Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Ильин день

Валерий Аркадьевич Осинский родился в 1963 году в г. Александрове Владимирской области. Окончил Кишиневский педагогический институт и Литературный институт им. А.М. Горького. Защитил кандидатскую диссертацию по творчеству Л.М. Леонова. Автор книги «Квартирант» и ряда литературных статей. Публиковался в журналах «Октябрь», «Роман-газета», «Слово», «Литературная учеба» и других. Член Московской организации Союза писателей России. Живет в Москве.

Памяти Татьяны Васильевны

Полицейский старшина с пузцом над ремнем придержал двери на тугом доводчике. Он пропустил в линейное отделение голенастую девочку лет одиннадцати, с гитарой в парусиновом чехле. Но первым, нагнув голову, протиснулся стажер в новенькой форме. Следом за девочкой юркнул белобрысый подросток в потертой джинсе и с татуировкой змеи на шее: кроваво­зеленый гад норовил цапнуть хозяина за кадык. От распухшего носа на оба глаза пацана расплылся бордовый фингал. Стажер поймал малого за воротник и пихнул назад, к двери.

— Пусти! Сука ментовская! — Пацан лягнул парня.

— Оставь! Пусть будет! — сказал старшина.

Стажер «оставил». Пацан проворчал матерщину.

Дежурный капитан за стеклянной перегородкой зевнул до слез.

— Этого зачем притащили? — спросил он.

— Кто притащил? Мы гоним, а он идет! На ступеньках еще один шмалит! — кивнул на двери стажер. — В электричке побирались. Песни пели. А этот драться полез, сука…

— Отставить, Егоров! Ты его, что ли?

— Никак нет! Сам с такой рожей ходит!

— У входа кто? Юхневич, тебя спрашивают! Дружок твой, Корзун? — спросил офицер.

Пацан презрительно отвернулся. Старшина утвердительно кивнул.

— Так, Юхневич, ноги в руки и пшел отсюда! Пока я тебя с твоим дружком не закрыл.

— Ага! Ща! Шнурки на тапках завяжу! С кого бабосы стричь будешь?

— Слышь, чё ты такой борзой? — снова вспылил стажер.

— Отставить, Егоров!

Девочка на стуле обняла гитару: кружевной воротничок, школьный пиджак и юбка.

— Привет, Кирюха! — сказал офицер. — Все бегаешь?

— Здрасти.

Офицер набрал номер телефона и пригладил ровный пробор.

— Вась, ты, что ли? Портнов говорит. Доложи Сергей Ванычу, Баринову привели. Пусть машину пришлет. А того! — передразнил он. — Ваша, вот и возитесь! — и бросил трубку.

— Я на автобусе доеду, — сказала девочка.

— Знаю, что доедешь…

— Отпусти ее! Она с нами работает! — пацан деловито облокотился о перегородку.

— Рассказывай! Ее домой отвезут, Юхневич!

— Сто пудов?

— Двести! Начальник полиции их сосед. Двигай отсюда! Дружка прихвати!

Пацан помялся:

— Ладно, малая. Если опять свинтят, знаешь, где искать!

Он глянул на ментов, мол, «я предупредил».

Офицер налил чаю в кружку и пятерней загреб из целлофанового мешка конфеты.

— Егоров! — офицер подбородком показал, чтобы тот отнес чай и конфеты девочке.

Парень отнес, стараясь не расплескать. Старшина, присев на подоконник, глядел, как девочка осторожно пригубила кипяток. Уважительно сказал:

— Прошлый раз такой концерт тут устроила! Да, Петрович?

Офицер кивнул.

— Талант!


1

Кира не вернулась домой ни после шестого урока — в два часа дня! — ни в третьем часу, после классного часа. Не было Киры и у лучших подруг.

Бабушка, Татьяна Дмитриевна, дважды просила мужа подогреть обед для внучки и теперь заплаканная сидела на привычном месте, в углу, у обеденного стола, грузно опершись о клюку. На кухне густо воняло корвалолом.

Евгений Константинович в потрепанном блокноте искал кое­как, крупным детским почерком записанные номера телефонов одноклассников Киры. Отставив книжку вперед, он долго, поверх очков, сверял запись на желтой странице и тыкал дрожавшим пальцем в клавиши телефона. Затем старики слушали безнадежные гудки — Баринов включил для жены громкую связь. Он ворчал на Таню за то, что та запрещала Кире брать в школу мобильный телефон: «Отберут! Потеряет!» А она просила мужа сходить на школьный двор, поискать: «Только не ругай ее!»

— Женя! Это они забрали Киру! — вдруг догадалась бабушка, и голос ее сорвался на шепот.

В двери позвонили. На полном лице бабушки сменили друг друга испуг, радость и решимость наказать внучку за пережитый двухчасовой ужас. Дед поспешил к выходу.

Бабушка нетерпеливо поерзала на трескучем стуле и прислушалась к голосам.

Она узнавала свою Киру по стуку ключа в замке, по скрипу железной двери, по «бумканью» школьной сумки и мешка со сменкой — девочка кидала их у кресла­кровати в своей комнате.

Из коридора послышалось неразборчивое «бу­бу­бу».

На кухню вошла Ирина Ивановна, классный руководитель Киры. Лет тридцати.

— …охранник не пускал их, — на ходу рассказывала она. — А когда пустил, сразу позвонил завучу, Ольге Алексеевне. — Голос у нее был негромкий, но с профессиональной дикцией — слова звучали четко. — Зав­хоз задержал их в коридоре. Мы с Ольгой Алексеевной повели Киру в спортзал. Думали там переждать. Послали детей предупредить вас, чтобы вы сказали, будто Кира у родственников. Но ваш домофон не отвечает...

— Мы его на ночь отключаем…

— Женя! — нетерпеливо перебила бабушка.

— …Полицейский заметил нас. Мы протестовали. Но представитель опеки посадила Киру в машину и увезла. Кира вела себя достойно! Она спокойно оделась и просила передать, чтобы вы не волновались.

Вместо успокоения получилось хуже. Татьяна Дмитриевна всхлип­нула.

— Дети в классе любят Киру. Ольга Алексеевна поехала к начальнику управления образования. Директор школы, Игорь Анатольевич, будет звонить в министерство. Мы этого так не оставим! — добавила учительница.

Ее глаза сердито заблестели. Своих пятиклашек она любила, — у самой было двое, — и Филимошина представить не могла, чтобы ребенок жил вне семьи.

— К Кирюхе можно? — спросил дед.

— Не знаю, разрешены ли свидания в приюте, — растерялась учительница.

При слове «свидание» бабушка тихонько заголосила. Дед побледнел. Ирина Ивановна смешалась, обещала перезвонить, «когда станет известно», и ушла.

Баринов позвонил Лиде, племяннице.

— Они забрали Кирюху! — сказал он, чувствуя покалывания в носу.

— Дождались! — проворчала та. — Щас приеду...

