обняла ее, и Людмила, вдохнув нежный парфюм, подумала: ну что за детские обиды? Действительно, не могут же они отложить такую поездку. Ничего страшного, с Таней отпразднуем на неделю раньше.
Это дни рождения отмечать раньше положенного — плохая примета. А годовщина свадьбы — совсем другое дело.
Главное, что Таня приехала.
* * *
Они втиснулись в прихожую, отразились в зеркале, улыбнулись друг другу, и Людмила в первый раз подумала, что Таня, кажется, выглядит моложе ее, хотя должно быть наоборот. Но жизнь плевать хотела на паспорт, логику и порядок, как, впрочем, и на справедливость.
Из кухни появился Виктор в переднике:
— Ну, наконецто! Живо, живо руки мыть! Татьяна Николаевна, вперед! По старшинству, — провозгласил Виктор, но, заметив, как та нахмурила брови, сгладил: — А хорошато, хороша, как в юности!
— Да ладно уж, — улыбнувшись, махнула рукой гостья. — Это тебе ничего не делается! В холодильнике, что ли, спишь?
Пока Татьяна плескалась в ванной, Люда заглянула на кухню:
— Помочь?
Виктор загородил спиной стол, замахал на жену руками:
— В комнату идите, в комнату!
Она подошла к нему, сказала негромко:
— Витя, ято думала, что она раньше приехала, чтобы подольше побыть. А она — всего на три дня.
— Почему?
— У Миши командировка. В Рим. — Она встала на цыпочки и заглянула через его плечо. — Что ты тут затеял?
— Сюрприз. Обедаем сегодня на морском дне. — он показал ей яркий пакет.
— Креветки? А где деньги взял?
— В свете сумм, названных Виталием Сергеевичем, одолжил у Кости.
— У Кости? А где ты его... Постой! — от волнения она перешла на шепот. — Ты что — был у «Атлантов»?
— Да.
— И?..
— Все в порядке, ставки растут. Есть за что продолжать борьбу.
— Витя! — она взяла его за плечи, хотела тормошить и требовать подробностей, но в ванной перестала шуметь вода, и Виктор, улыбнувшись, подтолкнул ее к двери:
— Иди занимай гостью.
В комнате был уже расставлен столкнижка и все как полагается: скатерть, тарелки, вилкиножики. И ваза с тюльпанами.
Таня осматривалась, словно в музее. Люда пыталась себе представить, с каким чувством сестра разглядывает сейчас квартиру, где выросла и в которой не была столько лет.
И которой скоро совсем не будет...
Нет, не надо сейчас об этом.
— Люда, что это? — Таня трогала пальцем дырки в дверном косяке.
— Это? — она на секунду замялась. — Это Витя гвозди забивал. Тренировался. Я ему както сказала, что он гвоздя забить не может...
Татьяна снова подняла тонкую бровь:
— Ну, не хочешь — не говори.
Ладно, вроде пошутили... Людмила перетирала и расставляла рюмки, поглядывая на сестру, которая с отрешенным видом бродила по комнате. Водила пальцем по корешкам книг, взяла с полки тоненькую вазочку — деревянную, лаковую, золотые мазкилепестки на черном, — улыбнулась както жалостливо:
— Вьетнамская, да? Помню, за такими гонялись. Модно было. Господи, как же это было глупо — давиться в очередях, чтобы купить вот такую чепуху, совершенно бесполезную! В нее даже цветочек не поставишь.
— А сейчас разве не так? Разве мы ничего не покупаем только потому, что модно?
— Нет. Только функциональное! То, что нужно и удобно. Я от всех этих финтифлюшек, вазочекстатуэточек давно отказалась. Ничего лишнего! В квартире должно легко дышаться.
Вошел Виктор:
— Девочки, еще пять минут — и все будет готово! — и он водрузил в центр стола бутылку.
— Коньяк? Нет, подождите... Витенька, ты куда мой багаж дел? Тащи сюда.
Татьяна приняла у Виктора и расстегнула свою пузатую дорожную сумку.
— Вот, к чаю. — она поставила на стол круглую жестяную коробку с печеньем, коробку конфет, потом стала доставать еще какието баночки и шелестящие пакеты. — Печенье австрийское, вкусное, очень легкое. И конфеты оттуда. А это от Миши, наши фирменные, «Мишка на севере».
— Тань, зачем ты?.. — Людмила растерянно смотрела на продукты. — У нас в магазинах все есть. Теперь в Москву за колбасой и сгущенкой ездить не надо.
Татьяна, еще порывшись в сумке, вынула бутылку и протянула ее Виктору:
— Забыла, надо было сразу... В морозильник положи, может, хоть немного остынет.
— Зачем ты водкуто тащила?
— И не думай, только эту пить будем! Я всегда с собой беру. Сейчас столько отравы! И вообще, это у нас любимая. Миша ее называет — африканская.
— Африканская? — Виктор рассматривал этикетку.
Татьяна улыбнулась:
— Потому что горилка.
Виктор искренне рассмеялся, ушел на кухню и там громыхнул дверцей холодильника, напевая: «В желтой жаркой Африке...» — а Людмила осталась перед этим натюрмортом и не знала, что делать с коробками и баночками. Все открывать? Или убрать?
Родные ведь люди, почему же так неловко?..
Но Таня подошла, обняла за плечи:
— Люда, ну что ты? Хотелось побаловать тебя вкусненьким. Ты же шоколад любишь. И все остальное... Я подумала — ну что ты сегодня будешь у плиты стоять, лучше посидим поболтаем. Я же не знала, что Витя возьмется готовить. Не помню, чтоб он раньше... Вот и взяла, чтобы можно было сразу к столу, выпитьзакусить. — И она чмокнула Люду в ухо.
— Да успеем наговориться!
— Ой, я еще тебе привезла... — Татьяна вернулась к сумке. — И не говори, что у вас тут все есть. Таких — нету. Это настоящие итальянские. Там и покупала.
Она протянула коробку. Люда открыла ее, зашуршала папиросной бумагой и извлекла на свет изящные туфельки. Скинув тапки, она надела темносиние лодочки и прошлась по комнате. Улыбнулась блаженно:
— Совсем на ноге не чувствуются. Как в тапочках. Танюша, спасибо тебе.
— Италия!
— Дорогие?
— Люда, перестань! Зато носятся долго. Качество! — Татьяна достала из сумки еще один пакет. — А Катюшка когда придет?
— А кто ее знает? Сказала — к вечеру.
— Позвони ей, поторопи.
— Да какая разница? Ну, придет позже.
— Позвони, а? — сказала Таня. — Я часов в шесть хотела уже ехать.
Людмила разувалась — и застыла с туфелькой в руке:
— Куда это?
— В гостиницу. — И быстро продолжила, отметая все возражения: — Я номер забронировала, в «Центральной». Не обижайся. В поезде плохо спала, отдохнуть хочу, а у вас... то есть у нас... Ни помыться, ни выспаться нормально.
Людмила совсем сникла.
— Таня, ну как это — приехать домой и остановиться в гостинице!
— Нет, Люда, я уже здесь нажилась.
— У нас теперь не так, как раньше. Места много, комната свободная...
— ...с соседями за стенкой. — Таня неожиданно рассмеялась. — А помнишь, как мы их скандалы хотели на магнитофон записать?
— Отругались они, — рассеянно ответила Людмила. — Царствие им небесное... Там давно уже другие. Мирные.
В комнату заглянул Виктор:
— Тань, рассказывай, как у Миши дела? Почему не приехал?
— А работа?
— Взял бы отгулы.
— У кого? У самого себя?
Таня усмехнулась, и он смущенно почесал в затылке:
— Нда, налицо конфликт труда и капитала... в одном лице.
...Людмила, укладывая туфли в коробку, думала: наверное, она права — надо ко всему относиться проще. Все должно быть функционально. А я со своими ветхозаветными правилами и условностями... Как со старыми вазочками. Действительно, зачем тесниться? Ах, родительский дом? Можно его любить издалека. С другого конца страны. И ночевать в хорошей гостинице.
— Витюша, в конце концов, ты нас кормить будешь? — спросила Татьяна. — Если у тебя еще не готово, может, мы пока чаю выпьем?
— Чаю?.. — Виктор замялся. — Кажется, кипятка не осталось. Сейчас... — и он ушел на кухню.
— В каком смысле «не осталось»? — не поняла Татьяна.
— У нас газ отключили, — объяснила Люда. — На электроплитке чайник долго греется. С утра кипятим — и в термос наливаем.
— Все, никакого чая! — крикнул из кухни Виктор. — К столу!
Он сам был доволен придуманным меню: бутерброды с икрой, салат с печенью трески и — гвоздь программы — огромная миска креветок. И возиться не надо, и при этом без примитивных колбасы и селедки. Знай наших! Правда, баночку маслин, привезенных Татьяной, он все же открыл.
— «Я не будний, я праздник, которого ждут!» — декламировал Виктор, усаживая дам. — Ужинаем сегодня на морском дне. Тигровые креветки! Щупальца осьминогов! Их знаете как ловят? Опускают на дно веревку, к которой привязывают много глиняных горшков. А через несколько часов вытаскивают — и в каждом горшке по осьминожке. Они, глупые, домики себе ищут.
— И на дне квартирный вопрос не решен, — с усмешкой заметила Татьяна. — Кто бы мог подумать!
Для начала налили по рюмке не остывшей толком водки, выпили за встречу, закусили — шикарно! — бутербродами с икрой и тут же принялись за креветок. Пар от миски уже не шел, но оказалось, что остыли только те, что лежали сверху, а если взять поглубже...
— Ох! — Татьяна дула на пальцы, однако, очистив креветку, тут же отправила ее в рот и снова охнула. — Люд, соку, соку! — и задышала широко открытым ртом.
Виктор назидательно поднял палец:
— Вот! Нетерпение — наша главная беда! — и со значением посмотрел на жену.
— Обожглась? Сильно? — Людмила налила Тане сок, та стала жадно пить, а Виктор следом протянул ей рюмку водки:
— Продезинфицируй.
Посмеялись. Он налил рюмку и Людмиле, поднял свою:
— Девочки! Дорогие! С праздником! Кстати, вы знаете, что наступает после международного женского дня?
— Что? — спросили они хором.
— Международная женская ночь.
Креветки — еда веселая: приготовленные вилки и ножи не пригодились — никаких церемоний, руками... Смеялись, жевали, дули на пальцы. Виктор поглядывал на них, сосредоточенно прицеливающихся — выбирающих креветку покрупнее, прыскающих в ответ на его шутки, раскрасневшихся от выпивки и его комплиментов... Сестры. Едва уловимое сходство в лицах, но зато большое родство в интонациях и мимике, словно связками и мышцами управляют какието невидимые одинаковые шестеренки.
Звенели рюмками, говорили, перебивая друг друга: «Помнишь? Не может быть! Ну, вспомни!..» О танцах в горсаду, о спрятанном от мамы дневнике с двойкой, о лотке с мороженым на углу, возле гастронома — там, где теперь салон красоты... Посмеявшись, замолкали, перебирая в памяти какието мелочи, и снова начинали: «А когда тебе было восемь...» Тогда Виктор представлял, как две девчонки в школьной форме, бросив на скамейку портфели, чертят на асфальте возле дома «классы» и скачут, подбивая ногой плоский камешек.
После очередной рюмки Татьяна, взяв из вазочки маслину, спросила:
— Ребята, так что у вас с квартирой? Я по телефону не совсем поняла, думала, тут какието дальние перспективы, а у вас, гляжу, уже и газа нет.
— Неделю назад отрезали, — ответила Люда. — Больше половины соседей уже выехали.
— И сколько за нашу двушку дают?
— Ты спроси — сколько теперь дают, — вмешался Виктор.
Он рассказывал о том, как торгуется с фирмой, — будто угощал икрой. С тем же чувством — знай наших! Поднять цену в три раза — это вам как? Неплохо, а?
— Вот что значит потерпеть, а не хватать горячее, — подмигнул он Татьяне.
— Вить, а в тебе, оказывается, скрывался гений бизнеса! — сказала она и повернулась к Людмиле. — Ну и как вы планируете с нами поделиться?
Виктор увидел, как покраснела жена. Подумал, что и сам, наверное, выглядит не лучше.
Был у них об этом разговор, был, всего пару недель назад, после того, как Катя заявила о своей доле. Он спросил тогда Люду: «А Таня? Она свою часть не потребует?» — но она только посмеялась: «Ты что?! При их доходах? Да Миша в месяц столько получает. И потом — мы же не просто так, взяли и решили вдруг продать и прогулять. Расселение. Нам же надо взамен себе квартиру искать».
Теперь Люда смотрела растерянно:
— Тань, ты о чем?
Виктор чувствовал — она ждет, что сестра рассмеется и скажет: «Да шучу я, шучу!» Но Таня спокойно и серьезно втолковывала младшей, будто малышке:
— Люда, это квартира наших с тобой родителей. Наше с тобой наследство. Твоя доля и моя доля. — Она вытерла пальцы салфеткой и после долгой паузы спросила: — Я чтото не то говорю?
Она смотрела только на Людмилу, и Виктор решил, что надо оставить их вдвоем, то есть снова уклониться. На этот раз — от «Войны за испанское наследство». И правда — родительская квартира, дело семейное... Вышел на кухню, закурил, усмехнулся невесело. Тогда бежал, от разговора с Катей, и теперь...
Из комнаты доносился напряженный голос жены:
— Таня, ты что?! Для вас же это вообще не деньги! Вы и раньшето, благодаря Мишиной должности... а теперь... Ты понимаешь, что для меня это единственная надежда пожить почеловечески? Не в роскоши, а почеловечески!
— При чем здесь Мишина должность? И что «раньше»? Крутились, экономили на всем. За границу ездили — пакетных супчиков полные чемоданы, чтобы привезти чтонибудь.
— А сейчас? У вас же все есть. Получишь ты свою долю — так ты же ее за месяц потратишь! На туфельки и косметику.
