Император, или Блеск и нищета одинокого «пустынника» Парижа
Виктор Николаевич Сенча родился в 1960 году в городе Кустанае (Казахстан). Детские и юношеские годы провел в городе Вятские Поляны Кировской области. Правозащитник, писатель, публицист.
Автор книг «Однажды в Америке: триумф и трагедия президентов США» (2005), «Этюд с кумачом без белых перчаток» (2012), «Полчаса из прошлого» (сборник рассказов, 2012). Печатался в журналах «Нева», «Наш современник» и др.
Живет в Москве.
Это не Рабле, не Вольтер, не Гофман. Это Бальзак.
Из журнала «Ревю де Дё Монд»
Bonjour, Paris!
Трясущийся «боинг» вынырнул из чернильного облака и плавно пошел на посадку. Еще минута — и лайнер, мягко коснувшись земли, помчался по накатанному асфальту, напоминая со стороны огромного гуся, пытавшегося сбить скорость мощными каучуковыми лапами. Развернулся в направлении аэровокзала, проехал еще немного, притормозил и, недовольно заурчав, встал как вкопанный. Кажется, приехали...
В салоне снуют, отдавая последние распоряжения, стюардессы. Белозубые улыбки в пол-лица. Даже если бы во время полета в иллюминатор не заглядывало любопытное солнце, все равно было бы светло уже от этих улыбок.
— Сок, вино? — поинтересовалась у меня сразу после взлета одна из француженок-стюардесс.
— А вино Наполеона есть?
— Наполеона? — удивилась та и, смутившись, спрятала на миг белозубое светило.
— Шардоне или кло-де-вужо?..
— Да-да, шардоне... — обрадовалась девушка, ловко достав откуда-то маленькую бутылочку виноградной слезы.
Где-то за час до приземления подошла еще:
— Чай? Черный, зеленый, эрл грей?..
— А как насчет напитка Бальзака? — решил пошутить я, но опять получилось, что издеваюсь.
— Бальзака? — нахмурила лоб красавица. — А, понимаю: зеленый чай сенча с улуном?
— Кофе, сударыня. Блэк кава. Желательно — мокко, двойной.
— Мокко нет, — окончательно смутилась стюардесса. — Могу предложить... просто кофе. С круассаном.
— Ну что ж, отлично, благодарю, — киваю я, стараясь быть как можно вежливей. — Тогда просто кофе... с двумя круассанами.
И вот сейчас, перед выходом в терминал, на вопрос стюардессы, понравилось ли в полете, благодарю от души. Все было замечательно, рассыпаюсь в комплиментах, особенно белозубые улыбки и... кофе. С двумя круассанами. Между прочим, напиток Бальзака. При упоминании имени писателя-земляка девушка слегка зарделась, не преминув заметить, что уж это-то она запомнит...
К иллюминаторам не протиснуться, каждый норовит выхватить за окном первое, самое запоминающееся, впечатление. Хотя, смотри не смотри, ничего нового не выглядишь, везде — как под копирку, будь то Новосибирск, Москва или Париж. И лишь по едва уловимым штрихам можно отличить парижский Орли от того же подмосковного Шереметьева. Вот промелькнула развесистая пальма; а на взлётку въезжают сразу два безразмерных лайнера, виляя огромными хвостами с полосатыми флагами: прибыли частые гости Парижа — американцы. Кругом самолеты самых разных расцветок — от небесно-голубого до ядовито-зеленого и ярко-оранжевого. По периметру аэродрома чинно выстроились аккуратненькие домики под черепичными крышами, какие у нас увидишь разве что на старинных гравюрах или допотопных коврах послевоенной поры.
Еще одна примета: отсутствие родной кириллицы. Куда ни посмотришь — не за что глазу зацепиться: одни «самсунги» и «люфтганзы» на западный лад. А что вы хотели, «ваше высочество»? В чужой монастырь, как известно, со своим уставом не ходят. Приехал в гости — будь добр, смотри и удивляйся...
И только очутившись в чреве огромного аэровокзала, по-настоящему ощущаешь, что где-то рядом, всего в каком-нибудь получасе езды, гудит, бурлит и тяжело дышит другое «чрево» — гигантского города, имя которому — Париж. «Пустыня», как когда-то отозвался о нем великий Бальзак. Ну что ж, пустыня так пустыня. Ведь и она бывает интересна. Особенно своими... оазисами.
I
Мир — это бочка, усаженная изнутри перочинными ножами.