На какое­то время старики остались одни со своим горем.


2

Чужая беда — одинока. Баринов усвоил это с детства и жизнь понимал по­своему.

Их дочь, Наташа, родила за тридцать. Родила «без мужа». Девочку назвали Кира.

Для Бариновых в том не было «греха». «Что принца ждать? Привези с моря от кого­нибудь! Воспитаем!» — говорил отец. Мальцом мать отдала его в детдом — с рождения люто ненавидела за что­то. Он сбегал, побирался по литовским хуторам. Потом мать опомнилась, забрала назад, просила у сына прощение. И ненавидела! Сын отвечал тем же. Отца не помнил. Беспризорщина, он мечтал о своей семье и знал: своих детей не бросит.

Отслужил танкистом. Поступил в «Бауманку». Через год бросил. Решил — не его! Сварщиком варил узлы для атомных АЭС на машиностроительном. На ржавой доске почета выцветший портрет Баринова до сих пор висит. Хотя завода нет в помине. Склады.

Что вспоминать о работе? Главное в его жизни — Таня.

Познакомились в клубе. После первого вальса с ней знал — она будет его женой. Смешливая, бойкая, работала на заводской сборке, наизусть знала «Онегина»! (Учителя лишь вздыхали — кому бы учиться, так Коротковой!) Дрался за нее в кровь с парнями из ее Скурыгина. Пришло время, сказал: «Если женюсь, в профкоме квартиру обещают!»

Тане казалось, вроде любит! Или нет? Что человек знает о себе в восемнадцать? Согласилась с условием: «Все будет после свадьбы. Не хочу за столом бабой сидеть!» — сама не понимая, что имела в виду. В девятнадцать родила Наташку.

Поняла, что любит, лишь не заметив с Женькой десяти лет! Время замерло на высшей отметке счастья! А впереди жизнь, собранная в общий с Женькой миг. И не было дела до свекрови, завистливо шипевшей: «Разведу!» До подруг, глазливо твердивших, что ее Женька «золото, а не мужик». Не было дела до грязи, которая не липла к ней…

С Женькой было спокойно. Хорошо зарабатывал. Не ленился дома. Умница: читал все подряд — от «Роман­газеты» до технической зауми. До слез хохотал над «Ну, погоди!». Орал перед теликом за советский хоккей. Ходил на выборы и злился, когда Таня шутила: «За тебя проголосовали в октябре!»

Еще путешествовать любил. Раз от «какой­то» открытка пришла. Таня промолчала.

Жили как все. Весело! В молодости все весело! Как все, потихоньку наживали.

Цветной телевизор. Холодильник. Пылесос. Пять лет по выходным на стройке с такими же, как они, счастливчиками отрабатывали «двушку». Женьке в профкоме советовали взять в клубе пса: получишь «трешку». Но в деревне уже был Вовка — помесь овчарки: от бродячих собак в лесу не раз выручал — куда второго? Друзей не предают!

Потом брат Тани Леха в запас уволился. Вернулся в отчий дом. Баринов на том же участке собрал сруб, особнячком от шурина. До последнего гвоздя все делал сам.

Если назад оглянуться, вроде нечего вспомнить! Одни пустяки!

Как, например, картошка. Огород под нее копали всей родней, с друзьями. А вечером за накрытым столом под яблоней пели на разные голоса русские песни! Картошка, с глухим стуком рассыпанная на дощатом полу в сарае, сушилась перед тем, как ее уложат в холщовые мешки; в золотистом, как мед, воздухе плавали паутинки и звенели комары, и село было укрыто последним в этом году теплом и покоем бабьего лета. А через стол — Таня! Ее смеющиеся глаза. И никого рядом больше не надо…

Или на электричке в Москву за харчами ездили. Все Подмосковье ездило! (У Тани сумки колбасы, пальто нараспашку, меховая шапка набекрень, от шеи пар, а в руке эскимо!) Жили кто­то лучше, кто­то хуже, но, в общем, одинаково и потому дружно.

Подмосковье всегда особняком от Москвы жило. Под боком, а не Москва!

Взять хоть праздники! Их в Скурыгине отмечали вскладчину. С теми, с кем выросли, с кем работали. Напротив родительского дома Тани.

Здесь огромный скурыгинский пруд — его еще при барыне перегородили — отступал от косогора. По пруду, задрав носы, весело, как майские жуки, гудели моторки. К островам с высокими тополями плавали, пеня буруны от колес, водные велосипеды с влюбленными парочками. Идиллия! Москве только снилось!

Танцевали под гармошку до утра. Гармонистом Толька Коротков. (Счи­тай, пол­Скурыгина Коротковы: родня Бариновой.) Склонится ухом к мехам. К губе прилип окурок. Травили байки, рифмовали частушки! Несли к «столу» — раскинутая на траве клеенка — мутный самогон в четвертушках, картошку в мундирах россыпью, с яйцами, квашеную капусту, соленые хрустящие огурчики и сопливые грузди в железных мисках…

В шестидесятые какой­то дурак районного масштаба сломал дамбу. Спустил воду. По дамбе насыпали дорогу и проложили бетонную трубу на метр ниже уровня пруда. Пруд заболотился. Лодочную станцию закрыли. Зато в воде прижились бобры и ондатры. В девяностые в драке Толя­ гармонист шмякнулся о ступеньку пивнушки, и башка сплющилась, как спелая дыня. Вместе с гармонистом умерла душа сельских сходок.

До сей поры отмечали в Скурыгине лишь Ильин день. Престольный праздник.

В этот день в село съезжались все скурыгинские. Брали отпуск, подгадывали отгулы и возвращались домой! Зажиточное село испокон славилось пышными ярмарками. Купцы при Александре I здесь храм поставили. А когда при советской власти церковь разобрали под фундамент и на той стороне пруда, напротив барской усадьбы, из церковного кирпича школу подняли, за ночь вековой кирпич в щебенку рассыпался! Тех же, кто церковь Ильи Пророка разбирал, за год Всевышний к себе призвал. Всех до единого!

Церковь разобрали, а праздник остался.

Таня помнила, как в канун праздника отцова мать, бабка Фрося, богомольная и злая старуха, пекла обрядовое печенье. Сына заставляла в огороде накрывать грядки мешковиной — от града. Если на Ильин день невестка хлопотала, швыряла в нее клюкой — шипела, что на Обжинки даже муравей соломку не несет, чтоб Громовержца не гневить.

На окраине села жил бывший настоятель церкви Ильи Пророка отец Алексей (Соколов). Второго августа отец Алексей надевал рясу и шел по дворам служить молебен в честь престольного праздника. С ним ходили богомольные старухи и старики. Случалось, пьяные комсомольские активисты матюгами гнали священника. В семидесятые отец Алексей умер. Священники в село не наведывались.