Они не кричали, но голоса звенели от напряжения.
— А какая разница, как я потрачу? Что, получается — раз я не нищая, значит, не имею право на наследство?
— Наследство?! Ты... Ты же уехала — и всех нас с глаз долой! Столько лет... А ты знаешь, что такое со стариками жить?
Она замолчала. Да, об этом говорить было бесполезно. Конечно, Таня знала, что папа, их замечательный папа, быстро оправился после первого, раннего инсульта, но стал жутко брюзгливым, и с памятью начались серьезные проблемы. Что у мамы через несколько месяцев после его смерти отказали ноги и последние полтора года она лежала или сидела в кресле, которое Виктор разворачивал то к телевизору, то к окну. Но одно дело — знать, а другое — с утра до вечера слушать ворчание о том, как раньше все было хорошо, а теперь кошмарно, и три, пять, десять раз в день отвечать на один и тот же вопрос, пытаться объяснить, почему цены теперь в миллионах, а Катя ходит в таких обтягивающих штанах...
Одно дело — знать, а другое — жить в этом. Видеть, как меняется до неузнаваемости близкий человек, мучиться от раздражения, бессилия и жалости.
Конечно, Таня тогда присылала им деньги, лекарства. Она предлагала и любую другую помощь, но они отказывались. В самом деле, не вызывать же было ее с другого конца страны, чтобы ухаживать за мамой? Что они, сами без рук? Раз уж так сложилось, что Таня далеко, а они — с родителями...
Так сложилось. Никто ничего не делал специально — шли по той дороге, что была. Жили вместе с родителями — и весь груз их старости взяли на себя. Но Таня не принимает этого «так сложилось». Они с Михаилом всегда все складывали сами — так, как надо.
Виктор сломал сигарету в пепельнице. Да, этот узелок не распутаешь. Как тут быть, чтобы — справедливо, честно и по закону?..
Он вошел в комнату в тот момент, когда Таня ледяным тоном произнесла:
— Значит, тебе за то, что ты ухаживала за родной матерью, полагаются деньги? И сколько это стоит? Ладно, я еще с юристом посоветуюсь.
Людмила вскочила, хотела выйти, но Виктор перехватил жену в дверях и усадил за стол.
— Девочки, тише, тише. Как говорил кот Леопольд: «Давайте жить дружно!» Таня, ты остынь. Делитьто пока нечего.
— Как — нечего? Ты же сказал — вам шестьдесят тысяч дают.
— Дают. А мы не берем. Еще можно потянуть кота за хвост, и через месяц они дадут больше.
— И сколько ты хочешь?
— Двести.
Татьяна посмотрела на него с сожалением:
— Все не так плохо, как я думала, все гораздо хуже. Ты ненормальный. Они столько не дадут.
— А куда они денутся, если мы не съедем?
— Да вышвырнут они вас отсюда!
Она заговорила спокойно и уверенно, и Виктор похолодел. Он пытался ее перебить: «Не имеют права, я узнавал, квартира приватизирована», — а Татьяна продолжала, зачемто постукивая ладонью по столу. «Будто сваи забивает», — промелькнуло у него в голове.
— Газ уже отрезали? Все остальное тоже отключат. Ты хочешь сидеть при керосинке? Будешь носить на четвертый этаж воду, греть ее на примусе, стирать в тазике? А они устроят пожар. Или разольют ртуть. Очень просто — купят в аптеке пару десятков обыкновенных градусников... У вас же в магазинах все есть и в аптеках тоже. Потом приедут эмчеэсники — и мигом тебя эвакуируют. Понял? Тебя не выкинут, а эвакуируют! Чтобы сделать в доме дезактивацию.
— Ну, эвакуируют...
— Отвезут на эвакопункт, сдадут врачам. Даже если мигом сюда вернешься, за это время в квартире разрушат стенку. Случайно. Экскаватор ковшом стену зацепит. Неумышленно, конечно. Такому дому много не надо — сразу получится Пизанская башня. В суд пойдешь? Правильно! Они тебе честно вернут деньги. Только уже никаких договоренностей! Получишь по экспертной оценке. Это, Витя, не шестьдесят тысяч. И даже не сорок... А еще тебя можно объявить психом. Заберут в диспансер...
— Нет, подожди... — он растерянно потер лоб. — А если в прокуратуру?..
— Витенька, ну неужели ты думаешь, что у серьезной девелоперской фирмы не решены все вопросы в прокуратуре? Тебе там скажут «разберемся» — и все.
Людмила, которая до сих пор сидела безучастно, прикрыв глаза, вдруг посмотрела на Татьяну:
— Откуда ты все это знаешь?
— У Миши доля в строительной компании. Там такие истории каждый месяц. — Она словно обожглась о взгляд Людмилы, вспыхнула и продолжила возмущенно: — И я их понимаю! Сто квартир выкупили, а изза сто первой стройку останавливать? А сколько людей без работы останется, ты подумала? Только потому, что какойто дедушка хочет умереть в квартире, где прожил свою счастливую жизнь?
Она замолчала. Сидели, глядя в стол, Виктор вертел в руке вилку. Когда она выскользнула из пальцев и со звоном упала на тарелку, Людмила с Таней вздрогнули, но так и не посмотрели на него. Наконец Татьяна произнесла:
— Витя, дают шестьдесят — бери. Лучшее — враг хорошего. Зачем тебе двести?
— Потому что двести — больше.
— А почему не сто пятьдесят? Не триста?
Он молчал.
— Витя! Ты можешь объяснить?
Еще полчаса назад, когда они, смеясь, ели креветок, он готов был рассказать ей о судне и кредитах, но сейчас боялся, что Татьяна опять несколькими фразами разобьет все задуманное. И Люда, которая, услышав про шестьдесят тысяч, смотрела с радостной улыбкой, снова закроет дверь в спальню на ключ у него перед носом.
Да, в конце концов, не в судне дело, не в креветках, не в собственном бизнесе! Но он даже Людке сейчас не может этого объяснить — не нашел еще таких слов. Тем более — Татьяне...
Хлопнула дверь. Людмила вскинула голову и негромко, но твердо сказала:
— Таня, давай потом договорим.
Виктор увидел, как Татьяна поджала губы, но через секунду уже улыбалась навстречу Кате.
Всетаки Людмила не зря столько лет проработала в школе. Умеет включить такую интонацию, что не поспоришь...
Катя уже обнимала и целовала родную тетку, по требованию Тани («Не спеши, дай полюбоваться!») отстранилась, прошлась по комнате модельным шагом.
— Господи!.. Встретила бы на улице — не узнала! Что ж ты одна, без мужа?
— А он пока не муж, — легко улыбнулась Катя.
— Да? А я думала — раз вместе живете... Ну что, еще по глоточку — за женский день? Витя, наливай!
Он засуетился, наполняя рюмки, Люда стала раскладывать всем на тарелки салат, а Катя тем временем расспрашивала тетку о столичных театрах. Оказалось, что Таня в них бывает редко.
— Ставят одно и то же. Чехов, Шекспир, Островский... Я это все еще в молодости пересмотрела. А ты к нам не собираешься? Ты же когдато хотела в столице в театральный поступать.
— Да поздно мне уже, тетя Таня, — устало произнесла Катя.
— Поздно в искусстве не бывает, в искусстве бывает только рано, — вмешался Виктор. — С меня берите пример. Вот что я Катьке на прошлый день рождения написал.
И с искренностью, как всегда, не к месту продекламировал:
Лицедейка, актриса, артисточка,
Сколько судеб впустила в себя.
Ты портреты рисуешь не кисточкой,
А собою, себя не щадя.
Когда холодно, когда муторно,
Плакать хочется, а смеши!
И уснуть сможешь только под утро ты,
Сняв чужую одежду с души.
Роль сыграть, как суглинок распахивать,
Лечь в него и цветком прорасти,
Как горбатые версты отмахивать,
Чтобы чьито слова донести.
Катя папины стихи не критиковала, но и не любила. Они были для нее чемто далеким, непонятным, душу не грели. Но это стихотворение ей нравилось. Наверно, потому, что про нее.
Татьяна глубоко вздохнула:
— Правильно, Катя. Всю жизнь говорить чужие слова не своим голосом... Театр — это несерьезно. Опору надо в жизни искать, о будущем думать.
Она произнесла это с таким ожесточением, что Катя удивленно замерла. Люда вздохнула:
— Таня, ну ладно тебе...
Виктор вскочил и начал новый тост:
— Хочу выпить за Клару Цеткин и Розу Люксембург. Был у них когдато большой цветочный магазин, но торговля шла хуже некуда, особенно весной. Тогда они придумали международный женский день, и цветы стали уходить, как дети в школу. А на вырученные деньги дамочки организовали мировую революцию, главной целью которой было — отменить деньги как таковые...
Таня сдержанно улыбалась, а Людмила смотрела в тарелку, эту историю она слышала уже не в первый раз.
— Ну, за женский день, за прекрасных дам, в том числе за присутствующих.
Наконец выпили. Напряжение спало.
Через пару минут Таня поднялась:
— Извини, Люда, пойду я. Голова разболелась, лечь хочу.
— Вы разве не у нас?
Катин вопрос повис без ответа. Таня вышла в прихожую, но, надев куртку, вернулась:
— Катюша, мы послезавтра в ресторан идем. Часов в пять приходи, отсюда поедем вместе. У тебя есть что надеть?
— Конечно. Я приду. — Катя растянула губы в улыбке, и Виктор подумал: «Репетирует. Элиза Дулитл на приеме».
Проводив Татьяну, Люда вернулась к столу. Начала прибирать, ссыпала в одну тарелку креветочные очистки, чтото перекладывала и переставляла под внимательным взглядом Кати. Потом села, стала чистить креветку:
— Остыли наконецто. Катюша, ешь. Вкусные. — и Виктор услышал в ее голосе слезы.
Катя обернулась к отцу:
— Вы чего тут?..
— Да так... — он кисло улыбнулся. — Делили шкуру неубитого медведя.
Катя подняла брови:
— И как?
— Тетя Таня хотела хвостик на воротник, — хмыкнул Виктор.
Катя расхохоталась так заразительно, что он тоже засмеялся, и у Людмилы поползли вверх уголки губ.
Отсмеявшись, Катя пошла на кухню, вернулась с одной из Таниных подарочных коробок. Открыла, достала конфету, отправила в рот:
— Мммм... Неплохо. Надо чайник поставить.
Людмила быстро вышла на кухню — то ли затем, чтобы включить плитку, то ли хотела вытереть глаза.
В комнате погас свет.
— Люд, ты плитку включила? — крикнул он.
— Да. — она появилась в дверях, растерянная, с чайником в руках. — Это пробки, да? Или...
Он перебил Людмилу и сказал строго, повернувшись к дочери:
— Катя, какой чай? Сок же есть!
Снова расхохотались, и Людмила, не скрываясь, вытирала выступившие слезы.
* * *
Дом видел, как женщина в белой куртке решительным шагом спускалась по лестнице. Она задержалась только на площадке между первым и вторым этажами.
Именно здесь много лет назад она целовалась с парнем и вздрагивала, когда наверху хлопала чьято дверь.
Женщина остановилась.
Дом замер — ему показалось, что она всхлипнула.
Женщина рассматривала сломанные перила, торчащий гвоздь и свой порванный рукав. Губы вздрагивали — точно так же, как тогда (Дом помнил и узнал!), когда она, второклашка с косичками, шла домой из магазина. Деньги потеряла, которые мама дала, чтобы купила хлеб, молоко и — главное! — себе мороженое...
Сейчас, почти плача, она рассматривала рукав. Потом сжала губы, в последний раз шмыгнула носом — и пошла дальше, тем же решительным шагом. Миновав площадку, где когдато целовалась.
Она не вспомнила.
Так и ушла, не оглянувшись на Дом.
На следующий день она пришла сюда снова, но не стала подниматься, а села на скамейку у подъезда и тут перехватила сестру, возвращавшуюся с работы со стопкой школьных тетрадей в кульке. Вдвоем они ушли в сторону ближайшего кафе.
* * *
Людмила вернулась только через час. Подходя к дому, она по привычке вскинула голову, чтобы встретиться глазами с тем, кто — может быть — стоит у окна на четвертом этаже. У кухонного окна с голубыми занавесками. Или у окна в комнате, где уголок форточки перечеркнут тонкой трещиной. Но там никого не было. Он ушел — значит, могли с Таней и дома поговорить, а не в кафешке, где сквозняки гоняли по залу лоскуты табачного дыма.
Теперь она может посидеть на кухне одна. Смотреть на чайник, тихонько ворчащий на электроплитке, и думать о том, что сказала ей сестра.
Конечно, если бы они просто поменяли квартиру, одну на другую, не было бы никаких разговоров о наследстве, никаких вопросов. А теперь — «Люда, почему вы не соглашаетесь на шестьдесят тысяч? Почему двести? Что он с ними собирается делать? Людочка, я просто за тебя боюсь. Ты не представляешь, что в этом бизнесе творится! А если вы вообще останетесь без ничего? Люда, такое — сплошь и рядом...»
Страшно. Ведь на самом деле можно остаться без крыши над головой.
Таня больше не говорила про свой поход к юристу, а Люда не спрашивала, боясь наступить на мину, способную разорвать кровные узы навсегда.
Она прислушалась — и поняла, что чувствует гулкую пустоту квартир, оставленных соседями.
Гдето раздавался мерный стук.
По коже побежали мурашки. Может, ктото заколачивает ящик с собранными к отъезду вещами? Нет, слишком редкие удары. Будто пульс старика, слабый и неровный.
Страшно.
Свист чайника заглушил странные звуки. Людмила быстро сняла чайник с плитки.
Тишина.
Она налила кипятка, бросила пакетик — и над чашкой поднялось облачко пара, пахнущее жасмином.
Больше не стучит?..
Она напряженно прислушивалась — и вздрогнула от резкой трели телефона.
* * *
Поговорили. Совсем быстро. Она осторожно отхлебнула чай — горячий еще, не успел остыть.