Оноре де Бальзак
Гильотину придумал отнюдь не благонравный парижанин Жозеф Гильотен. Ее изобрел совсем другой человек. Имя «мыслителя», додумавшегося «быстро и легко» отправлять слабого человечишку в мир иной, Антуан Луи, парижский хирург и костоправ. А вот в том, что «машинка» заработала в полную мощь в кровавые годы Великой французской революции, следует винить совсем не костоправа, а законодателей. Хотя и тут не обошлось без эскулапа (кто возразит, что благими намерениями вымощена дорога в ад?). Среди авторитетных и уважаемых депутатов Учредительного собрания Франции как раз и был прославленный профессор анатомии в Сорбонне Гильотен. Именно сей ученый муж, заинтересовавшись циничной продуманностью «адской машинки», дававшей возможность испустить дух без страданий и боли, и предложил народным избранникам хитроумное приспособление для умерщвления себе подобных, а точнее — «для оздоровления прогнившего общества».
— Этой машинкой я в одно мгновение отрублю вам голову так, что вы ничего не почувствуете! — цинично пообещал Гильотен на одном из заседаний депутатам.
Возможно, именно красноречие доктора Гильотена и перевесило чашу весов, от которой зависело, быть или не быть гильотине. Предложение коллеги депутатам понравилось. И не только им. Как известно, в проекте, представленном на утверждение короля за полгода до его свержения, лезвие ножа гильотины имело полукруглую форму.
— К чему такая форма лезвия? — сделал замечание Людовик. — Разве шеи у всех одинаковы?
И собственноручно заменил на чертеже полукруглое лезвие на косое (позже Гильотен дополнительно внесет усовершенствование: «идеальным» окажется угол среза в сорок пять градусов).
Очень скоро «госпожа гильотина» заработает в полную силу. И будет действовать быстро, чуть ли не молниеносно. Депутаты не могли нарадоваться: такая казнь вполне в духе революционного времени, да и для толпы зрелищна и назидательна. Жертва и пикнуть не успевает, как тут же «чихает в мешок». Словом, гуманизм в действии.
Когда одумались — было поздно. Доктору Гильотену, в отличие от большинства депутатов, удалось-таки отвертеться от ненасытного ложа «госпожи», а вот Людовику не повезло (как, впрочем, и королеве): под гогот толпы династия Бурбонов была обезглавлена. Одно отрадно, вздыхал Гильотен, умерли без боли: «машинка» с лезвием под углом в сорок пять градусов сбоев не знала.
Вообще, вся история Франции — от Карла Великого до наших дней — соткана из тончайшей вязи проб и ошибок, а порой и откровенных нелепостей. Орлеанская дева, Жанна д’Арк, спасшая страну от иноземного владычества, в муках погибнет на инквизиторском костре. Отец французской трагедии Пьер Корнель перевернулся бы в гробу, узнав, что его правнучка, Шарлотта Корде, ударом кухонного тесака расправится с флагманом Великой революции Маратом. Кто бы подумал, что государство, растерзавшее собственного короля, вдруг мимикрирует в империю?
Впрочем, не весь ли этот хаос исторической путаницы сделал Францию такой, какой мы ее знаем сегодня?..
1799 год, казалось, не обещал обагренной революционным террором стране ничего, кроме, пожалуй, новых потрясений. В России правил «бедный Павел», готовясь к войне с якобинской Республикой; в самой же Франции назревали серьезные события. Тот год стал определяющим как для революционного государства, так и для набиравшего влияние доселе известного лишь в узких кругах генерала Бонапарта.
С точки зрения логики и хода политических событий 1799 год должен был покончить с корсиканцем раз и навсегда. В египетских песках под усмешки тысячелетних пирамид находили бесчестие и позор и не такие коротышки. Бросив изнуренную боями армию на генерала Клебера, Бонапарт, рискуя попасть в плен к Нельсону, умчался на фрегате через Средиземное море обратно во Францию. Позор, способный свести иного полководца в могилу. Но только не ушлого корсиканца, знавшего толк в политических интригах.
Мишеля Бонапарта помнили в Париже еще с 1795 года, когда 13 вандемьера (5 октября) он отличился при подавлении в столице роялистского мятежа, искромсав повстанцев артиллерийским огнем близ парижской церкви Св. Роха. Бонапарт стал дивизионным генералом и командующим войсками тыла, а Париж обрел героя.
