* * *
Сижу я, как птица, на ветке зеленой,
Сижу хорошо, меж корнями и кроной.
Мне быть в положенье таком не обидно:
И сам­то не виден, и все­то мне видно.
Какие проблемы? Свищу и воркую,
Про «жись» маракую, хочу — и дуркую.
Я тех, кто вверху, замечательно вижу,
Я тех, кто внизу, вижу очень подробно,
Я песней ни этих, ни тех не обижу,
Все Божии твари, и всем неудобно:
Одним за излишек, другим за недолю —
Я вижу родство их и тайную волю,
Я вижу все то, что невидимо ныне…
Затем и сижу в золотой середине.


* * *
Всю жизнь учусь, такое дело,
Достоинству души и тела,
Самостоянию ума.
…не отводить глаза при встрече,
Медоточивы слыша речи,
Поддакивать… но не весьма.


* * *
Хорошо, когда снежок
Сыплется, блистая,
Хорошо, когда дружок
Девушка простая,
Хорошо, когда в печи
Светятся полешки,
А на праздник калачи,
Ягоды, орешки,
Хорошо, когда в дому
Называют милым,
Хорошо, когда кому
Это все по силам…


* * *
Вижу: от солнца кровать золотая
Тихо плывет по лучу к небесам,
Дочка на ней и жена молодая,
А посредине, в объятьях, — я сам!

Летнее солнышко било в окошко,
Лица светились, горели плоды.
Мы говорили по­птичьи немножко
И человечьей не знали беды.

Птицы нам пели, мы им отвечали,
Прядали бабочки нам на виски.
И потихоньку учили печали
Думы, дела… в общем, все по­людски.

Мы научились словам человечьим,
Влезли в долги, поменяли кровать...
Дальше — не вижу. А дальше и нечем
Счастье разбитое крыть­покрывать.


* * *
Наконец­то дохнуло асфальтом!
Майский ливень продрал синеву,
И земля, точно плугом отвальным
Взрыхлена, отпустила траву
И вздохнула…
Но всех ненасытней,
Всею зернью, всей алчностью жал,
Точно черное сердце пустыни,
Этот мокрый асфальт задышал,
Истемна распахнувшейся былью
Задышал, растомясь в глубине
Человеческой, теплою пылью,
Утрамбованной в черном зерне...


Полуночники

Сядешь ты, глаза сощуря,
Свет ладонью заслоня,
«Милый, — скажешь, — все в ажуре.
Что ты хочешь от меня?

Жилось вроде, не тужилось,
А теперь другой расклад.
Что ты хочешь? Не сложилось.
И никто не виноват.

Жили­были без печали,
Не кружили в колесе,
Не молчали, не кричали,
Жили попросту, как все.

Планы, помнится, чертили…
Золотые терема…
Отпусти на все четыре,
Все равно уйду сама.

Будет лад с другой женою —
Не взорвусь, не брошусь в крик,
Это дело наживное,
Поживем еще, старик?..»

Что­то сонно возражу я
Рассудительным речам.
«Милый, — скажешь, — все в ажуре.
Спать бы надо по ночам…»


* * *
Июнь тополями вздохнул и — немеет.
А пух все кружит над землей, над рекой,
Кружит, а спуститься как будто не смеет…
Он это умеет. Но он не такой.
Он очень хороший, он белый, пушистый,
Ему не пристало, он сам пристает,
Садится на брови, на локон душистый
Красавиц — из тех, кого сам признает.
Красавица! Ссорясь с утра, подурнелой,
Ершистой ушла ты, вся темная… плюнь!
Всегда в эти дни ты пушистой и белой
Домой возвращаешься… лето… июнь…


* * *
Туманный знак. Залог свидания.
Туман и тина в озерце.
И отражение, столь давнее,
Что только дымка на лице…

Неистребимость ожидания
Чего­то главного в конце.

Какой­то значимости веянье…
Но почему, но почему?
Откуда это самомнение?
И что обещано? Кому?

Бенгальского, конечно, хочется,
Громокипящего конца!
А если это все окончится
Лишь тем, что не окончится?

Ни смерти, ни конца, ни вечности,
А только наслоенье той
Густой, как тина, бесконечности,
Вокруг себя перевитой?

Туманный знак…


* * *
Сквозь инфракрасный луч стихотворенья
Шатнутся вдруг, как бурелом сирени,
Какие­то косматые миры.
Их нет в помине в звездном каталоге,
Но все они со мною в диалоге,
И я не знаю правил их игры.

Что это? Морок, блажь, припоминанье
Того, что было где­то в мирозданье,
Прапамяти размытые слои?
…Песок… щепа… сырой туман у речки…
Обмылки тулов глиняных… сердечки…
Забытые зверушки… человечки…
Я не был здесь. Здесь все они — мои!

Миры дурманят… зыблются в тумане
Огни былой любви, восставших знаний,
Свидетелей бессмертья моего.
Но лишь угаснет луч стихотворенья,
Вновь за окном лишь заросли сирени.
И здешний мир. И больше ничего.