Колыбель. Роман (окончание)
Михаил Михайлович Попов родился в 1957 году в Харькове. Прозаик, поэт, публицист и критик. Окончил Жировицкий сельхозтехникум в Гродненской области и Литературный институт имени А.М. Горького. Работал в журнале «Литературная учеба», заместителем главного редактора журнала «Московский вестник». Автор более 20 прозаических книг, вышедших в издательствах «Советский писатель», «Молодая гвардия», «Современник», «Вече» и др. Кроме психологических и приключенческих романов, примечательны романы-биографии: «Сулла», «Тамерлан», «Барбаросса», «Олоннэ». Произведения публиковались в журналах «Москва», «Юность», «Октябрь», «Наш современник», «Московский вестник» и др. Автор сценариев к двум художественным фильмам: «Арифметика убийства» (приз фестиваля «Киношок») и «Гаджо». Лауреат премий СП СССР «За лучшую первую книгу» (1989), имени Василия Шукшина (1992), имени И.А. Бунина (1997), имени Андрея Платонова «Умное сердце» (2000), Правительства Москвы за роман «План спасения СССР» (2002), Гончаровской премии (2009), Горьковской литературной премии (2012). Член редколлегии альманаха «Реалист» (с 1995), редакционного совета «Роман-газеты XXI век» (с 1999). Член Союза писателей России. С 2004 года возглавляет Совет по прозе при Союзе писателей России. Живет в Москве.
15
И как теперь со всем этим быть?!
Прибежали соглядатаи с самого дальнего берега Колхозии — ничего!
Он не вернулся!
Ночь опускается на Убудь. Полное единоначалие над всеми баранами. Полная победа, все потенциальные враги скучены без намека на сопротивление — но откуда же чувство, что тебя обвели вокруг пальца?
Кинули!
Его величество лежал на копне назойливо пахнущих трав и пялился в отвратительное, изуродованное небо. Он не хотел, чтобы собравшиеся у его ложа подданные видели его лицо. Он не сможет скрыть своего отчаяния и гнетущего стыда.
Престарелый техник-электрик обвел его вокруг пальца и ускользнул с острова. Под носом у него построил лодку и смылся! Остается надеяться, что где-то в открытом океане его сожрала та волосатая, неизвестная науке тварь.
Но как он догадался, что все силы надо бросить именно на строительство?! И почему был уверен, что получится уплыть отсюда?!
— Афраний.
Он стоял рядом с ложем и лишь мягко клацнул голыми пятками.
— Петрония нашли?
— Никак нет.
Ну вот, еще и это. Зачем тебе страна, где нет ни одного собеседника? Куда он мог деться после того, как вышел на берег? Человек двадцать видели, что Петроний выпрыгнул из лодки инженера, когда она была не меньше чем в двух сотнях шагов от берега. Выбрался на берег, а вот куда ушел по этому берегу...
— А они?
— Стоят, государь. Их все больше.
На месте старта езды в незнаемое ближе к вечеру начала собираться толпа колхозников. По словам Афрания, стоят и тихо плачут. Осознали, твари, ужас потери.
— Похороны Сталина!
На крышу принесли несколько пучков светящихся кореньев, отчего собрание приобрело немного таинственный, даже спиритический оттенок. Его величество закрыл глаза — зрелище его нервировало.
— А что ты сделал с трупами?
— А что с ними можно сделать, государь?
Его величество хотел выругаться, придраться к тону, но было слишком очевидно, что начальник тайной службы никакого второго смысла в свои слова не вкладывает. И то верно — хоронить, что ли, этих идиотов?
— Хотя бы Астерикса сюда принесите.
Он не видел, как Афраний переглянулся с остальными приближенными царя. Никто не понимал смысл приказа, но решили, что выполнят его.
Астерикс пострадал из-за того, что хотел развеяться. Устал от умственной работы и помчался вперед на позиции врага без должной осмотрительности и получил камнем в лоб. Теперь лежит дома, очухивается.
А вновь назначенные военачальники перли вперед так, словно мечтали погибнуть. И им почти всем это удалось. Инженер вместе со своими присными техниками нашпиговал подступы к верфи огромным количеством деревянной убийственной машинерии. Прямо Архимед на защите Сиракуз. Рэмбо первая кровь! И страх его теперь понятен — слишком уж он боялся, что вавилонцы каким-нибудь внезапным нападением хапнут его лодку и плодами адского труда воспользуется лукавый, хитрый царь царей. «Он меня переоценивал», — с горьким стыдом подумал Денис. Ни разу не заходила в кудлатую голову мысль о рейдерском захвате и побеге из-под носа у кропотливых колхозников.
Ведь даже налет зомбированных монстров преследовал другие, вернее, вполне неопределенные цели. Короток был убудский путь невменяемых этих недоумков. Все полегли.
Туда им и дорога!
— Все полегли?
— Остался один.
— И кто?
— Начальник Моссада.
Кто бы мог подумать, еврей и на Убуди еврей.
— А что с пленными делать? — спросил Бунша.
— Я еще подумаю. Они военные преступники, и Туполь, и Черепан, и Никита, и Молот, он у них Риббентроп. Я устрою им процесс. Нельзя применять такие зверские средства поражения.
— Извините, государь, — раздался вкрадчивый голос Йорика.
— Их — нет, не извиню, а ты — говори!
— Пошли, пожалуйста, за Астериксом. Прямо сейчас.
— И что?
— У меня сомнение.
Лежавший рядом с левым боком отца Артур захныкал. Чего это он? Есть хочет. Его величество попробовал его накормить — отказался. Переменить травку? Да он вроде и не подмок, нечем.
— Его надо отпустить, государь, он и перестанет плакать, — сказал Черчилль.
— Я тебе отпущу!
Он давно уж, с самого начала, решил, что своего сына из рук не выпустит, не прекратит тактильного контакта. Дети тут пропадают, потому что их забывают где попало. Попробуем применить нездешнюю систему воспитания. Опыт показывает, что самые застарелые убудские традиции можно поломать при определенном упорстве.
— Ладно, что там у тебя про Астерикса?
Стоявший в нетерпеливой позе Йорик заговорил:
— Астерикса надо бы доставить сюда.
— Зачем? — спросил его величество, скосил взгляд в сторону говорившего и вдруг подумал, что неприятности сегодняшнего дня отнюдь не закончились. Скорее всего, они только начинаются.
«Спокойно, — сказал он себе и почувствовал, как его охватывает настоящий ужас. — Астерикс с отбитыми мозгами не сможет повторить тот трюк, что он продемонстрировал перед началом военных действий. Ладно, крестьяне пару дней будут сыты тем шоу, но среди приближенных уже начинают проклевываться признаки беспокойства за свое словесное имущество. Йорик, эта гадина первой... Все же предатель всегда предатель!»
Артур снова захныкал.
Тихо, сынок, тихо!
Острое и жалобное чувство абсолютной незащищенности в толпе пока что спокойных, но непредсказуемых баранов прямо заныло внутри.
Куда бежать?!
О, товарищ инженер, опять, надо признать, оказался прав. Править народом и зависеть от него — это одно и то же!
Или вознесут, или разорвут!
Но тихо! Не беситься от ужаса. Еще пока все в наших руках.
— Так мы увидим Астерикса? — казалось бы сладко, почти угодливо пропел Йорик, но уже и с тайной второй целью под поверхностью простого вопроса.
— Пусть отдохнет, зачем его тормошить, пусть выздоравливает.
Вовремя почувствовал, что неопределенное пока недовольство-недоверие тихо овладевает командой придворных. Уже заразились от диссидентской морды. Сопротивляться не нужно: вызовет подозрения.
И ведь ни одного по-настоящему верного человека! Некому шепнуть, чтобы сбегал и зарезал страдальца.
— Афраний.
Этот был наготове, но даже ему такое не поручить.
— Ну сходите там с кем-нибудь, приведите.
Так, оттяжка невелика. Уже через пять минут они поймут, что их будущее под угрозой. И тогда...
Астерикс оправдал самые худшие ожидания. Бессмысленный взгляд, слюна вокруг рта, даже имени не помнит своего.
— К утру он придет в себя, — сказал его величество как можно более уверенным тоном. И понял: никто ему не поверил.
Несчастного по голове битого отвели-посадили у кострища и начали ждать, когда он будет способен к исполнению обычных своих обязанностей. Это были самые наивные, по большей части маршалы: Ожеро, Ланн, Массена, Бертье, Ней... Придворные некоторое время оставались на башне подле царя, не решаясь окончательно для себя определить, где им быть полезнее: там, внизу, или все же при первом лице.
Его величество был, если честно, занят обдумыванием одной мысли: как ему убраться из столицы до того, как его высокоумные прихлебатели убедятся, что бесчисленные обещания царя не могут быть извлечены из черепной коробки Астерикса.
Почему он так скоро решил, что лучший способ — бегство?! Возможно ведь попробовать и другие способы укрощения нарастающего народного недовольства. Самый простой: убудец, любой и в любой момент, называет, что ему обещано, и царь царей милостиво подтверждает: правильно. Но это невозможно. По крайней мере, сами убудцы против такой корректировки процедуры. Его величество вспомнил, какую вызвала ярость попытка хитрости одного из крестьян, Бедлама с Большого рисового пятна, еще в самом начале существования «запредельного банка». Ловкача побили, и это в те ранние времена, когда ни о какой жестокости на Убуди никто и не слыхивал. Дело в том, очевидно, что убудцы не доверяют друг другу. Не верят, что сородич остановится, начав перечислять. Говорят, китаец, однажды подойдя к игровому автомату, уже не может остановиться, пока не спустит все, так, наверно, и убудец, открыв рот, уже никогда не перестанет присваивать себе чужое.
А откуда они могут знать, какие в «той» жизни есть заводы и латифундии? Его величество шлепнул себя свободной рукой. В том-то и дело! Предоставленный своей загребущей болтовне, убудец начнет называть то, о чем слышал как об имуществе соседа. Абстрактных бензоколонок и кораблей ему не жаль, он боится, что наложат повторное слово на уже высказанное ему.
Опять кто-то!
И опять наименее приятный собеседник.
Йорик вернулся. Да и что ему было делать подле беспамятного Астерикса? «Выплаты» ему и его шайке шли по другим каналам без провода, через бесполезно булькающую сейчас башку несчастного галла.
— Чего тебе?
Пришлось выслушать забавную, но некрасивую историю. Во времена председательской власти при нем окопалась группа нехороших людей, отлично осведомленных о том, что Йорик с единомышленниками изменяет Колхозии и гонит стратегический товар за рубеж.
— Так они вас шантажировали?
— Да, государь.
— И много отщипывали от вашей доли?
— Половину.
— Это называется должностная рента. Коррупция. И вы терпели?
— Не могли же мы пожаловаться Председателю. Лично у меня увели... очень много. Лучшее!
— Так ты хочешь справедливости?
— Именно, государь.
— А кто именно, кто вас прессовал? Есть такие внизу?
— Да, Ломонос хотя бы, он был в огромном доверии у Председателя. И Нурга с Рыжим.
— Кому же еще? — усмехнулся царь царей. Ему было приятно слышать, что построенная на большом доверии к людям, на борьбе с гнилью частной собственности система Председателя, оказывается, сама прогнила насквозь.
Снизу раздались взволнованные, перемешанные голоса, всхлипы и даже чьи-то рыдания.
— Он ничего не понимает! — крикнул Черчилль. Этому проглоту было о чем тревожиться. Это табачная лавка, которую хотел под шумок увести глупый Бедлам.
— Как же с нами, государь? — заглядывал в глаза Йорик.
— Все верну, все будет по-честному. А может, давай я вам добавлю, а то уж, отжатое, пусть им остается, тоже ведь люди, и жить надо как-то. Я сильно набавлю.
— Нет, — отчаянно замотал черепом Йорик, — так нам не хочется. Мы уже привыкли, уже много думали о наших заводиках... Ты лучше коррупционерам чего-нибудь дай. А наше верни.
«Как же я верну, если ничего толком не помню!» — хотел заорать его величество, но сдержался, разумеется.
— Верну, верну.
— Когда?
— Утром.
— Как утром?
— На рассвете. На все есть порядок.
— А раздавал в темноте.
— Одно дело — раздавать, а другое — возвращать. Ты меня не путай, диссидент.
На время отбился. Солнце село. Луна выявилась и, как подсказку, выставила облитую своим соком лепнину отдаленной скалы. У, понимаю, понимаю, нависшая, выход из нарастающего бреда — там. Где еще спрятаться тому же Петронию?
— Афраний.
И сразу предстал.
— Позови-ка ко мне Янгуса.
Три главные морды — Бунша, Помпадур и Черчилль явились, размазывая самые настоящие слезы. На башне было полно светящихся веток, целые пуки, физиономии придворных отливали отчаяньем.
— Ничего-ничего не может вспомнить!
— Подождите.
— А если совсем не вспомнит?
В ответ на вполне разумный вопрос его величество оскорбительно расхохотался:
— А куда «оно» из его головы денется? Сами подумайте. Названное точно и честно не может вернуться в небытие никогда!
Смех в совокупности с пафосом подействовали на придворных.
— Идите и ждите. Он может начать вспоминать в любой момент.
Янгус, втащенный на башню начальником стражи и тайной службы, смотрел себе под ноги и всем видом выражал необычное для убудцев свободомыслие.
— Знаешь, о чем спрошу?
— Я не знаю, где Петроний. И всегда не знал, где он, когда его не было.
— А сколько раз его не было?
Янгус показал три грязных пальца.
Можно подумать, парень сваливает с острова когда захочет, без всякого кораблика.
— Я не верю, что ближайшему другу он ничего не рассказывал.
Собеседник посмотрел на его величество перекошенным взором. Он явно не притворялся и явно не понимал, чего от него хотят.
— Хорошо, спрошу тебя просто: когда ты последний раз видел Петрония?
Янгус быстро и толково описал последнюю встречу. Они сидели на берегу. Петроний был голый после купания в океане, его всего трясло, он ничего не говорил, только тихо выл.
— А чего он, как ты думаешь, полез в лодку?
— Хотел уплыть.
— Он любил Председателя?
Янгус подумал, а потом отрицательно покачал головой.
— Он просто хотел сбежать с острова?
Янгус кивнул.
— Но до этого он ведь как-то умудрялся! Без всякого... Ладно, проходили. И куда он пошел, когда перестал трястись и выть? На гору? Он знает, как залезть в пещеру?
Его величество был убежден, что ошарашил собеседника вопросом, но тот спокойно объяснил, как случилась смерть Петрония. Он подстерег выбежавшего на берег Нея и ловко кинулся на его копье грудью.
— Что значит «подстерег»?
В ответ еще один кивок: именно так.
Не врет, сразу понял его величество, но велел привести Нея, и тот равнодушно подтвердил — так и было. Ней ничего такого делать не хотел, но когда тебя застают врасплох и кидаются на копье...
— А где тело?
Вопросы про тела всегда были скучны для убудцев. Ней и Янгус переглянулись:
— Там и осталось, на берегу.
— Афраний, прикажи принести сюда тело Петрония.
Все трое смущенно заулыбались.
— Что это вы морды корчите?!
— Тела там нет, — немного мстительно сказал Янгус.
— Как называется мой угольный разрез?! — орал внизу Помпадур.
— Вон отсюда!
Так, полная неудача, но идею с пещерой отбрасывать нельзя. Внутри становилось все холоднее. Отчего, кстати, его величество так боится народного, пусть и неизбежного гнева, в случае если Астерикс... Совсем не обязательно все кончится каким-нибудь ужасом, ведь они же не могут не понимать, что виноват не его величество, а конкретный Астерикс, ударенный случайным камнем.
Такие мысли не утешали.
Он попытался переключиться на беседу с сыном. Руки уже, кстати, ломило от непрерывной нагрузки. Но свое будущее не тянет. О том, как он вырвется с острова, царь царей предпочитал не задумываться. Степ бай степ.
Снова идут, подступила к диафрагме тоскливая волна. Скажу — завтра. Завтра найдем полянку, все заново распишем-запишем.
Он уже не был уверен, что обещания подействуют.
Больше всего Денис боялся требований отдать Артура, но они не потребовали. Нет, идиотизм этой публики не устает удивлять. Отбери парнишку, и его величество сам будет сидеть в заключении и никуда не рыпнется. Так они даже и разговора не завели о мальчике, словно это была совсем уж несущественная деталь.
Внешне все было обставлено не как грубое свержение правителя. Даже титулы продолжали витать в разговоре, но его величество понял, что находится под полным и прочным контролем и сам уже не волен решать, куда и когда он может отправиться.
Дистанция от вершин абсолютной, даже самодурной, власти до положения кандальника оказалась очень короткой.
И — конечно же — неизвестность. Неизвестность изводила.
Долго ли будет сохраняться эта корректность, надолго ли хватит природной мягкости разочарованным убудцам и природное ли это свойство — мягкость? Скорее тут можно усмотреть коровье равнодушие. Корова не станет тебя топтать целенаправленно, но стадо, ринувшееся по своей тупой надобности, расплющит подвернувшегося под копыта, хотя бы он и считал себя пастухом этого стада.
Денис помотал головой, отгоняя черные предчувствия.
Это вредно!
Надо думать о завтрашней поляне. Ну выйдет он на нее. Возьмет заостренную палку.
И что дальше?
Ничего же нет в голове! Специально вымывал алкоголем один раз сказанную чушь. А ведь какая пошлость — отвечать приходится за каждое произнесенное слово! От внезапной этой морали лицо свело, как от оскомины. Какая дешевая, какая прямолинейная чепуха... Но убудцам-то нет дела до тонкостей его вкуса. Ты можешь сколько угодно высмеивать форму плахи и одеяние палача, но топора ты этим не отведешь от своей шеи.
И главное — почему их не устраивает вариант с новым договором?! Его величество заново всех одаривает и с тройной–пятерной щедростью: вместо автомастерской получаешь заводы «Рено», так радуйся. Не хотят, кретины! Или все же не кретины? Пугает ощущение неконтролируемой эмиссии? В условиях нового пышного договора реальная ценность любого автозавода будет ниже, чем стоимость старой автомастерской. Жадные звери чуют вес стоимости.
В этом была своя логика, и ее наличие лишь раздражало Дениса. Никакой нужды в объяснимых явлениях он сейчас не испытывал. Он вполне готов был к любой иррациональной дури, лишь бы она не грозила ему в конце концов той самой плахой.
А что ты, в самом деле, сразу — плаха! Ведь не кровожадны же они. Куренка зарезать невозможно, чтобы не ввергнуть в панику всю столицу.
Снизу раздался многоголосый, тяжелый, с кипящей на дне бессильной яростью вздох разочарования.
Денис глянул вниз. Сидящие и стоящие вокруг замершего в позе глупого Будды Астерикса хватались за голову и шатались, как от приступа головной боли. Астерикс пробовал что-то сказать, но речи эти никого не удовлетворяли. Разбивали корыстные сердца.
Оставленные предусмотрительным Буншей стражники высовывались из здания башни и тоже тянули корыстолюбивые головы в сторону охваченного желанием высказаться. Даже гаремные дамы напряженно прищуривались и всплескивали руками, даже старушка при костре и та только одним глазом следила за пламенем.
А ведь это шанс! Если он начнет говорить, можно будет проскользнуть за спиной у народного любопытства.
Его величество встал с драгоценным кульком на руках.
Астерикс замер, потом быстро заморгал, открыл глаза, обвел взглядом сидящих и стоящих перед ним.
Тишина была такая, что Денис тоже замер на лестнице между этажами, чтобы скрипом сухих прутьев не выдать идею своего побега.
— Банк «Морган Стенли», — громко сказал Астерикс.
Гул неуверенного одобрения завелся в толпе.
Денис спустился на первый этаж своего аляповатого дворца. Теперь нужно было всего лишь прошмыгнуть мимо стоящей спиной гаремной дамы, далеко высунувшейся из окна, и справа в тень, а там тылами к тайной тропке, недавно показанной ему Афранием.
Это была не просто дама, это была Эсмеральда. Да в нынешнем своем состоянии его величество чуть было не схватил ее за локоть и не накинулся: ты где была?!
— Киностудия «Уорнер бразерс».
Гул укрепился и даже стал нарастать.
Его величество нырнул в ночь. Возможно, Эсмеральда и стоявшие чуть поодаль Терпсихора с Полигимнией догадывались, что там поскрипывает за спиной, но не в силах были отвлечься от аттракциона.
«Кимберлитовая трубка, китайские угольные разрезы, порт Роттердама и Лувр» — были последними словами, которые услышал Денис, прежде чем нырнуть в прохладное русло тропы, разрезающей пояс зарослей вокруг обезумевшей столицы.