Сейчас страну раздирали внутренние противоречия; государство нуждалось в сильной руке. Потому-то многие при появлении в столице боевого генерала склонили пред ним головы. Дело оставалось за малым: с горсткой преданных соратников разогнать не способную к решительным действиям Директорию и прибрать оказавшуюся не у дел власть к надежным рукам. Что и было сделано 18 брюмера VIII года Республики (9 ноября 1799 года). Позорное бегство из Африки превратилось в триумфальное шествие.
1799 год выдался особенным. Он породил двух гениальных романтиков — от власти и от пера. Явившись прологом становления великой империи, этот год стал судьбоносным для Франции, впервые услышавшей доселе незнакомое ей имя — Наполеон. Именно ему, Наполеону (а не безродному генералу Бонапарту), суждено будет стать первым императором Франции. Пройдет еще немного времени, и взойдет звезда другого великого француза — Бальзака, родившегося тогда же, за год до нового столетия...
При рождении младенец, появившийся в семье Бернара-Франсуа и Анны-Шарлотты Бальзак, был худосочным и слабым, чем очень встревожил молодых родителей. И тревожиться было отчего. За год до этого судьба уже дарила супругам первенца. Несмотря на то что юная мать кормила его своей грудью, через месяц и три дня малыш умер. Появившийся на свет Оноре мог повторить судьбу своего предшественника, но на этот раз родители были начеку и отдали младенца кормилице — жене жандарма из соседнего села.
Так уж, видно, было угодно судьбе, чтобы этот человек остался жить. Империя подарила Франции двух великих людей — императора Наполеона и императора от пера. Именно под таким именем знают сегодня гениального Оноре де Бальзака.
Промчавшиеся на небосклоне Франции яркими метеорами, эти двое изменят ее до неузнаваемости, заставив восхищаться собой и своими делами весь мир...
* * *
Париж многолик, загадочен и таинственен, если не сказать больше — мистически своеобразен и неповторим. Для Хемингуэя это был «праздник, который всегда с тобой»; для Золя — город, имеющий безразмерное «чрево». А вот Бальзак называл Париж «пустыней». В середине своей жизни, когда уже были вкушены первые плоды славы и признания, он вдруг почувствует себя в многолюдной и равнодушной столице одиноким, беззащитным и бесприютным. Писателю вдруг покажется, будто никто ему не рад и нет никакой возможности «жить во Франции и среди отчаянных битв, пожирающих» не только здоровье, но и жизнь.
Итак, Пустыня. Кто-то едет в Париж, чтоб очутиться в хемингуэевском «празднике», кто-то — с головой окунуться в его неуемное «чрево». Но есть идея получше — прогуляться по «пустыне», едва не отвергшей гениального Прометея человеческих душ. Пустыня — всегда загадка. У нее есть то, что неведомо остальному, — там встречаются оазисы, которыми славятся не только «почти свои» Каракумы, но даже Сахара. В Париже много оазисов. Правда, не совсем обычных. Это оазисы времени.
Мы привыкли ощущать (видеть, слышать, осязать) лишь подвластные этим ощущениям реалии, совсем не задумываясь, что не все ощущаемое есть существующий мир. И совсем особый мир — то, что было. Далекое, влекущее прошлое, скрытое от глаз, ушей и рук потемками времени. Иногда эти потемки способны предстать некими сгустками исторического пространства. Это и есть те самые «оазисы», о которых я сейчас пытаюсь втолковать терпеливому читателю.
Нам предстоит пройти нелегкий, но интересный путь по следам великого французского романиста. Человека необычного и противоречивого. Кто-то называл его счастливчиком, кто-то — баловнем судьбы, а другие — его же словами: «невольником пера и чернил».
* * *
Итак, Париж, начало литературного поприща молодого и начинающего писателя. Париж не Тур и не даже не все те городки, где он бывал, вместе взятые. Париж — это Лувр, Нотр-Дам-де-Пари, Елисейские Поля, Булонский лес... Вот они, оазисы времени, способные вскружить голову любому, к ним прикоснувшемуся.
Однако пока старина вдохновляла — и только. А вот славой и не пахло. Ни славы, ни признания собратьев по перу, ни звона в кармане золотых, ни хруста крупных облигаций, ни дорогих обедов в кругу почитателей-обожателей (и обожательниц!) — ничего! Каторжный труд взамен скудного обеда. Пока только это. Хотя оставалось последнее — надежда. Вот она-то и придавала юному и тщеславному человеку веру в себя и в то, чем он занимался. Как уверяют мудрецы, иногда для высокой цели бывает достаточно одной лишь надежды...