А прежде перед праздником мужики сначала варили, а с годами вскладчину покупали пиво в городе. На пустырь, где прежде стоял храм Ильи Пророка, волокли столы. Ставили кирпичи на ребро. Сверху кирпичей — противни. Затем в трусах заходили с двух сторон пруда с наметками — подобие сачков для ловли бабочек, только по три метра и пополам. С треть­ей стороны пруда парни и девки колотили по воде палками — гнали рыбу в сеть. Насыпали в ведра карасей и несли на берег. Бабы потрошили и скоблили улов. Заливали яйцами. Затем праздновали! Утром похмелялись у кого­нибудь во дворе.

В Москве разве так погуляешь? Они церковный календарь­то в глаза не видели! Сколько бы скурыгинские туда ни ездили — чужая! Да на праздники и выходные дачники сами в Подмосковье тянулись: песни заумные, разговоры серьезные, сами заморенные.

Над теми, кто из скурыгинских в Москве осел, посмеивались и… завидовали им.

Еще в селе помнили Семеныча. Отца Тани. Запойного пьяницу, балагура и бабника. Тот отсидел по разнарядке ГПУ два года в гроховецких лагерях. Спросит спорщика: «Отчего корова кладет лепехами, а овца шариками?» — «Откуда же я знаю, Семеныч?» — «Во­от! В говне не смыслишь, а в политику лезешь!» Или мимоходом по секрету соврет соседу, что пруд спускают, рыбы на дне по пояс. И несутся селяне к берегу рыбу собирать, гремят ведрами и бачками. Затем сами над собой смеются.

До школы Наташа жила у деда. Дед любил ее до смерти. Бывало, за полночь она разбудит его: «Хочу оладьи!» Кряхтя и матерясь, Семеныч растопит печь. Несет оладьи. Растолкает внучку. Она давно забыла и спит. Хнычет и посылает деда его же матюгами.

Когда Наташа пошла в городскую школу, дед запил. Умер от седьмого инфаркта…

Много чего было! Порезанные на детсадовской прогулке битой банкой Наташкины сухожилия. И Толька Чемодан, расколовший рогаткой стекла на веранде Семеныча за то, что тот зарезал его козлят. Клеш и «Поворот» «Машины времени» под гитару на конечной автобуса. Водка и сигареты втихаря от родителей. Драки на дискотеках и Афган, с которого Чемодан вернулся с двумя орденами за две дырки — под сердцем и в легком…

Сколько таких Скурыгино, Семенычей, Чемоданов в России! У каждого свое!

Наташа окончила медицинское училище. С детства ездила в Абхазию, к морю, к одним и тем же старикам, любившим ее, как дочь. Там познакомилась с парнем. Три года встречались. Когда решили пожениться, в Абхазии началась война, одна из маленьких подлых войн, зачеркнувших миллионы безвестных судеб. Жених Наташи погиб.

У ее бывших одноклассниц дети уже в школу пошли. Тогда­то отец пристал к дочери, мол, роди им внука или внучку. Мать взялась за сватовство. И сосватала! Шабашника, одного из тех, что с загорелыми рожами шастали по селу. Бариновы решили так: дело сделает, а на другой год еще где­нибудь пристроится. Просчитались!

Не любили вспоминать о черномазой дряни. После пьяных папиных гостин Кира пряталась в шкаф: мерзавец приставлял ножичек к горлу ребенка, куражился за то, что «родственники» обманули его надежды навсегда поселиться в Подмосковье.

Не ясно, чем бы кончилось, если б весной к Наташе в отделение не привезли умирать мужичка. Мужичок выздоровел. Навестил Наташу. Моск­вич. Расстался с женой. Есть взрослый сын. Той же ночью «папа» с пьянью явился навестить дочку. Сомов, так звали мужичка, спустился к собутыльникам. В подъезде слышали шум драки. «Папу» в городе никогда больше не видели. Земляки говорили: «Уехал!»

Наташа полюбила Сомова, как любят в последний раз. Она не знала, любит ли он ее. Молчунья, смирившаяся с подачками судьбы, но верный и надежный друг. А Сомов полюбил всю семью Бариновых — Наташу, ее мать, отца и Киру, — потому что ни родителей, ни, как выяснилось, своей семьи у него не было: бывшая жена загуляла.

«Молодые» поженились. Старики уговорили зятя не забирать внучку и дочь. Сомов начал строить новый дом на участке Бариновых.

Он снимал фильмы. Знакомил Наташу с артистами и сценаристами. Возил ее в Европу. Но ратуши и домские соборы были везде одинаковы. Наташа скучала по родному Подмосковью. Кира просилась к бабушке и деду. А Саша спешил к сценариям и съемкам.

Он научил Кирюху убирать постель. Делать зарядку. Без напоминаний чистить зубы. К школе заставлял ее читать и пересказывать текст. Учил анг­лийскому. Памятью Кирюха была в бабушку — стихи запоминала «на раз».

Бывало, Наташа ночью долго слушала дыхание Сомова! Не сон ли? Тут ли Саша и верно ль молвят люди: «Повезло!» Отец все бормотал про «мезальянс» и говорил: за счастье им счет предъявит «сопатый». Наташа ждала, когда этот счет придет.

Как­то в Кирюхиной тетрадке Сомов прочитал стишок. Девочка призналась: «Хочу как Николаев». Сомов купил ей классическую семиструнную гитару «Hohner». Нанял учителя, сердитого дядьку с пегим хвостиком на затылке. И через год бабушка плакала, а дед сопел, борясь с щекоткой в носу, когда на школьном утреннике маленькая Кира, с большим бантом и на большой гитаре, под изумление детей старательно брала аккорды и негромким голосом пела свои стихи. Саша подарил Кирюхе для стихов тетрадь в зеленой бархатной обложке, с замочком и ключом…

«Счет» пришел, как всегда, нежданно…

Кира училась в третьем классе, когда зимой Сомовы погибли при пожаре в отеле Бангкока. О трагедии рассказали все новостные каналы ТВ. Татьяну Дмитриевну с похорон увезли на «скорой». Дед в комнате внучки, — Кирюху забрала Лида, — разрыдался над фотографией дочери, Кирюхи и зятя: на снимке внучка держала на руках мартышку.

Но надо было жить и воспитывать внучку. Теперь никто им с Таней не поможет.


3

Бариновы оформили опеку. Продали недостроенный дом зятя. Деньги отложили на черный день. Себе оставили гостевой домик и огород: что­то надо было есть, пенсии не хватало.

Евгений Константинович по знакомству устроился ночным сторожем в школу, где училась Кира. Татьяна Дмитриевна пробовала работать кладовщицей, но поняла: не потянет — не в инвалидном же кресле кататься по ангару!

Первые месяцы Бариновы потихоньку друг от друга плакали. Кира пополняла грустными стихами толстую тетрадку с замочком. Летом они перебрались в село. На участке дел хватало: сад, огород, мелкий ремонт дома, рыбалка, ягоды, грибы...

Перед осенью в средней школе по месту жительства Евгений Константинович в анкете указал семейное положение внучки: живет без родителей. С этого все началось!