16
Ночной лес был таким же, как и в прежние разы, но и не таким. Теперь его приходилось считать союзником, и глупости про блуждающих под покровом тьмы и зарослей тварей отлетели сами собой. Часть чувств направлена была вперед, выискивая самую короткую и безопасную дорожку для несущегося с сыном папы. Слух весь был сзади и пытался держать под контролем происходящее на столичном холме.
А там происходило.
Денис все удалялся, перехватывая на бегу молчаливого Артура, а гудение Вавилона не становилось тише. Надо понимать, там росло недовольство и количество недовольных.
Обеспокоенные крестьяне продолжали сбегаться на огонек, то и дело Денис видел то прямо по курсу, то чуть в сторонке скользящие в сторону Вавилона тени. Прятался за стволами и кустами, успокаивал дыхание, прижимал к себе ком родственной травы. Впрочем, риск быть замеченным вряд ли был велик. Припозднившиеся не глядели по ночным сторонам, а устремлялись в одно-единственное, важное для них сейчас место.
Кончился пояс сплошных зарослей, дальше простирались поля и пятна отдельных рощ на малых хуторах и вокруг скотных дворов и уснувших птичников. Холодный ручей переливался лунными искрами, указывая самый прямой путь к взыскуемой скале.
Но самый прямой — не самый безопасный, мы будем петлять, чтобы не торчать непрерывной мишенью для вражеского глаза на освещенном междурядье. Станем петлять, держаться тени и оглядываться по сторонам, не присматривается ли кто.
Прижимаясь к стволу крайнего в роще дерева, Денис дождался, когда семенящие по ближайшей тропинке убудцы втянутся в ее тень, и сам ступил на эту тропу и помчался под защиту ближайшего хутора.
Там отдышался, осмотрелся — и снова стремительный рывок. И так много раз.
И вот уже почва стала подниматься перед ним, а скала — вырастать и затягиваться мраком. Луна отскользила в сторону по небу и теперь освещала главную достопримечательность как бы искоса.
Денис лежал, бурно дыша, на земле, неподалеку от очередного коровника, прижимая к боку ребенка. Он был благодарен сыну, который вел себя как взрослый сообщник: помалкивал, лишь изредка хныкая. Так вот лежа, он услышал сразу два звука. Один впереди — топот пяток по твердой земле: совсем уж запоздавшие земледельцы с дальнего хутора неслись прямо на него, и от них некуда было деться, только разве нырнуть в тихий коровник, что в двух шагах слева.
Второй звук шел сзади, со стороны Вавилона, и было удивительно, что дошел: все же расстояние до столицы теперь уж было немалым. Времени задумываться не имелось, и Денис приподнялся и на трех конечностях, прижимая сына к груди, бросился в сторону строения.
Вот он внутри.
Что это?
Не коровник.
Метров двадцать в длину, по углам тускло светятся пучки веток. Четыре ряда маленьких постелей... для кого?
Это были детишки — он привык к полумраку. Двух-трехлетние детишки. Вот, оказывается, куда они деваются от мамок. Все дети общие, и зря он подозревал дядю Сашу. Получалось, что его собственный народ в ответ на его разливанный капитализм тихо таил от него в недрах острова и культивировал коммунистическую заразу.
Денис закрыл глаза.
Нет, не сходится: а откуда взяться такому количеству детей, если эти бараны не спят друг с другом?!
Или все же спят?!
Да пошли они к дьяволу со всеми своими сложностями!
Под мышкой в травяном кульке ожил и заелозил Артур, такое впечатление — он хочет выбраться наружу, более того — он ведет себя так, как будто сюда как раз и стремился. Он здешний и рад этому!
В дальнем конце зашевелилась большая постель — нянька. Отступление!
Бегство было скорее не от няньки, а от ужаса, который внушило поведение сына.
Выбравшись на воздух, Денис осторожно осмотрелся, успокаивающе поглаживая Артура по голове, — тихо, сынок, тихо! — и двинулся максимально защищенным маршрутом в горку.
В вавилонской стороне теперь была тишина. Что там за взрыв голосов, никогда не узнать уже, да и не очень хочется.
У самого начала ритуальной тропы перед поясом ежевики бывшее его величество уселся под большим теплым камнем, чтобы расслабиться и подумать. Было о чем: как будем нырять и что там делать, пока утихнет брожение в народе? Но он не успел углубиться в размышления — услышал вздох слева от себя.
— Афраний?!
Тот снова вздохнул.
— Ты как здесь? Впрочем, что я...
— Я все время был рядом.
Денис ответил не сразу. От этих слов начальника тайной стражи дохнуло одновременно уютом и жутью. Вавилон дал ему скрыться и никуда его не отпустил. Амбивалентный профессионал Афраний. Он служил не своему царю батюшке, он служил службе. К нему претензии предъявлять так же бессмысленно, как к этой луне.
Денис удивлялся своей трезвости, и в этом отсутствии паники было для него самое леденящее. Он не хотел ничего говорить, знал, что любая новость теперь может только ухудшить ситуацию. И именно поэтому поинтересовался:
— А что там за шум?
Афраний, как всегда, сразу понял, о чем речь:
— Они разорвали его на куски.
— Астерикса?! Зачем? Хотели посмотреть, что у него внутри?
— Да.
— Посмотрели? Ничего не нашли?
— Нет. — Афраний настолько не понимал иронии, что это действовало угнетающе. Этому нельзя было противостоять, все чувства клонились и вяли.
— А теперь что они делают? Легли спать?
— Они пришли сюда.
— Сюда?!
Рука начальника тайной стражи чуть приподнялась, указывая... и из всех теней, что были поблизости, из-за кустов, камней, из складок местности стали подниматься люди. Они стояли молча, их было много, они не двигались.
— Чего им надо? Они хотят меня убить?
— Нет.
— Нет?
— Астерикс куда-то подевал все, что ты ему доверил. Его теперь нет. Совсем. Теперь ты скажешь. Они ждут.
А если я ничего не смогу толком «сказать», они посмотрят у меня во внутренностях?
Ничего больше не говоря, Денис встал и решительным, хотя и не беглым шагом пошел вверх по тропинке, в сторону жертвенника.
Афраний вздохнул у него в тылу. Ему жалко, наверно, государя, но он его сдаст, уже сдал. А ведь было время — казалось, что у них отношения почти как у красноармейца Сухова и Саида.
Его величество обернулся, и Денису стало не до забавных ассоциаций.
Они были рядом. Двигались шагах в двадцати позади, все плотнеющим строем. Маршалы, министры и наложницы в одном строю. Молча, не сводя с него глаз.
Дальше двигался как при плавании на боку, взгляд то вперед, то назад, старался, чтобы дистанция не сократилась до опасного размера. Чтобы можно было рвануть вперед, если внезапно бросятся.
Тропа была узкая, и одновременно по ней могло двигаться не более двух человек. Лицо убудского народа являли собой Йорик и Янгус. Второй-то понятно, но ты, идейный последователь, чем воспален?! А между их головами все время появлялась физиономия Мнемозины. А ты-то, неродная и ни разу не близкая, отчего в такой ярости?! С тобой точно ничего у нашего величества не было, это у многих прочих под сердцем, возможно, образовывается скороспелое убудское дитя августейшего бесплодия. При этой мысли Денис еще крепче прижал к боку Артура.
Медленное молчаливое отступление продолжилось.
Миновали развилку, вот уже и последний поворот жертвенной тропы. Немая, но не неподвижная сцена.
Встали.
До ближайших вытянутых к его величеству рук метра три. Они не спешат, потому что уверены, что никуда эта говорящая удивительные вещи голова теперь уж не денется.
Денису вдруг стало весело.
Они думают, что он в ловушке?! А он плевать на них на всех хотел, дикари.
— Я плевать на вас всех хотел, убудские морды!
Долго красоваться они ему в этом гордом положении не дали, бросились, так что Денис лишь успел развернуться и броситься к спасительной помойке, не пытаясь сохранить даже равновесие.
— Хрен вам, бараны, я все отменяю, все! Вы нищие, все!
Еще шаг, и он полетел в темноту жертвенника с мыслью: в одной давильне всех калеча!..
......................................................................................................................
— Что это такое, Денис? С кем ты разговаривал?
— Слушай, Гильгамеш, ну что за голос, я каждый раз вздрагиваю, особенно если внезапно, голова гудит, да еще и эхо в пещере... Не подкрадывайся.
— Я услышал совсем новый звук и прибежал. Кто тут?
— Никого тут нет. Это телефон. Вот нашептал каких-то глупостей и выключился.
— Что такое телефон?
— Как тебе сказать...
— Чистой правдой, не лги мне, сам знаешь...
— Знаю, знаю, я просто как раз и думаю, как тебе сказать правду и чтобы ты понял.
— Начинаешь смеяться надо мной? Не надо, Денис.
— Да упаси боже, как бы я посмел, над своим спасителем и благодетелем, да еще с такими кулаками. Это прибор, или, говоря другим словом, устройство. Через него люди разговаривают друг с другом, когда они далеко друг от друга. Иногда очень далеко. В другой стране. Понимаешь?
— Да, это легко понять. Еще одна ваша полезная выдумка. Если у вас есть лодки, быстрые без паруса и весел, и даже летающие с людьми по небу, можно оказаться и телефону.
— Ты мне веришь?
— Почему так боязливо спрашиваешь? Верю. Я всегда знаю, когда ты мне врешь. И ты единственный, кто может врать мне. Это так интересно и сразу понятно. Но ты еще не договорил про телефон. Ты так держишь его, как будто он тебя удивил.
— Ты угадал, Гильгамеш. Помнишь, ты разрешил себя так называть? Он и для меня иногда, подлец, непонятен.
— И в чем дело?
— Обычно когда тебе, то есть мне, звонят по телефону, ты, в общем, знаешь, откуда звонят и кто, а вот с этим прибором-устройством все чуть не так. Звонят, но кто и откуда, понять нельзя. Сначала хоть по-русски или по-английски говорили психи на той стороне, а потом пошли языки неизвестные. Да и не звонят они, потому что телефон-то мертвый, не светится у него панель, а голос идет. Извини, что я в технические детали ухожу...
— Ничего-ничего, я все важное понимаю.
— Ну, если понимаешь, то я тебе вот еще что скажу: у меня такое впечатление, что на меня выходят время от времени участники спиритических сеансов, это когда духов с того света вызывают — у вас такое, в Уруке, практиковалось? Ну, до твоего отплытия?
— Не знаю, что такое Урук, но всем хочется узнать про тот свет, про тех, кто ушел, как им там. Только телефонов таких у нас нет.
— Да и у нас, может быть, всего один. Случайно встроилась моя «нокия» в какую-то электронно-мистическую схему, и через нее происходит утечка спиритических разговоров... Если бы только не эти языки...
— А что тебе эти языки?
— Архаикой, древностью тянет, гортанные, хрипучие звуки... Если бы это не было невозможно, я подумал бы, что это из средневекового Магриба ко мне пробиваются или арамеи библейские, а не...
— Почему, думаешь, невозможно?
— Ну, что невозможно, того обычно не бывает.
— А ты здесь много видел такого, что обычно бывает? Ладно, давай выпьем.
— Правильно, а то ум за разум заходит уже в сорок первый раз. Это ты хорошо придумал — устроить такое жертвоприношение, чтобы самогон сам собой делался.
— Не сразу, не сразу. Это только в моем рассказе все так легко и разом устроилось. Гильгамешу, как ты меня называешь, пришлось поработать, и не только мозгами.
— О-о-ох, хорошо упала. На сливовицу похожа. А-ах, не сразу, говоришь? А почему не сразу?
— Вот ты как глотнешь, сразу начинаешь мыслями скакать. Не привык ты еще, не спеши, постепенно втягивайся. Так благодатнее, проверено.
— Да я просто уточняю картину. Ты пристал сюда после бури, а тут...
— А тут эти стадами бродят. Мой плот волной, что до неба, — в щепки... Упал я на песок, встал, увидел, что один, совсем один, и заплакал. Это я тебе уже рассказывал. Дикари мне принесли плоды. Они добрые.
— Не утверждал бы так безапелляционно.
— Сам виноват.
— Признаю.
— А вот теперь еще по одной. И медленно. И не наскакивай сразу с вопросами. Я отвечу. А ты верь. Я врать не могу, потому что презираю.
— Закусить надо. Дай мне яблочко.
— Это не яблочко, но на. Жуй. Человек не может один, он скучает и гибнет. И я обучил дикарей языку.
— Кстати, что это за язык? Шумерский?
— Наш язык. У нас все так говорят.
— Шу-мерзкий.
— Ты сейчас что-то непонятное добавил в речь.
— Просто каламбур. У меня работа такая — выдумывать на пустом месте, кривляться и потешать. Не хочешь — не повторится. Ты мне лучше скажи, куда он, твой язык, делся из башки у дикарей. Вначале они только и делали что шу-шу-шу, а теперь вообще этой речи не слыхать.
— Так вы приехали. Я же с горы спускаюсь редко.
— Тогда, извини, непонятно, как ты сам, что называется, освоил?
— Но я все же не непрерывно пью. Беру женщин из долины. И вижу вдруг — они по-новому говорят.
— Но уж больно ты хорошо для шумера русским овладел. И быстро. Ой, господи, только не хохочи так, голова треснет. Что тебя насмешило?
— Про «быстро». Сколько, думаешь, ты на острове просидел?
— Не знаю.
— Вот и я не знаю. И давно догадался: что долго, что быстро, тут нельзя знать. О чем задумался?
— Вспомнил камень, на котором мой... партнер затеял календарь, да, в общем, время действительно здесь... не будем о нем, ибо правда же смысла никакого. Тем более после того, как ты меня ткнул носом в самый здешний корень. Как я сам не сообразил, что они тут умирают наоборот.
— Я очень умен.
— Да, ты офигенно умен.
— Почему не добавишь то, что хочешь добавить?
— А что я хочу добавить?
— Что не в уме дело, просто у меня было достаточно времени, чтобы все тут понять.
— Ты что, и мысли читаешь?
— А ты попей с мое.
— Слушай, Гильгамеш, сделай одолжение, не выходи из шумерского образа, мне как-то легче, когда я говорю с грохочущей горой, а не с гопником.
— Я же у тебя беру слова.
— Ладно. Нальем?
— На этой стадии закусывать лучше вот этими корешками. Ничего подобного не помню у себя на родине, хотя я был сын вождя и многие думали о моей еде.
— Обязательно вождя? У нас каждый грузин говорит, что он князь.
— Опять слышу темное в словах. Кто такие грузины? Почему они все князья?
— Да черт с ними, с грузинами. Их вообще не было, когда ты отплывал. Да и нас тоже. Дай мне еще одну кисленькую. Да, а чего это ты отплыл, сын вождя? За благовониями в страну Пунт? Мне кажется, была какая-то другая причина. Что я такого сказал, Гильгамеш? Не смотри на меня так!
— Как ты понял?
— Что понял? А, считается, что все и всегда в древности плавали за благовониями. Меня другое интересует: почему тебя послали, если ты сын вождя, а не купец? Ладно, можешь не отвечать, только не смотри на меня так. Страшно!
— Ты уже понял, что я поплыл не за благовониями.
— Все, все, больше я ничего знать не хочу, избавь меня от страшных тайн. Ты сын вождя, а при дворе могло произойти все, что угодно...
— Ладно, я тебе скажу.
— Может, все же не надо?
— Нет, я скажу.
— Только если тебе самому хочется. Иногда бывает трудно удержать в себе, желание поделиться бывает таким сильным...
— Я заболел.
— А я думал, что какой-нибудь заговор или в папин гарем проникновение.
— Меня бы казнили.
— Логично.
— Я заболел.
— Ты здоров. Ты так здоров, что я даже не видел людей здоровее. Ты борца сумо одной рукой...
— Страшная болезнь. Никто не выздоравливает. Всех больных отправляют на остров в море. Со мной попрощались, снарядили корабль... Я плыл день, плыл неделю, а потом была буря...
— Ну да, знакомо.
— И я оказался здесь.
— Но как ты выздоровел? Послушай, послушай, кажется, я начинаю соображать... Ты не выздоровел, просто болезнь остановилась, она...
— Да.
— Только не сердись, Гильгамеш, вот такой львиный нос и голова... только не сердись... это ведь проказа, да? В начальной стадии.
— Выпьем.
— И поэтому ты не пробовал отсюда уплыть.
— Выпьем. Теперь занюхивай этой травой. Еды больше не нужно.
— Понятно, понятно. Теперь понятно, почему здесь не бывает похмелья. Дикари живут задом наперед, от смерти к рождению, а ты просто как бы висишь меж двух времен. Да, а тот детский сад, что я видел напоследок, это не детский сад, это дом престарелых на самом деле. Ты давно все это просек?
— Очень давно. Но не сразу.
— Ты мне лучше скажи: ты вот, скажем, веришь, что наши дикари действительно попадают, ну, куда-то попадают, после того как умрут здесь? И где оно, это место, куда они попадают? И есть ли оно?
— Понимаешь, Денис, они верят, я знаю, что они верят. Больше ничего знать нельзя. И не надо.
— Я, блин, так ничего и не соображу по этому поводу. Чушь какая-то. Ну, время, ну, в обратном направлении, какой-то кусок в реальности оказался обладающим такими свойствами, может, он со стороны выглядит как черная дыра, адронный коллайдер все же заработал, только почему-то не в Швейцарии, а в Индонезии! И то, что старики, умершие там, у нас, попадают сюда, тоже с напрягом, но представимо, с этим бы я смирился, но вот остальное...
— Это потому, что ты видел и возникающих здесь мертвецов, и оживление их, и исчезновение младенцев, а в остальное можно только верить, вот ты и дергаешься.
— Да, я дергаюсь, особенно когда речь заходит про исчезновение младенцев!
— Мы в самом начале договорились этой темы не касаться, Денис. Я не знаю, когда ты утратил своего сына, в какой момент.
— Я все время держал его на руках.
— Я сказал — все! Знаешь, сколько моих детей здесь умерло! Здешние женщины некрасивы, но я привык и старался. Чего ты смеешься?
— Ты решил, что твоя миссия всех здесь оплодотворить?
— Мужчина семенем укрепляется в мире!
— Да, сын вождя, да, я вот попробовал.
— Одна потеря — очень большая рана, тысяча потерь...
— Статистика.
— Когда я говорю так, как сейчас, не мешай мне!
— Слушаюсь, ваше пещерное медвежество.
— И подумай — от тебя понесла одна женщина, твоя первая здесь женщина, значит, понесли и другие.
— Не уверен. Хотя я думал об этом. Я ни в каком мире не укрепился, никаким своим семенем. У меня очень вялые сперматозоиды, я проверял — только подсадка. Одну я уговорил попробовать — выкинулась. А тут самоходом — чудо! Понимаешь, почему я так разгорелся? Сын! Артур!
— У тебя не только сперматозоиды плохие — не знаю, что это такое, — но и мозги.
— Сильные мира сего переходят к оскорблениям.
— Выпей и подумай, ты всегда можешь выйти и взять сколько хочешь женщин, и другие понесут.
— Отсюда можно выйти? Не только войти через чан с бражкой...
— Да. С противоположной стороны горы, там отваливается камень.
— Я был там, и не раз, ни за что не догадаешься. Значит, ты отсюда ночью... Или они сами сюда дорожку знают? Коне-е-чно. Вот тебе и разгадка Эсмеральды. У них там очередность, наверно. Ты Минотавр, батенька.
— Как ты сказал?
— Батенька. То есть отец большого количества детей. Послушай, а они тебя не боятся?
— Женщины?
— Да вообще дикари. Когда я тебя увидал ночью на берегу, не знаю, что со мной не случилось. На человека мало похож — так обрасти! А на четвереньках почему ходил?
— Так легче. А женщины ничего не боятся. Раньше я и днем выбирался: засяду в тени возле поля и подзываю. Идут.
— Знакомая тактика.
— Потом надоело.
— Ну вот, а мне талдычишь «оплодотворяй, оплодотворяй». Какой смысл? Тут их все равно примерно одинаковое количество. Иногда вывалится банда каких-то смертников, наверно после боя или тифозного барака... Идиотская амбиция — забросить отсюда как можно больше своих отпрысков в мир. Если он там все же есть.
— Есть.
— Нет, есть-то он как-то есть, я имел в виду — если достижим.
— Это их дело.
— И товарища инженера. Как ты думаешь, его лодка доплыла?
— Не знаю.
— Вот и я не знаю. Ладно, вернемся к непрекрасным дамам. Что же ты перестал стараться? Постарел?
— Нет, телом я такой же, как и был, когда мой плот разбился о скалу. Питье здешнее идет мне на пользу.
— Да, это, брат, загадка. И где твой цирроз? Хотя что я про цирроз, у тебя ведь и лепра затормозилась. Если глотнуть и подумать трезво — очень неплохой вариант. Философский. Был у нас, сильно после Урука уже, умник один. Все на свете объяснил, весь мир сверху донизу, а под конец жизни брал вечером бутылку вина и отправлялся к себе наверх — типа я все сделал, теперь могу и расслабиться.