Раньше она радовалась каждому его звонку. Даже если не было возможности разговаривать и приходилось произносить равнодушно: «Перезвоните, не слышно», — все равно ей становилось тепло, будто он снова набросил ей на плечи свою куртку, как в тот сырой осенний день. А теперь? Она одна дома, но разговор не клеился. Он спрашивал, она бормотала в ответ невнятное и краснела. То, о чем думала, вслух сказать не могла.
«Что ты делаешь?» — «Да так, по дому...»
Что я делаю? Собираюсь гладить блузку. Для завтрашнего вечера.
«А завтра? Не встретимся?» — «Нет, извини. Сестра приехала, мы с ней несколько лет не виделись. Завтра идем в ресторан».
...и там будем отмечать серебряную свадьбу. Нашу с Витей.
«Ты чемто расстроена? Чтото случилось?» — «Нетнет, что ты... Просто устала немного».
Немного. Устала. Устала. Устала. Устала. Устала.
«Я скучаю по тебе. Я тебя люблю». — «И я».
Я? Люблю?
...Она водила утюгом по серому шелку, измятая ткань становилась гладкой, блестела празднично. Хорошо, что пока электричество не отключили.
В голове сами собой всплыли строки стихотворения Виктора:
Мы похожи. Может, даже очень
На тех, кто нужен нам. Но не они.
Так на Севере бывают летом ночи
Удивительно похожими на дни.
Надо же, оказывается, она знает наизусть, удивилась Людмила. До этого единственным стихотворением Виктора, которое она помнила, были пять строк на тетрадном листе, оставленные им на ее столе в аудитории перед лекцией по теории литературы. После того как она отказалась от сделанного им предложения и заявила, что они никогда не будут вместе.
Мне хочется к тебе — всегда, всегда!
К твоим глазам, чутьчуть раскосым.
К тому, что ты зовешь славянским носом,
К твоим губам, что пьются, как вода,
К твоим рукам и к слову «никогда»...
Как сказала Таня? «Жалостливая ты. Жалеешь? Значит, любишь?»
Жалость. Само слово ей раньше казалось какимто кислым, а теперь? Получается, без жалости у любви совсем другой вкус...
Людмила повесила блузку в шкаф, достала рубашку Виктора. Он теперь рубашки надевает редко, поэтому все неглаженые. Зимой — свитера, летом — футболки. А раньше — каждый день рубашка и галстук, как униформа. Пятнадцать лет в школе, в те времена, когда за неправильный внешний вид директор мог выволочку устроить что ученику, что учителю.
Виктор ушел из школы со скандалом. Руководство, с одной стороны, понимало увольнявшихся, особенно мужчин. На эти копейки жить невозможно. Но, с другой стороны, написать заявление в середине года. А он не слушал никаких уговоров, отмахивался от вопросов «куда?», «почему так срочно?», стащил с шеи галстук, уволился, и — началось.
Он покупал и штудировал тощие брошюры с длинными названиями, чтото типа «Если ты умный — почему не богатый?» или «Как привлечь денежные потоки в свою жизнь» (Людмиле все эти «как» и «почему» казались насмешкой). Он пытался следовать рекомендациям бизнесгуру и искал «ниши». Все, которые находил, казались Людмиле сомнительными, но, видимо, ктото из «великих» в какойто из книжонок призывал рисковать. И Виктор рисковал, однако все его идеи рассыпались в прах. Он оформлял, регистрировал, получал разрешения, но очень скоро появлялись проблемы, о которых в брошюрках не писали.
Тогда ее утешало одно: он перестал пить и, даже когда очередная затея проваливалась, не брался за рюмку.
Пить перестал, но начал курить.
Нельзя сказать, что курил, как Людмила, только когда нервничал, но количество выкуренного было пропорционально нервному напряжению.
...Людмила погладила рубашку, достала другую. Может, надо было эту? Снова включила утюг...
Она уговаривала его вернуться в школу — он только смеялся. Она нашла для него место в торговой фирме, где работал муж хорошей приятельницы, но Виктор отказался. Он листал рекламные газеты, загорался очередным проектом, потом остывал и наконец устраивался на работу, но все, что казалось Людмиле стабильным и просто нормальным, обходил стороной. То пошел администратором в салон красоты для животных, то в брачное агентство — редактировать письма девиц, рвущихся в невесты. Заработки в таких заведениях были в духе тех лет: не аванс, не зарплата, а так — время от времени толстая пачка купюр, сотни тысяч и миллионы, которые разлетались за неделю. Часто вместо денег приносил продукты или вещи. «Девчонки, налетай! Сегодня опять бартер. Помоему, неплохо, а?» — и вручал им с Катей коробку колготок или импортного мыла, дефицитный в то время чай... Так «зарабатывали» многие, и у Людмилы в учительской быстро наладился обмен. Были моменты, когда он нигде не работал, но вдруг приносил деньги, и она могла только догадываться: одолжил? гдето подхалтурил? у кого? как?..
Виктор пытался помогать ей по дому, мог вымыть пол, неуклюже комкая тряпку, или пропылесосить, но редко доводил уборку до конца. Людмила в ужасе замирала, когда он пытался починить кран или побелить потолок, пятнистый после очередного потопа, — иногда после его ремонта становилось только хуже. Зато когда начались проблемы с мамой, он хлопотал вокруг нее лучше любой сиделки.
Катьке было тринадцать или четырнадцать, когда она вдруг спросила: «Ма, а за что ты папу полюбила?» Странно, сегодня Людмила помнила, что они были на кухне вдвоем, на плите кипел вермишелевый суп, а Катя ела гречку, посыпав ее сахарным песком. А вот что она тогда ответила дочери — не вспоминается. Наверное, что папа добрый и честный. А что еще можно ответить девчонке такого возраста? И что прозвучит для нее более убедительно?
...Людмила услышала, как в скважине завозился ключ, хлопнула дверь.
* * *
Он бодрился, но понимал — завтра в ресторан пойти не сможет. Ему казалось, что болит все тело, от макушки до пяток, к тому же последние полчаса он чихал как заведенный. Люда смотрела огорченно — было ясно, что к ночи у него поднимется температура и всю следующую неделю он проведет в постели. Конечно, никаких отмечаний, и Таня к ним больше заходить не должна. Не хватало еще, чтобы она тоже загрипповала, у нее же через неделю Вечный город по имени Рим!
Он говорил уже осипшим голосом:
— Почему все отменять? Идите без меня, посидите, — но Люда не слушала, сняла трубку, набрала номер.
Пока Виктор переодевался, она успела позвонить (изза собственного чихания он так и не услышал, о чем они с Татьяной договорились), поставить чайник, найти нужные таблетки и полбанки засахарившегося малинового варенья.
Час спустя он, закрыв глаза, лежал на диване. Словно сквозь вату слышал, как на кухне льется вода, позвякивает посуда. Опять засвистел чайник — наверное, Люда решила запастись кипятком и наполняет термос. А может, будет варить на завтра суп? Зачем? Завтра же ресторан...
Он услышал ее шаги, почувствовал, как она присела на край дивана и осторожно тронула его лоб тыльной стороной чуть влажной кисти. Не открывая глаз, схватил ее пальцы, прижал к щеке.
— Люд, а что Таня подумает? Что я специально... чтобы больше не говорить с ней про квартиру?..
— Ничего она не подумает.
Он разлепил веки. Даже сумеречный свет резанул по глазам.
— Люда, давай я с ней по телефону поговорю, а? Чихать в трубку не буду, честное слово. Я просто ей объясню, про деньги...
— Я сама с ней завтра поговорю.
— А Танька наша — молодец. — он усмехнулся. — К юристу собирается. Вот что значит деловые люди.
— Ни к кому она не пойдет, это она так ляпнула, — успокаивая себя и Виктора, почемуто тихим голосом произнесла Людмила. — Просто Таня переживает. Она же на самом деле знает, что эти, строительные, могут сделать. Поэтому за нас боится. — Людмила встретилась с ним глазами и продолжила: — И я боюсь. Витя, я очень боюсь.
Она говорила, так и не отняв руки — пальцы послушно лежали под его горячей ладонью.
— Люда, да ты что?! Людка! — он приподнялся и сел. — Ты что, думаешь, что я это все — только ради денег? Да не буду я никакое судно покупать, не буду!
— Витя, а зачем тогда?
— А затем! — в запале он попытался говорить громче, но тут же поморщился и перешел на хриплый шепот. — Чтобы они поняли, что я тоже человек! А не пешка. Они меня — с одной клетки на другую, с черной на белую, с белой на черную, а я хочу — на пять шагов вперед.
— Да плюнь ты на них...
— Люуда! Ну как же ты... Ты! Ведь твой же отец...
— А что — отец?!
Неужели она действительно не понимает?..
Он всегда считал Николая Петровича человеком принципиальным, но недалеким и зацикленным на своей работе. В принципе он относился к тестю, как большинство молодых — к «старикам». Хотя — какой там «старик»? И старикомто побыть не успел, умер, когда ему было шестьдесят пять.
О той истории с захватом и ожиданием штурма дома в семье вспоминали нечасто, а Виктор серьезно задумался о ней уже после смерти тестя и теперь жалел, что в свое время не расспросил его о подробностях.
— Люда, сама подумай — твоего отца могли уволить, и не «по собственному». Всю жизнь сломали бы, работал бы потом дворником... А могли и в психушку пристроить. Тогда такое — запросто! Почитай, что теперь пишут про карательную психиатрию: изобрели диагноз «вялотекущая шизофрения» и сажали всех, кто мешал строить светлое будущее, в больницу с решетками на окнах. А он решился! Почему? Только потому, что квартиру хотел? Дали бы ему квартиру, через годик. Просто он не хотел, чтобы за него все решали! Мы в ответе не только за тех, кого приручили, мы ответственны за все, что мы можем изменить.
Если бы Виктор в этот момент закашлялся, вообще был бы как герой в старом фильме про революционеров, который умирает от чахотки. Но он не кашлянул, а чихнул, смешно сморщившись, потом еще и еще раз, и у Люды дрогнули уголки губ.
— Лежи, борец. — она подтолкнула его на подушки. — Чаю еще выпьешь?
Он лег и почувствовал — знобит. Плохо... Не вовремя. Надо наведываться в «Атлант», надо помогать Люде, хотя бы готовить, чтобы она после работы не возилась с плиткой.
— Людка, не бойся! Все будет хорошо. Очень хорошо. Потерпи еще немного.
Она перестала улыбаться и смотрела очень серьезно. И с жалостью.
Его прошиб пот.
Жалеет. Потому что заболел или...
Она опять прикоснулась ко лбу, и ему показалось, что пальцы у нее ледяные.
— Думаешь, это у меня бред?
— Я думаю, что еще одна чашка, с малиной, не помешает.
Она поднялась и ушла на кухню.
* * *
У дверей подъезда загружали очередную машину. Молодые парни таскали мебель, ящики, тюки, сплевывали и матерились, не стесняясь ругать хозяев:
— Серега, принимай столик. Держи, говорю, он рассыпется щас! На помойку это все надо свезти, а она еще ноет: «Не разбейте, не сломайте». Таскают за собой такую рухлядь!..
Рыжий в комбинезоне вынес большой узел и люстру, хотел передать напарнику, который принимал вещи и укладывал их в фургоне, но тот замешкался, и рыжий оставил свой груз на скамеечке у подъезда.
Люстра на скамейке. Старенькая, на три рожка, узорчатые плафоны — стекло будто в снежинках.
Дверь в подъезд качнулась, раздался печальный скрип петель.
Дом узнал эту люстру. Ее повесили в тот самый день... В день, когда дом взяли. Взяли без спросу и заняли круговую оборону.
Эта стройка была особенной. Строили для себя. Работникам строительномонтажного управления № 15 сразу пообещали, что три четверти квартир в Доме достанутся им, и, когда выгнали первый этаж, они ходили по панельным лабиринтам и осматривались с таким восторгом, будто гуляли по великолепному дворцу. Хотя какие еще дворцы? Дворец — это наше проклятое прошлое, с которым уже навоевались, а «отдельная квартира» — светлое будущее. Причем не тот коммунизм, до которого еще шагать и шагать — лет двадцать, так обещали, — а совсем близкое. К лету успеем? Сдадим? Ну, если поднажмем...
И «нажимали» как могли. В три смены плюс субботники и воскресники. Когда были перебои с материалами, не посмеивались, как раньше: «Раствора нет — сижу курю. Кирпича нет — сижу курю», — а ругались крепко. Кричали на Павлова: «Петрович, ну что за дела? Поторопи там!» Но это на работе, а вот дома счастливчики, попавшие в список, наоборот, ругались меньше. В крохотных комнатках с ширмами и в огромных кухнях коммуналок и общаг почти утихли скандалы. Ничего, потерпим, сколько тут осталось? Уже четыре этажа!
А ордера? Ордера скоро начнут выдавать, обещали в следующем месяце.
Ну, когда же?! Уже отделочные начались!
Как раз тогда, когда начали работать штукатуры, по управлению пошел слух: ордеров не будет. Потому что этот дом обком забирает для себя, для своих очередников. Начальник СМУ пытался добиться, чтоб хотя бы половине очередников из утвержденного списка дали жилье сейчас, но в обкоме ему сказали: «Ваше управление уже начало строительство следующего дома? Ну вот. В нем и получите. Что значит “когда еще?”. Там первый этаж готов? Ну, вот. Вы свои сроки работ лучше нас знаете. Потерпите».
С этим, последним словом было особенно нехорошо. Вначале говорили, что товарищ из обкома попросил — «потерпите». Но когда в управлении стали друг другу пересказывать беседу в кабинете, уже зазвучало «потерпите». С ударением на втором, а не на третьем слоге. И интонация была другая.
Ходили мрачные, крыли и обкомовских, и свое начальство.