В сентябре участковая, лейтенант детской комнаты милиции, худенькая, в веснушках девушка, проверила условия жизни сироты. Она осмотрела комнату Киры. Широкий компьютерный стол. Ноутбук. Учебники на полках. С детским любопытством покрутила пальчиком глобус и включила подсветку политической карты мира — шар вспыхнул изнутри разноцветными лоскутками. Сказала что­то ласковое девочке и ушла.

Через неделю к Бариновым явилась крашеная блондинка лет за сорок в норковой шубе и с золотым перстнем с бриллиантом. Кирюха была в школе. Женщина через порог оглядела комнату девочки, уже что­то для себя решив. Брезгливо не заметила подвинутые ей тапки. В сапожках на высоком каблуке и в шубе, она напоминала раскормленную лань на копытцах. Зажиточный вид женщины не подходил рядовой проверке.

— Простите, откуда вы? — рассеянно спросил старик.

— Из органов опеки. Начальник отдела Гладышева Вера Андреевна, — голос у женщины был грудной, приятный.

— А где Ирина Васильевна? Она была до вас.

— Ушла на пенсию. Летом.

Татьяна Дмитриевна на диване, опершись о палку, вытянула шею, чтобы разглядеть начальницу. Та извлекла из кожаного портфеля на длинном ремне папку и, уложив ее на руку, полистала.

— Евгений Константинович, вам семьдесят лет…

— Шестьдесят девять. Семьдесят будет через месяц.

— Вы живете на пенсию.

— Да. Я и жена пенсионеры. Внучка получает пенсию по потере кормильца. Я работаю сторожем в школе. Родственники помогают. Нам хватает.

— М­м? — женщина приподняла бровь. — В справке о ваших дополнительных доходах не сказано! На троих с внучкой у вас выходит чуть больше прожиточного минимума.

— Вопрос не к нам, а к нашему государству, — со сдержанной улыбкой сказал Баринов.

— Ваша жена инвалид второй группы?

— Да.

— А вы перенесли второй инфаркт.

Баринов нахмурился. Инфаркт действительно свалил его прошлым летом в теплице: тогда Таня только оправилась от потрясения и силы старика закончились. Лида на «скорой» увезла дядю. После болезни Баринов всегда мерз и носил теплые свитера…

— Да, перенес. Ну и что? — сказал Баринов.

— Если с вами или с вашей супругой что­то случится, с кем останется подросток?

— Все под Богом ходим. Когда случится, тогда станем думать, с кем останется подросток!

Гладышева исподлобья посмотрела на мужчину, попрощалась и ушла.

Через месяц Бариновых письмом вызвали в отдел опеки и попечительства.

Поехал Евгений Константинович.

Опека — с отдельным входом — размещалась в здании администрации района.

В светлом костюме и с золотым кулоном на полной груди, Гладышева читала бумаги. Она кивнула старику. Не снимая дубленку, Баринов присел за длинный стол и повертел пыжиковую шапку, лысую по краю.

Гладышева доброжелательно сказала старику, что «они» пересмотрели право на опеку Киры и, учитывая состояние здоровья супругов, забирают девочку.

От неожиданности Баринов онемел. Его ужаснуло бесстрастие, с каким чиновница прочитала «приговор». Так, верно, палач затягивает петлю на шее. Кисти рук старика заледенели от страха. Баринов скомкал шапку.

— И куда же вы определите Киру?

— Сначала в приют. Затем в детский дом. В области есть прекрасный детский дом. Подумайте сами, Евгений Константинович, у вас два инфарк­та. Ваша жена инвалид. Не дай бог, с вами что­то случится!

— Вы считаете, что ребенку будет лучше в детском доме, нежели в семье?

— Зачем вы так?

— Тогда отдайте туда своих детей! Или нет! Внуков! Если они у вас есть!

— Мне жаль, что мы не понимаем друг друга.

— Очень даже понимаем. Не думаете же вы всерьез, что мы отдадим Киру?

Гладышева грустно посмотрела в сердитые глаза мужчины.

В месяц Гладышева рассматривала по двадцать дел об опеке. Папка Бариновых попала к ней случайно. Она лежала отдельно в сейфе предшественницы Гладышевой. Дальняя родня стариков, та приобщила к делу справку о плохом здоровье опекунов.

Вера Андреевна в системе работала давно, была человек незлой, неглупый и нетрусливый. Из Генерального штаба ее мужа уволили в запас с генеральской должности на пост директора коммерческого банка. В Энске Гладышевы построили дом. Имели связи в Москве. Но Гладышева не терпела беспорядка в делах и работала на совесть. Ей случалось обходить закон, но сейчас она едва вступила в должность и не хотела, чтобы кто­то, узнав о подлоге, сказал, мол, не успела прийти, а уже халтурит.

— Вы в городе человек новый, — глухо заговорил старик, муздыкая шапку. — Позвоните Ирине Васильевне. Может, она подскажет.

— Позвоню. А вы пройдите медосмотр. Получите справку. Тогда примем решение.

В тот же день Баринов пошел делать кардиограмму, а Гладышева по­обещала Ирине Васильевне не отбирать девочку. «Пусть приведут документы в порядок».

Врач кабинета функциональной диагностики Круглов, давний приятель Баринова, насупившись, разглядывал на ленте кардиографа пейзажи пиков, впадин и зыбких равнин, по которым устало спотыкалось сердце сварщика. Плешь врача побагровела.

— Пиши справку, Федор Иванович! — нетерпеливо сказал Баринов, заправляя два треугольных уха сорочки под брючный ремень.

Лида, — она привела дядю без очереди, — близоруко щурясь, смотрела кардиограмму, продергивая ленту через пальцы рывками.

— Жень, тебе надо срочно в больницу! Если я напишу, что ты здоров, меня посадят. У нас новый главврач. Дважды намекал мне о пенсии. Подлечим тебя. А там посмотрим. Направление я напишу — Круглов потянулся за ручкой.

— Нет времени. Ты мне новое сердце не вставишь! А за деньги? — ляпнул Баринов.

Круглов побагровел от возмущения и позвал из­за стола: 

— Следующий!

Без медицинской справки опеку над Кирой переоформить не разрешили.

Бариновы не сдавались. Лида предложила оформить опеку на себя, но у них в квартире на четверых прописанных для девочки уже не хватило метров. Тогда Евгений Константинович подал в районный суд на отдел. С расчетом если не выиграть, то потянуть время. Лида дала деньги на адвоката.

Учителя школы и родительский комитет подписали письма на имя Гладышевой, на имя начальника Управления образования и на имя главы администрации района и просили не забирать девочку из семьи. Детский инспектор Ивашова составила положительную характеристику об условиях проживания Киры. Корреспондент местной газеты «Сегодня» Адова написала очерк о Бариновых. В материале давила на то, что закон, формально защищая, ущемляет права девочки, размыто намекала на «серые схемы торговли детьми» в России.