— Как его звали?
— Гегель.
— А он знал про этот остров?
— Н-да. Пойдем выпьем. Знаешь, а мне тоже хочется встать на четыре точки. Правда, удобнее.
— У меня к тебе просьба.
— Просьба? Ну-у, давай, если смогу...
— Отдай мне свой телефон. Чего молчишь?
— Я не хочу тебя обижать, но, понимаешь, это для меня, ну, последняя ниточка, что ли, связь с домом. С моим миром.
— Я тоже хочу ниточку.
— Видишь ли, это мой телефон. Он слушается только меня. Если попадет к тебе в руки, это все равно что кусок камня.
— Ты научи меня, Денис, как его сделать своим. И подари. Я тебе тоже что-нибудь подарю.
— Ну-у...
— Хочешь сказать, у меня нет для тебя ничего равноценного?
— Слушай, а ты один плыл на том плоту? У тебя не было товарища?
— Ты на те кости намекаешь?
— Что ты имеешь в виду?
— Давай выпьем, Денис.
.....................................................................................................................
— Спасибо, что показал выход, жаль, что я не смогу им воспользоваться без тебя. Одному этот камень не отвалить. Я тогда ночью совсем не так от тебя выбрался, когда пьяный свалился в яму.
— Ты вылез из ямы, там низкий берег, и побрел в темноте, а там труба, я по ней съезжаю в море, когда хочу купаться. Одно мгновение, и ты уже там.
— Аквапарк.
— А?
— Пойдем погуляем, Гильгамешка, у тебя в пещере хорошо, но иногда хочется погулять по травке, по песочку. Но лучше вдвоем. Боюсь. Они все еще, думаю, на меня злы. Или забыли?
— Они ничего не забывают.
— Это точно! Слушай, а ты им что-то обещал? Взамен, чтобы подчинялись, женщин тебе посылали. Побольше коров, курей. Или на чистом страхе держал? Кстати, а почему только коровы, куры и кроты? Ведь не потому же, что все на букву «к»!
— Ты опьянел, поспи, а то неинтересно с тобой будет говорить.
— Нет-нет, пока не хочу спать, просто пропущу. Хотя не отвечай даже. Кроты и коровы тут потому же, почему люди живут задом наперед, то есть без всякого объяснения. А белая женщина, наверно, просто была сожжена на костре у нас. Да? Как ты думаешь, какие-то следы передаются вместе с телом через эту проницаемую смерть не только «оттуда», но и «туда»? Я с ума схожу, ведь если Артур воскрес, то уже у кого-то, да? В какой-то семье или в детдоме? А я здесь! А ты говоришь — иди плодись, да я их, толстомясых, видеть не могу! Слушай, а Параша ведь тоже туда откинется через свое младенчество, а Артур там уже подрастет и будет старше мамки. Ведь бред все это, Гильгамешка, бред! Такое не должно допускаться, для чего это нужно?! Круговорот идиотов во времени. Здесь, на Убуди, реабилитационный центр или что? Они почти ничего не помнят из того, с чем сюда свалились. Ну, омылись в Лете и дуй обратно, чистенькая душонка, обременяйся трупом. Так нет, они тут начинают копить, кумекать чего-то, резать друг друга.
— Это ты их совратил, Денис.
— Я?! Я просто случайно нащупал эту их особенность.
— Им нельзя врать.
— А я им не врал.
— А это, может быть, и хуже всего.
— Не говори загадками! Спишь, чудо-юдо?
— Отдыхаю, завтра пойдем еще погуляем, если хочешь.
......................................................................................................................
— Теперь ты понял?
— Смотри-ка, вышли из положения. Нашли замену Астериксу, еще один ходячий магнитофон.
— Опусти ветку.
— Думаешь, они нас могут заметить?
— Скорей всего, они знают, что мы за ними наблюдаем, но виду не подают. Пошли домой.
— На своих четырех? Знаешь, я совсем как ты почти. Скоро и обрасту, как ты.
— Как я — не скоро.
— Ручей. Давай поплещемся.
— Только громко не фыркай.
— Послушай, царский сын, а откуда он взялся, этот парень, что вместо Астерикса все помнит? Стой! Сам догадаюсь. Догадываюсь, догадываюсь. Это шпион! Шпион дяди Саши! Торчал у меня при дворе, сидел в канцелярии и слушал, слушал... Конечно, чтобы Колхозия и без кагэбэ. Ты не перебиваешь — значит, согласен.
— Мне плевать. Ты, главное, не фыркай так, курей всполошишь.
— Извини, я все же вполголоса поотдуваюсь. Хорошо, очень хорошо! Сейчас, водички хлебну. Жажда чуть-чуть с похмелья все же бывает.
— Ты вчера очень налегал. Болтал и налегал. Если немного стеречься, вообще одно чистое удовольствие от моего нектара. И так годами, веками...
— Да, это правда. Стой! Что это трещит? Звук похож... послушай, это же звук мотора. Кто-то приплыл? Стой, давай посидим. Непривычка, колени саднит. Но одно ставит в тупик. Знаешь, что?
— Тебя все ставит в тупик. Обойди тупик. Или обживись в нем.
— Я психую в тупике.
— Ты и просто так психуешь.
— Да, Гильгамеш, да, а сейчас я догадался — они подняли мой катер. И пытались запустить мотор. Ученики дяди Саши. Слушай, я был уверен, что, стоит ему исчезнуть, они тут же опять впадут в обычную полуспячку. Но, смотри-ка, техническая мысль пустила сильные корни. Но...
— У тебя всегда «но».
— Но это серьезное «но». Убудцы не могут нырять в воду, я пытался заставить, а они никак. Им что-то запрещает. Да, это ведь легко понять. Отсюда, наверно, не так уж сложно и уплыть. Если бы не запрещение заходить в воду, все бы и рванули.
— Посмотри сюда.
— Да, я был прав, подняли катер. Да, но кто-то должен был нырнуть, кто воды не боится, собака!
— Что такое собака?
— Это такой дикарь, который не совсем дикарь. И с женщинами спит как ты.
— И ты.
— Да, Гиля, и я.
— Пошли. Детишки проснулись. Сейчас их придут кормить, а пока мы не уйдем, то не придут. Давай по этой лощинке, чтобы не возвышаться.
— А мы в коров так не превратимся? То есть в быков.
.......................................................................................................................
— Так, значит, тебя вывела из этого состояния моя бутылка?
— Да, я, как всегда, утром встал, чтобы обойти свои пещеры, подошел к жертвенному чану, сел на краю, ноги свесил и тут смотрю — лежит! Кто-то, пока я спал, заполз в мою пещеру. И уполз.
— Ты испугался или рассердился?
— Давно здесь живу.
— Все надоело, ко всему привык, а тут что-то новенькое. И ты решил сходить посмотреть, что там творится, на острове.
— То, что там кто-то появился, я уже знал.
— От женщин?
— Да. И меня это не слишком взволновало.
— Слушай, а к тебе раньше кого-нибудь заносило?
— Давно здесь живу. Очень давно.
— Значит, был кто-то. А что с ним произошло? Или с ними.
— Ты опять про те кости? Ты не про то думаешь. Подарил бы лучше телефон.
— Ты не про то говоришь.
— А что произошло с твоим другом?
— С дядей Сашей? Ты хочешь сказать... Слушай, а он был у тебя, здесь? Он однажды упал в чан. Ты это видел?
— Ты у меня уже спрашивал, когда первый раз напился здесь. Я не видел, как он упал. что видел он, я не знаю.
— Он ничего не видел, но многое понял. Он въедливый. И срочно стал рубить лодку. То есть отсюда можно уплыть в любой момент, если есть на чем? Я правильно понял?
— Твоя мысль прыгает, как блоха.
— А на Убуди нет блох и вшей нет.
— Здесь очень много чего нет, но очень много чего есть.
— Да. Да, про что я? Про предшественников. Значит, были и уплыли? Ты же должен помнить. Хорошо, хорошо. Когда ты увидел бутылку, тебя именно бутылка удивила? А-а, тебя зацепило, что кто-то может делать спиртное и помимо тебя! Я понял! Думал, думал и понял: это Петроний! Он сплавал к катеру, нырнул и привязал канат. Был у меня такой Петроний. Я к нему относился примерно как ты ко мне. Ну, поболтать, хоть отчасти вменяемая натура. Не успел, он к дяде Саше перебежал, к инженеру. Как будто что-то хотел от меня скрыть. Или просто чокнутый. Да, Гильгамеш, вот что мне ответь — все ли дикари одинаковы? Мне показалось, что они делятся на разряды, или касты. Наверно, это зависит от того, каким образом они к нам попали.
— Как минимум, они должны делиться на три разряда: умершие от старости...
— Как де Голль, правильно.
— К ним же относятся умершие от болезней или голода в любом другом возрасте, даже в младенчестве.
— А как объяснить следы... ну, у меня была одна совсем, полностью белая женщина.
— Ты уже говорил про нее. Сожгли.
— !
— Она ко второму разряду относится, думаю. Второй разряд — убитые или казненные. Топором, петлей или ядом или сожженные — все равно.
— Убитые на войне к ним же? Ко мне как-то перед самым концом вдруг вывалилась целая... как будто роту спецназа накрыли «градом».
— Я долго думал и смотрел. Не важно, герои или преступники, — одна каста. Здесь это все равно. И геройство, и преступление остались «там».
— Понятно. А третий?
— Самоубийцы.
— Ух ты! Такая очевидная вещь. Почему же я не допер?
— Ты сам в молодости не задумывался над тем, чтобы покончить с собой? Все страдания долой одним махом!
— Много болтал на эту тему, интересничал. Но чтобы всерьез... Да нет, самоубийц я считал вообще дураками или больными. Кстати, а важно, почему человек наложил на себя руки «там»? По болезни или еще из-за чего? Несчастная любовь, оболгали-обесчестили, дикие страдания — эвтаназия.
— Не знаю. В общем-то болезни здесь проходят. Любые. А любовь... Не очень-то понимаю, что это.
— Любовь здесь тоже проходит. Любая.
— Тебе виднее, Денис.
— Да, вот что мне сейчас подумалось: а можно, находясь здесь, самоубийством покончить? Почему молчишь? Что, пробовал? Ладно-ладно, не грохочи, шумерская твоя душа. Башка болит, потолок упадет!
— Скажу тебе так: я знал нескольких самоубийц. Они часто возвращаются.
— Правильно, правильно. С Петрушей моим все теперь мне ясно. Не понравилось ему здесь, он решил слинять. Но «там» не понравилось еще больше, видать, и он попал обратно. Слушай, получается, что когда он повторно там с собой кончает, уже знает, что попадет сюда. Куда ты меня привел? Я и не знал, что тут есть спуск к воде. Как я его нашел в темноте? А это что за бревна? И кости. Твой ковчег?! Только он какой-то совсем... и песком занесло. Ты лучше сохранился. Это потому что ковчег твой не пьет.
— Телефон!
— Да, Гиля, телефон. Что-то он чаще стал звонить после того, как я у тебя в пещере оказался.
— Тише, я послушаю. Приложи мне к уху.
— Ты понимаешь?! Ни фига себе!
— Молчи! Оборвалось! Зачем ты нажал?!
— Случайно, рефлекс. Сейчас перезвонят. Не смотри на меня такими глазами! Я не отдам тебе его. Уже сказал — не отдам!
— Куда ты побежал?
— Я тебя боюсь. Ты его у меня отберешь.
— Не отберу.
— И что тебе помешает? Вавилонский закон запрещает отбирать мобильные телефоны? Что ты сделал с теми, кто сюда приплывал?
— Зачем ты так?
— Ладно, извини, это истерика. Мне надо глотнуть.
— Ты можешь не бояться. Закон запрещает отбирать чужое.
.......................................................................................................................
— Гиля, я тебя ищу-ищу, а ты здесь. А делал вид, что тебе женский пол давно уже по барабану. Скажи, а как они, красотки твои, узнают, что у тебя желание возникло? Ты что, спишь? Расслабился? Глазки закатил, ручки на животе сложил. Выпью я пока чего-нибудь, а то расплывчато как-то на душе. Вот так лучше. А ты, радость моя, по-моему, Дездемона, в полумраке я не сразу... да и поза твоя... Скажи мне, как там наши? Как Клеопатра, Эсмеральда и другие девочки? А еще знаешь, что я хотел узнать? Ты помнишь хуторянку, что с горки у самого почти берега, я ее еще Парашей звал? Знаешь ее? Нет-нет, не прерывайся, глазами мигни. Знаешь. Как она там? Если все в порядке, опять мигни. Это хорошо. Твое здоровье, дорогая. Легко же вы забыли своего царя-батюшку. Я не ревную, да и понятно, какой с вас может быть спрос, но все равно досадно как-то. Неприятно узнать, что твой гарем тебе изменяет. Даже если с самим доисторическим хозяином.
— Налей мне.
— Я тебе не официант.
— Ты мне друг.
— Ладно, как друг налью.
— Так наливай, чего задумался!
— Да ладно. Я вот что подумал, Гильгамеш. А ведь, может быть, Убудь наша и не единственная такая в мире.
— О чем ты?
— Она ведь остров, а представь себе архипелаг. Ты задумывался, что по форме Убудь похожа на половинку раковины, что плавает в воде, а скала расположена там, где скрепляются створки?
— И что?
— А то, что в других раковинах нет такого перла, как ты. Живут себе, греются под солнцем абсолютные идиоты, без разврата, который ты им привил, без коров и курей и вообще без тех опций, что ты сюда внедрил. Кстати, а откуда кроты? Что они у тебя делали на ковчеге? Я бы еще понял — крысы...
— Выпей, Денис, а то у тебя уже пена на губах.
— Надо понимать, раньше здесь был клуб девственниц и, соответственно, девственников. Они чистенькими доживали до своей младенческой смерти, и тамошняя жизнь подновлялась светлыми душонками. А ты сломал машину, промывка душ — ёк! Тут их начали брюхатить!
— Если есть женщина, она должна носить.
— А ты думал, кого они здесь рожают? Мертвецов. Здесь ведь, если говорить честно, по отношению к тому миру — смерть. Или та по отношению к Убуди, не знаю.
— Не знаешь, так помалкивай.
— Почему это? У меня как раз охота пофилософствовать. Какие, выясняется, дураки все эти Эпикуры: пока есть я, нет смерти, придет смерть, меня не будет. Вот, смерть есть, и ни одна проблема не разрешена ее приходом. Стой!
— Я не хочу вставать.
— Хотя бы девушку отпусти, она, кажется, все уже сделала.
— Я сам решу, кого мне отпускать, а кого на ужин съесть.
— Ты не замечал, твои шутки становятся все тошнотворнее? Но сейчас я про другое.
— Про какое?
— Ты же бессмертен! Впрочем, я тоже, судя по всему. Те, кто попал на Убудь не через кладбище... ты меня понимаешь?
— Что тут понимать, это всегда было понятно. Иди, милая. Наливай, Денис!
— То есть мы будем находиться здесь вечно?! Ты не Гильгамеш, ты сам Мардук.
— Что?!
— Это не ругательство.
— А ты смешон, как человек, который вдруг стал бы бегать по становищу и с выпученными глазами кричать: «Я когда-нибудь все равно умру!» Что известно, то понятно.
— Можно сколько хочешь пить и никогда не болеть. И сколько хочешь гурий! Слушай, я не принимал ислам и не гибнул за веру от бомбы возле американского посольства. За что мне это?!
— Выпей и успокойся.
— Слушай, пан Мардук, ты можешь ведь в любой момент построить лодку и уплыть отсюда. Хотя нет, ты не можешь, ты же вернешься в свою проказу.
— Не говори мне неприятных слов.
— Ты сам иногда бываешь таким хамом...
— Не смей так со мной разговаривать, я сын вождя!
— А я вообще царь царей. Владетель Вавилона и победитель Глиняной Колоссии.
— Единственное, чего ты повелитель, — это своего телефона. Его нельзя купить, его нельзя отобрать. Подари мне его.
— Да, нашу совместную жизнь надо как-то заканчивать. Рано или поздно ты меня сожрешь. И может, даже не образно. Кто тебя знает...
— Ты начал говорить — заканчивай.
— Почему нельзя продать? У всего есть цена.
— Слушаю тебя.
— Мотор эти бараны починили. Я сам слышал.
— Да.
— Это ты велел достать катер?
— Зачем это мне? Я не хочу, чтобы ты уплывал.
— Значит, сами. Техническое любопытство заставило. Хотелось посмотреть, про что это им рассказывал товарищ инженер. Но кто в воду лазил? Петроний в очередной раз где-то самоубился.
— Железная лодка тарахтела один раз, больше не может.
— Горючее? Ну, это даже я соображу: спирт. Спирта у тебя много. Символично.
— Я не хочу больше учить новые слова твоего языка.
— Мой сын сгинул в чане с бражкой. А я поплыву с острова на топливе...
— Не говори чепуху. Ты знаешь, твоего сына там нет.
— Ладно. От чепухи к делу.
— Я слушаю.
— Я отдам тебе телефон не на берегу.
— А где?
— Мы отплывем в ту сторону, в которую отплыл товарищ инженер Ефремов. Заодно проверю, как они починили катер. Ты будешь плыть рядом. Держаться за борт и плыть. И когда берег будет уже далеко, я отдам тебе телефон. Я тебя не обману. Телефон представляет ценность только здесь, «там» он мне не нужен. Там их...
— Я подумал и согласен.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Когда Денис очнулся, воды уже «отходили» с острова. Катер болтался в овальном бассейне, как жестянка в луже, то глухо ударяясь о бетонный край, то с металлическим скрипом проводя по нему бортом. У волны хватило сил, чтобы зашвырнуть плавсредство на середину острова, но на обратном пути она обессилела.
Денис медленно перевернулся со спины на живот встал на четвереньки и выглянул из пошатывающегося укрытия. В бассейне, помимо катера, плавало несколько переломленных пополам пальм, пляжные зонты ножками вверх, полотенца, корзины для белья и два тела, уткнувшиеся лицами в воду. По ступеням, поднимавшимся к роскошному входу, быстро стекали волны грязной воды, неся с собой разнообразный легкий мусор. Обгоняя волны и легкомысленно подпрыгивая, летела вниз по лестнице ватага апельсинов.
Спасенный встал на подрагивающих ногах, огляделся. он уже узнал место, куда его занесло. Он тряхнул головой, пытаясь определить, что с ней, что это за неприятный шум, и понял, что с его головой все в порядке. Просто над островом стоит многоголосый, то сливающийся в общее звучание, то распадающийся на отдельные очаги, вой человеческого ужаса. Над входом в отель виднеются огромные буквы «PARADIZ». Физиономия Дениса расплылась в улыбке полнейшего удовлетворения: «Я вернулся!»
2
Денис лежал в сухих кустах за ангаром, на останках когда-то надувного матраса, стараясь дышать как можно реже и мельче, но запах гниющей свалки все равно время от времени касался его ноздрей. Идти было некуда, только здесь в это время суток была тень. Ее создавал кусок дырявого брезента, одним краем прикрепленный к стене ангара и двумя противоположными углами к бетонному столбу и стволу дерева, названия которого он не знал и узнавать не собирался. Надо было дождаться, когда зайдет солнце, только потом можно будет выбраться на берег, к линии прибрежных ресторанов, и там потереться возле кухонь, авось перепадет что-нибудь из жратвы. И что характерно, с каждым днем перепадает все скуднее. Наверно, и сюда уже докатываются отголоски этого невразумительного безобразия, охватившего целые страны. О какой-нибудь работе вообще не могло возникнуть и речи. Только местным.
За стеной рифленого железа что-то задребезжало с металлическим подвизгиванием, Денису живо вспомнился голос катерного мотора. Но звук быстро стих, и в стену начали колошматить по меньшей мере тремя монтировками, отчего лежащего в сухой духоте охватил объемный гул. Денис хотел было закрыть уши, но было лень двигаться. Вперемешку с ударами звучали голоса. Как назло, веселые и бодрые. Местные. Местные везде отвратительны, подумал господин аниматор, а потом попытался встать на точку объективного зрения. Эти яванцы не такие уж и сволочи. Могли бы и легко относиться к ним, бесправным бездомникам, и еще отвратительней, чем относятся. Вчера один даже отдал ему полпакета какого-то сока. Унизительно? Плевать. Не открывая глаз, Денис представил себя: обскубанная ржавыми садовыми ножницами голова, шорты и майка, снятые с трупа еще там, в отеле, по прибытии, разнополые шлепанцы, 37–43, голодные гноящиеся глаза — как такому не отдать недопитый сок!