Первые так называемые бульварные романы, сочиненные Бальзаком в соавторстве с такими же, как он, молодыми повесами, изначально были обречены на провал. А из окна мрачной мансарды Оноре видел лишь унылую повседневность да кровли парижских кварталов — «бурые, сероватые или красные, аспидные и черепичные». Тоска и неопределенное будущее. Впору вешаться.
Впрочем, последнее в планы юного Бальзака никак не входило. Дитя империи, он вместе с молоком матери (правильнее — кормилицы) впитал в себя почти фанатичное обожание Наполеона. То было поколение, влюбленное в своего императора больше, чем в родного отца. До мозга костей. И пусть императорская армия разбита, а кумира французов отныне называют не иначе как узурпатором, не так-то просто отнять предмет всеобщего обожания. Выходец из простой семьи, покоривший полмира, — это ли не тот, которому следует поклоняться? И если Наполеон стал императором, завоевав Европу оружием, то почему бы ему, Бальзаку, молодому и талантливому, не стать... императором от пера? Фантастично? Конечно. Только кто сказал, что не осуществимо? Ведь он не простой писака, а Бальзак! Оноре де. Последняя маленькая приписка, появившаяся недавно у всей семьи, еще больше укрепляла его веру, придавая смелости и окрыляя надеждой.
С некоторых пор на его рабочем столе появилась гипсовая статуэтка незабвенного кумира — Наполеона. К ножнам шпаги Бонапарта Оноре прикрепит «скромную» табличку: «Завершить пером то, что он начал мечом! Оноре де Бальзак».
Завершит. Правда, пройдут годы...
* * *
Началом головокружительного взлета писателя стал март 1829 года, когда на парижских прилавках появился его роман «Последний шуан» («Шуаны, или Бретань в 1799 году»). В основе произведения лежали недавние трагические события в Бретани — мятеж, вылившийся, по сути, в гражданскую войну. Роман тут же по достоинству высоко оценили критики и даже некоторые читатели. Но была одна неувязка: книгу не покупали. Ее читали, о ней говорили, судачили, критиковали... А вот тираж никак не раскупался. Следовательно, не было денег.
То, что стало головной болью издателей, ничуть не смутило окрыленного выходом книги молодого автора, ведь уже то, что прочитавшие «Шуанов» тут же становились поклонниками его творчества, говорило о многом — о таланте! А это уже кое-что. Когда имеется талант, рано или поздно он обратит на себя внимание. И не только мужское или, скажем, собратьев по перу, но и... женское.
А вот женщин описание войны и крови особо не вдохновило. Почувствовав силу бальзаковского пера, они, казалось, ждали чего-то другого — более духовного и ближе к извечной теме любви. И автор не заставил себя ждать. После выхода «Физиологии брака» слабая половина, к неудовольствию родителей и мужей, потеряла сон. Эту книгу женщины буквально вырывали из рук друг друга.
Теперь все изменилось. «Физиологию» как только не ругали, называя «ужаснее, чем “Декамерон”!», «безобразнейшей из книг», требуя чуть ли не ее запрета; зато книготорговцы довольно потирали руки — роман, словно горячие пирожки, шел нарасхват! Вскоре появились «Сцены частной жизни» — и тоже на ура.
Вот, оказывается, чего так давно ждали все эти баронессы и герцогини, жены и любовницы, молочницы, содержанки и куртизанки. Каждая из них нуждалась в защите и понимании, которых обычно всегда не хватает измученной женской душе. Именно это дамы и отыскали в новеллах и романах начинающего писателя.
В этой «почти запретной» книге г-на де Бальзака (речь о «Физиологии брака») каждая из представительниц прекрасного пола узнала о себе тако-о-ое! Что значат уже двадцать два чувственных таланта замужней женщины, способных сделать ее отношения с мужчиной наслаждением! Да про такое просто не говорят!!! Но чтобы писать...
Книгу продолжали вырывать друг у друга. И читали, читали, читали... До дыр.
Говоря же о самом Бальзаке, следует заметить, что к тридцатилетнему возрасту у него сформировалось свое, особое отношение к слабой половине человечества. Следуя девизу, вывешенному им в своем кабинете на гипсовой статуэтке Наполеона, он твердо решил иметь любовные отношения исключительно с дамами из высшего общества. Либо ни с кем. Ибо, по его убеждению, только такие отношения способны были пойти на пользу и вывести его в свет.