«Нее, ребя, вы как хотите, а я увольняюсь». — «И куда пойдешь?» — «В семнадцатое. Там начальник — мужик, он бы добился. А наши...» — «Та ладно, они сами без хат остались. Вон и Романенко должен был получить, и Павлов тоже в списке».
Большинство, изматерив бессильно всех и вся, в конце концов притихли, только крановщик, конопатый молчун Кравцов, вдруг заговорил — все ходил от одного к другому, заглядывал в глаза и монотонно бубнил: «А вот я вселюсь. Мне обещали? В список внесли? Что мне теперь?.. Вселюсь. А что они мне сделают? Что?»
От Кравцова отмахивались, а между собой ворчали: «Ладно, чего теперь?.. Будем следующего ждать. Если эти суки опять не обманут».
В здании заканчивали отделку, подключали коммуникации.
До сих пор Павлов называл его объектом, как и все свои предыдущие стройки. «Я на объекте...», «когда вернусь с объекта...». А теперь смотрел на пятиэтажку и понимал: это Дом.
В пятницу, в конце рабочего дня, Павлов собрал всех «списочников» и начал странно: «Вот тут Кравцов вселиться собирается. Боюсь, скучно ему там будет. Может, составим Кравцову компанию, а?»
Дальше Павлов говорил уже без шуток. Он предложил вселиться в Дом. Всем, без исключения. Как трудовому коллективу, который поверил обещаниям руководства управления и добивается справедливости.
Гробовое молчание нарушил все тот же Кравцов, пробормотавший тихо: «Выкинут они нас». Но Павлов его расслышал: «Вот если одни вселятся, а другие побоятся — тогда выкинут. И не только из нашего Дома, но, может, и с работы. Поняли? В общем... Значит, так... Предлагаю. Вселяемся. Завтра, быстро, за один день, все сразу. По поводу машин я с базой договорюсь. А когда въехали — на чемоданах не сидим. Чтобы к вечеру у всех были окна вымыты, занавесочки висели, а на балконах белье сушилось. Чтобы они знали: мы не хулиганы какието, мы... в общем...» Он сбился, помолчал и закончил: «Ну, все. Думайте. Полчаса».
Они согласились, все.
На следующий день вселились, и Дом стал напоминать муравейник. Они сновали по лестницам, тащили наверх табуретки и этажерки, половики и подушки. Еще утром пустые бетонные коробочки наполнились стуком и грохотом: до поздней ночи в Доме двигали мебель, прибивали карнизы, полки, крючки. Вечером Павлов пошел по квартирам, чтобы еще раз обсудить, что делать и говорить, когда начнется. Зашел к соседу, с порога оглядел «залу». Конечно, вещи пока не все разобраны, везде узлы, тюки, но на окне — шторы в цветочек, вместо голой лампочки — люстра, три узорчатых плафона, стекло будто в снежинках, — и в комнате уже уютно. Хорошо. Правильно.
...Скандал был громким. Сколько начальников всех мастей Дом повидал за две недели! Они приезжали в одинаковых, наглухо застегнутых костюмах, мрачно смотрели на балконы, завешанные пеленками, ходили по квартирам, уговаривали, угрожали, нервно теребили узлы затянутых — в самую жару! — галстуков, багровели лицами, промакивали лбы наутюженными платками. Жильцы повторяли как заведенные: «Нам обещали. У нас дети. Условия невыносимые, коммуналка. Мы год без отпусков, без выходных, субботники... Нам обещали!» Мужчины старались говорить спокойно, женщины срывались на крик. В строительном тресте всех по одному таскали: партийных — в партком, беспартийных — в профком, там повторялось то же самое.
Первую неделю в Доме практически не спали — ждали, что приедут с милицией и выселят. Почемуто были уверены, что это будет ночью.
Две недели спустя Павлов стоял на кухне у окна, мял папиросу и смотрел, как из машины, остановившейся возле подъезда, выходит высокий мужчина в сером костюме, с упитанным портфелем. Через минуту в дверь позвонили.
До конца жизни он помнил, как Вера вцепилась в его руку.
Человек с портфелем сообщил Павлову, где и в какое время жильцы Дома могут получить ордера.
Стоя у окна, они с Верой смотрели, как этот, в костюме, усаживается в машину. Только тогда, когда авто скрылось за поворотом, Вера зарыдала, и вслед за ней моментально разревелись испуганные девчонки, Таня и Люда.
Почему им это обошлось? Павлов сам так и не понял. Ктото считал, что они взяли числом: выселить сорок три семьи, с детьми — слишком много шума. Поговаривали, что обкомовским руководством не очень довольны «на самом верху», поэтому начальство и решило все спустить на тормозах, пока в ЦК детально не поинтересовались, что тут происходит.
В общем, скоро все получили документы, ходили радостные, но Павлов попросил радоваться исключительно в семейном кругу и не оченьто болтать об этом деле с приятелями. И если кто расспрашивать будет — тоже обойтись без подробностей. Да, было недоразумение, вовремя новоселам ордера не выписали, но уже все улажено.
Его послушали, зря не болтали, но со своими и под бутылку об этой истории, конечно, говорили еще долго. И Дом в округе так и называли — «Дом Павлова». С тонким намеком на тот самый, знаменитый сталинградский дом, так и не сдавшийся врагу.
Сейчасто об этом забыли, почти все...
Апрель
Катя заняла очередь за молоденькой девушкой, совсем еще девчонкой, села и расстегнула куртку. Душно, а гардероба тут нет.
Перед девчонкой сидит еще одна, с журнальчиком. Уже начало четвертого, а прием — до пяти часов. Успею? А потом — к родителям. К ним сегодня обязательно надо заскочить. Две недели не была, только звонила, а со вчерашнего дня у них телефон не отвечает. Сто раз уже набирала.
Катя откинулась на спинку. Черт, где они откопали такие неудобные стулья? Она поерзала, попыталась устроиться поудобнее, прикрыла глаза. Подремать бы... Но в голову полезли все те же мысли, которые не давали уснуть ночью.
Что делать, если все подтвердится? Надо будет срочно решать с квартирой. При наших зарплатах дальше снимать — не потянем. Даже если попытаться найти подешевле.
А как быть со студией? Обидно. Роль Заречной в «Чайке» выгрызала зубами, а что теперь? Теперь — не выйдет. Если подтвердится.
Интересно, что, в конце концов, скажет Кирилл. Пока молчит. Ждет. А что ждать? И так все ясно. Почти...
Дверь открылась, в коридор вышла кругленькая коротышка. Девушка с журнальчиком подхватила плащ, лежавший у нее на коленях, и прошла в кабинет.
Успею? Если никто без очереди не встрянет. Она полезла в сумку, достала пакетик с сушками, разгрызла одну. Надо же, как аппетит разгулялся! Два часа назад нормально поела, и уже опять хочется. Никогда такого не было.
На стенке напротив — плакаты, медицинские агитки вперемешку с рекламой. Вон чтото о правильном питании и о витаминах. На картинке длинноволосая красотка одной рукой поддерживает животик, в другой — яблоко. В углу плаката вообще целый натюрморт: груши, персики, бананы.
Ага, бананы с персиками. А до зарплаты еще неделя. Если не задержат. А первого за квартиру платить. Поэтому — сушки.
Она снова посмотрела на часы. Поскорее бы! Услышать окончательный ответ, к которому в принципе уже готова, — и к маме. Почему они трубку не берут? Может, уже телефон отключили, а может... Лучше не думать, что еще может там случиться. Вообще, страшно представить, как они там, в пустом доме. Почти пустом — соседи остались в трех или четырех квартирах, но все, кроме нас, вотвот съедут. Просто люди купили жилье, которое еще не освободили прежние хозяева, а перекантоваться им негде, вот и сидят на чемоданах и при свечах. А в любой момент им могут уже и воду отрезать, и что тогда? Все равно придется съезжать. Всем.
Папа, конечно, в этот раз удивил, добился своего. Шестьдесят тысяч вместо двадцати пяти — это круто. Но еще круче было бы эти деньги получить и купить на них две квартиры. Почему они до сих пор сидят в этой несчастной хрущобе? Ладно — сидели без газа, но теперь еще и без света! Почему мама по вечерам проверяет тетради при свечах? При керосинке не может: голова болит от вони. По телефону жаловалась на днях. Говорила тихо, и Кате показалось, что она едва сдерживается, боится расплакаться. А вчера трубку никто не брал, ни с утра, ни вечером. Хотела сегодня прямо с работы к ним ехать, но и прием отложить нельзя. Скорей бы...
Та девица уже пятнадцать минут в кабинете. Наверное, скоро выйдет. А потом еще эту мелкую ждать? Нет уж!
Катя распахнула куртку, тяжело задышала, потом прикрыла рот ладонью. Наконец обратилась к девчонке жалобным, дрожащим голосом:
— Девушка, извините... Вы меня не пропустите? Тяжело сидеть. Второй раз уже на прием попасть не могу, тошнит сильно.
Девчонка сделала кислое лицо, но всетаки кивнула. Видно, опыта сидения в этой очереди у нее пока немного.
Когда дверь кабинета открылась, Катя почувствовала, что ее понастоящему мутит. Сердце ухнуло кудато вниз, она побледнела, поднялась и на слабых ногах пошла в кабинет.
Девчонка смотрела ей вслед с сочувствием.
* * *
Виталий убрал документы в сейф, подошел к настенному календарю, оторвал страницу — апрель долой! — и подвигал тудасюда красный квадратик на прозрачной полоске — окошечко, отмечающее дни. Завтра — первое, миртрудмай. Виталий сдвинул квадратик на двенадцатое число: раньше в офисе все равно никто не появится. Кроме него.
Многие в конторе выпросили у начальства пару дней дополнительно и уехали уже сегодня. Ктото, стосковавшись по теплу, рванул в Турцию, ктото накупил мяса, вина и — на дачу.
Виталий знал, что проведет майские в городе, но по этому поводу не расстраивался. Последние пять лет он жил один и только радовался своей свободе. Развод, да и сама семейная жизнь отобрали столько нервов, что думать о новых серьезных отношениях абсолютно не хотелось. Бывшую жену он называл «солнышко», но не от большой любви, а потому что по любому вопросу она отвечала одно и то же: «Ясно». При мысли об этом ему теперь становилось тошно. Одиночества, которое вдохновляет поэтов и угнетает обывателей, он пока не чувствовал. Наоборот, появилась масса интересных дел, да и отношения с дочкой, такие сложные и удручающие раньше, после развода стали ярче и значительнее.
Они виделись раз в две недели. Находить общий язык с взрослеющей барышней становилось все труднее, тем ценнее были моменты взаимопонимания. Он водил ее в театры, в цирк, в кино, они обедали в кафе, часами фотографировали друг друга в парке... Он продумывал заранее план мероприятий, а потом анализировал встречи, и ему казалось, теперь он занят еще одним важным делом — воспитанием.
Хорошо, что дочка, часто думал Виталий, сыну, мальчишке, расти без отца было бы сложнее.
За то, что майские каникулы для него начнутся позже, спасибо этой хрущевке. Про себя он называл ее домом Павлова. Вроде была какаято история, какойто Павлов незаконно вселился. Правда, среди прописанных никого с этой фамилией Виталий не обнаружил.
Если бы все выехали — мог бы тоже спокойно отдыхать, но...
Кстати, хорошо бы посмотреть, что это за история такая была.
Он включил компьютер и привычным образом вошел в поисковую систему. Ого, миллион ссылок по теме. Виталий обратился к первой.
«Дом Павлова расположен в Сталинграде, на площади Ленина. Перед войной относился к числу престижных, в нем проживали партийные работники. Характерной особенностью являлось наличие прямой дороги от дома к берегу Волги, что и решило военную судьбу здания.
Когда в 1942м начались бои, обе стороны оценили выгодное положение здания и прикладывали все усилия, чтобы завладеть им.
27 сентября 1942 года разведывательный дозор из четырех солдат 13й гвардейской стрелковой дивизии во главе со старшим сержантом Яковом Павловым был отправлен на разведку здания, которое тот сумел отбить у немцев.
В дальнейшем гарнизон защитников пополнялся, причем не только людьми, но и тяжелым вооружением.
Советские воины продержались два месяца.
Немцам несколько раз удавалось захватить первый этаж, при этом они не могли понять, как защитники верхних этажей получают боеприпасы и продовольствие. Не сложно себе представить испытание, выпавшее на долю защитников дома, вынужденных в течение двух месяцев ежедневно отбивать атаки противника и не имеющих возможности ни отдохнуть, ни привести себя в порядок».
Виталий остановился. Так, теперь все понятно. Отдых будет не скоро...
Он прибирал на столе, раскладывал по местам блокноты и бумаги, рвал и бросал в мусорную корзину ненужные записи.
Чего он хочет, этот псих? Ну, понятно, денег. Но семьдесят тысяч — это что, не деньги? Ясно — пошел на принцип. Но вроде ж не дурак, должен понимать, что двести тысяч фирма ему не заплатит. Потому что об этом сразу станет известно, и на следующем объекте обязательно возникнет еще один такой герой. А может, и не один. Поэтому такое должно случиться сразу два раза: в первый и в последний.
Он разорвал ненужный листочек в мелкую крошку с таким ожесточением, что сам себе удивился. Ого! Нервишкито пора в порядок приводить. Вот завтра поговорю в последний раз с этим типом — и на дачу. Сидеть на веранде, читать... Нет, в таком состоянии читать не смогу, проверено. Надо просто закрыть глаза, слушать свист ласточек — и ни о чем не думать.
А может, тоже валерьяночки попить?
Он улыбнулся. Да, с валерьянкой удачно вышло. Как раз нашлась подходящая квартира, пустая, хозяева уже за бугром. Пришел за час до назначенного времени, в нескольких местах валерьянки накапал — аккуратно, чтобы только кот учуял. Бабку ждал у подъезда. Поднялись в квартиру, только дверь открыл — Барсик внутрь рванул, бабка его оттуда потом еле вытащила.
Да, Сталина Петровна ему знатно нервы помотала, но он не в обиде. Что взять со старого человека? Может, в ее возрасте сам таким будет, придирчивым и мнительным. А вот ровесников не жалко.