Только язык у них какой-то дурацкий. «Оранг-гутанг» — это «обезьяна, лесной человек», а чтобы сказать просто «человек», надо сказать «оранг-оранг». И почти про все так, два раза. И, в отличие от убудцев, они русский язык учить не собираются. Хотя русских тут, возле аэропорта, до черта. Кто-то даже смог устроиться в мастерские. Русские — рукастые и поневоле здесь непьющие и пашут за жратву и надежду отсюда выбраться. Денис, конечно, в первый же день сбегал в мастерские, рассчитывая найти там дядю Сашу — уж кто у нас самый рукастый! Не было там товарища инженера, а ведь, по всем прикидкам, он оказался здесь никак не до заварухи. Катер был направлен вслед за бревном точнехонько по курсу его инженерского наития и выплыл, безусловно, туда же, куда до того выплыл ковчег. Мог и сгинуть товарищ инженер, Денис предпочитал даже не вспоминать ощущений, пережитых на той волне. Какие там австралийские виндсерфинги, барьерный-хрен-риф! Денис, наверно, гордился бы собой, если бы не было так тотально тошно от этой жизни, достигнутой в результате несомненного подвига. Одна гнетущая жарища чего стоит. Убудь, ты курорт для тела и сердца в сравнении с этой Незией.
И к тому же все время мутит и несет.
Да, да, дядя Саша, скорее всего, сгинул: такая волна... Правда, остается вопрос: а та ли самая? Все-таки катер отставал от бревна на несколько дней как минимум. Но местные говорят только об одном цунами — так, по крайней мере, их поняли те, кто все же разбирает их лопотню. Доходя до этого места в рассуждениях, Денис чувствовал, что в голове поднимается гул и лучше свести сознание с резкости, не то свихнешься. И главное, какой тебе хрен в том, что может быть, а что невозможно?! После всех этих убудских хронозагогулин надо спокойнее смотреть на все. Вот болтать не надо. Не надо делиться опытом, который любому, даже ненормальному, покажется бредом.
Зашелестели редкие, сухие, с огромными, как бы слюдяными листьями кусты. Неунывающий баламут Васьков. Они как-то сблизились легко, само собой разумеющимся манером, как иногда бывает с людьми в небывалых ситуациях. Непонятно, кто в ком больше нуждался: Денис в суетливой, разносторонней активности Васькова или тот в его заторможенности и скептицизме. Васьков подбежал запыхавшийся и, рухнув на четвереньки, просвистел:
— Самолет.
Он бежал со стороны свалки, поэтому принес с собой волну вони, и теперь ее надо было пережидать.
— Какой самолет?
— Русский самолет.
В последнее время тут самолеты садились нечасто, и все больше военные, хотя аэродром был не военный. Кашалоты с туристами в брюхе иногда тоже садились, но никогда из России. Еще бы, при таких раскладах.
Но Денис все равно спросил:
— Не чартер?
— Да ты что, грузовик. Семьдесят шестой.
Грохот за железной стеной стих, как будто там прислушивались. Васьков, тихо сипя, подполз ко все еще лежащему с закрытыми глазами товарищу. Денису была неприятна его четвероногость, даже не наблюдаемая воочию.
— Я уже успел с ним поговорить. Да, знаешь, кто главный? Бут. Тот самый, тот самый. Которого посадили в Штатах. Но я не с ним говорил, есть там у него паренек. Бут большой человек, до мелочей не касается. Так вот, нас берут на борт.
— Сколько денег?
— Если местными, то лимон.
Денис то ли усмехнулся, то ли кашлянул.
— Да ты не спеши.
— Чего «не спеши»! Даже если я обе почки продам, не хватит.
— И не надо почки. Все равно там очередь на неделю, и хирург эфиоп, — шептал Васьков.
— Тогда что?
— Помнишь, я тебе говорил про петушиный тотализатор?
— Чепуха, там всегда вокруг толпа народа. Да и какие мы налетчики!
— В крайнем случае, в тюрьме не намного хуже, чем здесь, на свалке.
Подтверждая слова Васькова, лежащего накрыла такая тяжелая волна обонятельных испражнений, что он даже сел.
— Нет, тюрьма — это тюрьма, — отрицательно покачал головой по матрасу Денис.
— А ты прикинь — Домодедово!
Денис открыл глаза.
Круглолицый друг улыбался и расчесывал треугольный лишай на щеке.
3
Как и все интересное и азартное в пресном мире, петушиная мясорубка была запрещенным развлечением. Что казалось глупостью. Куда еще девать петуха, если ты не варишь из него лапшу? На ринг!
За самыми дальними ангарами, там, за свалками авиационного металлолома, расправляло свои перья запретное казино. Васьков знал туда дорогу и даже делал ставки, пока было что снять себя. Давно уже перешел в разряд зрителей. Денис только слыхом слыхал об этом месте и поэтому осматривался с интересом. В мучительно теплой ночи с помощью фонарей, вывешенных на трех пальмах, был вырыт призрачный котлован. На пыльном полу три густых человеческих каре лицами внутрь. А там ринг, обтянутый драной сеткой. У одного края котлована — стеллаж из плетеных клеток с раздраженно возящимися внутри птицами. Перед ним небольшой помост с седалищем, а на нем Шакарна, держатель банка, он принимал мятые кредитки, совал их в особый мешок, запихиваемый на время поединка под толстый зад. Рядом два не слишком зорких телохранителя, больше увлеченных схваткой, чем озабоченных должностью. Васьков божился, что они олухи, могут вообще побежать отлить, и даже вдвоем. Лоснящиеся аборигены, сгрудившиеся в квадратные орды, то и дело переходили от трагического молчания с грызней ногтей к воплям и обезьяньим пляскам.
Вид плетеных клеток должен был возбудить в Денисе специальные чувства, но не возбудил. Там прутья, здесь прутья. Незаконченная мысль о какой-то, может быть, родственности культур — убудской и здешней — сама юркнула в сторону, уступая место нарастающей нервной дрожи. Он изначально сомневался в их совместной с Васьковым ловкости, а попав на театр операции, вдруг понял: у них нет ни малейших шансов. Десятки и десятки глаз, все время кто-нибудь да смотрит на Шакарну и мешок, не говоря уж о специальных двух оранг-орангах, показавшихся Денису не менее бдительными, чем мавзолейные стражи. Будь ситуация хоть чуть-чуть просветнее, Денис, не говоря ни слова, уплелся бы в несчастную жаркую ночь на свой несчастный матрас.
План Васькова был такой: шарахнуть подобранной в зарослях палкой банкира по голове, выдернуть мешок и добежать до самолета. Они будут ждать. Они даже обещали выпустить ракету, когда до подъема заднего люка останется пять минут. Васьков брал на себя разогрев публики. Он снял пассатижами коронку с левого верхнего клыка и на вырученные деньги планировал погнать игру по продуманному им руслу.
Закрутилось.
В сжатом электричеством и пылью воздухе летали окровавленные перья, крики и кредитки. Кто-то хватался руками за голову и в ужасе убегал выть в ночь после поражения своего фаворита, другой хлопал ладонями по карманам грязных шорт и слюняво скалился. Странно, почему-то у всех местных были отличные зубы. Шакарна то вставал с мешком, то садился на мешок, то впускал стаю кредиток, то выпускал, комментируя происходящие процессы авторитетным, но неприятным голосом.
Денис стоял сбоку и лишь косился на него, чтобы банкир чего не заподозрил. Опирался на кусок прочной древесины, как на трость. Он знал про свой доходяжный вид, и костыль его не должны были принять за оружие.
Петухи один за другим выгребались из клеток и транспортировались к месту так, чтобы никого не поранить привязанными к лапам бритвами. Их подпаивали изо рта какой-то наркотической смесью, и они сразу же начинали отшпоривать, так что болельщики просто блеяли или гундосо рыдали от восторга. А какая тишь да гладь на Убуди, никто петушка зазря не обидит, стоило сбегать оттуда!
Краем глаза Денис видел, что стражники банкира раз и другой действительно отлучились в ночь за помостом. Что они там делали, разглядывать было нельзя: подозрительно. Другим глазом аниматор следил за сигналом жадного авиатора. Тоже мне соотечественник, драть последнюю шкуру с земляка.
Взлетит ракета, и пойдет обратный отсчет.
Васьков, как бородатая рыба, сновал меж садками, куда-то просовывал руку с деньгой и тут же возвращал ее с несколькими. Объяснялся с оскалившимися на него рожами с помощью своего оскала, и его понимали, хоть он и орал по-русски «красный-красный или синий-синий!». Пачка зажатых в его левой, сберегательной руке бумажек, кажется, росла.
А Денис чувствовал себя плохо. Тут была не только жара, но еще и тошнило. Питаешься отбросами, сам станешь отбросом. Да еще и какая-нибудь бацилла здешняя заползла в кишечник. В глазах начиналось плавание предметов и людей. Желудок начал медленно отплясывать, как будто там очнулся гигантский морской скат и пошевеливает концами мантии. Мелькнуло лихорадочное, обнадеживающе гримасничающее лицо Васькова, он набирал какие-то свои баллы и был облеплен перьями так, словно сам только что загрыз петуха обнаженным от злата зубом.
Скат заработал сильнее своими творящими тошноту крыльями. Денис закрыл глаза, понимая, что их нельзя закрывать. Он открыл глаза и увидел ракету. Где аэродром? Да, аэродром там, и ракета там.
— Васьков!
Васьков не услышал.
Денис набрал воздуха в грудь, насколько позволял набухающий живот:
— Васьков!!!
И в этот момент скат ударил его своей иглой изнутри, прямо по желчному протоку в печень. Денис почти рухнул на колени, но удержался, повиснув на своем древке, как знамя поражения.
И его вырвало. Быстро, шумно, но никто не обратил внимания. Он поднял глаза, ракета уже заваливалась в пальмовый бор. И все, как будто и не было. Время пошло! Пять минут, минут.
Васьков не только не смотрел в сторону издыхающего напарника, но и не собирался этого делать. Он крутился в толпе индонезов, держа высоко вверху пачку денег, над головами парила пара вооруженных птиц с хищно вытянутыми шеями, они готовы были биться и на лету. Васьков играл, назревала особенная ставка, судя по расходящейся кругами истерике в рядах игроков. Ставка, видимо, чрезвычайная, потому что даже Шакарна встал с места, пытаясь разглядеть, что именно там затевается. Он что-то шепнул своим нукерам, они стремительно нырнули во тьму за клетками.
И Денис увидел мешок, освободившийся из-под банкирского зада. Никем не охраняемый, на расстоянии вытянутой руки... Денис бросил взгляд в сторону партнера, его и подъемным краном было не вынуть из заворачивавшейся вокруг него жути. Достаточно протянуть руку. Нукеры банкира о чем-то препирались за клетками.
Через секунду Денис уже трусил между волосатыми стволами по темной тропке, сжимая в руке не пригодившуюся палку и сдавливая под мышкой хрустнувший мешок. Палку он почти сразу отбросил — мешала, — а мешок переложил слева направо. Мелькнувшую мысль о том, что некогда он уже бегал таким образом с ценнейшим грузом под мышкой, он придушил, как только она начала выползать из подсознания. Не хватало еще вспомнить, что та беготня кончилась скверно.
Эта должна кончиться хорошо.
Кажется, даже не бросились в погоню. Он оглянулся, электрический туман еще различим среди листвы, как и прилив крика: рекордный петух разрывал пяточными скальпелями безмозглого противника. А теперь толпа возьмется за тороватого, но увлекшегося русачка. Денису ни на секунду не было стыдно за свой побег. А что, лучше было сгинуть тут двоим вместо одного?! В этой дерьмовой духоте, так и не увидев Артура! Он с силой прижал мешок предплечьем к телу и взбодрился вызванным хрустом.
Так, это что за колючка?! Зачем ограждать грязные джунгли?!
Левее, левее надо, там, Васьков говорил, есть дыра.
Вот дыра. Все-таки поцарапался, то самое предплечье было прочерчено злой проволокой. Теперь должен быть бескрылый корпус «боинга», внутри греются змеюки, поэтому по тропке, строго по плитам. И вот уже запахи свежей технической жизни, керосин, масло, фонари впереди на столбах.
Увидев самолет с отваленным задним входом, Денис остановился. Опять забурлило в животе и зашатало голову. До куска родины было метров около ста, а сил не было совсем. Он старался отдышаться, и у него никак не получалось. Сзади вдруг сразу, не нарастая, образовался шум погони. Несколько пар ног топало по бетону, шелестели перебираемые кусты, кто-то вскрикнул.
Денис побежал вперед, начав припадать на правую ногу. Он почему-то был уверен, что свои не выдадут, спрячут, пошлют ко всем чертям обокраденных им индонезов. Были все основания в этом сомневаться, но он не сомневался.
Ил-76 был на грани взлета, в проеме отворенного корпуса нервно прохаживалась и нервничала худощавая фигура в камуфляже. Увидев бегущего, летчик сделал сердитый, но приглашающий жест рукой. Денис на бегу вытащил из-под мышки мешок и, держа его на вытянутой руке, стал почти на четвереньках карабкаться по наклонной металлической плоскости.
Работающие двигатели сменой тона показали намерение лететь.
Преследователи тоже уже выбежали на летное поле. Это было слышно.
Сунув в руки летчика сверток, Денис медленно опустился к его ногам. Тот, повозившись с подарком пару секунд, вспорол ветхую ткань:
— Что это, сука, за такое?!
На голову стоящему на четвереньках посыпались сухие листья. Он не успел сообразить, в чем дело, а мощная нога возмущенно толкнула его в плечо широкой гудроновой ступней. Он повалился на бок, перевернулся, начал кантоваться обратно на индонезийскую землю. Преследователи как раз набегали, они перескакивали через него, как будто это был бег с барьерами.
— Стой, стой, стой! — кричал Васьков, двумя руками вручая летчику ком бумажек.
— Оттащите этого... и взлетаем, — сказал летчик, махнув рукой в сторону уже скатившегося на горячий бетон обманщика.
— Стой, стой, стой! Он с нами!
— Он мне хотел... — начал было выщериваться авиатор.
Васьков, улыбаясь и заискивающе, и иронически, мелко отмахивался полными ладонями.
— Да, перепутал, перепутал он! Он с нами.
— Ладно, но чтоб не ссать и не блевать.
4
Всю дорогу никто не обращал на Дениса никакого внимания. Он был рад этому, хотя понимал, почему так. Считаете меня гадом? Провалитесь! Устроился на кучке ветоши между двумя контейнерами, набитыми, может быть, бомбами, и пытался уснуть. А остальные возились с парнем, которого все же клюнула змея. «Коля, посмотри на меня, посмотри!» — не отходил от него Васьков. Упросили цербера, он, матерясь («И на кой черт я с вами связался!»), приволок из аптечки шприц с антидотом, но, видимо, каким-то не тем, потому что щиколотка парня стала опухать. Васьков руководил операцией по спасению. Какой хороший человек, думал язвительно Денис. Его время от времени рвало, и ему было временами все равно, на родину он летит или валяется на экваториальной свалке.
Полегчало перед самой посадкой. Денис сел, обмотался скверно пахнущими тряпками — в «салоне» было зябко. Огляделся, остальные храпели, даже тот укушенный. Нога до середины голени являла собой страшное синее зрелище. Денис отвернулся и попробовал думать о чем-нибудь отвлеченном, но важном. Например, кому и зачем везет бежавший из американской тюрьмы Бут эти явно оружейные контейнеры? Там, на экваторе, выбравшись из жаркой свалки, он умудрялся глянуть в телевизор где-нибудь под потолком в баре, пока не вышвырнут, но понять, что происходит, сквозь языковой хлам экваториальных телеведущих было невозможно. Несколько раз мелькали знакомые физиономии, кто-то в огромных звездах, но не Шойгу.
Одно было понятно: что на родине творится что-то непонятное.
Прибудем — разберемся.
Когда уже началось снижение, пришел цербер и потребовал, чтобы они убирались вон с борта, как только он, борт, отворит задние свои ворота. Пытается внушить им, что свой маленький бизнес по нелегальной перевозке он делает тайком от капитана. Или оно на самом деле так?
— Все-таки нагадил, обманщик! — Цербер принюхался к облачению Дениса и стукнул костяшками пальцев по склоненной повинно голове.
И вот задняя стенка гулко отваливается, и внутрь прет белый, холодный свет, и кружатся отдельные мелкие, растерянные снежинки. Как и обещали, путники торопливо валят наружу: двое нормальным манером, а Коля и Денис — припадая на травмированные ноги, укушенный и битый.
Они по щиколотку в снегу. День, пасмурный, тусклый полдень на родине. Глаза видят и не видят. Призраки самолетов под снежными накидками, как мебель в Горках Ленинских. Вдалеке едва просматривающийся сквозь тусклую белизну лесок.
И ни души.
Нет, вон душа, даже две. Посреди бледно-белого поля две отчетливо различимые черные фигуры. В форме, что подчеркивает их отчетливость и назначенность, принадлежность к власти. Смотрятся все же странно: как будто так и стояли посреди поля в ожидании редкого рейса.
— Идите отсюда! — пихает дрожащих от холода счастливцев подлец летчик. И показывает куда. Там слева здание, это не аэровокзал, скорее склады, над входом горит на свету почти невидимо фонарь.
Хромая, кашляя непривычным белым воздухом, они побрели туда, стараясь разминуться с шагающими навстречу представителями. Эти типы шли уверенно, почти строевым манером, прекрасно смотрелись в своих черных шинелях и черных фуражках. Что-то эсэсовски-железнодорожное было в их фигурах. Предчувствие допроса схватило Дениса изнутри. Надо было догадаться, нравы у нас покрутели. Но бить все же не за что. Ведь не из плена. У, как роют! Парочка сапогами пропахивала в мелком утреннем рыхляке длинные полосы. Выйдя на очищенное пространство, они звучно защелкали набойками по мерзлому бетону. Денис остановился, давая возможность Васькову первому принять на себя удар отечественной подозрительности.
Васьков тоже остановился. Коля с культей присел, прикладывает к синеве белый, сыпучий, но родственный снег. То ли лечение, то ли тихое братание с отчизной.
Черные фигуры прошагали мимо, не обратив на доходяг никакого внимания. Их цель — самолет. Денис оглянулся. В заднем проеме стояли три члена экипажа. В центре усач. Бывший американский заключенный привез оружие и снаряжение домодедовскому правительству.
Не за нами, можно было обрадоваться. Но Денис не успел, сразу схватил за душу вопрос: а что теперь?
Вдалеке за только что прибывшим бортом можно было увидеть длинное приземистое здание. Там тоже возились какие-то людишки и попыхивала морозными выхлопами разнокалиберная техника. И не только людишки. Присмотревшись, Денис определил: там по большей части не техника, а лошади, да с повозками. По чьей-то команде они разом, фронтом в шесть голов двинулись в сторону транспорта.
5
О центральных районах рассказывали всякие чудеса, но действительность превзошла уровень восторженных слухов. Кое-где горели уличные фонари и мелькал электрический свет в окнах. Здесь даже было что-то вроде автомобильного движения. Под низким небом по Садовому кольцу вдоль заметенных, оцепеневших зданий, вдоль наваленных по обочинам куч нечистого снега проползали длинные, изможденные автобусы с промороженными стеклами, провозя внутри тени пассажиров, чаще вооруженных; больше всего на улицах было внедорожников, и все они сильно чадили — интересно, что заливается тут в баки вместо бензина? Рассеянный дым оставался висеть между домами, сливаясь местами с дымами, что сочились из набитых горящей смолой бочек на перекрестках. Это было достижение предыдущей власти для спасения бездомного люда. В каждом переулке торчала БМП, но вид у них у всех был неактивный, как у оружия, задвинутого в ножны. Бронепоезда на запасных путях. «Детант, детант» — это слово было у всех на устах, а в глазах граждан мелькала затаенная радость. Можно было больше не бояться Шатуры и всей ее Болотной Конфедерации. По крайней мере, большинству хотелось в это верить.
Денис, медленно переставляя валенки, украденные еще в Домодедове, шел вниз, к Яузе, при порывах встречного ветра загораживаясь отворотом липкой фуфайки. Ел он всего лишь позавчера, поэтому был еще полон сил и еле сдерживался, чтобы не побежать, и все время хотелось поздороваться со встречным человеком — так все казались милы ему. Родные места! Это тебе не холод аэропортовской отчужденности. Бежать было нельзя, он знал — дернешь поясницу и валяйся, случалось уже. Здороваться с кем попало опасно — ему объясняли почему, но он не запомнил.
Слева поворот вдоль железного забора к Музею Сахарова. А вот и памятник — на торчащих из земли ржавых лезвиях агонизирует Пегас. Можно подумать, что памятник поэту. Но Денис подумал не об этом, а о том, почему на памятнике столько повешенных собак. Какая елка, такие и украшения. Как все же изменился любимый город. Говорят, «голод, голод», а вместо того чтобы съесть провинившихся псов, как это делалось в идиллические времена с помощью чебуреков и шаурмы, их оставляют каменеть на морозе.