Неожиданный успех открывает писателю двери во многие ранее закрытые для него салоны и высокие кабинеты. В жизни Бальзака появляются первые аристократки — крестница королевы мадам де Берни и герцогиня д’Абрантес, бывшая любовница маршала Мюрата и австрийского канцлера Меттерниха. Последняя, к слову, познакомила Бальзака со знаменитой мадам Рекемье. Урожденная Лоретта де Пермон, герцогиня д’Абрантес была вдовой наполеоновского генерала Жюно, и поговаривали, что в свое время молодой Бонапарт делал ей предложение. Хотя этот брак вряд ли был возможен, ведь Пермоны были родственниками Бонапартов, и в их доме провел последние часы отец Наполеона.
И Бальзак был чрезвычайно польщен близкими отношениями со светскими дамами, ведь они для него были не просто любовницами, но хорошими и верными друзьями. А если точнее, женщин-аристократок он всегда ставил на то место, на котором хотел их видеть, — матери, сестры, возлюбленной...
* * *
Горе тому, кто забывает: Фортуна капризна, зла и коварна. С этой жеманницей следует быть осторожнее, чем с самым изысканным врагом. А кто безрассуден — тому пожинать горечь поражения. Скорее всего, Бальзаку недосуг было зачитываться Платоном, а потому однажды он серьезно опростоволосился, ощутив досадный щелчок по носу своего тщеславия.
Вполне понятно, что получить столь обидное оскорбление писатель конечно же мог только от женщины. Виновницей его душевных страданий стала маркиза де Кастри, которая не только отвергла близость с уже избалованным женским вниманием романистом, но и указала тому на его низкое положение. Щелчок, да еще какой!
Бальзак молод, популярен, в расцвете творческих сил; книги писателя хорошо знают даже за пределами родной Франции, он становится «модным». Страсть и энергия в теле Оноре так и клокочут, а романы плодятся как из рога изобилия.
Трясучий дилижанс жизни мчит Оноре в неведомую даль. Пристяжная по имени Успех несет, скача галопом, не зная остановок. Как породистый конь нуждается в красивой узде и поводьях, так внешний лоск успешного писателя становится необходимостью. В сентябре 1831 года у Бальзака появляется собственный выезд — с молоденьким грумом, разодетым на американский лад: в голубой ливрее, зеленом кафтане с красными рукавами и полосатых тиковых панталонах. Приятное дополнение к таланту, обошедшееся счастливому хозяину в четыре тысячи франков.
Пришлось поменять и жилище. Он остается жить в доме на улице Кассини, но перебирается с первого этажа на второй. Богатые ковры, мебель красного дерева с позолотой, мраморная ванна... Хорошо, когда ты молод и богат. Только надолго ли?
А Оноре хочется удовольствий, которых явно не хватает. Но его собственные книжные герои не отпускают ни на шаг. Они копошатся в голове, прыгают перед глазами, стучат по письменному столу, требуя заботы и внимания. Иногда забираются туда с ногами и начинают паясничать. Эти забияки ведут себя как избалованные дети, будучи в полной уверенности, что их никогда не обидят и не бросят умирать с голоду.
Анриетта де Кастри принадлежала к самой изысканной аристократии Сен-Жерменского предместья, поэтому знакомство с нею очень тешило болезненное самолюбие Бальзака — человека, чей род не мог похвастать ни собственным гербом, ни уж тем более достойным положением в парижском обществе. Эта рыжеволосая красавица, с плечами, «достойными кисти Тициана», во-первых, была вдовой; во-вторых, ее бывший супруг, Виктор фон Меттерних, от которого она имела сына (правда, незаконнорожденного), являлся сыном австрийского канцлера; и в-третьих, в жилах этой аристократки текла кровь королевской династии Стюартов! Партия, на которую стоило обратить внимание.
Но имелся один незначительный на первый взгляд нюанс: маркиза была инвалидом. Однажды упав с лошади, она повредила позвоночник, после чего вынуждена была постоянно ходить в тугом корсете, поддерживавшем ее больное тело. Кто знает, возможно, именно по этой причине любвеобильному Оноре было указано... на поворот. У ворот ее замка. Оттолкнула якобы из-за разности сословий. (А что ей, бедняге, еще оставалось делать?) Да и вообще, кем был для великосветской кокетки этот «толстый малый... с живым взглядом, манерами аптекаря, осанкой мясника и жестами золотильщика»? Пожалуй, просто модным писателем с... «манерами аптекаря» и «осанкой мясника»... Вот так. Вроде мелочь. Только как раз из-за такой вот «мелочи» и произошла Великая французская революция, выстроившая в очередь на гильотину сотни дворян с подобным снобизмом в головах. «Госпожа гильотина» уравнивала всех...