История Бариновых неожиданно взбудоражила район. Люди, равнодушные к чужому горю, если это происходит где­то далеко, заволновались. Бесчинство опеки в Финляндии или убийство русских детей в США — все это чужое. В Энске же многие знали Бариновых. Судьба девочки — это была судьба их детей, которые ходили в одну школу с Кирой и в десятки таких же школ. Читатели звонили в редакцию газеты и требовали «не обижать стариков». Бариновым сочувствовали все.

Сразу после публикации Гладышеву вызвал к себе глава администрации муниципального района Александр Анатольевич Сухомлинов. За массивным столом под портретами президента и премьера он просматривал очерк.

Сухомлинов кивнул Гладышевой. Чиновница села через стул от главы.

— Вера, что это за история с Бариновыми? — недружелюбно спросил глава.

Гладышева раскрыла кожаную папку и, заглядывая то в бумаги, то куда­то за спину Сухомлинову, ровным голосом принялась излагать дело.

«Знала, зачем позвал. Приготовилась», — подумал глава.

Гладышева назвала подлог документов «оплошностью». Не стала «топить» предшественницу. Сухомлинову это понравилось.

Он поднялся и вразвалочку, как ходят штангисты, побрел по ка­бинету.

Это был крупный мужчина пятидесяти лет. За тщеславное пристрастие к наградам за глаза подчиненные звали его «Лёня». Когда кто­то из них портачил, тот вызывал «штрафника». Не сразу. Чтоб «перебздел». А затем «гнобил». Гладышева формально не подчинялась ему. К тому же Сухомлинова на охоте познакомили с ее мужем. Бывал в доме Гладышевых. Когда Вера Андреевна закончила, Сухомлинов сказал:

— Вер, надеюсь, сверху на тебя не давят? В районе я не допущу всяких там… серых схем!

— Не давят… — проворчала Гладышева и оскорбленно поерзала на стуле.

— Я к слову. Резонансная история получается! Нельзя как­то помочь этим людям?

— Можно было закрыть глаза на справку. Девочка пожила бы дома, пока не нашелся бы выход. Если б не газетная статья. Утром звонили из министерства. Спрашивали, как вышло, что опеку оформили с нарушением? Если мы еще раз нарушим закон, тогда припишут схемы.

Глава, заложив руки за спину, сердито смотрел в окно, на вычищенную от сугробов площадь перед зданием администрации. Через дорогу на постаменте задрал дуло мемориальный танк Т­34, выкрашенный в зеленый цвет, с красной звездой на боку. На лапах голубых канадских елок вокруг танка, как на подносах, лежал тяжелый снег.

— Понимаешь, какая петрушка, Вера! Скоро выборы главы района. Наши люди, сколько им добра ни делай, все принимают как должное! А сделай не так — сто раз припомнят!

Вера Андреевна слушала.

— Закон соблюдать, конечно, надо! — Глава повернулся к Гладышевой. — Но между нами, Вера: что это за закон, когда девочку из хорошей семьи забирают? Ну да, Бариновы люди старые! Но девочке­то с ними хорошо! В статье пишут, что у них дочь и зять погибли! А ты их по башке! Мой отец с матерью на тракторе и на ферме вкалывали. Меня с братом и двумя сестрами бабка и дед воспитывали. Бабка до самой смерти за коровой и птицей ходила. Плюс огород полгектара. Ничего, мы не хуже других выросли!

— Александр Анатольевич, закон не я пишу! На себя я ответственность за девочку не возьму! Хотите, я напишу заявление об уходе! Но любой на моем месте потребует у Бариновых медсправку! — спокойно ответила Гладышева.

— Я ж не о заявлении говорю! — растерялся Сухомлинов. — Может, зацепку какую найдешь, чтобы справку эту, или что там у них не в порядке, присобачить? Я тут с начальником Управления образования разговаривал. Пусть девочка хотя бы до конца года доучится. А там выборы пройдут, и… и как­нибудь решим вопрос.

— Если под вашу ответственность, пусть доучится! Напишите распоряжение!

Сухомлинов недобро посмотрел на Гладышеву и вернулся за стол.

— Что вы предлагаете? — сухо спросил глава.

— До министерской проверки ребенка надо направить в приют. В городе вполне приличный приют. Занимает второе место среди муниципальных приютов области. Я договорюсь с директором. Девочка сможет видеться с родственниками когда захочет. Затем определим ее в хороший детский дом.

— Я подумаю. Можете идти.

Сухомлинов вызвал своего заместителя и друга Михаила Ивановича Ипатова.

— Не возьму в толк, что Вера за фрукт? — сказал глава. — Умная баба. Дело знает. Но навроде вентилятора: в жару обдует до насморка!

— Страхуется на новом месте. — Ипатов вытер шелковым платком широкое лицо. — У тебя интерес в этом деле?

— Какой интерес? — поморщился Сухомлинов. — У стариков квартира. Если умрут, пока девочка в детдоме, квартиру можно в соцнайм сдавать. Навар для района с гулькин нос. А жильцов потом через суд не вытуришь. Мороки больше.

— Ты уверен, что Вера не крутит с министерскими дело девочки? Это серьезные бабки!

— Уверенным можно быть за печь и за мерина. Печь не украдут. Мерина не от…бут.

— Старики подали на опеку в суд. Глядишь, отстоят внучку. Прессу я осадил. Чтоб не совались, пока не спросят! Не ссорься с Верой. Это ее хлеб. На такие дела опеке хорошие деньги дают. Сгорит — ее проблемы. А насчет выборов расклад такой. В том году губернатор уходит. На четвертый срок его не пустят. Новый — притащит свою команду. Начнет везде своих пихать. Тут главное не проколоться! Ты же знаешь! Чуть что не так, ищут не тех, кто прав, а ищут козла отпущения. У нас должно быть все ровно!

— В том­то и дело! Если что, за Веру с меня спросят! Свалилась на мою голову!

Сухомлинов позвонил Гладышевой.

Назавтра участковый и представитель опеки увезли Киру из школы в приют.


4

Приют стоял на окраине города, в бывшем рабочем поселке. На желтом фасаде двухэтажного особняка с полуколоннами над входом дугой изогнулась цифра «тысяча девятьсот пятьдесят два». За железным забором уныло серели кусты сквера. В сугробах увяз спортивный городок.

Кира отчаянно трусила. Она боялась полицейского за рулем «жигуленка», тетьки рядом с ним, в меховой беретке, и другой тетьки, в пуховике с грязными манжетами и с папкой на коленях. Кира стыдилась, что ее «арестовали» в школе. Она крепилась, чтобы не заплакать. Но слезы набухли и, когда машину качнуло, скатились по щекам.

Тогда тетя с папкой сказала Кире:

— Меня зовут Вера Никитична. Я старший воспитатель. Если ты будешь себя хорошо вести, тебе разрешат ездить домой каждый день.