Видел он таких, как этот Виктор. Насмотрелся за последние десять лет. Искатели шансов. На фирме такие тоже регулярно появляются. Услышат, что в недвижимости заработки хорошие, приходят, полгодика клиентов поводят по квартирам, пару сделок заключат — и удивляются, почему еще не могут купить тачку и новую квартиру. В этот момент такому ценному сотруднику ктото расскажет, что самые крутые деньги — у тех, кто занимается гербалайфом. Или косметикой на плаценте. Или цептеровской посудой: от нее и худеют, и хорошеют, и вообще — живут вечно. Он бросает недвижимость, влезает в долги и покупает набор посуды, однако тут тоже както не складывается — и вот несчастная жена этого золотоискателя уже варит в кастрюле за сто баксов картошку в мундире, а муж снова в поисках.
Да не искать надо, а просто пахать. Бросить все мечты, недописанную диссертацию и любимую рыбалку и вкалывать, на одном месте, поначалу без выходных и отпусков — и без особо серьезных заработков. Постепенно разберешься в том деле, за которое схватился, и даже полюбишь его. А потом вдруг почувствуешь, что и дело тебя полюбило — пришла удача, появились деньги. Потом появятся и выходные, и можно будет в субботу посидеть с удочкой. Или откопать на антресолях папку с диссертацией «Стендаль как историк наполеоновской эпохи». Полистаешь, попытаешься вспомнить, на чем застрял, — и вдруг поймешь, что тебя уже не интересует, как писатель оценивал военные события 1812 года: поражение в Испании и гибель Великой армии в России. Сегодняшняя жизнь ярче.
Ну что — на столе порядок. Пора домой.
Май
— Мааа, это ты?
Услышав голос дочери, Людмила в полутьме коридора попыталась рассмотреть себя в зеркале, быстро провела пальцем под глазами, проверяя, не потекла ли тушь, и пошла на кухню.
Катя грызла сушки, запивая их кефиром прямо из пакета.
— Привет, ма! А я думала картошку пожарить, но примус все время гас, техника полный отстой! Что делать?
— Ты еще спроси — кто виноват...
— Ладно... Уже думала — не дождусь. Хотя папа строго приказал сидеть, пока ты не придешь. Или он. Ты где была?
— К ученику ездила. Они на майские вроде никуда не собирались. Сегодня приезжаю, бабушка дверь открыла: «Мы вам вечером звонилизвонили, хотели предупредить». Они ж не знали, что наш домашний отключен. Уехали. В Крым.
Катя протянула ей сушки, Людмила взяла одну:
— Чай будешь? Кажется, в термосе еще есть.
— Неа, я — кефир... — ответила Катя.
Она прибежала несколько дней назад, перепуганная изза того, что никто не отвечал на звонки. Узнала, что в доме отключили телефон, и вроде успокоилась, хотя Людмиле казалось — она хочет чтото сказать, но не решается. Посидели, поболтали о какойто ерунде, не касаясь главного. Уже стоя в дверях, Катя покосилась на комнату, где оставался Виктор, и прошептала: «Ма, если вдруг что — наш телефон ты знаешь. И адрес».
...Запрокинув голову, Катя выпила из пакета последнее, вытерла кефирное пятнышко в уголке губ.
— Чудо техники я так и не освоила. — она кивнула на примус. — к тому же вначале картошку мыть, потом руки... Побоялась ваш водяной запас потратить. Ты хоть в школе нормально обедаешь?
— Обедаю. Тыто как?
— Ято? — Катя улыбнулась одними губами, и Людмиле опять показалось, что она запнулась в нерешительности. — Да нормально.
День выдался пасмурным, небо набрякло слезами, и на кухне было мрачно и сыро. Катя поверх кофты накинула толстый махровый халат. Попыталась сесть поудобнее, заглянула под стол:
— Ой, блин... Папа свои боеприпасы еще не пристроил?
— Нет. И ружья лежат.
— Нда, нужная вещь в хозяйстве, ничего не скажешь.
— Нам бы сейчас коромысло, — усмехнулась Людмила.
— Ты что? Когда коромысло придумали, хрущевок не было. На нашей лестнице с ним застрянешь.
Воду отключили четыре дня назад. Хорошо, что Виктор договорился в продуктовом магазинчике через дорогу — продавщицы ежедневно набирают ему в подсобке пару пятилитровых бутылей воды, «для хознужд», а питьевую он покупает, там же.
— Ой, ма, я же тебе такое принесла! Пошли!
В комнате, на столе, где Людмила проверяла тетради, стояло нечто пластиковое. Катя пощелкала кнопками, чтото повертела — заиграла музыка, загорелась лампа.
— Вещь супер, специально для подводников. Радиоприемник плюс фонарь, на батареях.
— Солнышко, спасибо!
Она обняла Катю, поцеловала, но и сама чувствовала: ее благодарность бессильная и бледная. Чтобы отвлечься и удержать близкие слезы, стала расспрашивать, как включается лампа, на сколько хватает батареек. Катя объясняла. Оказалось, что от батареек фонарь работает недолго, лучше использовать аккумулятор, а его надо подзаряжать от сети.
— Ты в школе сможешь заряжать?
— Да, только выходные сейчас.
— Черт, забыла совсем. Ну, если что — заберу к себе, заряжу. Все равно не экономь, используй на полную катушку.
— Что ж ты, тудасюда с ним бегать будешь?
— Ничего, побегаю немного.
— Я надеюсь, много не понадобится. Мы ж все равно со дня на день...
— Да я поняла. — Катя кивнула в сторону шкафа, возле которого стояли коробки.
Работа, частные уроки, темная лестница, бесконечные бутерброды, стирка белья в тазике при свечке. Последние недели совсем уже не жизнь — кошмарный бред. Пока Людмилы не было дома, Виктор не выходил, боялся, что в этот момент квартиру вскроют. Варил супчик или кашу на примусе, который купил на барахолке, пытался проветрить квартиру, пропахшую керосином; как только Людмила возвращалась — «сдавал вахту» и бежал в магазин за продуктами.
Иногда она пыталась с ним поговорить, но только начинала: «Вить, послушай...» — как он хватал ее за плечи, прижимал к себе, шептал в самое ухо: «Людочка, еще пару дней, пару дней — и все!» Что — «все»? Не было сил требовать от него объяснений, уговаривать, спорить, не было сил о чемто думать. Только в тот день, когда открытый кран издал сухое, утробное урчание, Людмила словно очнулась и молча начала паковать вещи.
Виктор не стал возражать, сам побежал по ближайшим магазинам, принес несколько картонных ящиков и четыре замечательных огромных полиэтиленовых мешка, сам взялся увязывать книги, и теперь комната казалась непривычно маленькой — опустевшие шкафы, загроможденные углы...
Они пакуются, но — когда съезжать и куда? Людмила его не спрашивала, и с Катей об этом они сейчас, не сговариваясь, молчали.
— Ну что, пошли бороться с примусом?
— Не, мне уже пора. — Катя сняла халат и пристроила его на спинке кресла. — Ты позвонишь? А, ну да, выходные...
С тех пор как отключили телефон, Людмила звонила ей из учительской, когда удавалось пробиться к постоянно занятому аппарату. Найти возле дома работающий таксофон непросто. Конечно, надо бы купить мобильный, но денег нет, совсем. А долги уже есть. Виктор у Кости к Таниному приезду занимал и наверняка еще у когото за это время перехватывал, хотя и не говорит.
В дверях они снова обнялись, и Людмила вдруг провела руками по Катиным плечам, всмотрелась в ее лицо:
— Ты вроде поправилась.
— Ага. — Катя улыбнулась, и лицо округлилось еще больше. — Волнуюсь же за вас, а от нервов ем сто раз в день. И вечером еще раз.
— Не боишься? Толстых Заречных не бывает.
— А у меня будет! — и уже открыв дверь, она посмотрела на Людмилу строго и прямо. — Мам! Последнее китайское предупреждение: если что... Мой адрес вы знаете.
Людмила вернулась на кухню, заглянула в казанок. Гречка. Она поковыряла ложкой холодную кашу, стала есть прямо из казанка. Надо же, на примусе гречка вкуснее получается.
Побрела в комнату, нашла старые газеты — рекламные, исчерканные, с объявлениями о работе. Распотрошила их на отдельные страницы и стала заворачивать чашки и блюдца — сервиз в незабудках, в школе подарили на позапрошлый день рождения.
Закончив с сервизом, Людмила повозилась с фонаремприемником, нашла на радио чтото милое и легкое, отвлекающее от бетонной тишины Дома.
Конечно, можно сейчас обойтись без музыки, аккумулятор садится, а вечером лампа нужнее, но — ничего, долго не потребуется. И Катю гонять, чтобы подзарядила, не будем. Все равно со дня на день...
* * *
С недавних пор Виктор, поднимаясь по лестнице, обязательно чтонибудь напевал, и Людмила понимала — он подает сигнал: спокойно, свои. Вот и теперь она услышала громкое «Хорошо живет на свете ВинниПух!», его шаги, а потом возле двери чтото грохнуло, в замке заскрежетало, дверь открылась. Из коридорчика донеслись какоето шуршание и возня. Наконец Виктор заглянул в комнату:
— О, ты дома? А чего молчишь, не отзываешься?
— Я не молчу. — Людмила с треском размотала рулон скотча, заклеила набитую доверху коробку. — Что ты там приволок? Коробки? Надо. Всего одна осталась, а барахла еще!..
— Не коробки, не угадала. Осталось две попытки.
— Витя!
— Ну, ладно. — он принес и положил перед ней связку рулонов. Вытащил из связки один, не упакованный в пленку, развернул обои, но Людмила даже не посмотрела на узор.
— Витя, ты можешь объяснить?
— Ну, вопервых, я был на фирме.
— Сегодня? В выходной?
— Нет, вчера.
— А почему не сказал? Ну, ладно... Был на фирме — и что?
Он помолчал пару секунд и торжественно произнес:
— Семьдесят!
Она опустилась на диван, уткнулась лицом в ладони. Виктор уже хотел кинуться успокаивать, но она сама вскочила, повисла у него на шее.
— Витька! Я... Хватит, да? Я уже не думала... Честно, я не верила, что у тебя получится... такие деньги... Господи! И себе квартиру найдем, и Кате останется. С такими деньгами можно хоть завтра найти квартиру на пару месяцев, снять — и уже спокойно искать. Да?
Он чуть замешкался, но тут же согласно закивал:
— Да, конечно, снимем — и будем искать без спешки.
Людмила распахнула дверцы шкафа, схватила одеяло, бросила на диван, приподняла и поставила только что заклеенную коробку с посудой.
— Совсем немного осталось, я за вечер смогу упаковать. Вот только еще книги и в спальне... Ты коробки еще принесешь? На кухне надо... — она тараторила и не могла сдержать улыбки. Потом вдруг посмотрела на него с подозрением. — А почему вчера не сказал?
— Сюрприз хотел сделать.
— Ну, ты даешь! Какие тут сюрпризы...
Она махнула на него рукой, потом села, вытерла взмокший лоб, попросила тихо и хрипло:
— Вить, принеси попить, а?
Он бросился на кухню, звенел чашками, отыскивая чистую, принес:
— Люд, а где коробка с лекарствами? Я хотел корвалола накапать.
— Спрятала уже. — Она махнула рукой в сторону коробок. — Не надо ничего капать. Так, пересохло.
Она пила медленно, отдыхала между мелкими глотками, и комнату накрыла ватная тишина. Допив, Людмила поставила чашку на стол и внимательно посмотрела на Виктора.
— Витя, а зачем обои?
— Как зачем? Для ремонта! Нравятся?
Он снова развернул распакованный рулон и приложил обои к стене. Светлая, нежнопесочная полоса просияла в комнате, словно солнечный луч.
— Нравится, очень. Только надо было подождать, с метражом не угадаешь. Вдруг докупать придется?
— Да что тут угадывать? Все меряноперемеряно. Эти — в спальню, а сюда, в большую, чтонибудь поярче поищу.
Людмила молчала, только опять взяла со стола чашку и вертела ее в руках, внимательно рассматривая белое нутро с тонкой темной полосой — плохо отмытым следом от чая.
— Завтрапослезавтра и начну, — продолжил он, помолчал и, не дождавшись ответа, бодро предложил: — Ну что, за стол? Какникак праздник сегодня. Мир, труд, май! Вот за труд и выпьем, за начало ремонта.
Она наконец оторвалась от чашки, спросила безжизненно:
— Какой ремонт? Где?
— Здесь.
— Витя, ты помнишь, что Таня про психдиспансер рассказывала? Мне кажется, у них есть для этого все основания. Ты шутишь? Зачем ремонт?
— Затем. Чтобы они поняли, что это серьезно. Что я останусь здесь до тех пор, пока они не пойдут на мои условия.
— Твои условия? Ты забыл, что ты тут не один! — она почти крикнула это, но тут же произнесла тихо, почти просяще: — Витя, нам дают хорошие деньги. Давай согласимся и закончим этот кошмар. В конце концов, я женщина, а не десантник. Я жить хочу, а не сражаться.
— Люда, я же говорил тебе — дело не в деньгах! Меня всю жизнь как пешку двигали куда хотели. Всё решали за меня. А теперь? Они нас просто не слышат и слышать не хотят. Но тут, Люда, как в шахматах. Знаешь? Когда пешка до последней линии дошла, до края доски, до самого края, — она становится ферзем. Люда, неделя осталась, не больше! Честное слово! Я сейчас... мы с тобой сейчас — на предпоследней линии! Чутьчуть осталось.
— Нет, Витя. — Она осторожно поставила чашку на стол. — Я уже на последней.
Людмила поднялась, отодвинула в сторону коробку, достала дорожную сумку, в которую еще вчера складывала постельное белье...