А как же наш герой? Ему просто-напросто пришлось ненадолго закусить удила. Как говорят в таких случаях французы — полное тру-ля-ля...
* * *
А потом... Потом он получил загадочное письмо.
Это случилось весной 1832 года, когда в ворохе писем Оноре де Бальзак вдруг обнаружил необычное послание. Судя по надписи на загадочном конверте, письмо было отправлено из далекой Одессы. «Одесса... Одесса... Кажется, где-то в России, — пронеслось у него в голове. — Хотя могу и ошибиться...»
Но даже не это заинтересовало писателя, а таинственная подпись в конце письма: «Чужестранка». Изящный почерк и правильный слог выдавали автора — женщину-аристократку (что это значило для Бальзака — мы знаем). Восторгаясь талантом романиста, незнакомка тем не менее не преминула упрекнуть того за отсутствие «утонченности чувств» в «Шагреневой коже» — книге, которую не так давно прочла.
Заинтригованный, Бальзак хотел было тут же написать ответ, но конверт оказался без обратного адреса. Оставалось терпеливо ждать следующего послания (если, конечно, оно последует). И все же он был польщен: оказывается, его читают даже «где-то в России»...[1]
Через несколько месяцев — второе письмо. Польстив писателю, что он наверняка обладает «ангельской душой», способной понять ее «пламенную душу», Чужестранка предложила дать объявление в газете «Котидьен» за подписью «О.Б.». Это будет означать его согласие на переписку[2].
Заинтригованный предложением незнакомки, Бальзак принял правила игры и окунулся в переписку. 9 декабря в «Котидьен» появилось короткое объявление:
Вскоре наконец он узнал адрес таинственной дамы. Так началась самая страстная переписка француза и польки после, пожалуй, Наполеона и Марии Валевской. (Хотя куда скудному на эпитеты Бонапарту до Бальзака!)
Уже в первых своих письмах Бальзак признается Чужестранке в любви, называя ее то «предметом сладостных грез», то просто «ангелом» или «моей незнакомой любовью». Смелое начало. Если еще учесть, что далекая незнакомка... замужняя женщина.
Однажды Чужестранка сообщила, что собирается навестить Невшатель, небольшой городок в Швейцарии, «родовое гнездо» Анриетты Борель, воспитательницы ее дочери. И вот он уже мчится в «страну гор и озер». Прибыв в Невшатель, Бальзак селится в гостинице напротив дома, где, как он знал, остановилась его дама сердца.
Дрожа от волнения, писатель отправляет на имя ее гувернантки записку: «Между часом и четырьмя я... буду любоваться озером... Могу пробыть тут столько времени, сколько пробудете Вы... Известите меня запиской».
В назначенное время в тихом месте эти двое наконец встретились — моложавая женщина с «соблазнительными формами» и невысокий полноватый мужчина с растрепанными волосами. У обоих было чувство, что они знакомы целую вечность. Чужестранка открыла свое имя. Таинственной незнакомкой оказалась Эвелина Ганская, урожденная графиня Ржевусская, русская подданная польского происхождения, 27 лет (дама тщательно скрывала свой возраст, на самом деле ей было 32). Ее супруг, Венцеслав Ганский, владел на Украине поместьем Верховня, тысячами десятин земли и сотнями тысяч крепостных душ. У Эвелины росла дочь Анна[3].
«Она еще прекраснее, чем я мог себе представить», — лихорадочно думал он. «Он не так красив, зато еще умнее, чем я ожидала», — сделала вывод Ганская. Сколько они гуляли вместе в тот день, позже не могли вспомнить ни он, ни она. Счастливые, как известно, часов не наблюдают...
Так родилась большая любовь. На дворе стояла осень 1833 года...
Окончание следует.
[1] Бальзак не знал, что истинной причиной, подтолкнувшей Ганскую написать письмо во Францию, было ее увлечение автографилией — коллекционированием автографов известных людей. Женщина просто-напросто хотела иметь автограф «модного» писателя. Позже он сам будет «добывать» для нее автографы — Жорж Санд, Листа и пр.
[2] «Котидьен» была одной из нескольких парижских газет, разрешенных к подписке в Российской империи.
[3] Единственный выживший ребенок из пятерых детей, рожденных Эвелиной Ганской.