На мосту над Яузой на пару секунд остановился. Белое полотно было, как кляксами, покрыто кострищами, возле каждого мостилось по нескольку рыбаков, все старались сидеть спиной друг к другу. Говорили, что за годы «после учений» в реке расплодилось рыбищи.
У поворота на Николо-Ямскую свисал с эстакады самосвал с откинувшимся кузовом, похожий немного на грязного железного пеликана с распахнутой пастью. На чем он там держится? Не доходя немного до театра на Таганке, он повернул, миновал метро Таганская. Там в прежние времена была фирма «Малая родина», и сейчас вывеска еще висела, и его еще больше подбодрил этот мелкий символизм. Хотя, если взглянуть на окружающую обстановку трезво, никаких оснований рассчитывать и даже надеяться на то, что он застанет родной очаг в неразграбленном виде, нет.
А вот и родимая улица Заворотнюка. У поворота во двор остановился, вот тут накатило и сдавило — то, что сдавливается обычно в подобных ситуациях, радостное предвкушение было вытеснено из недр организма на поверхность, и теперь, наверно, у него, если глянуть со стороны, синеватая аура.
Те же шесть лип, а машин всего несколько, почти уже сгнивших. На скамейке у подъезда старушка. Проходя мимо, покосился — чужая бабушка. И никого больше во всем дворе.
Домофон не работает. Железо двери заклеено вкривь и вкось разномастными листовками — это от эпохи «еженедельных выборов». Внутри приглушенный морозом запах кошачьей оккупации, хотя ни одной живой твари не видно.
Темно. Но на верхних площадках бледные пятна пасмурного дневного света.
У родной двери довольно благополучный вид. Только все те же наглые агитационные бумажки. Ни с ломом, ни с паяльной лампой на это хлипкое китайское железо никто не набрасывался.
Поднял кулак в чулке, сглотнул слюну: давай, царь царей, давай!
Мягкие, почти беззвучные удары — прямо по лицу усатого человека, таращившего мощный взгляд, а под ним мало радующая надпись: «Авария с вами!» — а пониже: «Да здравствуют носители черной кожи!»
На его вялые удары никто не откликнулся. Надо применить ногу, но на ней валенок, в кармане есть гайка... но рука сделала рефлекторное движение и нажала кнопку звонка. И он раздался.
Как все просто!
И почти сразу же распахнулась дверь.
6
— Тогда еще работали иногда телевизоры, и мы старались далеко не отходить от дома, только по самым неотложным делам, и сразу к темному экрану — вдруг заработает. Бывало очень интересно, но, в общем, потом стало ясно, что ничего все равно понять нельзя. К тому же много было вранья, подставных роликов, чтобы запутать население, сбить с толку.
— Диверсия! — сказал Иван Степанович, лежавший на диване за буржуйкой, и нехорошо, мучительно закашлялся.
Женя сочувственно повернула в его сторону красивую, немного сухую голову с большими, даже слишком большими глазами и медленно кивнула. Она была похожа на однажды уже кем-то пойманную лань.
— А компьютеры?
Иван Степанович поднял руку, показывая, что знает объяснение — погодите, сейчас расскажу. Денис терпеливо смотрел на борющегося с приступом отца. Кашель стихал, уже не вырывался наружу и работал как землетрясение, буруны бродили в грудной клетке, старая, когда-то норковая шуба Жени вздрагивала на нем, как живая.
— Так, когда это было? — спросил Денис у жены.
— Больше года. Года полтора назад.
— Как-то ты очень приблизительно... И что, вот просто так: постучали — и он лежит за дверью, в картонной коробке, даже не в пеленках?
— На дне лежала дерюжка, а вообще, совсем голенький, — медленно отвечала Женя.
— И листок бумаги с именем Артур?
— Кусок картона. С именем Артур.
— И никого? Постучали и убежали?
— Я не знаю, сколько их было, один или несколько, — опять очень медленно, старательно выбирая слова, сказала Женя.
Денис закрыл глаза и некоторое время сидел беззвучно и неподвижно.
— А этот, ну странный гость, как ты говоришь, появился скоро?
— Недели через две.
— Ты даже не успела привыкнуть к мальчику?
— Ты очень странно говоришь, Денис, как будто я в чем-то виновата! — Голос жены начал подрагивать.
— Нет, я ничего такого не говорю.
— От тебя не было никаких вестей...
— Я тебе уже объяснил: цунами, жуткая волна, практически необитаемый остров, ты знаешь, без роуминга. Даже свечей не было, чудо, что вообще удалось оттуда выбраться. А тут такое.
— Ты должен понять...
— Да, да, я даже должен быть тебе благодарен, ты не бросила деда в такой ситуации, я вас, можно сказать, бросил тут двоих почти без денег, а ты не бросила старика, да еще и хворого, вам надо было выживать.
— Ты не благодарен. Я чувствую, ты недоволен, что я отдала мальчика. Но положение было и правда жуткое. Ни еды, ни... буржуйка, которую Иван Степанович сделал, прогорела, а этот человек принес нам новую, хорошую, и вообще, он был вежливый, уважительный...
Иван Степанович заговорил без предупреждения:
— Все началось во время учений, больших совместных учений с американцами, кажется. Учения перешли во взаимную массовую бойню. Почему-то. Потом бешенство генералов по всему миру, это тайна, вряд ли кто-то знает всю правду, а если и знает, не расскажет, а расскажет — сочтут за бред. — Иван Степанович кашлянул, но не прервался. — Думаю, что и электроника была тогда как-то особенно задействована, ее тоже учили. и тогда туда чего-то не такого воткнули, вирус, антивирус, я не специалист и скажу по-народному: запустили щуку, так сказать, в реку.
— Какую щуку?! — болезненно повернулся к отцу Денис.
— Одним словом, вся эта сеть оказалась... как бы это сказать... ну, в общем, она же всемирно контролировалась, полностью и жестко, все знают, и если, при таком порядке, если дать по голове контролеру, то обездвиживается весь механизм.
Денис подумал про Астерикса, но вслух, конечно, ничего говорить не стал.
— Будем считать, ты объяснил, а я понял. Интернета у нас нет, и нигде нет.
— Про «нигде» я бы не спешил.
Денис встал с табурета. Взял с буржуйки закопченный чайник, налил в облупленную эмалированную кружку кипятку. Он был в отцовских кальсонах, героически неведомым образом отстиранных большеглазой супругой, и сам он был более-менее отмыт, на что ушло три чайника теплой воды и пять минут приплясывания в ледяной ванне.
— Так вы сейчас вообще без источников информации?
— Почему? — вроде как даже обиделся за свою нынешнюю цивилизацию Иван Степанович. — раньше — да, было время, когда только листовки повсюду клеили, а теперь радио.
На холодильнике в углу комнаты виднелся маленький транзисторный приемник с примотанными к спине синей изолентой квадратными старинными батарейками.
— Вообще, стало получше, получше стало, прогресс явный. Я, надо тебе сказать, верю в путейцев. Просматриваются элементы порядка. Приятно, когда власть в форме. ты знаешь, это греет. Раньше махновщина была и блокпосты на каждом перекрестке, а теперь садись в автобус и хоть по всему Садовому... Да, и керосин! Раньше мы, бывало, в это время уже спать укладывались, а теперь — иллюминация. Нет, путейцы — это сила. Порядок.
— «Порядок». Они меня давеча чуть из электрички на полном ходу не выкинули. А я просто не ту ладонь показал, без штампа, — сказал Денис.
— Издержки, дорогой, временные неурядицы. Зато, ты сам говорил, прямо из Домодедова сюда прямым рейсом до Павелецкого вокзала.
— Нет, не прямым. Пришлось еще поплутать, приехал я на Курский, но это ладно. — Денис отхлебнул из кружки, обжегся, и ему это было приятно.
Жена напряженно смотрела на него, ожидая продолжения разговора. Женя выглядела очень хорошо в этом своем черном лыжном костюме, можно сказать, даже стильно. Темные круги под глазами, огромные черные глаза, отточенная голодом фигурка. Он знал, что томит ее своим неторопливым отхлебыванием. В общем, он не имел права на претензии, но главное, чтобы она не вообразила себе этого. Да, разругались, да, уехал, не подумав, что будет со стариком — тогда, правда, еще ходячим, и, вернувшись с того света почти через два года, он, узнав, что тут произошло...
— Ну, так как это произошло? Ходил-ходил, а потом...
— Никакого «потом», — сухо сказала Женя.
— Ты не дергайся.
— Я не дергаюсь.
— Ты давай не буянь, — вяло вступился из-за буржуйки Иван Степанович.
— Я не буяню, папа, я разобраться хочу.
Денис встал, прошелся по комнате от заплывшего льдом окна до кучи своих шмоток, сваленных на пол.
— Я возвращаюсь, а моя жена...
— Брошенная, заметь.
— Но все равно — законная.
— Тайга — закон, — сообщил Иван Степанович.
— У нас не тайга! — окрысился на него сын, оперся при этом на буржуйку, обжегся, зашипел.
— Жаль, — сказал дед, — в тайге, рассказывают, нормально: охота, орехи, и плевать на всех.
— Россия будет прирастать Сибирью. — Денис приложил ладонь к ледяным тропикам на стекле. — Чистая Убудь!
— Не ругайся, — тихо попросила Женя.
— Я еще не ругаюсь.
— В чем я виновата?! — В голосе жены блеснули слезы.
Денис некоторое время с садистским спокойствием рассматривал ее.
— Все еще любишь меня, да?
— Что?!
— Понемногу всегда и все есть. Надо знать где, — опять подал голос Иван Степанович. — А то, что ничего здесь не было, зуб даю.
Денису не нравились тон отца и вульгарная напускная бодрость. Он хотел что-то сказать по этому поводу, но опять повернулся к жене:
— Кстати, а кто он такой?
— Я же тебе уже говорила, называться не захотел.
Денис отнял ладонь от стекла. С той стороны в маленький неровный иллюминатор глядела кошка. Денис снова внимательно поглядел на жену:
— Послушай, а его не Александром звали? Не дядей Сашей? Впрочем, что это я, было бы совсем что-то невообразимое. Я ему ничего не говорил, кроме самых общих вещей, ни адреса, ни имени. Слушай, а он не такой худощавый, не очень высокий? Седина на висках.
— Нет, пузатый он, — сказал насмешливо Иван Степанович и радостно закашлялся, как будто был рад срезать сына.
— А почему он не назывался? А, ну да, анонимность, чтобы потом у ребенка не было раздвоения семьи.
Женя встала, тоже подошла к окну, какое-то время смотрела в заплывающую новым ледком ладонь на стекле. Ровный, вялый свет лампы и нервные блики из-за дверец буржуйки освещали ее очень выгодно. Так и хотелось подумать: какая женщина! Денис удержался и не подумал.
— С голодухи чего не покажется, — прозвучала очередная отцовская мудрость.
Женя обернулась и увидела, что Денис ее не слушает, откинулся спиной на бок телевизора, улыбается, закрыв глаза.
— Что ты?
— Я должен найти его.
— Думаю, это невозможно.
— Он часто приходил, пузатый. — Иван Степанович мечтательно хрюкнул. — таскал и молочный порошок, и даже шоколад.
Денис открыл глаза:
— Ты знаешь, он и мне кажется странным, этот твой спаситель-усыновитель. Не вписывается в мои расчеты, неоткуда такому взяться. Не мог товарищ Ефремов так растолстеть.
— Кто? — неожиданно поинтересовался Иван Степанович.
— Мой напарник, инженер, очень хитрый, гад. Мы вместе заседали на одном забавном, но обитаемом черт знает кем острове.
— А-а, — сказал дедушка, сочтя эту информацию исчерпывающей. — Слушай, а у нас есть хотя бы нож?
— Зачем? — резко перевернулась на диване Женя, лицо было очень заплаканное и испуганное.
Денис вернулся мыслями и пальцами к бороде:
— Нестерпимое желание побриться. Мы же будем ходить в гости! Знакомые какие-нибудь остались?
— Знакомые? В гости? — Женя размазывала по оленьему лицу последние слезины.
— А говоря честно — смешно. Пока я был здесь и старался изо всех сил, семейка не разрасталась, а как только исчез, так сразу пожалуйста. Ну правда смешно.
— Если ты не прекратишь...
— Да прекращу, на кой черт ты мне... тебя дергать. А вот его, пузатого вора и благодетеля в одном флаконе, я сыщу. Он здесь, в городе, не мог он, насколько я понимаю, таскаться сюда издалече.
— Включи, Женя, включи, включи! — заканючил Иван Степанович.
Денис никак не мог привыкнуть к придурковатому поведению отца, куда-то пропали его неторопливая величественность, зачесанная назад седая волна, породистый рокот голоса; раньше его никогда не было жалко, а теперь вот стало. Жалость вытесняет уважение. Интересно, что старику важнее?
Женя щелкнула тумблером на транзисторе.
— ...ждународные новости: активисты трудовой армии Богемии и подрывники ассоциации старых пивных продолжают сжигать по одному турецкому рабочему возле ратуши Зальцбурга. Плавучий архипелаг из шестнадцати сцепленных круизных лайнеров продолжает дрейфовать по направлению к Бристолю, но топливо и продукты продолжают сбрасывать прямо в канистрах с вертолетов свободной жжжжжжжжжжжжж... Наконец налажено сообщение между Манхэттеном и Нью-Джерси, это, конечно, не старый мост через Гудзон, но сделан большой шаг... отчаянные верхолазы наконец достигли смотровой площадки Эйфелевой башни, Жан Мишле, лидер команды веселых смертников, сказал в интервью, что перед ним открылся удивительный вид...
— Слушай, а ты хотела бы, чтобы я его вернул?
В глазах жены мелькнул испуг непонимания.
— Кого?
— Мальчика Артура.
7
Когда открылась дверь, Денис вошел в квартиру как заснеженный каменный гость.
— Где ты ходишь? — сердито шипела Женя, стаскивая с него задубевшую фуфайку с надписью на спине белой краской: «Dublyonka». Сделал Денис ее не сам, он являлся переносчиком чужого юмора.
— Где ты был? Я уже полчаса его тут удерживаю.
— Где я бы, ты знаешь.
По потолку бегали блики, за столом в комнате рядом с диваном Ивана Степановича немного инфернально поблескивал очками молодой мужчина с козлиной бородкой. Он изящно, даже с каким-то эстетическим вызовом держал длинными пальцами алюминиевую кружку и отхлебывал из нее чай-питье, напиток из измельченных еловых шишек.
— Здравствуйте, — прорычал морозным еще голосом Денис, продолжая начатое в коридоре освобождение от набухшей одежды.
— С возвращеньицем, — последовал вполне дружелюбный ответ, удостоверенный громким, самоуверенным швырканьем.
Войдя в темную ванную комнату, Денис нащупал ведро с теплой водой в ванне. Надо было ополоснуться перед медицинскими действиями, для которых прибыл остробородый очкарик. Денис удивился столь отчетливому чувству неприязни, что успело появиться в нем к этому человеку. Весь день он провел в границах разрешенной его аусвайсом зоны. Его перемещения могли бы показаться бесцельными со стороны, хотя смысл в них был, но какой-то дотлевающий, правда. Две недели назад Денис еще верил в то, что, бродя по людным местам, наткнется на какие-нибудь следы-приметы толстяка, выкупившего за жратву его Артура у этой ненормальной женщины Жени. В ее пользу говорит ее непрактичность, другая бы наврала, что мальчика украли. Но не извинять же ее полностью за то, что она дура.
Маршрут быстро наработался: биржа грузчиков (чего только им не приходится разгружать, иногда даже за городом); двор филателистов (суррогат настоящей почты, за большой взнос едой или мануфактурой можно было отправить послание даже, по слухам, за древний рубеж, в Польшу или Молдову); Курский вокзал — там постепенно нарастала транспортная жизнь, до рейсов по расписанию было очень еще далеко, но об этом хотя бы поговаривали, попадались разговорчивые путейцы, по большей части врали, конечно, о забавных и страшных случаях «на дальних перегонах». Промывая в сознании тонны этой руды, Денис надеялся, что вот-вот блеснет какая-нибудь искра драгоценной информации; стихийные рынки — там, как и в древнем мире, торговали самым разномастным товаром и, как попутный газ с нефтью, шли бесчисленные летучие слухи.
— Иннокентий Михайлович, — представился очкарик обнаженному до пояса, влажному Денису.
Это был сборщик крови с центральной станции «Скорой помощи». Сильная служба, с развернутым во все направления штатом. если раньше такие организации были похожи на пауков, сидящих в пыльных углах с паутиной наизготовку, то теперь они превратились в комаров, разлетающихся по кровоносным окрестностям на сбор ценного сырья. Многие приглашали их на дом. Платили не только едой, но и более интересными вещами — Денис, в частности, сообщил через супругу, что его будут интересовать «талоны на посещение».
Сев на пододвинутый бывшей женой табурет, он сказал:
— Такое впечатление, что нашим государством правят вампиры.
Иннокентий Михайлович отделался улыбкой на эту слишком распространенную шутку. Можно было и вообще не реагировать ввиду ее банальности, но руководство велело реагировать, и именно мягкой иронией.
— Что у вас с венами? — спросил гость, двигая при этом очки по носу вперед-назад: надо полагать, производя медицинский осмотр.
— Кровь людская не водица, хлебать ее годится, — выдал немного бреда в рифму, но не в размер Иван Степанович.
— А что у вас с талонами? — чуть запоздало отреагировал на вопрос гостя хозяин.
Тот ответил сначала не ему, а Ивану Степановичу, причем не иронически, а вполне серьезно:
— Это старые, очень старые сказки. Я имею в виду про вампиров, которые пьют кровь элиты, которая пьет пот народа. Доказано, что это чепуха. Просто государство ведет многочисленные конфликты на отдаленных путях, и что прискорбно — с ранениями работников подвижного состава. Учащаются переливания. А что до талонов — вот прайс.
— Я плохо вижу, тем более при таком освещении, — неприязненно и даже не пытаясь скрыть неприязнь, сказал хозяин.
— Еще чайку? — мягко вмешалась Женя.
Гость поднес заламинированный лист бумаги к очкам:
— Царицыно, там застеклили заново целое крыло, кроме того, конечно, ландшафт, пусть и зимний. Стадион «Олимпийский», это мегаполис в мегаполисе, фактически порто-франко, притом сильнейшая веротерпимость: с одной стороны церковь, с другой — мечеть. И ни одной резни уже с полгода. Институт Склифосовского. Но сразу предупреждаю: специалисты есть, но плата отдельная и берут так уж берут. Тоже дорого, но очень интересно — Академия Дзержинского, конференция «Свет в конце ствола», даже иноземцы предполагаются, гарантируется общий умеренный оптимизм выводов.
— А подешевле? — осторожно спросила Женя, скосив взгляд на бывшего мужа, как бы оценивая уровень крови в этом источнике.
— Самое дешевое — музеи, естественно. Пушкинский — это просто сто грамм. Кроме того, мало кто знает, там ведь и взять можно что-нибудь с собой и унести, в том смысле, что искусство реально теперь принадлежит народу.
— А зоопарк есть?
— Да, двести пятьдесят. Да, я должен был сказать сразу: транспортировка и минимальная охрана — за счет нашей службы.
— Что значит минимальная? — поинтересовалась Женя.
— А тебе не все равно? — мрачно хмыкнул Денис.
Гость успокаивающе махнул изящной рукой:
— Обычно никаких эксцессов не случается. Мимо главных свалок мы свои рейсы не пускаем, так что ни собачьих, ни крысиных налетов не бывает. А зомбирование бомжей — просто сказки малонаучные. Но тут знаете в чем дело... — Иннокентий Михайлович замедлил темп речи.
— А монастыри? — вдруг спросил Денис.
— Есть, есть там у меня Донской. И еще... Вы меня великодушно извините, но я должен сделать экспресс-анализ.
Гость наклонился к черному чемоданчику, затаившемуся у колена.
— Зачем?
Мелькнула извиняющаяся улыбка, дернулась бородка.
— Я, видите ли, врач и во время разговора вел осмотр.
— Я заметил, — сказал Денис. — Из пальца?
— Прошу прощения, из вены, — деловито сообщил гость, расстегивая чемоданчик и извлекая из него черный, уже мигающий разноразмерными глазками прибор, похожий на краба с оторванными клешнями.
— А вы нас не обманете? — спросила испуганно Женя.
— Наоборот, я вас огорошу правдой.
— Я имею в виду, вы не выкачаете шприц крови и...
— И не убегу ли?
— Извините.
— Извиняю, хотя очень смешно.