Виктор смотрел, как она кладет стопку наволочек на диван и в открытую пасть сумки, ощерившуюся зубцами «молнии», опускает тапки, полотенце, шампунь. Когда она пошла в спальню, Виктор двинулся за ней. Он так и держал в руке размотанный рулон, и обои, шелестя, волоклись за ним.
— Людка, ты что — серьезно?!
Она смела с тумбочки в сумку все тюбики и баночки, вытащила изпод подушки ночную рубашку.
— И куда же это?
— Ты сам говорил: «Временно перекантуешься». Вот я и перекантуюсь. Пока не сниму себе комнату.
— Снимешь? Знаю я... Ну и снимай! А я не сдамся!
— Жить хочется, а не бороться, понимаешь?! Жииить!
Давясь прорвавшимися наконец слезами, она надела жакет и вскинула на плечо сумку, обернулась в дверях:
— Жду внизу две минуты. Не выходишь — уезжаю к Кате.
Он шагнул вперед, протянул руку, но она отвернулась и вышла.
Захлопнулась дверь. Тишина. Шагов не слышно.
Она стоит под дверью?
Виктор бросил рулон, открыл дверь — на площадке пусто. Подойдя к кухонному окну, он увидел, как Люда стоит возле подъезда. С дорожной сумкой на плече, одета будто в дорогу: брюки, темный жакет. И туфли вроде мокасин, без каблуков, на мягкой подошве. Поэтому он и не услышал ее шагов на лестнице.
Люда не смотрела наверх, на окна. И на часы не посмотрела. Постояла немного, потом пошла. Так и не обернулась.
* * *
Дом коченел.
Эта весна его уже не согревала. Даже в ясные и теплые дни он оставался стылым, и в окнах, пропыленных с зимы и не вымытых в этом апреле хозяйками, не отражалось солнце.
Дом застыл, словно разбитый параличом. Обесточены провода, обезвожены трубы... Только одна клетка жива. Еле жива. А в этот день и из нее ушла жизнь.
Простонала дверная пружина, охнула дверь подъезда...
Она ушла, закинув на плечо дорожную сумку.
* * *
Виталий подошел к квартире, но постучать не успел — дверь распахнулась. У Виктора, стоявшего на пороге, было лицо словно у ребенка, который в новогоднюю ночь ждал Деда Мороза, а увидел пьяного соседа, пришедшего к родителям, чтобы отметить.
Впрочем, и с Дедом Морозом у меня тоже неудачно вышло, вспомнил Виталий.
Виктор посторонился:
— Ну, заходи.
На «ты»? Это уже лучше. Может, удастся нормально поговорить. Виталий пошел в комнату следом за Виктором. Так и не поздоровались — сели молча у стола с привычным для холостяцкого ремонта натюрмортом: салат из окурков, открытая бутылка водки, немытая чашка, полуразмотанный рулон обоев...
— Ты один?
Виктор криво усмехнулся:
— Не то слово. Ну что, Бухара, выпьем?
— Выпьем. Только водку свою убери.
Может, действительно вот так, один на один и под бутылку, сможем договориться. Не зря, значит, в магазин заскочил.
Виталий открыл портфель и достал плоскую бутылку.
— Коньяк? Давай! — Виктор покопался в одной из многочисленных коробок, которыми была заставлена вся комната, зашуршал газетами, достал пару рюмок. Потом остановился, посмотрел удивленно. — Ты что, пить начал?
— С твоей легкой руки.
Пыль, грязь... И посуду не вымоешь — водыто нет. Отутюженным носовым платком Виталий протер хрупкие рюмки на тоненьких ножках, освободил для них место, смахнув со стола газетную рвань, достал из портфеля глянцевую коробку.
— Конфеты? — разочарованно протянул Виктор.
— Да, чернослив. Лучшая закуска под коньяк.
Открыли коробку, наполнили рюмки. Виталий взял свою, но молчал, глядя на Виктора. Держим рюмку, держим паузу... Пусть сам начинает.
— Ну? За что? — Виктор потер потемневший от щетины подбородок. — У меня поводов много. А — ушла жена. Бэ — пролетарский праздник. Вэ — начало ремонта. Гэ — гость в доме. Дорогой гость. Очень дорогой. А скоро будет еще дороже.
— Как — жена ушла?
— Шучу. К дочке поехала.
Виталий кивнул, рюмки хрустально звякнули.
Виктор опрокинул свою, будто водку выпил.
Виталий сделал маленький глоток и неожиданно обрадовался забытому ощущению — обожгло горло, потеплело в груди. Он достал из портфеля пачку «Camel», положил на стол ближе к Виктору:
— Что делать, люблю виргинские табаки покрепче. Угощайся.
— Спасибо, обязательно угощусь.
Интересно, думал Виталий, ища на столе зажигалку, Людмила на вечер уехала, помыться нормально и поесть горячего, или совсем ушла? Это важно. Как же ее разыскать? Ее или Катю. Черт, как же трудно с теми, кто до сих пор без мобильников...
Так, а что он про ремонт ляпнул?
— Ремонт — тоже шутка?
— Нет, ремонт всерьез.
И в самом деле — обои валяются. Не понял...
Но, видимо, маленький глоток сделал свое дело и про поиск зажигалки Виталий благополучно забыл... Зато вспомнил запах клейстера и почти увидел, как ложатся рядом два куска обоев, части нарисованного цветка совпадают на стыке идеально, один в один. Он всегда отлично подгонял рисунок.
Виталий улыбнулся:
— Тебе помощники не нужны?
— Сам управлюсь, — буркнул Виктор, прожевывая уже третью конфету. Снова налил себе, подлил до краев Виталию, прокашлялся, провозгласил торжественно: — За солидарность!
Выпив эту рюмку до дна, Виталий тоже взял конфету.
И кто ему сказал, что надо закусывать черносливом? Кажется, тот самый напарник, который обходил подъезды сверху вниз. Все у него было подурацки. Конфетки... Надо было бастурмы купить. Или сыра. Просто давно не пил, забыл, чем лучше закусывать.
А теперь в магазин спускаться не хочется.
Да, слишком давно не пил. С Нового года.
Он закашлялся от шоколадной сладости в горле, сам себе плеснул на дно, выпил залпом, выдохнул, спросил резко:
— Вот ты мне скажи — чего ты хочешь?
Виктор откинулся на спинку стула, засунул руки в карманы джинсов.
— Опять двадцать пять! Я хочу двести тысяч.
— Нееет, я не об этом. Вообще — чего ты хочешь?
— Я? Жить. — Произнеся это, Виктор помрачнел. — Как человек. И чтобы семья жила — как люди.
— Чего ж не живете?
— Не давали! Ты, Виталик, молодой, в другое время жить начал, тебе не понять.
«Другое время»... А ведь у нас всего лет пять разница. Даже меньше пяти. А ощущение — и в самом деле, будто разные поколения. Жить ему не давали... Тоже мне страдалец, жертва режима.
Коньячное тепло, разливавшееся в груди, устремилось вверх, обдало лицо изнутри жаром.
— Ктото тебе мешал жить, а я за это должен расплачиваться?
— Тыто при чем? Не из твоего кармана деньги.
— Много ты понимаешь, что из чьего кармана... А нервы? Я с вашим домом полгода вожусь! Одному район не подходит, второму — вид из окна. Третья сумасшедшая кота в сумке таскает. «У Барсика шерсть дыбом, ему квартира не нравится...»
— Но с Барсикомто все удачно вышло?
Знал бы ты, как вышло... Странно, когда валерьянку по углам капал — было просто смешно, а вот сейчас взяла злость: чем пришлось заниматься! Все изза этих ненормальных.
Налил еще. Если так и дальше — на самом деле придется в магазин идти, за второй.
Вдруг вспомнил о том, что зудело в голове назойливым комаром уже много дней:
— Слушай, почему все ваш дом называют домом Павлова? При чем тут Сталинград?
— Жилобыло одно СМУ... — Виктор говорил ровно, не заплетаясь, но очень медленно. — И строило оно дом. Для себя. То есть для своих работников. Те старались — субботники, воскресники... Все по коммуналкам, об отдельных квартирах мечтали как о загробной жизни. Дом сдали, а ордера не выписывают. Слух прошел, что обком для себя забирает. Или горком?..
— Построить дом не искусство. Искусство — получить в нем квартиру. — Виталий понимающе стал кивать головой. — И что дальше?
— Тогда начальник, по фамилии Павлов, собрал всех и сказал: вселяемся! Все, как один! В общем, работяги дом фактически захватили. Каждую ночь тряслись, ждали штурма. Но обошлось.
— Ты тоже тогда поселился?
— Не, это когда было!.. Мне тесть рассказывал.
— А какую этот начальник себе взял? Четырехкомнатную?
— Нет. Двушку. Вот эту самую, где ты сейчас коньяк черносливом закусываешь.
— Так Людмила по документам... А, ну да, девичья фамилия...
Значит, это у них в роду — оборону держать. Ладно, хватит о ерунде, а то действительно напьюсь сейчас. Пора уже о деле.
— Витя! Я как атрибут праздничного стола... Что смеешься? Ты же сам меня так назвал. Так вот, я предлагаю снять оборону и подписать мирный договор в объеме семидесяти пяти тысяч. Семидесяти пяти, — повторил он по слогам. — На что меня уполномочило высшее руководство.
— Двеести. Знаешь, как пишется? Двойка и два ноля.
...А онто надеялся, что от рюмкидругой станет чуть легче, отпустит напряжение. Ни черта! Виталий почувствовал, что рука задрожала.
Рюмку осторожно — на стол, руку — под стол, на колено, и там — пальцы в кулак...
— Я не понимаю! Мне, чтобы такие деньги заработать, знаешь, сколько пахать надо? А тебе — за что? Легких денег ищешь? Искатель шансов...
— Это я — искатель? Много ты про меня знаешь! Я пятнадцать лет, как говорится, от звонка до звонка, учителем в школе. — Виктор подался вперед, заговорил зло и горячо: — Както послали на конференцию в Москву. Хотел там апельсины купить. Домой позвонил, Люда говорит: Катя заболела, купи лекарство. Какоето... Ну, у нас здесь такого не было тогда. Купил, вижу — на апельсины не хватает. Решил взять чищеные, они дешевле. Полтора часа простоял в очереди — не досталось. Домой вернулся и уволился из школы. Я тогда понял: чтобы иметь деньги, надо работать. Чтобы иметь больше денег, надо больше работать. А чтобы иметь большие деньги — надо чтото другое.
Он прав, конечно, прав. Только он тогда не понял, что одним вот это самое «чтото» дано, а другим — нет. Но пытаться ему это объяснить — бесполезно. Если за столько лет не дошло...
— Витя, ты понимаешь, что потвоему не выйдет? — злился Виталий.
— На этот раз — выйдет. И никакие ваши окончательные решения не пройдут. У меня, кстати, вчера корреспондентка была. Из левой газеты, но девушка толковая. Все осветит правильно.
Интересно, врет или нет? Хотя — какая разница. Все вопросы с газетами давно решены. С левыми, правыми...
— Капитана спросили: что будет, если наше судно столкнется с айсбергом? — последнее слово Виталию далось с трудом. — Капитан ответил: айсберг поплывет дальше... Витя, а ты даже не на корабле, ты на маааленькой лодочке! С двумя веслами, в парке культуры. А мы поплывем дальше.
— Виталик! Моряки не плавают. Моряки ходят. А плавает знаешь, что?
Одна рука на колене, пальцы — в кулак, второй рукой взял бутылку. Левой наливать неудобно, промахнулся, плеснул на стол, но и в рюмку налил, до краев. Поднял, обливая пальцы.
— Ну, я пойду. А ты звони.
— Звонить я могу только в колокол. Судовой.
Виталий снова достал платок. Не торопясь, неверными движениями вытер пальцы, мокрые от коньяка, и нашел в кармане мобильный. Ничего, родителей предупрежу, а по работе до двенадцатого никаких звонков быть не должно. В любом случае будем считать, что я на майские уехал, как все.
— На! — он положил телефон на стол. — Для хорошего клиента ничего не жалко!
— Стоп! Есть тост! За связь с телефоном вашего абонента!
Виталий отвел рукой протянутую рюмку. Хватит на сегодня... Виктор быстро опрокинул свою, вскочил и полез кудато за диван.
— А я тебе знаешь что подарю?
Шуршали газеты, хрустел целлофан. Виталий прикрыл глаза.
Он же нормальный, с высшим образованием, никогда никакую мистику не признавал, смеялся над теткамиагентами, которые рассказывали ему про «непродающиеся» квартиры. «Ты подумай, больше года туда людей вожу. Район отличный, ремонт, дом крепкий. И сбросили уже — ниже некуда, им бы продать побыстрее. А никто не берет, никто! Или хозяев сглазили, или квартира такая — не хочет других людей». Всегда считал эти разговоры идиотскими. Просто совпадение, обстоятельства — и никакой мистики. А тут...
Этот Дом его не хочет. Однозначно. Этот Дом ломал замки, гасил свет, бил его по голове, а теперь напоил.
Надо уходить.
Он открыл глаза. Перед ним стоял Виктор с двумя пейнтбольными ружьями.
— Набор для дуэли. С тридцати шагов. Через платок.
Если бы не громоздкий пузырь сверху, над стволом, можно было бы принять за настоящий автомат. С таким оружием он дело имел, не раз. Весь офис тричетыре раза в год ездит на пейнтбол. Рекламный отдел против отдела продаж, департамент строительства объединяется с бухгалтерией... Кстати, девчонкибухгалтерши стреляют отлично.
— Классное ружье. Дарю. — Виктор протянул Виталию одно ружье.
Взял поудобнее, проверил — заряжено.
— Не ружье, а маркер. Значит, ты меня вызываешь? — спросил Виталий.
— Да. Давай прямо тут. Все равно новые обои клеить буду.
— Не бойся, обои не пострадают.
Он отошел в угол комнаты. Виктор встал в противоположный, рассмеялся:
— Спорить с тренером по борьбе может только тренер по стрельбе.
Смеется.