Полицейский подмигнул девочке через зеркало заднего вида. Кира улыбнулась.

Девочка и воспитатель выбрались из машины. Тетя в меховой беретке спросила: 

— Вы все сделаете, Вера Никитична? — и уехала, прищемив дверцей полу ондатровой шубы.

По ступенькам с обколотым льдом прошли в особняк. Девочка решила, что ее привезли в «тюрьму», как по телевизору. Но на стенах длинного коридора смеялись цветные мультгерои. В горшках росли цветы.

Вера Никитична показала Кире ее шкафчик для верхней одежды. Велела раздеться и переобуться в школьную сменку. Показала ее комнату на шесть деревянных кроватей, тумбочку, пустые полки для книг и тетрадей над постелью. В конце коридора — туалет.

— Посиди в «красном уголке», потом пойдем к директору, — сказала воспитатель и ушла, бумкая ботинками с высокой шнуровкой.

Оставшись одна, Кира поплакала. Все было чужим и страшным. Высокие потолки. Вытертые ковровые дорожки. Класс с телевизором у доски. На стенах из пыльных рам на девочку строго смотрели бородатые дядьки — то ли писатели, то ли ученые.

…Весь месяц дедушка ездил куда­то, а затем шептался с бабушкой на кухне. Бабушка плакала. Как­то одноклассник Голиков, щуплый двоечник, крикнул Кире, что ее отдают в приют. Бабушка сердито проворчала напуганной Кире: «Чушь!»

Сейчас Кира поняла: ужасное, отчего плакала бабушка, случилось! Ее отправили «к бездомным»! За что? Она не знала. Но знала, что дед и бабушка без нее умрут.

Кире казалось, что из ласкового дня ее вдруг запихнули в мрачный кошмар, где двигались жуткие призраки полицейских, страшных воспитателей и замученных детей…

От горьких мыслей ее отвлек топот в коридоре, как нарастающий прибой. Кира едва утерла слезы, как в комнату вошла блондинка лет двадцати трех. В свитере и в длинной юбке. Следом — подросток лет четырнадцати, на полголовы выше девушки. В костюме, галстуке и с сумкой через плечо. Мальчик напоминал щенка­переростка крупной породы, угловатого и с большими лапами.

— Все, Вадик! Слышать не хочу! Ты первым его ударил! Завтра извинишься…

— О! Новенькая! — заметил мальчик Киру и крикнул в коридор: — Новенькую привезли!

В двери протиснулись веселые рожи. Передних пихали задние.

— Шнобель как у Буратино! — незло сказал Вадик. — Черножопик!

Дети засмеялись. Кира покраснела.

— Ну, все! Идите мыть руки и обедать! — женщина подтолкнула детей.

Те выбежали вон.

Женщина дружелюбно обняла девочку за плечи. Широкий воротник свитера и пушистые волосы придавали незнакомке сходство с белочкой. Ее звали Екатерина Ивановна. Она спросила, как зовут Киру, и сказала: 

— Пойдем обедать. Расскажешь о себе.

Только тут клещи разжали грудь девочки. Кира решила: сейчас она объяснит, что не виновата, и ее отпустят. Но от «красного уголка» их уже окликала Вера Никитична. Она проворчала, что Семен Матвеевич вернулся из администрации и ждет! «Идем скорее, девочка!» И Кира с горечью подумала, что толстая старуха в свитере и шерстяной юбке, похожая на тюленя на задних ластах, ни за что ее не отпустит.

Тетька схватила Киру за руку и повела по широкой лестнице на второй этаж. Дети с любопытством рассматривали новенькую.

Здесь было тихо. В горшках росли фикусы с натертыми до блеска листьями. Мосластая старуха в приемной от монитора близоруко взглянула на вошедших. В светлом кабинете за столом дядька в сером костюме и в галстуке читал разложенную перед ним папку. Кира догадалась: это директор. Курносый. Без шеи. Над зачесанным пробором кустился редкий вихор. Постаревший Бармалейкин из мультика, решила Кира.

Воспитательница услужливо села на край стула. Директор поверх очков посмотрел на новенькую и глуховатым голосом проговорил:

— Сядь.

Кира отодвинула тяжелый стул и села.

— Меня зовут Ляпин Семен Матвеевич, — сказал «Бармалейкин». Он расспросил Киру о школе и похвалил ее за успеваемость и хорошую характеристику. Спросил, знает ли Кира, почему она здесь? А когда Кира ответила, что плохо себя вела, директор благодушно откинулся в кресле и заговорил о том, что, если бы Кира себя плохо вела, ее бы отправили в колонию для малолетних преступников. Он говорил о том, что теперь это дом девочки. Она будет здесь жить. Готовить уроки. Дружить с детьми. Что здесь они все большая семья, но у всех в семье есть обязанности. Главная обязанность Киры — соблюдать распорядок, слушаться воспитателей и хорошо учиться. И чем больше директор говорил, тем меньше Кира робела. Потому что недоразумение разрешилось — она ни в чем не виновата, и сейчас ее отпустят. Как староста класса, Кира часто бывала у директора своей школы и знала, что директор не страшный и его можно убедить в чем угодно.

— Значит, я ни в чем не виновата? — спросила девочка.

— Нет, конечно. В чем же ты виновата? Отметки у тебя хорошие. Характеристика тоже.

— Тогда можно, я пойду домой?

— Как? — удивился мужчина.

— Я сегодня не обедала в школе. У меня есть деньги на автобус. А если вы боитесь, что я потеряюсь, я позвоню дедушке, и он меня заберет.

За педагогическую практику Ляпин изучил немудреную хитрость подростков. Когда они хотели избежать наказания, то врали, огрызались, плакали. У иных в первый день случалась истерика. Иные убегали. Детей возвращали. Одни смирялись. Другие становились угрюмы. Потом это проходило.

Девочка же держалась достойно. Ляпин понял: что бы он сейчас ни  говорил ей, он не сумеет объяснить, почему ее не отпустят. Не сумеет, потому что внятного, человеческого объяснения «почему» не было!

— Сейчас Вера Никитична отведет тебя в столовую, — сказал директор. — Затем ознакомит с распорядком. Несколько дней, пока тебя оформят в новую школу, ты поживешь здесь.

Кира закусила губу, чтобы не зареветь. Надежды, что ее отпустят, не осталось!

Ляпин угадал, что творится в душе ребенка.

— Давай, Кира, позвоним домой. Нет мобильного? Назови домашний номер.

Директор набрал и передал трубку девочке.

Услышав, что бабушка плачет, Кира всхлипнула. Тогда директор сказал:

— Дай­ка трубку. Подожди в приемной.

Назавтра Ляпин попросил Бариновых привезти внучке предметы личной гигиены, одежду и пригласил к себе кого­нибудь из взрослых.

Положив трубку, он нервно повращал большими пальцами сомкнутых рук:

— Вера Никитична, вот что! Присмотрите за девочкой первые дни.