Жгут перехватил практически отсутствующий бицепс Дениса. Явилась ватка, запахло эфиром, блеснула игла, демонстрируя ретивый профессионализм, гость вошел в вену.
— А вам зачем в монастырь? — спросил доктор, пока жужжала машинка, распробуя поданную кровь.
Денис гипнотизировал «краба».
— Зачем вашему... ну, зачем нашему реципиенту в монастырь? — переадресовал доктор вопрос Жене.
— Я еще не знаю, — прошептала она.
На маленьком табло появились какие-то циферки.
— Ну, — сказал за спинами собравшихся Иван Степанович. У него был свой повод, но уж совпало.
Гость жевал губами. Потрогал бородку, поправил очки:
— Насчет монастыря вы спросили не зря, полагаю.
— Что?
— Цирроз, это как минимум, и далеко зашедший. Но это... а тут еще и лимфатическая система. Кроме того, наличие каких-то нераспознаваемых паразитов. Вы недавно откуда-то прибыли?
— Да, — кивнул Денис.
— А откуда?
— Вы не поверите.
— У меня не праздный интерес, эта «марсианская» штучка, — он ласково погладил «краба», — на многое способна, если ей что-нибудь подсказать.
— Там, где я был, болезней нет. Никаких.
— Отсоси у меня сукровицы, — просипел Иван Степанович, — мне теперь зачем?
— Нет-нет, у меня! — Женя быстро и неловко закатывала рукав драного джемпера.
Гость с интересом обвел взглядом интересную семейку:
— Таких мест, чтобы не было никаких болезней, не бывает. Вы могли не заметить момента заражения, так часто бывает, амеба, например, водится в кристально чистой на вид воде, в родниках в Камбодже.
— Вы будете колоть?! — Женя сунула ему под нос тоненькую, с синими нитками венок руку.
8
Двести пятьдесят грамм женской крови было потрачено впустую. Денис обнаружил сразу несколько обстоятельств, препятствующих осуществлению его, надо сказать, совершенно неотчетливого пока замысла. Жираф, ламы, благородные олени, тапиры и удавы его не заинтересовали. Ядовитые змеи были за настолько толстым стеклом и спали так сыто и отчужденно, что на них оставалось только махнуть рукой. То же — крокодилы. У одного пасть, правда, была открыта, но абсолютно неподвижна и напоминала половинку разведенного невского моста.
Из волка лезла шерсть. Снежный барс спал. Тигр не спал, но ленился разлепить очи в направлении посетителей. Лев царствовал в глубине клетки, отвернувшись от белого света.
— Сытые? — разговорился Денис со смотрителем, вытиравшим мокрые руки о брезентовый фартук.
— А как же, они ведь не люди, они затянуть пояса не понимают.
— А чем кормите?
— Ну чем, подбрасывают по распоряжению здешнего путейца из подземных столовок. Отстрелы практикуются в Сокольниках и Кускове, полудикая лосятина. А уж с крысиным мясом, сам понимаешь, проблем не бывает, если что.
— Морду не воротят?
— Иной раз и воротят, тогда даем проголодаться.
— А человечина?
— В каком смысле?
— Не людоеды?
Служитель еще раз вытер руки о фартук:
— Иди отсюда, мил человек.
К Донскому монастырю Денис прибыл один. Выбрался из продуваемой «таврии». Подъезда к самым воротам не оказалось, пришлось брести по снежной целине вдоль длинной темной стены в инеевых разводах.
— Если через час не вернусь, можешь уезжать, — сказал Денис водителю.
тот даже не кивнул. видимо, такая история была для него обыкновенна.
Тишина звенела в ушах так, как не бывает при обычном одиночестве и рядовой тоске. Но продолжалось это недолго. Судя по шуму, сзади, рядом с его «таврией», припарковалась еще одна легковая.
Хлопнула дверь. Шаги. Кто-то неторопливо шел за Денисом след в след. Неприятно. Хоть здесь меня оставьте. Шаги приближались. Ворона раскричалась на холодной ветке. Вороны очень умные, но эта вела себя как дура. Чего тебе надо?! Что ты такое обнаружила в сложившейся ситуации? Если предупреждаешь, то о чем?! Может быть, обернуться? Нет, этот сзади подумает, что влияет на него. Остановиться, как бы от усталости? Остановился, прислушиваясь, — пусть обгонит. Чуть скосил назад глаз и периферическим зрением увидел вертикальную тень на белом. Стоит. Ладно, ворота уже недалеко, хотелось приблизиться в торжественной тишине и отчаянном одиночестве, но не дали.
Ворота закрыты. Давно и как-то окончательно. По щиколотку занесены снегом. Правда, слева от входа прилепилась будка. У нее вполне обжитой вид, кажется, даже дымок бледно сочится из щелки над дверью — сторож дремлет и курит. Подойти постучать?
— Эй! — тихо позвал Денис, его голос наверняка нельзя было услышать там, внутри, но дверь отворилась и вышел, припадая на одну ногу, человек в скуфье, подряснике и валенках. И он действительно курил и щурился.
Денис его узнал: тот самый парень, укушенный змеей возле аэродрома. Коля! Точно он! Надо же! Стыда перед парнем и даже перед Васьковым, если вдруг он тоже выйдет из будки, Денис не испытывал. Но двигаться дальше не двигался. Что-то препятствовало. Невозможной оказывалась привлекательная анонимность предприятия. Оказывается, это было так для него важно.
Что дальше?
Не возвращаться же. Женя даст еще грамм триста, чтобы сходить к другим воротам.
Нет, не годится. Он знал: вот это уже не годится. Так что же делать?
Человек, шедший следом, замер сзади, шагах в пяти. И Денис вдруг рефлекторно обернулся к нему, как бы за советом.
Перед ним стоял дядя Саша.
9
Троллейбус двигался подрагивая, неловко скользя на пятнах льда, водитель орудовал в своей кабинке, его манипуляции сопровождались характерными звуками — чем-то средним между клацаньем и лязганьем. В салоне было всего два пассажира. Дядя Саша уже успел объяснить спутнику: да, он хвастается, да, это он автор идеи первой троллейбусной линии в Замоскворечье, а эта конкретная машина собрана из трупов пяти других машин. Можно считать это показательным заездом. То ли еще будет. Троллейбусных и прочих останков в городе полно. В общем, жизнь становится лучше, теперь мы с электрическим транспортом. Денис сказал, что не удивлен, кому же, как не инженеру Ефремову, быть на первом краю технической реанимации заснеженной столицы. Инженер Ефремов даже полулюдков на Убуди сумел поднатаскать в инженерном плане. И триумфатор услышал рассказ о том, что произошло сразу вслед за тем, как ковчег инженера устремился прочь от сказочного острова.
— Так было побоище?
— С полсотни трупов, — испытывая непонятное удовольствие от сообщаемой информации, сказал Денис.
Инженер помрачнел, он был гуманист, ему было неприятно узнать, что он причастен к смерти людей, пусть даже и в условном пространстве.
— Не знаю, поверишь ли, но я не хотел... я собирался только пугать, их — Ломоноса и Туполя, да и других — самих увлекло инженерное творчество. Они усилили мои решения, и вместо мелкого членовредительства вот видишь — трупы.
— Да ладно, ты же знаешь, там все не фатально. Живут где-то наши жертвы, просто не помнят, где были до того.
— Я был слишком занят на основном объекте.
— Дядя Саша, ладно, я сказал. Не делай вид, что и правда страшно казнишься. Это ведь все равно что переживать по поводу убитых в компьютерной игре.
Товарищ инженер криво усмехнулся:
— Ты тоже, «ладно»... Не станешь же уверять меня, что и на самом деле думаешь, будто все там чистая условность, все на уровне электронных теней. Они телесные на сто процентов, а психологически их полноценность возможно повысить.
— Вот ты и повысил, дядя Саша. — Денис закашлялся, выпуская клубы белого дыхания. — Они через пару недель примерно катер починили. Представляешь?
— Да-а? А впрочем, никакой не бином, раз мозги начали раскручиваться по этой части... И ты обратно с ветерком. А чем они заправили его?
— Спиртом.
— Понимаю, из той помойки.
Троллейбус как-то особенно завыл, почти по-женски, показывая, что родом из железных кляч, не из жеребцов. Инженер снова уставился назойливо бодрым взором на болезненного спутника. Когда они молчали, его превосходство в качестве внешнего вида было особенно заметно: синяя государственная шинель, пимы, каракулевая пилотка — и это против замызганной фуфайки, застиранных галифе и старых валенок в дырявых калошах.
— Что ж, я оценил твою выдержку.
Денис, набычившись, молчал.
— Ну, спрашивай.
— Что?
— Не переигрывай. Спрашивай: как я оказался у монастыря? Хотя чего уж тут — выследил я тебя. Я на следующий день узнал о твоем появлении, служба такая, и все эти дни водил тебя по городу: очень тебя, знаешь, опасался, просто панически трясся.
Денис продолжал молчать.
— Ну, спроси, спроси: как я нашел Артура?
Сдвинув на затылок сшитый из кусков ветоши чепец, Денис прижался лбом к ледяному окну.
Инженер улыбнулся:
— Ты сам все разболтал! Еще там, на Убуди. Сообщил адрес Параше. Я регулярно справлялся, не было ли подкидыша. А потом элементарной хитрости вроде подушки на брюхе хватило, чтобы сбить со следа! Хотя теперь оказывается, что можно было и не стараться.
Он снял каракуль с головы, вытер лоб чистым носовым платком:
— Я стерегся на всякий случай, а сегодня специально с тобой встретился, чтобы покончить с этим делом. У меня, дорогой мой, кое-какой документ образовался совсем недавно, так что дрожать нет уже резона.
— Документ? О чем ты? — В голосе Дениса промелькнула надежда, что собеседник бредит и, стало быть, может возникнуть какой-то шанс.
— Да, милок, документ, такая маленькая справка-выписка с очень-очень важными печатями. Долго я ее выстаивал в очереди, лаборатория-то одна такая у нас на подконтрольных территориях.
Оторвав лоб ото льда, Денис вернулся в прежнюю позу:
— Ты все-таки бредишь!
— Не надейся. Я здоров, хотя мог вывезти оттуда несколько букетов болезней, вот как ты, например. А я был умерен в еде и прочем.
Троллейбус заёкал всеми своими поджилками и стал разворачиваться: половина маршрута, теперь в обратный путь.
— Так ты мне объяснишь...
— Охотно. Я выяснил, что Артур, — все гены разобраны по полочкам, — Артур — мой сын. Подлинный. Природный.
Денис не удержался и захохотал, хотя это и казалось выше его возможностей. Ненависть поддерживала веселость своей широкой спиной.
Инженер потеребил кончик носа уголком платка.
— А ты что, не знал?
— Что тут знать!.. Я спал с Парашей, спал-спал, потом она понесла, как любил говорить мой пещерный друг, а сын, оказывается, твой?
Теперь захохотал Ефремов, и с большим облегчением:
— Ты начал с ней спать, а потом стал бегать за каждой набедренной повязкой, в тени зарослей налетал петушком, не считая грешком.
— Ты хочешь...
— ...сказать, что с какого-то момента у нас с Парашей была самая настоящая половая, а не идейная любовь. Ты все видел и был слеп. Тебе, наверно, казалось, что я опекаю ее как старший товарищ. Не пучь так глаза, лопнут. Вспомни, ты сам жаловался, что бесплоден. Ты решил, что Параша — то самое исключение из правила, которое опрокидывает правило. И ошибся. И в этом у меня есть заверенный документ. Не молчи, Денис, скажи что-нибудь.
Невыносимо ноющее движение заледенелого ящика продолжалось.
Денис попытался рвануться вперед, но сил не было до такой степени, что хватило легкого торможения железной клячи в этот самый момент, чтобы швырнуть его на место. Больше никаких таких попыток Денис не совершал: враг был здоров, уверен в своей жуткой правоте, и на его стороне готов был биться даже промерзший трансформер.
— Отпусти меня домой.
— Нет, я не все тебе рассказал. Например, ты ведь не знаешь, как я вычислил, где появится Артур.
Денис встал и, шаркая галошами и перехватывая поручни, побрел к выходу.
— Параша, душа моя, все мне рассказала. Подученная мною, все запомнила и не препятствовала твоим отцовским — кстати, таким идиотским — потугам. Таскать его неотрывно на руках — все равно что ладошкой ловить солнечного зайчика. Накрыл, а его там нет.
— Ты что, видел?
— Я вел бы себя так же глупо.
— Скажи, чтобы меня выпустили.
Инженер покачал головой:
— Если бы я был плохой человек, я бы выполнил твою просьбу. Но ты отсюда не дойдешь до дому.
— Я не хочу больше с тобой разговаривать.
— Да я тоже уж все выяснил, что хотел.
Оба довольно долго держали слово и молча тряслись в морозной трубе, глядя в разные стороны. Инженер смотрел в согбенную, жалкую спину поверженного соперника, торжество в глазах его уже не посверкивало. Он даже закрыл глаза. Сознание его скользило по ноющей ноте троллейбусного усилия.
— Стой! — крикнул он, не открывая глаз. Можно было бы восхититься, как он рассмотрел нужное место в вечереющем городе сквозь захлопнутые веки и замороженные стекла. — Тебе выходить, Денис.
Не с первого раза и через большое усилие створки разошлись. Денис тоже не с первого раза встал на слабые ноги, медленно, держась за поручень обеими руками, нащупал землю, вывалился, покачнулся, устоял. И пошел, не глядя по сторонам.
Инженер вскочил вдруг и бросился за ним:
— Стой!
Денис и не думал останавливаться, но догнать его было легко.
— Погоди. — В руках у дяди Саши был какой-то сверток, он попытался засунуть его в карман фуфайки.
Хозяин кармана сопротивлялся изо всех сил, но недостаточно сильно. Пакет так прочно въехал в карман, что и не вырвешь, не отбросишь оскорбленным жестом.
— Последний вопрос. Осенило! Это важно. Не только для меня. Да стой ты! Кто они были — погибшие возле верфи? Что ты им... Как ты их заставил... Что ты им пообещал?
Денис упал ничком в сугроб и негромко завыл, требуя, чтобы его оставили в покое. Ему ничего не надо, оставьте в покое, оставьте!
10
Кабинет Иннокентия Михайловича был маленький, но теплый, чистый, а значит — уютный. Настольная лампа, на особой подставке цветок в горшке. Этажерка с книгами, и книги все не справочники, а явно что-то высокохудожественное, с золотыми буквами на корешках. Читают же люди. Да и вообще появлялась мысль, что и в этом холодном аду можно устроиться.
— Жаль, только жить в эту пору прекрасную... — со смешком произнес Денис.
— Что? — переспросил хозяин кабинета, он пребывал в сосредоточенной задумчивости после высказанной гостем просьбы, и внезапная цитата сбила его с мысли.
— Нет-нет, — виновато улыбнулся Денис.
— Вот-вот, — сказал доктор, — мне тоже хочется сказать «нет-нет».
— Не говорите.
Иннокентий Михайлович сел за стол, протянул руку к вяло растущему, но все же вполне живому кустику, потеребил средним и безымянным пальцами вытянувшуюся в его сторону веточку: пообщался.
— Что скажете?
— Скажу вот что. В этом деле два невыносимых обстоятельства. Первое: я теоретически не противник эвтаназии, но практически, как сейчас начинает выясняться, кажется, противник. И второе: то, что вы предложили насчет вашей жены... Очень это странно. Если не сказать больше.
— Я легко опровергну оба ваши довода, гражданин доктор. Теоретическая готовность — она важнее, практика — дело привычки. Надо же когда-то начинать. Морально вы созрели, психологически — дозреете. А Женя... Я ведь наблюдательный. Она вам очень понравилась, у вас даже руки дрожали, когда вы ей вводили иглу.
— У нее очень тонкие вены.
— Врете. И главное — даже не пробуйте истолковать мое поведение как особо злостное сутенерство, под видом заботы о родном человеке. Это именно забота и есть. Я как представлю, что ей одной вековать с больным стариком, в этом заснеженном... На панель, что ли, идти? Где тут у вас панель?
— Я при всем желании не могу встать на вашу точку зрения.
— А я вас и не пущу. От вас требуется посмотреть на все объективно. И согласиться, что в моем плане все продумано и передумать по-другому, как ни верти и морду ни вороти, не получится.
Иннокентий Михайлович снова попробовал посоветоваться с представителем флоры.
— И как вы себе это представляете? Я над трупом только что отошедшего мужа начинаю подбивать клинья?..
— Это меня не касается, от подробностей прошу меня избавить. Дайте мне две таблетки, и все. Есть же такие — у вас, я уверен, должны быть.
Врач посмотрел на Дениса с неожиданно проснувшимся профессиональным выражением:
— Две?
Денис удовлетворенно захмыкал.
— Вот видите, я был прав. Вам она уже дорога. Не надо меня подозревать в плохом. Я не собственник, я не заберу ее с собой, как вы — стыдно, доктор! — подумали. Что я, скиф какой-нибудь? Перед самым отплытием я отошлю ее из дома. Вы можете стоять под дверью. Даже вот что: вы будете стоять под дверью, я ее выпущу, и только тогда вы мне дадите таблетки.
Самый верный способ втянуть человека в немыслимое дело — это заставить его делать мелкие, постепенные шаги, представляющиеся вполне осмысленными.
— Что вас еще смущает, доктор?
— Для человека, которому осталось жить в любом случае несколько недель, вы как-то очень уж деловиты и бодры. Такое впечатление, что вы на курорт собираетесь, а не...
— Как знать, как знать... Может, и на курорт.
— Вы прямо-таки излучаете оптимизм.
— А что, я закрыл все свои долги здесь, улетаю налегке.
— Подмывает, знаете, к вам присоединиться.
— А что, давайте. Впрочем, что вы, нет, конечно. Женя-то остается здесь. Кто о ней позаботится? Я только-только нашел ей тихую гавань. Поверьте, она очень хороший человек. Заслуживала большего в этой жизни, а я ей судьбу-то поковеркал. Ладно, хватит исповедей, давайте ваши таблетки.
Доктор улыбнулся:
— Нет уж.
— Что значит «нет уж»?
— Как договаривались. Только когда она выйдет из квартиры.
— Что ж...
— Да, товарищ самоубийца, зачем вам две таблетки? Одной более чем достаточно.
— Характер такой. Подстраховка, чтобы наверняка, без вариантов. В случае чего — контрольный выстрел.
11
Еще не открыв глаза, Денис понял: удалось. Он не дома на диване. Попробовал открыть веки, и не удалось с первого раза. Вот с чего начинается визит на Убудь — с абсолютного бессилия. Чего еще ждать от еще секунду назад мертвого тела? Сознание, стало быть, очухивается первым. А ведь куда более сложная штука, чем веко или рука! В следующий момент он сообразил, что его правая рука не сжимает руку деда. Тогда он должен лежать рядом.
Глаза изволили распахнуться, до век дошло усилие отданной в голове команды. По крайней мере, я на Убуди, шепнул он себе, разглядывая плетеный потолок и радуясь лучам дневного света, пропитывающим пористую стену.
— Папа, ты где?
Ответа не последовало.
Денис потянул к себе верхние конечности и с третьего раза сумел подняться на локтях. Да, типичная аборигенская изба. Типичный, судя по всему, хутор, мелькают замедленные тени за плетеной стеной — возятся у костровища.
Хутор вроде знакомый. Вроде. Если и бывал здесь... А может, и не бывал. Убудь остров не такой уж маленький. Полно укромных мест и всяких там тайн.
И физиономии незнакомые. Это нормально: на незнакомом хуторе — незнакомые лица.
А Ивана Степановича среди них нет. Значит, ему не сюда дано было обрушиться. Нет, надо сходить проверить.
Сразу вслед за принятием этого решения он провалился в сон.
Проснувшись, обнаружил подле себя поднос с едой и понял, что жутко голоден. Набросился. Успокаивал себя мыслью, что папа тоже где-то окармливаем.
Снова сон.
На третий день надел лежавшую у ложа травяную юбку и сходил осмотреть остальные хижины хутора. Не найдя там отца, Денис стал себя успокаивать: на самом деле наивно было рассчитывать на то, что силы его пальцев хватит, чтобы удержать подле себя целого старого дяденьку при полете через непостижимые пространства, по которым путешествуют туда и обратно меж мирами временные мертвецы. На полный успех своего предприятия Денис и в глубине души не надеялся. Вернее, надеялся, но не считал себя вправе требовать, чтобы «вышло по-моему». Отец, как минимум, спасен, и на каком-то другом хуторе его уже потчуют. Не остался же он в Москве, возле прогорающей буржуйки.
Женя. Будем надеяться, что она не сойдет с ума, не обнаружив всех своих мужиков на месте. История с наведенной беременностью должна была ее отчасти подготовить к таким фокусам.