Виталий вскинул ружье, стал плавно опускать дуло. Замер. Положил палец на курок, смотрел на бледный, бисерно заблестевший лоб Виктора. Произнес с усмешкой:
— Стендаль советовал дуэлянтам, пока заряжают пистолеты, считать листья на деревьях.
— А ты откуда знаешь? — хрипло спросил Виктор.
— Я по нему диссертацию писал.
— Так мы с тобой оба историки, выходит?
— Типа того... Ты, Виктор, конечно, победитель, но я — Виталий, что означает «жизнь». А жизнь победить нельзя.
— Еще как можно. — Виктор тоже начал целиться. — Это смерть победить нельзя, ее можно только отодвинуть.
«Нажать? — подумал Виталий. — Влепить ему десяток шариков? А если не шариков?..»
Он приподнял дуло чуть выше, всего на сантиметр, и нажал на курок.
Над головой Виктора расплылась кровавая клякса. Тот постоял еще несколько секунд, обернулся, посмотрел на пятно.
— А говорил — обои не пострадают.
— Ты ж сам сказал — новые поклеишь.
Виталий бросил маркер на диван, тоже подошел к пятну. Прямо в угол, как в бильярде. Старые обои, забрызганные краской, морщились на стыке. Кто ж так клеит?..
— Ладно. Мобильный у тебя есть. В памяти разберешься? Там телефоны нашего офиса. И мой домашний. Если надумаешь.
Взял портфель, пошел к двери. На пороге качнуло — ударился плечом о косяк.
Спускался, придерживаясь за перила. На лестнице темно, да и выпил всетаки... На первом этаже зацепился рукавом за какуюто железяку, торчащую из перил.
Аккуратно закрыл дверь подъезда, прошел несколько шагов, оглянулся.
Надо же... А с виду — обычный дом.
Но до сих пор сопротивляется. До последнего.
* * *
Виктор вытащил всю мебель из спальни, и теперь пройти через большую комнату было почти невозможно. Нашел на антресолях старый спортивный костюм, заляпанный краской, разыскал шпатель и начал снимать старые обои.
Подковырнул, потянул первый пласт, сорвал треугольный лоскут — и замер. Открылись предыдущие обои, которые он клеил... В каком же году? Кажется, сразу после смерти тещи. Хотел тогда чемто порадовать Люду и действительно ремонтными хлопотами отвлек ее от слез. Помнится, они еще спорили, снимать предыдущие обои или оставить. Решили клеить поверх. Значит, под этими...
Он поковырял ножом, поддел, поскреб... Эти обои снять было сложнее, но, провозившись час, он добрался до первого слоя.
Простенькие бумажные обои, желтенькие. А в углу...
Он присел, провел пальцем по буквам.
Они поставили Катьку в угол. За что? Сейчас уже и не вспомнить. Она стояла, обиженно шмыгая носом, потом всхлипывания стихли, началась какаято осторожная возня. Взяв с тумбочки губную помаду, Катька коряво вывела на обоях: «Дураки». Читать и писать она научилась рано, до школы.
Дураки.
Людка, какие мы с тобой дураки! Зачем ты ушла? Мне одному, без тебя, ничего не нужно. Я же это все только для того... Хотел, чтобы тебе было хорошо. Чтобы ты мной гордилась, а не жалела. Мы же столько лет...
* * *
Дни тянулись, словно кисель из кастрюли, вязкие и мутные. По ночам он не мог заснуть, а днем, наоборот, дремал. Знобило, но проверять, есть ли температура, он не стал — не хотелось искать в этом бедламе градусник.
Ему показалось, что он путает дни. Сегодня третье? Или уже четвертое? Он нашел календарь, подаренный фальшивым Дедом Морозом и закинутый тогда за диван. Теперь Виктор всетаки повесил его на стену. Изза фотографии Пизанской башни ему все время казалось, что календарь висит криво.
Четвертое, пятое...
Виктор перелистывал найденный в шкафу старый конспект, по которому преподавал историю в десятых классах. На обложке обнаружил забытые им стихи собственного производства:
Время не предмет, а идея,
К которой нельзя прикоснуться;
В нее можно верить, старея,
А можно, не веря, вернуться.
Вернуться к желаниям в юность,
Вернуться к решениям в зрелость,
Вернуться к раскаянию в старость...
Да все не пускает усталость.
Усталость от шума ночного
И звона будильника утром,
Усталость, что «жить нам не ново»
Во времени стылом и мутном.
«Давно я не слышал звука будильника, — подумал Виктор, — да и телефон молчит».
Виктор повертел в руках мобильник, заглянул в его память. Позвонить, что ли, неведомому Сергею Матвеевичу? Или какойто Лесковской? И предложить грибницу. Возьмите! Отличный бизнес — выращивание шампиньонов! Гораздо лучше, чем строительство.
Вечер. Не включая Катин фонарь, в комнате, которую подсвечивала рекламная вывеска на соседней многоэтажке, он продолжал ковырять обои.
Утро. Опять дождь.
Пять дней молчания. Такое в его жизни — впервые. Даже при ангине, наждачно раздирающей горло, всегда чтонибудь шептал, сипел. Сейчас — ни звука, и все чувства обострились до предела.
Еле слышный шелест. Это сквозняк касается содранного куска обоев.
Еле ощутимый запах. Это гдето среди вещей стоит коробка, в которую Люда сложила всякие кухонные мелочи и баночки со специями.
В эти дни он всей кожей ощутил тоску оставленных комнат, пустых коридоров, слепых окон.
Как бы то ни было, Дом доживал последние дни, и Виктор вдруг испытал к нему острую жалость. В какойто момент показалось, что он сидит тут не изза денег и не для того, чтобы настоять на своем, а просто затем, чтобы не оставлять умирающего в одиночестве.
* * *
Ночью в комнате неожиданно зажегся свет, из крана на кухне полилась вода. Виктор вскочил с кровати и, не успев понастоящему удивиться, босиком побежал закрывать кран. Он еще не до конца осознал случившееся, когда его внимание привлекли шум во дворе и огни мигалок патрульных машин у подъезда.
Не включая на кухне свет, Виктор прижался к оконному стеклу.
К дому подъехало несколько «мерседесов», из них быстро вышли люди и рассредоточились по двору вокруг дома. Вслед за ними у подъезда остановилась большая красивая машина. Выскочивший с переднего сиденья человек открыл заднюю дверцу и замер; через минуту из машины вышел немолодой мужчина, говорящий по мобильному телефону, которого со всех сторон окружили молодые, спортивные люди в строгих костюмах. Двое из них подняли над головой говорящего большой зонтик, хотя, судя по сухим окнам, дождя не было. В облике этого человека было чтото очень знакомое, но кто этот большой начальник, Виктор еще не сообразил. Он отошел от окна и достал из кухонного стола кастрюлю в горошек, чтобы набрать в нее неожиданно появившуюся в кране воду, но его отвлекли шаги, а точнее, прыжки в парадной.
Несколько человек пробежали мимо его квартиры на пятый этаж и там остановились.
— Пятый — первому, помех нет, — услышал сквозь входную дверь Виктор.
Чудеса, да и только, на эмчеэсников эти ребята не похожи, на строителей — тем более, думал он, натягивая на себя спортивный костюм. Раздался звук дверного звонка — один, но очень убедительный короткий звонок.
— Кто там? — стараясь подавить волнение, спросил последний обитатель дома.
— Это я, — ответил знакомый, но еще не узнанный голос. — Извините за ночное беспокойство, нам нужно срочно переговорить, а другого времени нет, у меня все расписано на год вперед.
Виктор открыл дверь и замер. Перед ним стоял... президент.
Президент, которого он видел и слышал столько раз, теперь видел и только что слышал его, Виктора Александровича Митина, историка по образованию, безработного по профессии.
— Здравствуйте. проходите, пожалуйста, — сработали его голосовые связки и язык, как будто отдельно от команды головного мозга, еще не осознавшего, что произошло. — Извините, не ждал. У нас не убрано, — продолжал автономно работать речевой аппарат.
Виктор отступил в глубь квартиры. Президент вошел, коротко бросив охране: «Ждите здесь», — и захлопнул за собой дверь. Слабослышащие молодые люди с микрофонами в ушах остались на лестничной площадке.
Вошедший оглядел наполовину собранную, наполовину разобранную квартиру, улыбнулся и молвил:
— Картина Репина «Не ждали»... Так где общаться будем? Может, на кухне? Не знаю, как у вас, а у меня все важные разговоры случались именно там...
— Да, конечно, проходите. Здесь самое удобное место, в комнатах я ремонт затеял. Сейчас примус разогрею и чай организую. — Речевой аппарат начал понемногу сотрудничать с центральным нервным.
Виктор включил на кухне свет, пододвинул гостю стул и стал глазами искать примус.
— А ведь можно на электроплитке! — поделился он настигшей его мыслью.
— Разве газ не включили? — строго спросил президент.
Виктор чиркнул спичкой. Горелку окружило голубое пламя.
— Сейчас, пару минут — и закипит. У меня, правда, ничего особенного к чаю... Но есть вкусное варенье, — предложил Виктор.
— Обо мне не беспокойтесь, я пить и есть могу только в строго отведенных местах и только после определенных оперативных мероприятий. Это по контракту, а его нарушать нельзя. Если бы вы знали, как иногда хочется пирожок на улице съесть или кружку пива выпить, — но нельзя. Контракт. Пункт уже не помню какой, но выполнять надо все. А сами пейте, закусывайте, я потерплю. Не привыкать.
— Ну, я тогда тоже не буду. — Виктор выключил чайник. — А какой контракт, если это не гостайна?
— Какая тайна! Вы меня выбрали, то есть наняли, — такой вот контракт с обществом. Вы же за меня голосовали? — Президент, не мигая, смотрел Виктору в глаза.
— Ну да, — соврал Виктор.
— Впрочем, не важно, за кого голосовали лично вы, важно, что общество большинством голосов решило, что лучше всех эту работу выполню я. А подвести народ не имею права. Поэтому пирожки на улице до конца срока мне не светят. Теперь о деле, времени мало, мне утром надо быть в столице. Твою историю, — президент перешел на генеральское «ты», — мне местный губернатор как анекдот рассказал: «Завелся у нас тут последний герой — почти как в телевизоре, только не на острове, где голые ходят и червяков едят, а в отселенной хрущевке, осаду держит». А я думаю, нет, это не анекдот, это может быть тот человек, который мне нужен. Очень нужен... Все справочки про тебя навели: как учился, на ком женился, какие на тебя доносы коллегиисторики в школе писали, часы твои отобрать хотели... Ставку повашему...
— Серьезно? — искренне удивился Виктор.
— У нас все серьезно... Даже мой зам, рука правая, очень серьезный мужик, умный, преданный... но не герой... Чегото ему не хватает.
А нам много чего поменять нужно. Идтито мы идем, но куда? Ведут себя все точно на постоялом дворе: сегодня — здесь, а завтра — вон из страны... Кого ни возьми, у всех запасные аэродромы построены, разной степени замаскированности.
Точку опоры теряем. Завоевать нас нельзя, а купить, как выяснилось, можно. Часто за смешные деньги. А ты молодец. Не скрою, за ситуацией, которая у вас сложилась, я слежу недавно, но пристально. Застройщики, понятно, жулики, но из общей картины не выделяются. А ты, как я понимаю, не за деньги стоишь, а за свое достоинство. Тебе и двести тысяч дадут, все равно не уйдешь. Правда? — спросил гость и снова пристально посмотрел в глаза Виктору.
— Да, это так, — на этот раз не соврал тот.
— Ну а раз так, есть у меня на твой счет планы... Только ты мне сначала скажи, как самто думаешь, почему мы такие? Почему во всем мире все друг другу доброй ночи желают, а мы — спокойной? Всегда хотим чужого и не ценим свое. Откуда это у нас? «И жить торопимся, и чувствовать спешим». А когда хотят всего и сразу...
— Получается ничего и постепенно... — закончил фразу Виктор. — Если позволите, я скажу.
— Так я за этим пешком на четвертый этаж поднялся... Валяй. — Президент кивнул и чуть наклонил голову, внимательно глядя на собеседника.
В горле у Виктора пересохло, но смочить его было бы неуважением к воздержанию гостя... С чего начать? Мысли сбились в клубок, перепутались, как снасти у неумелого рыбака. Ведь он, Митин, столько раз мечтал о таком разговоре, столько вариантов продумано, столько отброшено...
— Вроде просто, — начал Виктор сухим, будто и не своим голосом. — Надо не врать и не воровать, причем всем, по обе стороны забора... Но для этого людям нужно веру вернуть не только в загробную жизнь, но и в собственную, в земную. Мой план состоит из трех этапов. Как говорил Мольер: «Ненавижу бессудную тиранию». Поэтому этап первый — суды... Без справедливости ничего не получится.
В этот момент в комнате зазвонил телефон.
— Простите, я только отвечу. Жена, наверное, — извинился Виктор.
— Так перезвонит, — недовольным голосом произнес гость. — Тут дела поважнее обсуждаются...
— Я на секундочку, она волнуется за меня сильно. — Виктор подлетел к телефону, схватил трубку. — Алло, алло! Не слышу. Люда, это ты? Люда, я тебя не слышу, у нас знаешь кто? Мы победили! Люда, ты меня слышишь?..
В трубке попрежнему молчали, зато громко хлопнула входная дверь, свет погас, и — Виктор проснулся...
Вокруг было темно и тихо...
Он встал с кровати, включил фонарь, вышел на кухню, покрутил кран — воды не было, посреди кухни стоял стул.
Виктор подошел к окну, закрыл форточку. Двор был пуст. Значит, точно приснилось, надо же, думал он, смотря на оставленный посреди кухни стул... Только сейчас заметил, что он в спортивном костюме — наверное, в нем и уснул... Подошел к входной двери — закрыта, точнее, захлопнута. Видимо, забыл закрыть, а потянул ночью сквозняк — вот она и хлопнула.