— Вы думаете — убежит?

— Не знаю! Ребенок из хорошей семьи! Психика устойчивая. Что ей тут делать? Они наверху галочки ставят, а нам разгребай! Присылают…будто без подсказок не работали!

Столбцова потупилась — в приюте знали: Ляпин ждал, что место начальника отдела опеки предложат ему, и злился на Гладышеву.

— Знаете, как Сан Толич называет вашу тезку? Генеральша!

Вера Никитична угодливо улыбнулась шутке главы и доверию начальника.


5

В столовой Кире дали свекольник и жареную рыбу, будто всплывшую в жидком пюре. Кира давилась, пока не поняла: сейчас ее вырвет. Тогда она отодвинула тарелку и глотнула компот с раскисшим яблоком в мутной жиже, похожим на внутренности в растворе на уроке биологии.

Столбцова неодобрительно спросила:

— Поела? — и увела девочку.

Первый этаж был поделен на две половины — для девочек и для мальчиков.

Уроки дети готовили в трех классах. С малышами занималась чернявая бабка — ее имя Кира не помнила. Белышева присматривала за детьми до четырнадцати лет. Старших опекала Столбцова. В приюте работали еще три воспитателя…

Весь остаток дня Кира ждала, что дедушка заберет ее. Надежда не покидала Киру, даже когда ее привели в класс и подросток, первым заметивший ее в «красном уголке», пристал к ней: «Твой папка горный пастух? Мамку бросил?» Он зафальшивил: «Хазбулат удалой, бедна сакля твоя!» — и дети смеялись над Кирой, угадав, что мальчик издевается. Кто­то запустил в Киру бумажного голубя. Голубь врезался в голову белобрысой девочки, усердно выводившей в тетради. Дети снова засмеялись.

Измученная Кира верила, что дедушка заберет ее, когда в комнате ее донимала разговорами сверстница Ира Медведева. Она рассказала, что к Кире вяжется Вадька Коржинев. Он — псих! Его отца убили в Чечне, а мать свихнулась. А еще — что он боксер и отличник и все девки по нему кипятком ссут. Кира слушала про Лерку Семенову, «с большими сиськами, у окна!». «Она Верке стучит. За это ее домой пускают». Про «Верку, тварь». «Будешь звиздеть, такую харю накатает, что в кукуево свезут!» А еще что Катька учится в институте, обзывает Верку старой дурой за то, что та заставляет детей стучать, что мать Иры бухает, а пьяный отчим пристает. Предложила смотреть «Закрытую школу» и позвала курить. Кира отказалась.

— Тогда место у телика забей!

Разговоры о незнакомых людях и чужой жизни отняли остаток сил девочки.

Кира поплелась к детям. Грустно глянула на вход. Дедушка так и не приехал!

В «красном уголке» было темно. На стульях и партах расселись старшие дети. Кира протиснулась в угол. За спинами мелькали цветные блики на экране.

Все, что прежде казалось Кире важным, померкло. Она вспомнила бабушку и деда. Вспомнила, что в это время, усевшись на пол, расчесывала любимых кукол или висела «ВКонтакте». В горле что­то предательски заквохтало.

— Не думай о доме! На! Держи!

Кира обернулась. На задней парте Коржинев накинул пятки на стол. От экрана планшета бледнел его подбородок. Подросток изогнулся и выкатил из бумажного цилиндра в ладонь Киры таблетку. Другую закинул себе в рот.

— Ты почему не смотришь кино? — осторожно спросила Кира.

— Чё тут смотреть? Розовые сопли и жидкий понос, — процедил пацан.

— Коржик! Хорош тарахтеть! Ни фига не слышно! — прошипел кто­то из старших.

Подросток уставился в планшет.

В постели Кира опять думала о бабушке и дедушке. Но теперь в ее мыслях не было горечи. Она твердо решила, что вернется домой, потому что родным без нее плохо.

Она думала о злых детях и чужих взрослых и не обижалась на них. Здесь, решила девочка, они все несчастны. Главная мука для человека — то, что он не может побыть один. Разобравшись в мыслях, Кира успокоилась. Она почувствовала себя взрослой.


6

Между тем Бариновы решали, что делать.

— Дядя Женя, надо дать Гладышевой! — сказала Лида.

Старики приободрились. Бариновым показалось, взятка — единственное средство спасти внучку. Вся страна «дает».

— Сколько надо? — спросил старик.

— Женя, сними все, что осталось за дом! — сказала Татьяна Дмитриевна.

— Не хватит — я добавлю! — поддержала Лида. — Поедем к ней домой! Договоримся!

Помчались в банк на синем внедорожнике Кривцовых. Пока Баринов и Коля, супруг Лиды, кругленький веселый мужик, заказывали деньги, та по телефону выяснила у одноклассника­юриста, что дом Гладышевых — на «рублевке» Энска, где обитала «власть» района. Номер дома одноклассник не помнил. Место назвал приблизительно.

Остаток суммы в банке обещали выдать утром. Лида забрала из квартиры все деньги. «Задаток». Пока ездили в банк, в квартиру, искали улицу, начало смеркаться.

— По­моему, здесь! — сказала Лида, грузно поворачиваясь на сиденье и угадывая среди особняков за богатыми оградами нужный дом.

— Ребятня на горке! Я спрошу! — заметил Баринов и выбрался из машины.

С ледяной горки на санках и ледянках, все в снегу, катались с дюжину детей. Двое взрослых карабкались наверх по склону.

Баринов окликнул ближнего мальчишку лет десяти, в ушанке и комбинезоне. Спросил про дом Гладышевых. Мальчик запустил снежок в спину восьмилетней девочке в расшитых бурках. Снежок рассыпался, оставив круг на ярком пуховике с капюшоном.

— Светка, покажи ваш дом! — сказал мальчишка и с разбегу распластался на ледянке.

— Дома тетя Нюра. Дедушка и бабушка на работе! — растягивая гласные, как часто делают малыши, пропела девочка.

Баринов позже со стыдом вспоминал внезапную злость, как донный ил, замутившую разум. Злость к чужому ребенку, которого он не знал и который ему ничего не сделал. Он прикинул, что взрослые далеко, дети заняты и, если попросить девочку показать дом, запихнуть ее в машину, тогда будет чем торговаться с опекой. И тут же испугался не преступления, а мысли о преступлении. Даже если вообразить невозможное, будто Кривцовы согласятся увезти девочку, — он перечеркнул бы будущее Киры и свое. Но главное, уподобился бы бессердечной породе недочеловеков, отбиравших у них с Таней внучку.

— Пойдем, покажешь ваш дом! — глухим голосом сказал кто­то за Баринова и повел девочку за руку.

Она не сопротивлялась, привычная, что людям что­то надо от ее родных.

Возле машины девочка грустно обернулась на горку. Баринов опомнился. Проворчал: «Мы сами найдем!» — и скорее сбежал в машину от своего позора. Девочка, неуклюжая в пуховичке, радостно побежала назад, волоча за веревку санки.