Стоя посреди холма, огляделся: скала на месте, и, судя по ее расположению, можно было подумать, что сам он на территории Колхозии. Над столичным холмом возвышалось сооружение... Денис заволновался. Это была не его башня. И тут на него навалилась усталость. Не болезненная, не пугающая — естественная усталость, охватывающая воскресшего после самоубийства. Он снова побрел к «своей» хижине. Лег.
Откинулся входной полог, и внутрь вошла девушка с подносом из коры.
— Параша! — вскрикнул Денис. Он отлично видел, что это другая девушка, он дурачился, чтобы смягчить непонятную неловкость ситуации. — Привет, дорогая, что там у тебя?
Пожалуй, это была и не девушка, а тетка лет сорока пяти, полная, загорелая, черноволосая, с чуть удлиненными к вискам глазами, в набедренной повязке. Типические убудские черты все в наличии, при этом — незнакомая совершенно.
— Ты меня не помнишь? Впрочем, это, не исключено, к лучшему.
Можно надеяться, что страсти вокруг словесных вкладов утихли еще до его отплытия, но все же лишний раз напоминать, кем он был и что тут обещал направо и налево, лучше не надо. Как и настаивать на возвращении своих должностей и имущества.
— Ладно, давай сюда свой плов.
Слов тетенька явно не поняла, но поняла жест. Успели забыть русский? Сколько же он отсутствовал? Хотя что тут творится со временем, и раньше было непонятно, и если непонятность усугубится, переживать не надо. Он давно это понял.
Денис приступил к еде. Насытившись, уснул.
Выйдя из хижины следующим утром, сел у костра рядом с незнакомыми людьми, они молча возились с палками и веревками и что пытались соорудить, было непонятно. Денис попытался заговорить с ними. Покосились, но не ответили.
Не понимают или не хотят разговаривать?
Господи! Да я же не чувствую веса печени, спохватился Денис. Кроме приступов быстро проходящей слабости, не было никаких иных ощущений — ни неприятных, ни болезненных. Самоубийство лечит! Если папа здесь, можно считать, что акция удалась. Островок мы обыщем и воссоединимся с предком. И придумаем, как самоубийце с убитым родственником выбраться отсюда.
Скала была великолепна при утреннем освещении, надо будет навестить старого пьяницу. И сооружение над заросшим столичным холмом смотрелось привлекательно. Не в прежнем стиле явно. На что-то очень знакомое похоже. Побери черт! На стамбульскую Софию: четыре столба квадратом и купол посередине. Подрагивающий, кажется. Надо сходить посмотреть. Сейчас посижу немножко тут, в тени, среди немых, и на экскурсию.
Он присел, расслабился, закрыл глаза, прислушиваясь к тихой речи персонажей у костровища. Да — они говорят не по-русски. Но и не на прежней шумерской мове. Речь была вроде как-то даже знакома отдельными деталями. Новая волна еще кого-то закинула? Он не успел додумать зародившуюся мысль, как услышал над собой:
— Хальт!
Немцы! Куда же мы без них!
12
Внешний облик процедуры шабаша почти не изменился, если не считать того, что жертвоприношение производилось под конвоем. С холма просто-таки выгнали, всучив поднос, вдоль тропинки, что вела к отвалившемуся большому пальцу, стояли на расстоянии в полсотню шагов друг от друга молчаливые и внимательные надсмотрщицы, на груди у каждой висел на веревке деревянный жетон с намалеванной цифрой. В опущенных руках они держали черные дубинки. Выражение лиц было такое — ни за что не подумаешь заговорить.
Значит, у власти теперь даже не немцы — немки! Почему-то этот вывод не вдохновлял.
Свой поднос Денис нес таким образом, чтобы загораживаться им от глаз надсмотрщиц. Боялся, что среди них попадутся знакомые физиономии. Вот было бы смеху — гарем его величества взбунтовался и, как самая организованная сила на острове, взял власть.
Нет, знакомых мордашек не видать. Но и знакомиться нет ни малейшего желания.
Если среди надсмотрщиц знакомых нет, то среди мужчин в очереди, кажется, можно кого-то узнать. Вон вроде бы Черчилль, а это... батюшки!.. сын де Голля?!
Как помолодели!
Быстро взял себя в руки: чего дергаться, известно ведь — живут наоборот. Доходят до младенческого состояния — и фьюить! А как младенцы могут помнить, несмышленыши, что им полагается «там»? Вот почему их так радовали записи.
«А что при новом порядке случилось с прокаженным другом?» — раздумывал Денис ночью. Если женщины взяли власть в свои руки... впрочем, не надо спешить с выводами, утром сходим посмотрим.
Утром его уже выпроводили на полевые работы. Улучив момент, он нырнул в знакомую тень и пошел шнырять — силы полностью восстановились, тело пело — по известным тропам. Очень скоро понял, насколько ограничена теперь свобода передвижения на Убуди. Чуть ли не за каждым деревом была опасность обнаружить каменную бабу с деревянной бляхой на груди. Приходилось искать обходные пути, так что в первый день он так и не приблизился, строго говоря, к замку на холме ни на шаг, описывая теневые петли, отсиживаясь под кустами и за стволами. В конце концов его поймали, но бить — он зажмурился, отдавшись в строгие руки, — не стали. Просто отконвоировали к месту работы. Разговаривали по-немецки, и это был не праздный творческий лепет, а скорее канцелярит, уставной язык. Даже вдали от глаз верховной власти девки блюли идею порядка. И звякали словами, как подковками на плацу.
На следующий день он попытался пробраться к скале и обнаружил, что это еще невозможнее, чем попасть в Вавилон.
Оцепление! Каждые двадцать шагов амазонка с дубинкой и несмыкаемым взором. Довольно долго, пока его снова не обнаружили, наблюдал Денис за функционированием рубежа. Все же очень ему хотелось навестить этого хама Урапи. Соскучился, блин. Да и вообще охота разузнать, что тут к чему, больше не у кого.
Нет, граница была на замке. И похоже, она специально выставлена, чтобы никто из долины не мог попасть на горку. Напрашивался вывод: долина и гора в состоянии войны.
Так.
На этот раз его немного посекли, не для истязания, но для вразумления.
Рыхля жирную почву, обреченную разродиться урожаем, который будет уничтожен, Денис признался себе, что вознаграждение за проявленную в Москве решимость его не полностью устраивает.
Вечно торчать на полях с суковатой тяпкой — увольте!
И что характерно — на полях только мужики.
Матриархат!
Когда его секли, он мстительно придумал, куда попадают девственные воительницы после смерти — в Валгалище! Бессильный интеллигентский бунт против режима.
Зажило все быстро, но несколько дней он не решался покидать делянку.
Но черт с ними, со столицей и горой, а отца-то надо отыскать. Кое-как нашел дыры в местном трудовом распорядке и стал совершать тихие набеги на соседние хутора и поля.
Папа, где ты, папочка, Иван Степанович?! Как тебе ожилось?
Но эта деятельность оборвалась для него самым трагическим образом.
И не хладнокровные валгалицы были тому виной.
Ужас застал во время короткого отдыха на берегу Холодного ручья. Денис сидел в тенечке, напившись студеной воды и прикидывая, куда направить стопы поиска, как вдруг глядь — на противоположном берегу девочка.
Девочка как девочка, стандартная убудочка. Необычного в ней только то, что она не несется куда-то по своим предсмертным ребячьим делам, а неподвижно сидит и пялится на дяденьку.
Холодная иголка вошла в сознание. Он еще не понял, в чем дело, но уже понял, что дела его плохи.
Это была она.
Девочка хищно моргнула большими удлиненными глазами, и он не удержался:
— Параша!
Он рванул в глубь леса, еще не понимая, почему ему так страшно. И мчался, мчался, постепенно понимая: все зря.
13
Новый хозяин Вавилона лежал в бассейне, закрыв глаза, вокруг по периметру стояли совсем молоденькие девушки с баклажками, время от времени опорожняя их на большую лысую голову с закрытыми от удовольствия глазами, и отправлялись, надо понимать, обратно к океану, а может, к ближайшему ручью.
Вавилон очень изменился за время отсутствия царя царей. Но башня была не сожжена и не разрушена, она теперь служила подпорой для останков большого воздушного шара, висевшего на ней, как осьминог на этажерке. В сторонке горел, как и положено, костер, хижины у стены джунглей были полны трудящегося народа. Бассейн представлял собой яму, вырытую в земле и выложенную листьями гигантского местного ландыша. Новый властитель полнее использовал свои возможности в целях улучшения быта.
Среди девушек с кувшинами можно было разглядеть помолодевших до состояния почти что детскости муз прежнего режима: Терпсихора, Мнемозина, Эрато...
— Кто ты такой?
Голова что-то прошипела над водой, а русский текст за спиной и неожиданно низким, тяжелым голосом произнесла Параша. И в дальнейшем выполняла обязанности переводчика с недетской усидчивостью и серьезностью.
— Я...
— Ты знаешь, что грозит таким, как ты, и за преступление, которое ты совершил.
— Я...
— Да-да — ты!
— Да что я сделал?!
И ему было объяснено медленным, убийственно низким голосом Параши, как будто впавшей в транс.
— Какое систематическое изнасилование?! Послушайте, вы же цивилизованный человек и вы, наверно, немного разобрались в том, что здесь происходит...
Через несколько минут новый хозяин Вавилона выбрался из бассейна с помощью четырех ловких нимф и, улыбаясь, сказал:
— Всегда мечтал познакомиться со своим предшественником. Меня зовут Крейцер, я из Лозанны, швейцарец, естественно. Сначала я подумал, что передо мной редкий теперь вид злостного самца, а это коллега. Вы как сюда попали, на остров? Я на воздушном шаре. Буря. Подхватило над Маврикием, болтало двое суток, а потом — счастливое спасение.
— Понятно.
— Вам что-то понятно, — весело засмеялся швейцарец, — а вот мне ничего почти, хотя я тут немалое время. Правда, сколько именно, сказать не возьмусь, органайзер, где я отмечал дни, куда-то запропастился.
— Я вам скажу куда. Они украли его и используют для сворачивания папиросок.
Господин Крейцер шлепнул себя по лбу:
— Да, да, и еще раз признаю: несколько ненужных обычаев я островитянам привил. Льщу себя надеждой, что полезного сделал больше. Пойдемте перекусим.
Он выбрался из купальни, набросил махровый халат на плечи, видимо прибывший вместе с ним в гондоле, закурил.
Денис от предложения закурить отказался, но вздохнул поспокойнее. Когда на истошный крик Параши прибежали стражницы и начали его скручивать с пугающим профессионализмом, а потом поволокли с какой-то полицейской жестокостью сквозь кусты неизвестно куда, он сильно перетрусил. Чувствовалось, что он попал под действие какого-то совершенно непреложного закона, и хотелось закричать: «Какая на мне вина, боярин?!»
Господин Крейцер велел, чтобы гостю дали умыться и залепили его царапины жеваной целебной травой.
Подали завтрак: мясо, рыба и яичница.
— Вы, господин Крейцер, здесь или очень давно, или великий педагог. Помнится, я с трудом смог заставить своих подданных зарезать курицу.
— О, я при случае изложу вам мою систему.
— По-моему, сейчас как раз вполне такой случай.
— Нет, сейчас мне интереснее другое — я бы попросил вас ответить на несколько моих вопросов.
— Весь внимание, господин Крейцер.
Толстячок, — а он был толстячок, — привстал и ткнул рыбьей костью в сторону видневшейся над живой изгородью скалы:
— Что вы скажете о тамошнем обитателе?
— Вы и о нем уже знаете?
— О, я сразу вычислил, должен быть ум, довлеющий над долиной. Кто-то же конструирует систему здешних правил и представлений. Так что вы скажете?
— Это древний, насколько я понял, вавилонянин или еще древнее — шумер.
Господин Крейцер хлопнул себя по голому колену. Он, видимо, любил извлекать звуки из разных мест своего тела.
— Да-да-да, то-то я смотрю и не пойму, каков корень. Социалистические и монархические тенденции в здешнем порядке я выявил быстро. И пресек. Русский социал-большевизм, царизм, да-да. Вредно, признайте, вредно.
Денис признал сразу и самыми выразительными жестами.
— Больше вы о нем ничего не хотите сказать?
Хотя Параша переводила в общем бесстрастно, пленник-гость почувствовал наличие некой скрытой интонации в вопросе.
— Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду, что и монархизм, и социализм в данном случае наносные вещи.
— На что наносные?
— Я долго бился над этим вопросом — на что? Скажу сразу — и шумерская ваша теория, она тоже не дно, а промежуточная фаза.
Денис перестал есть совсем. Несмотря на вполне научный характер, разговор стал ему неприятен.
— Дайте мне ваши наблюдения, каково логово, образ жизни, облик, наконец. Мне ведь видеться с пещерным жителем не выпадало ни разу. Он таится, он враждебен, чует с моей стороны опасность, и правильно, я опасен для него.
Стараясь быть максимально точным к деталям, Денис описал и дружка Гильгамеша, и его жилище, и перманентную пьянку.
Господин Крейцер слушал очень сосредоточенно, даже зажмурившись. Резко очнулся:
— Я вас разочарую — это не проказа.
— ?
— Он не шумер, и это не проказа.
Господин Крейцер решительно вернулся к еде с видом человека, получившего решающее подтверждение своей теории. Денис попробовал ему подражать, но кусок не лез в горло.
— Я решил, что проказа, поэтому он и не рвется сбежать отсюда, хотя знает как. Боится, что болезнь вне острова двинется дальше.
— Дело не в болезни. Это не совсем человек.
Внутри у Дениса стало кисло — Крейцер все-таки, кажется, псих. Хотел удержаться от иронического вопроса, но не удержался:
— Инопланетянин?
— Нет. Это неандерталец. Вы, полагаю, знакомы с антропологической теорией, которая утверждает, что некоторое количество времени тому назад мы, кроманьонцы, проживали на планете рядом с нашими видовыми предками — неандертальцами. Мы выжили и пережили их. Какое-то количество этих существ, по мнению некоторых научных мифов, дожило до наших дней.
— Снежный человек, — через силу произнес Денис.
— Да, их и так называют. В данном случае простая ситуация — в доисторические времена волна какого-нибудь цунами зашвырнула нашего прокаженного на этот остров. Он тут освоился и начал свою чудовищную, повторяю, чудовищную подрывную работу.
— Подрывную?
— Он подрывает основы нашей биологической монополии на планете.
— То есть?
— Чего вы не понимаете?! — Господин Крейцер вдруг вспылил и покрылся пятнами. — Он спит с местными женщинами, и они все время от него рожают. И в наш мир возвращаются, если мерить тысячелетними дистанциями, целые толпы монстров. Полукровки, полукровки, господин мой хороший. И что характерно — в виде бастард-подкидышей, что есть тоже вид расшатывания порядка.
Денис молчал.
— Перестаньте смотреть на меня как на расиста, тем более что я не расист. Что черный, что индеец — для меня все равно, я даже, может быть, на кроманьонской идентичности не стал бы яростно настаивать, когда бы не метафизический момент.
— Вы имеете в виду...
— Я имею в виду, что мы здесь — по неизвестно чьему замыслу, этот вопрос оставляем до лучших времен, — да, так вот на острове этом мы имеем дело с абсолютно чистыми душами. Этот остров — прачечная по отмыванию, если угодно, карм. Человечество слишком испакостилось, подсознания смердят. А отсюда должны были поступать обратно в наш мир простые, чистые души, разбавляя беспросветный мрак коллективного нашего подсознательного. А что поступает?
Денис не мог не признать, что картина, нарисованная господином Крейцером, стройна и убедительна. Но именно в этой убедительности Денис чувствовал для себя некую опасность. Куда он клонит? А ведь клонит.
— Когда мой шар занесло сюда страшной бурей, я сначала просто радовался тому, что выжил. Потом стал чинить летательный аппарат, дабы поскорее вернуться в свой мир. Но со временем осознал свою миссию.
Ничего нет опаснее человека с миссией, тоскливо подумал Денис.
— Я навел здесь порядок. Ни одна женщина не может проникнуть в пещеру, так все устроено. Ни один мужчина не может прикоснуться к женщине в эротическом смысле.
— Под страхом смертной казни? — вырвалось у Дениса.
Господин Крейцер прервал свою бойкую речь и воззрился на него с нескрываемым удивлением.
— Вы же знаете, что смертная казнь их не пугает.
— Простите, сорвалось. Я отлично знаю, что местные жители...
— Да, вот именно, они, в конечном счете, стремятся «туда». Но уходить надо по всем правилам, дожив до возраста младенца, тогда стирка души может считаться доведенной до конца.
— Понятно.
— Вам не все понятно, поверьте, — усмехнулся господин Крейцер. — Для начала я придумал запрет для мужчин — кастрация за нарушение женской чистоты. Потом, правда, выяснилось, что в ней нет особой нужды, потому что по своей воле местные мужчины... ну, вы понимаете... Опасность исходит от одного пещерного самца. Тогда я придумал ограничитель для женщин. Я описал тем из них, кто были склонны по старой памяти уступить низменным проискам этого чудовища, что их ждет в «той» жизни.
— Теперь они ходят и повторяют список будущих мук?
— Вот именно. Сами знаете, они странные; хоть и живут задом наперед, но стараются ничего не забывать из пообещанного. Просят, правда, напоминать. Вы уже через это проходили, насколько я понимаю? Так вот, здесь, на острове, все всерьез. О слишком важных вещах идет речь.
— Согласен. А какие муки вы им обещаете?
— Путем проб и ошибок, наблюдая за их реакцией, я вывел, что ад у них начинается вслед за словами «у тебя не будет»: еды, одежды, крыши над головой, краски для волос, помады для губ, гребешка для волос, — и так до самых мелких или невообразимых для них деталей. И чем меньше они себе представляют, чего именно я их лишаю, тем больше трепещут. Одну я, представьте, испугал до смерти угрозой, что у нее никогда не будет возможности устраивать петушиные бои в Букингемском дворце.
— Петушиные бои?
Господин Крейцер поморщился и хмыкнул.
— Вырвалось. Взбрык воображения. Но разбаловавшаяся мадам потеряла сознание от отчаяния.
— Да, да.
Господин Крейцер неожиданно вздохнул и посмотрел на гостя с каким-то сожалением.
— В конце концов я понял: неандертальца надо искоренить полностью. Нельзя улетать, не добив чудовище.
— Пожалуй.
— Он ведь способен на все. Он ведь что сделал с вашим предшественником, с этим вавилонянином, которого занесло сюда через пару тысяч лет после него, от которого и пошла шушукающая речь, остатки которой еще где-то затаились по хуторам?
— Что он сделал?
— Я уверен, что он его сожрал.
Денис кашлянул.
— Вавилонянин завел тут пахоту, жертвоприношения — в общем, культуру. Удивляюсь, как пещерный житель вас не сожрал. Скорей всего, вы чем-то откупились. Угадал?
Гость осторожно кивнул.
— Дикари, надо сказать, отлично знают, на что способен наш пещерный друг, и трепещут. Для них быть сожранным — это никогда не воскреснуть. Поэтому и такой страх перед ним. Он морлок их народа. Отсюда такая поддержка мне — я могу их от этого первобытного ужаса избавить.
Господин Крейцер замолк. Кажется, прелюдия закончилась. Пришло время для каких-то окончательных, главных слов. Сейчас новый правитель Убуди вынесет вердикт. Чтобы подкорректировать его в лучшую для себя сторону, Денис сказал:
— Значит, война? Я готов. Вам понадобится помощник, я бы мог что-нибудь возглавить. Или рядовым. Хотя бы проводником. Я там был.
— Он вас не съел, — сказал неожиданно очень тихо господин Крейцер, вроде как прикидывая варианты использования Дениса в предстоящей операции.
Нет, понял бывшее его величество, место в гондоле победителя ему пока не обеспечено.
— Что ж, пора переходить к делу.
«Какому еще делу?» — содрогнулся внутренне Денис.
— Вы только представьте все эти немотивированные бунты и войны, обрушения глобальных экономических систем, разруху и голод на огромных территориях, падение нравов, извращения и маньяков, детские самоубийства. Когда я висел над Маврикием, началась какая-то жуткая всеобщая схватка всех со всеми. Американцы бомбардируют Францию, китайцы врываются в Иран, турки вместе с русскими атакуют Германию — надо это прекратить?
— Надо.
— У тамошних умов нет вразумительных или хотя бы приблизительных объяснений тому, что происходит, никто не знает, где эта течь, откуда поступает нравственный яд в душу нашего мира, заставляя праздновать всеобщего Гоббса, все против всех. А мы нашли ее, течь!
— Нашли, — повторял Денис как загипнотизированный.
— Как говорится, закон есть закон. Прочность порядка, установленного мною, порядка, который даст мне возможность искоренить неандертальскую заразу, держится на неукоснительном исполнении данных мною правил. Иначе мой островной народ не пойдет за мной.