* * *
Дом не знал, какой сон снился его жильцу. Знал бы, не хлопнул бы открытой дверью, а дал бы досмотреть...
Но... Он и своихто снов никогда не видел, не то что обитателей. Не сподобили его на это строители. Так что и обижаться не на кого...
* * *
Сорванные обои Виктор запихивал в целлофановые мешки, которые принес неделю назад, чтобы паковать вещи. Утрамбовал два мешка до неподъемности, выпихнул за дверь, на лестничную клетку. Зло усмехнулся: ну вот, начинаю строить баррикаду.
В спальне было пусто и чисто.
Он стоял в центре комнаты, озираясь. Неожиданно хлопнул в ладоши, и стены отозвались звонким эхом.
Он засмеялся.
А наутро к Дому пришли машины, мужики в спецовках стали выгружать и устанавливать панели. Виктор наблюдал за ними с кухни и заметил, что рабочие поглядывают на окна, а вот старший, командовавший разгрузкой, наоборот, головы не поднимает.
К вечеру вдоль дома со стороны подъездов вырос забор.
Ну, ничего. Не наглухо же они закрывают? Если Люда вернется — она сможет пройти.
* * *
— Алло! Костя? Привет, это Витя. — Он говорил весело, но чувствовал, что после недели молчания в пустой квартире голос дрожит. — Да нормально все! Нет, не переехали, еще воюем. До победы. Полюбому сегоднязавтра все решится. Я же их задерживаю! Да, кроме меня, никого. Костя, — с чапаевской интонацией спросил он, — где по уставу должен находиться командир при командовании строем? Нет, не впереди. И не сзади... Там, где ему удобно!
До сих пор он не пользовался подарком Виталия, а теперь вдруг испугался, что батарея в телефоне вотвот сядет, и решил набрать хотя бы Костю.
Бывший сосед отвечал невнятно — то ли в подпитии, то ли спросонья. Поудивлялся, потом напомнил про долг. Оказалось, что весь «навар» с квартиры потратил.
— Уже? Ну ты... Шмайсер... нет... Шумахер! Конечно, отдам. И одолжу тебе, когда растрясу этих «атлантов». Слушай, чего звоню: я тут обои клеить собрался... Так надо, Костя! Не отвлекайся, давай о деле, а то телефон сядет. Сколько в клейстер муки класть?
Выслушал рецепт клейстера, записал телефон бабы Стали. Надо будет завтра позвонить, поздравить ветеранов.
* * *
Утром он обнаружил, что остановились часы. Пришлось включить приемник. Послушал программу с военными песнями, дождался выпуска новостей, потом снова запели:
Этот День Победы порохом пропах,
Это праздник с сединою на висках,
Это радость со слезами на глазах...
Опять двадцать пять. А может, и хорошо, что из года в год одно и то же, и пусть не появляются новые поводы для геройства, не надо нам новых побед, лучше эту тысячу лет отмечать.
Вспомнил, как в детстве узнал значение своего имени. Победитель. Не верящий в ангеловхранителей пионер, будущий комсомолец, атеист, он вдруг почувствовал какуюто радость, особое тепло, будто это был знак свыше, дополнительная защита.
Пора звонить ветеранам.
— Алло! Сталина Петровна? Это Виктор беспокоит. С праздником вас, с днем Победы! — Виктор стал говорить громче, вспомнив, что она плохо слышит. — Правильно, наш народ непобедим!.. Спасибо, передам... Нет, еще со старой. — Виктор включил грузинский акцент. — Адын, савсэм адын... — Посмеялись, и он продолжил своим обычным голосом: — Но есть свои преимущества. За стенкой тихо, на голову не капает, так как воду отключили. Вместе со светом и телефоном... По мобильному. Растет благосостояние трудящихся на постсоветском пространстве! — Он, как всегда, увлекся общением и чуть не забыл про свой ремонт. — Сталина Петровна, я за советом. Забыл, как клейстер варить: сколько муки, сколько воды... Соли не надо? Да, запомнил. Как только переберемся — придем в гости, расскажем... Последний герой? В смысле? Ааа, передача... Нет, у нас же света нет, какой телевизор... Ладно, тетя Сталя, еще раз с праздником, деду привет и поздравления. Он уже сто фронтовых принял? Ну, дай бог ему здоровья! До свидания.
Виктор пошел на кухню, вернулся с примусом, мастерски разжег его, потом принес из кухни и поставил на примус ведро воды.
Изза музыки, продолжавшей звучать из приемника, он едва услышал телефонную трель. Выключил приемник, жадно схватил трубку. Ну?..
Звонил Виталий. Вежливо, на «вы» — будто не было ни драки в новогоднее утро, ни коньяка, ни дуэли на маркерах — он поздравлял Виктора.
— С чем? С каким задатком?
Бодрым голосом Виталий объяснил, что вчера они с Людмилой подписали бумаги, оформили задаток. Да, без вас. Потому что вы не являетесь ответственным квартиросъемщиком. Екатерина Викторовна? Она тоже согласна, все подпишет.
— Значит, так. Никакого согласия я не давал. И не собираюсь. И вы это прекрасно знали. Вы не имели права оформлять задаток без меня! Это незаконно! Требуется согласование супруга, и вы, мошенники, это прекрасно знаете. Восемьдесят тысяч? Виталий! Я уже тебе сказал: нет денег — не стройте! Я все равно отсюда не уйду. Надо было меня спросить. Позвонить вот по этому телефону и спросить. Почему ты не позвонил? Я тебе скажу почему: ты дал им задаток, чтоб загнать меня в угол.
Как, как Виталий смог найти Люду и Катю? Не мог. Значит, они сами пришли. А может, Люда пришла поговорить с Виталием, а он на нее надавил? Чемто пригрозил?
Виталий все таким же ровным тоном предупредил:
— Сегодня компания «Атлант» приступает к сносу дома.
— Приступает? Сегодня? В праздник? За двойную оплату?! А, ну да, чтобы никто не помешал. Пожалуйста! Ломайте! Только вместе со мной. Готовь, Виталик, теплое белье. Себе и своим буржуям.
Он бросил телефон на диван и похлопал себя по карманам. Черт, покурить бы! Побрел на кухню, распахнул все дверцы так и не снятых кухонных шкафчиков, хотя все обшарил в поисках припрятанных сигарет еще вчера.
Лязг, скрип, голоса, ворчание моторов... Он бросился к окну. Ворота новенького забора были распахнуты, и возле Дома высился кран с «бабой», огромным чугунным шаром на цепи.
Осторожно ступая, стараясь не шуметь, он пошел к входной двери и проверил замок. Заперто. Прижался ухом — на лестнице было тихо. В это время за спиной, в комнате опять затренькал мобильный. Номер тот же, с которого только что звонил Виталий, и Виктор приготовился снова прокричать: да, вижу, пришла ваша «баба», и мужики пришли, а я все равно... Но услышал голос дочки.
— Алло! Папа! Алло! — с тревогой в голосе повторяла она.
— Катя! — закричал в трубку Виктор и вдруг почувствовал: у него осталось очень мало сил. — Как же вы могли? Зачем? — Он говорил тихо, без напора, почти шепотом. — Послушай, ты что думаешь, я тут сижу для себя? Я же хотел, чтобы ты и мама...
Дрожащим голосом она сказала, что ей ничего не надо, его подвиги — ни к чему, ей и однокомнатной хватит.
— Дурочка! Из одной клетки — в другую. А я хотел тебе трехкомнатную!
Она расплакалась, и он вдруг подумал, что ни разу не видел ее, взрослую, в слезах. Обиженную, сердитую, расстроенную — да, но не плачущую. Он представил ее такой, какой она была двадцать лет назад, — с покрасневшим носиком, слипшимися ресницами и солеными горошинами на толстых щеках. Тогда она потеряла в песочнице пластмассовое колечко, и горе было невыносимым.
— Катюшка, ну что ты...
Захлебываясь и както поскуливая от рыданий, она сказала, что беременна. Время идет, и надо чтото решать с квартирой, потому что с ребенком на съемной... И вообще — «мне ничего не надо, только ты уходи оттуда, они сейчас все разрушат!».
— Катюша... А что ж ты раньше не говорила? Ладно... Ну, дай бог. Все, Кать, не плачь, не надо. Теперь тебе плакать нельзя. Катя, а кто будет — мальчик или девочка?
Рано еще? Ну ладно, понял, не дурак...
Ему показалось, что она улыбнулась, слушая, как он мелет про фрукты и про прогулки в парке и как умоляет не скакать в своем театре.
— Что я, не знаю? Если классическое играть — надо в корсет затягиваться, а современное — колесом ходить. Ну, ладно... Катюш, а мама? Она у тебя?
Он услышал, как она замешкалась, и после секундной паузы сам продолжил:
— Катя, дай мне ее телефон, пожалуйста.
Огляделся в поисках бумажки, записал номер прямо на обоях.
— Кать, я тебя люблю. Все будет хорошо. И обязательно поешь.
Отбой.
* * *
Кажется, их было много. Они поднимались по лестнице, открывали двери, входили в пустые квартиры. Стучали в его дверь — настойчиво, сильно.
— Откройте, это спасатели! В парадной ктото разлил ртуть, всех эвакуируем!
Потом немного тише:
— Там он?
— Да там, там. Я его в окне видел.
Снова стук — кулаком, а потом, кажется, и ногой.
— Так, открывать не собираются. Коля, пошли за ломом.
Он стоял у стены, на которой записал номер, медленно нажимал на кнопки мобильного, боясь сбиться, потом слушал длинные гудки. Наконец — сигнал соединения.
Он прокричал ей, что они пришли и разлили ртуть, как предупреждала Таня. Потом немного помолчал — и продолжал уже спокойно и негромко.
О том, как глупо все вышло. Нет, не глупо... Поздно. О том, что разговаривал только что с Катей, и дай бог, чтобы у нее все было хорошо. Да, нашел Катькины художества на старых обоях в углу спальни. Помнишь? «Дураки»...
— Люда, ты же всегда меня понимала, почему же сейчас?.. Зачем ты взяла эти деньги?!
Еще он сказал ей о том, что Дом живой. Он услышал это ночью. Никогда тут не было так тихо — ни у кого телевизор не бубнит, музыка не играет, краны не гудят. Грибники не звонят. И ученики твои... По лестнице никто не топает. И все равно — Дом живет. Поскрипывает чемто, вздыхает. Не спит. Готовится.
— Люда, ты прости меня, дурака.
...Договорил, нажал на красную кнопку, а потом отключил телефон, совсем.
Это хорошо, что он Люду дома не застал. Наверное, она сейчас и говорить с ним не стала бы, а так автоответчик прослушает.
Положил телефон на стол и пошел в спальню. Остановился на пороге пустой и звонкой комнаты. Постоял, положив руку на косяк — как раз между отметкой Катиного роста и следами гвоздей. Потом вошел и тихо прикрыл за собой дверь.
* * *
Они сломали замок быстро — что там ломать?.. Вошли в квартиру с опаской — кто его, этого психа, знает? Теснились втроем в коридоре, заглянули на кухню, прошли в большую комнату.
— Ну и где он?
Один отправился проверить туалет, второй заглянул в спальню...
— Пусто.
— Нормально посмотри.
— Куда посмотреть? Комната пустая. Он все вещи сюда вынес.
Вертелись по квартире, заглядывали в шкафы, за диван.
— Но он же тут был!..
— ...или не был. Какая разница? Сейчас — нет? Нет. Ну и все. Даем отмашку, пусть ломают.
— А может, он в другой квартире спрятался? Поднялся на этаж.
— Куда поднялся? Мы ж под дверью стояли, слышали, как он по телефону разговаривал.
— Может, нам послышалось?
Стояли, переглядываясь, пока смуглый парень с ломом в руке не потер затылок и не задрал голову:
— Чё за фигня?
На потолке, рассеченном длинной темной трещиной, висела капля. Сорвалась — и вслед за ней сразу набухла новая.
— Тут же месяц как воду отключили...
Отошли к двери, подальше от мокрого пятна на потолке. Решили еще раз заглянуть в соседние квартиры — и торопливо вышли. Последний захватил с собой стоявший на полу приемник с фонариком.
Дверь в спальню осталась открытой, и в пустой комнате эхом отдавался звук падающих капель.
* * *
Дом превратился в груду развалин.
Передняя часть была разрушена до самого основания, пыль от обвалившейся штукатурки плотным занавесом повисла в воздухе.
Когда облако пыли развеялось, на фоне неба отчетливо стали видны неровный край уцелевшей задней части дома и фрагменты несущей стены посередине. Повсюду лежали обломки панелей, торчали углы оконных рам, блестели битые стекла. Развалины пестрели всевозможными оттенками выцветших обоев и кафельной плитки, торчали куски труб и не срезанных радиаторов.
Среди обломков выделялась часть стены с новыми, словно пару дней назад наклеенными, обоями, на которых фломастером были написаны строки:
В моей захлопнутой квартире
Все живы, кроме ничего,
А ничего так много в этом мире,
Что вряд ли кто заметит одного...
* * *
Прошли годы. На месте хрущевки вырос двадцатиэтажный дом. Нельзя сказать, чтобы быстро, особенно в послекризисные годы, но он заселился полностью.
Жильцы были непохожи на обитателей низкорослого предшественника. Это были люди, успевшие в новом времени, в их взглядах отсутствовали растерянность и тоска по прежней жизни. Они были горды тем, что сделали себя сами, и не собирались останавливаться на достигнутом.
Каждый год 9 мая к этому дому приходят с цветами Людмила, Катя с сыном Виктором, таксист Костя, Сталина Петровна с мужемветераном и так и не защитивший диссертацию по Стендалю риелтор Виталий...
Приходят они в разное время, редко когда встречаются друг с другом, ставят цветы в принесенные с собой баночки у одного из подъездов и, постояв несколько минут, уходят.
К вечеру цветы уже валяются на земле, а баночки исчезают в торбе поселившегося гдето неподалеку бомжа.
Одесса
Декабрь 2013 года