— Что это значит? — срывающимся голосом спросил гость.
Господин Крейцер развел руками:
— Кастрация. Значит кастрация! — прокаркала Денису в ухо Параша.
— То есть?!
— Эта девушка вас опознала, и весь остров знает, кто вы и в чем виноваты. Могу ли я вас простить, рискуя своей властью, а значит, и возможностью победить неандертальца?
Денис помотал головой, как бы отгоняя дурное видение:
— Но это было давно, Параша была взрослой женщиной.
— Это не имеет значения.
— Она не сопротивлялась.
— Тем более.
— Что «тем более»?! — вскричал царь царей и с ужасом понял: уже совсем неважно, что он говорит, процесс пошел. На плечи ему опустились сразу несколько тяжелых ладоней. Молчаливые надсмотрщицы были наготове.
На площади перед сдувшимся шаром стал собираться народ.
Прямо сейчас?!
Словно отвечая на его истерический внутренний вскрик, Параша сообщила:
— Правосудие должно быть не только неотвратимым, но и по возможности скорым.
Денис попробовал дернуться, но руки четырех мощных убудок прочно фиксировали его.
А дети-то зачем?
То, что с ним сейчас сделают, — это в назидание потомкам? Но ведь, по сути, они старики.
Прямо перед Денисом стремительно скапливалась толпа подростков и детишек, они были оживленны, непоседливы и вообще довольно отвратительны, как всякие дети, собранные в изрядном количестве.
— Я не мясник, — сказала Параша.
Господина Крейцера было не видно, его немецкое клацанье доносилось из-за спины, а разговорчивая девушка охотно нависала над ухом.
— Я не мясник и не палач. Для этих целей...
Невидимые руки сорвали с Дениса набедренную повязку. Короткий холод стыда, а потом сразу же — жар ужаса. Только теперь он поверил, что до «этого» дойдет.
— ...приходится привлекать людей совсем новых, как мне кажется. Тех, кто только что прибыл, дабы палач потом долго трудился на данном поприще, до раннего юношеского возраста. По-моему, это разумно.
Справа в круг предстоящей экзекуции мягко впихнули пару стариков, и Денис, считавший, что его уже ничем поразить невозможно, узнал в одном из них Ивана Степановича. Вот где доводится встретиться с отцом!
Одна из самых мускулистых амазонок господина Крейцера внесла на широком подносе несколько поблескивающих на солнце металлических предметов, они расплывались в залитых солнцем глазах Дениса.
— Не думали же вы, что операция будет проводиться каменным инструментом. Мы все же не варвары.
Но у царя царей вид современного легированного железа вызвал почему-то дополнительный ужас.
— Папа! — крикнул он.
— Не надо, — презрительно перевела Параша, — не старайтесь нас разжалобить. Это дешевая уловка. Откуда здесь взяться вашему папе?
— Оттуда!
Господин Крейцер засмеялся, и Параша попыталась передать его смех своими средствами.
Денис дернулся в неослабевающих лапах и внутренне заорал: «Вон отсюда! Вон!!!»
Иван Степанович неуверенно взял в руки большой, отчаянно острый скальпель. На Дениса обрушилось страшное подозрение, мгновенно ставшее уверенностью, что если «это» сейчас произойдет, то и воскреснуть придется оскопленным.
— Папа!
Иван Степанович оглянулся на этот крик, но в глазах его не было и тени узнавания или соображения.
Надо что-то делать!
14
Иннокентий Михайлович уверенной рукой разливал кофе. распространился характерный аромат. За окном шел дождь, от этого ощущение уюта в маленькой комнате стало особенно ощутимым.
Женя сидела лицом к окну, по стеклу ползли, извиваясь, словно под воздействием внезапных испуганных мыслей, струйки воды. Можно было догадаться: нечто подобное происходит и с нервной системой молодой женщины.
— Я знаю, ты не считаешь его сумасшедшим, поэтому я добился, чтобы его поместили в санаторный корпус. За ним наблюдают, но он не знает, кем его считают врачи.
Иннокентий Михайлович сел в большое уютное кресло к горящему торшеру, поднес чашку к губам:
— Думаю, все образуется. Со временем. Говорю так не потому, что я оптимист на голом месте. Посмотри вокруг, общее впечатление такое, что мир вдруг опамятовался, торговля настоящая проклюнулась, на рынке появились апельсины, представляешь? Это откуда их надо привезти! Почему ты не пьешь кофе?
— Да, спасибо, сейчас.
— Сказать по правде, ты меня знаешь, я человек довольно уравновешенный, но меня немного напрягает то, что моя жена настолько включена в жизнь своего бывшего мужа.
— Что?
— Женя, у тебя доброе сердце...
— А ты предлагаешь наплевать и забыть?
— Нет, я не это предлагаю. Я предлагаю перестать относиться всерьез ко всему, что он скажет. Ты не можешь отказать мне в том, что я много, очень много делаю для него. Ты же знаешь, чего мне стоило в свое время закрыть дело с исчезновением Ивана Степановича. Сейчас, конечно, не прежние времена, но бесследное исчезновение человека могло обернуться...
Женя вздохнула, продолжая рассматривать дождевую живопись на оконном стекле.
— Он сказал, что хотел спасти отца.
— Ну конечно.
— И спас. Иван Степанович не умер, а, наоборот, ожил и теперь молодеет. Правда, перед этим ему пришлось поработать палачом своего сына, Дениса Ивановича.
— Денис говорит, что сам зарезался, чтобы его не кастрировали.
На это Иннокентий Михайлович ничего не сказал. Дело в том, что нежелательный «родственник», сам пару лет назад пребывавший, на врачебный взгляд Иннокентия Михайловича, в состоянии необратимо предсмертном, вдруг вернулся неизвестно откуда помолодевшим и окрепшим. Значит, есть какие-то «те места», и, как минимум, в тех местах, медицина была на очень высоком уровне. Это плохо совмещалось с рассказами о каком-то диком острове, которыми Денис Иванович кормил Женю. Но Женя верила, и с этим приходилось считаться.
— Я бы охотно поверил, но наука...
— Наука? — Женя близоруко оглянулась на мужа.
— Да, наука — география, например, — указывает, что в том месте, где должен быть этот остров, никакого, извини, острова нет и никогда не было.
— Но Денис-то есть, ты его сам видел. Жив-здоров.
Иннокентий Михайлович промолчал. Да, он видел Дениса, он выслушал его россказни и даже не отмахнулся от них, как, возможно, кажется Жене. Он отправил странного путешественника в лучший научно-диагностический центр столицы. Чутье подсказывало ему, что им следует заняться как следует. Пришлось прибегнуть к хитрости, Денис Иванович ни за что не хотел отдаваться в руки докторов. Что-то предчувствовал, надо понимать. Интересно, что?
— Ладно, Женя, пусть не остров...
— А я думаю, что именно остров, пусть и не там, где он говорит.
Иннокентий Михайлович вздохнул:
— Пусть.
Совесть его была не полностью чиста. Он довольно быстро почувствовал, что коллеги, которым он подбросил Дениса, стали что-то не договаривать, рассказывая о ходе «лечения». Попытки надавить на них пресекались, и совсем не в дружеском тоне. Этого он Жене рассказать не мог, и оставалось только самому домысливать, во что превращается «курс реабилитации».
На самом деле Денис был не очень-то и разговорчив. Все его чудеса были предъявлены во время самого первого разговора на этой кухне, когда «островитянин» пребывал в состоянии сильнейшего, практически неконтролируемого возбуждения. Он нес буйную чепуху про свое самоубийство, якобы имевшее место вот только что. Про острейший нож, отобранный, как это ни забавно, у Ивана Степановича, который этим ножом должен был... в общем, натуральный бред.
Переночевав, Денис пришел в себя и прекратил интересничать. Сам ничего не выдавал в виде россказней, а лишь неохотно отвечал на уточняющие вопросы, словно сам посмотрел со стороны здравого смысла на свою версию. Но и не отрекался от нее полностью.
О помощи он не просил.
Иннокентий Михайлович предложил ему несколько вариантов устройства: жилье, очень, конечно, скромное, работа, — но свежий самоубийца не спешил. Можно понять нового мужа Жени, столь впечатленной интересными безумностями ее бывшего. Надо было как-то расформировать внезапный треугольник. Кроме того, и еще была причина: Денис мог проболтаться насчет того, каким образом, собственно, товарищ доктор был приближен к своей нынешней жене.
Так возник медицинский центр.
И вот звонок из него, из центра. Да, жизнь в Москве налаживалась, заработала стационарная телефонная сеть, на очереди было и полное оживление мобильников.
Иннокентий Михайлович снял трубку. Выслушал сообщение, и даже при его самообладании было видно: сообщение потрясающее.
Женя смотрела на него искоса, боясь повернуться.
Иннокентий Михайлович облизнул губы:
— Исчез.
Женя повернулась к нему полностью.
— В палате нашли петлю, веревку с петлей...
— Они его пытали?
— Ну что ты говоришь!
15
Повсюду валялись пучки веток, светящихся золотым и белолунным огнем, отчего пещера походила на сокровищницу Али-Бабы. Денис ввел эту моду в свое время, но теперь мысль его была далека от этой темы. Он сидел на самом краю каменной площадки в дальнем углу, свесив ноги в пропасть. На другом краю площадки храпел на травяной перине людоед.
Он лежал на спине, храпел так, словно этим храпом должен был поддерживать нависающий каменный свод. Одна рука его свешивалась в каменный желоб, по которому в свое время пьяный царь царей эвакуировался из ночной пещеры прямо в океан, другая сжимала «нокию», явно как вещь драгоценную. Стало быть, за то время, что Денис отсутствовал в жилище неандертальского друга, ему неоднократно звонили, и он с кем-то беседовал, иначе бы он зашвырнул куда-нибудь бесполезный прибор.
Теперь-то Денису было ясно, почему он тогда так легко отделался: Гильгамеш не смел покуситься на жизнь человека, повелевающего загробными голосами.
Что дальше?
Денис осторожно глянул вниз. На глубине метров десяти имело место дно, усыпанное человеческими костями. Теперь-то ему было понятно, что там лежали мощи и того первого шумерского мореплавателя, в незапамятные времена заплывшего сюда, где уже квартировал доисторический первооткрыватель. Там же нашел упокоение и неотступный законник и воздухоплаватель господин Крейцер, судя по остаткам гондолы, в которых Гильгамеш устроил себе ложе. Схватка швейцарского воздушного флота с пещерным жителем закончилась не в пользу флота. Возможно, были и другие — кажется, там, внизу, три черепа. До или после?
Будет четыре.
Можно представить, чего стоило людоеду воздержаться во время прежнего свидания, ведь аборигенов он не ест, и понятно почему.
Сбежать отсюда нельзя.
Дорога через жертвенный бассейн непроходима, и до норы, ведущей наружу, не добраться. Чувствовалось, какой чуткий сон у этого пьяного животного.
Допрыгался, холодно сказал себе Денис. Ему было так страшно, что сознание сделалось стеклянным и прозрачным, каждая мысль была отчетлива до последней степени.
Так что — это неизбежно?
Остаться в заснеженной Москве он не мог — сдохнуть на неизвестных условиях и оказаться неизвестно где, если вообще сохранялся шанс хоть где-то оказаться.
Отдаться родному отцу для кастрации? Проще заколоться его скальпелем. Денис помнил, как легко это у него получилось.
А уж когда в санатории он понял, что собираются делать с его сознанием эти мясники с электрошокером, то уж совсем нельзя было не вешаться, имея в перспективе такую гарантированную Убудь.
Кто же думал, что она обернется пещерой? Да не просто пещерой, а каменным бережком пропасти.
Броситься вниз? Смертельный исход не гарантирован. Да если и удастся сломать себе шею, Гильгамеш спустится вон по тем выступам и все равно сожрет.
И это будет окончательный конец.
Может создаться впечатление, что Денис сидел и разумно, последовательно рассуждал, тогда как мучительные, безысходные мысли болезненно ерзали и дергались в его воспаленной голове.
Сколько осталось времени?
Когда это чудо-юдо проснется?
Может, все-таки попытаться что-то сделать? Он вспомнил про камень, загораживающий выход на площадку согнутого «мизинца». В прошлый раз он согласился, что ему нипочем не сдвинуть его. Но под воздействием обстоятельств в человеке просыпаются такие силы...
Денис бесшумно втащил ноги на берег, попробовал встать.
Кроме того, пока страшилище спит, можно попробовать отыскать тут камень побольше и...
Мысль о камне грохотнула, как настоящий валун, и Денис увидел, как разлепилось веко спящего. Людоед пока еще не знал, что у него сытный гость. Сейчас его пьяная башка прояснится...
Нет, глаз закрылся обратно. Денис пытался понять по поведению лицевой мускулатуры львоносого гиганта, увидел ли он его.
Кажется, нет.
Он спит.
Не будем его будить. Попробуем все же прокрасться к отвальному камню.
Денис осторожно поднялся.
И в этот момент телефонная трубка в мощной грязной пятерне подала признаки жизни.
16
— Итак, вы — Артур Александрович Ефремов?
Молодой, скорчившийся в неудобной позе молодой человек в углу комнаты частично распрямился в кресле:
— Да, а вы кто?
— Ваш адвокат.
— Адвокат? Ах, да.
— Вот именно, — улыбнулся пожилой лысый мужчина, доставая из кармана толстую записную книжку и авторучку. — вы пришли в адвокатскую контору, я готов вас выслушать. Слушаю.
Пожилой мужчина забросил ногу на ногу, открыл книжку, готовясь записывать:
— Говорите. Время идет. Или вы раздумали?
Молодой человек все же выпростался из напавшего на него ступора:
— Я час назад убил своего отца.
В глазах адвоката появилось что-то похожее на интерес.
— Убили отца?
— Да. Отца, Александра Александровича Ефремова.
— По какой причине? Может быть, случайно? Несчастный случай?
— Нет. Я убил его, потому что убил. Он встал у меня на пути.
— На пути? В переносном смысле?
— В переносном. Он встал между мной и девушкой, которую я любил.
— Рассказывайте, я внимательно слушаю.
— Мы жили вдвоем.
— С девушкой или с отцом?
— С отцом. Я и он. Когда мне было уже лет шесть, отец удочерил девочку из детдома. Ее звали Прасковья. Вернее, назвали так. Отец назвал. Звал ее Параша.
— Я слушаю, слушаю.
— Я всегда знал, что она не моя сестра. То есть она росла как сестра, мы были как брат и сестра, но я знал.
— Это понятно.
— Мы росли, мы подросли. Я ушел в армию. А когда вернулся... Я увидел, как она расцвела.
— Но ей же было только...
— Нет, я ушел в армию поздно, в двадцать три года. Так получилось. А когда вернулся, она расцвела, и я понял, что она никакая мне не сестра. Кроме того, можно было понять, что и она ко мне...
— Понятно.
— Отец сказал — только через мой труп!
Адвокат вздохнул, как будто эти слова его огорчили.
— Чем он объяснил свой запрет?
Юноша резко наклонился к собеседнику, глаза засверкали, как будто внутри у него...
— Так вот его объяснение меня больше всего и задело. Он сказал, что Параша моя мать.
— Что-что? — Адвокат поморщился, клиент начал его разочаровывать.
— Он сказал, что она, Параша, сестра моя, — моя мать!
Адвокат перестал записывать. Поджал губы. Юноша продолжал между тем рассказывать:
— Он открыл мне страшную свою «тайну». когда-то давно он работал в одном тропическом отеле механиком, попал в цунами, его занесло на остров, там он сошелся с женщиной, от нее родился я, он как-то переправил меня сюда, в Россию, а моя мать превратилась там, на острове, в младенца, а потом родилась здесь, в Подмосковье. Он оставил на ней какие-то знаки, чтобы найти ее здесь. Он говорил мне, что там, на острове, время идет в обратном направлении, поэтому...
— Погодите.
— Нет, вы послушайте, я должен был из-за такого бреда отказаться от девушки, которую любил больше жизни? Я должен был поверить старому кретину, что моя возлюбленная его жена и моя мать?
— Послушайте, молодой человек...
— В конце концов дошло до такого... я сам плоховато помню. в общем, я хотел его просто оттолкнуть, а там вдруг нож...
Пожилой мужчина закрыл блокнот. Под воздействием его спокойного, даже скучного взгляда Артур Александрович Ефремов замолк.
— Вы знаете, чтобы представить это событие как результат аффектированного поведения... — Адвокат снова открыл свой кондуит. — а сам факт смерти вы не придумали?
— Это случилось час назад.
— Так вот, чтобы защищать вас и, скажем, представить все это как результат несчастного случая во время семейной ссоры, я, поймите меня правильно, должен знать, что там произошло у вас на самом деле.
— Что?
Теперь адвокат наклонился вперед:
— Историю с островом, где время как-то не так движется, лучше не вспоминать и никому больше не рассказывать.
— Но это его выдумка. Он мне говорил, он такое рассказывал. Что все войны, которые здесь у нас были, — помните, внезапные? — это потому, что с этого острова попадали сюда всякие маньяки.
— И я про то же, пусть эти рассказы останутся с вашим отцом. Где бы он сейчас ни находился. Вы меня поняли.
— А что рассказывать?
— Об этом мы сейчас и подумаем.
17
Людоед поднес телефон к уху, потом к глазам, потом посмотрел на Дениса, застывшего в противоположном конце пещеры, и спросил:
— Что это с ним?
Денис молчал.
— Иди сюда. — Гильгамеш протянул руку с телефоном в сторону незваного гостя. Тот был не в силах сдвинуться с места. — Что с тобой? Иди посмотри, я не понимаю. Он молчит, а тут что-то... я не понимаю. Иди сюда.
Пришлось подойти. Гильгамеш показал Денису телефон, не выпуская его из огромной руки.
— Что это такое? Почему тут вот это?
— Это эсэмэс.
— Что это?
— Кто-то хочет поговорить с тобой, но не голосом.
— Не понимаю.
Денис собрался, насколько это было возможно с разбежавшимися словами, и попытался объяснить, что происходит с телефоном.
— И что он говорит своими буквами и словами?
— Я не вижу так.
— Смотри ближе, можешь взять ветку.
Денис взял ветку и наклонился над протянутым прибором.
— Ну!
— Боюсь, это послание не тебе, а скорее мне.
— Почему?
— «Отче наш, Иже еси на небеси, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя на земли, яко на небеси...»
— Стой, почему ты говоришь, что это тебе? Как «он», кто говорит сейчас, может знать, что ты здесь?
— ОН знает все и всегда.
Людоед поднес телефон к глазам, некоторое время изучал его, потом покосился на Дениса:
— «Отче наш», говоришь?
— Да, «Отче наш».
— А почему ты считаешь, что это к тебе?
— Потому что... ну, мне кажется, что пора мне молиться.
— Я не про то. Почему это к тебе, если сказано, что он «наш»? Значит, и мой.
Денис попытался улыбнуться:
— Да, ты, кажется, прав.
— А кто он такой?
— Если хочешь, я тебе расскажу.
— Расскажи!
ЗАПОЗДАЛЫЕ ЭПИГРАФЫ
А дитя волну торопит:
«Ты, волна моя, волна!
Ты гульлива и вольна;
Плещешь ты, куда захочешь».
А.С. Пушкин
Цунами что хочет делает с нами и временами ворочает временами.
Рю Таками
Время не имеет значения, только жизнь имеет значение.
Люк Бессон
Колыбель качается над бездной. Заглушая шепот вдохновенных суеверий, здравый смысл говорит нам, что жизнь — только щель слабого света между идеально черными вечностями. Разницы в их черноте нет никакой, но в бездну преджизненную нам свойственно вглядываться с меньшим смятением, чем в ту, к которой летим со скоростью четырех тысяч пятисот ударов сердца в час.
В.Набоков
Я умер. Яворы и ставни
Горячий теребил Эол
Вдоль пыльной улицы. Я шел,
И фавны шли, и в каждом фавне
Я мнил, что Пана узнаю:
«Добро, я, кажется, в раю».
В.Набоков
Сидя в своем кресле, ты управлял миром. Твои суждения были верными, суждения всякого другого — безумными, сумасбродными.
Ф.Кафка
Представление о соотношении времени и пространства у вавилонян было противоположно нашему: прошлое для них было «впереди», будущее — «сзади». Поэтому, сколько бы они ни менялись, жили они, повернувшись лицом к истокам — иногда доподлинно известным, иногда — вымышленным.
Д.Арно
Одна старушка стремилась во что бы то ни стало покончить с собой. Она все время вешалась. В очередной раз вынув ее из петли, доктора у нее спросили: зачем вы так стремитесь «туда», вдруг «там» будет хуже? Она ответила: а я и «там» повешусь!
А.Андриевский