— У них никого нет! Поехали отсюда! — сказал старик.

— А это? — Лида, обернувшись, предъявила три пачки денег.

— Все сделаем через суд! Понадобится — дойду до Путина!

Кривцовы переглянулись.

Евгений Константинович приехал в приют спозаранку. С Лидой и Колей. Кира вцепилась в деда — ком застрял в горле и мешал говорить. Дедушка гладил внучку по свалявшимся волосам, а Лида, присев на ногах, целовала Киру и ругала приютские порядки: за помятый кружевной воротничок племяшки, за нестираные колготки, за то, что перед сном дитё некому помыть. Кира никогда не видела деда таким решительным, а тетю такой сердитой. И с радостью снова ощущала себя маленькой.

Баринов сходил к директору. Ему разрешили забрать внучку на день.

Вчетвером, торопясь, словно совершали побег, влезли в машину и укатили.

Вечером девочка в приют не вернулась.

Вера Никитична дежурила сутки. Она позвонила Ляпину. Тот, зевнув, сказал:

— Да. Я знаю. Ее дед мне звонил. Пишите докладную на мое имя.

— Что там, Сеня? — с кухни спросила жена, такая же пухлая и без шеи, как Ляпин.

— Помнишь Бариновых? Родственники Рудовой. Мы к ним в Скурыгино ездили. Татьяна тебе рецепт засолки давала. У них дочь с зятем погибли. Опека внучку нам отдала.

— О господи! Что же теперь будет?

— Морока будет!

Ляпин звучно почесал ляжку и отправился спать.


7

Бариновы торжествовали! Все оказалось просто: забрали внучку, и конец!

Бабушка оттирала Киру мочалкой, разрешила ей делать все, что она хочет, пугалась рассказам Киры о приюте, как пугаются тому, что в прошлом и уже не страшно, и не знала, как загладить вину за то, что позволила отнять от себя ребенка.

Дед слушал обеих и был доволен, что защитил своих женщин.

Когда же вечером Баринов понял, что не решится сказать Тане о том, что пора отвозить Киру, он тихонько прикрыл двери в комнату и позвонил Ляпину. Баринов не думал нарушать закон. Он не представлял, как ночью, в стужу повезет внучку в приют!

— Вы совершаете ошибку, — сказал Ляпин. — Теперь вы сможете видеться только у нас.

— Девочка напугана!

Директор помолчал.

— Хорошо! Пусть переночует. Завтра верните ее. А там решим.

Но «возвращать» старики не думали! Когда Кира уснула, они сошлись на кухне.

— Лида предлагает забрать Кирюху к себе, — сказала Татьяна Дмитриевна.

— А где она будет учиться? Отстанет — не догонит!

Бабушка тяжело оперлась о клюку. Было ясно: где ни спрячь внучку, она не сможет играть даже на улице без опасения, что ее увезет полицейский патруль! Но и отдавать ее нельзя. Холодильник поперхнулся и затих, чтобы не мешать старикам осмысливать их новое положение — положение преступников.

— Завтра поговорю с Ириной Ивановной. До суда пусть Кирюха походит в нашу школу, — сказал дед.

Но поговорить не довелось.

Утром Гладышева вызвонила Ляпина.

Тот явился и подал из портфеля исписанные листы бумаги.

— Вот докладная. Я ознакомил родственников девочки с правилами...

Гладышева просмотрела документы и отодвинула их на край стола.

— Кто дал вам право отпускать ребенка накануне министерской проверки? — спросила она.

— Это нормальная практика, когда родственники забирают детей…

— Я поставлю вопрос перед главой о вашем несоответствии…

— Че­е­ево? — Ляпин выпучил глаза. — Не с того начинаете, Вера Андреевна! Я тридцать лет в системе! Это вам не Москва! Напугали! Посмотрим, с кем вы останетесь! — и пошел из кабинета, в длинном пальто и шляпе, сердито размахивая портфелем.

— Семен Матвеевич! Я погорячилась! Ситуация сложная! — хватилась Гладышева.

Ляпин остановился и оскорбленно смотрел мимо Гладышевой.

— Я говорила с главой. Девочку привезут. Прошу вас, не отпускайте ее до конца проверки! А то хороши мы будем, если потребуют ребенка, а ребенка нет! — она примирительно осклабилась. Но поздно: недруга Вера Андреевна себе нажила!

Тем же утром наряд ППС столкнулся на площадке Бариновых с женой начальника местной полиции Гаева. Старшина, старший наряда, знал обоих с тех пор, когда Гаев командовал взводом.

— Вы тут зачем? — спросила женщина. Она была в пальто из соболя.

— Глава распорядился. А ты здесь что делаешь, Лена?

— Здесь моя свекровь живет.

Полицейские переглянулись. Команду съездить за ребенком им дал зам Гаева.

— Папаша Киры объявился, что ли?

— Ага, — соврал старшина и посторонился, чтобы пропустить женщину.

Полицейские смешались еще больше, когда к ним вышла старушка с палочкой, а из комнаты — сонная девочка в пижаме. С короткоствольными автоматами и в бронежилетах, могучие, словно былинные богатыри, патрульные почувствовали себя подонками, которых послали на расправу с ребенком. Сказав, что ждут в машине, они скатились вниз.

Дед, бледно­серый от испуга, метнулся прятать внучку у соседей. Кирюха потерла сонные глаза и совсем по­взрослому сказала: 

— Не надо, деда! Все равно найдут.

Старики переглянулись и, пряча взгляды, разошлись.

Спустя полчаса Баринов спустился к сине­желтой «канарейке». Он держал внучку за руку, чтобы согреть ее холодные ладошки. Кира покорно шла, в розовом пуховике и с пакетом продуктов, что собрала бабушка.

Щуплый алкоголик Нардов шмалил чинарик у подъезда. Его каждую неделю привозили в опорный пункт полиции, где он надоел всем. Нардов презрительно сплюнул:

— Чё, твари, ловите детишек? Жень, звякни Сереге! Он твой сосед! Пусть им очко порвет!

Сержант хотел пнуть Нардова, но старшина сказал: «Оставь!» — зырк­нул, не идет ли Лена, помог девочке вскарабкаться в машину, подсадил старика, и Бариновых увезли.


8

Кире запретили навещать родных. Тогда в первый же день после того, как ее привезли из дома, девочка сбежала из приюта — Киру с остановки автобуса за руку привела воспитательница младшей группы. В наказание Столбцова отняла у Киры телефон и провожала ее в школу. Второй раз Кира сбежала в дежурство Белышевой. Она одолжила у Медведевой зимнюю одежду, — Столбцова на ночь запирала вещи Киры. Машина ППС подобрала беглянку на пустынной дороге после звонка в дежурку. Теперь Киру в приюте считали опасной сумасбродкой. Но беды ее после побега только начались.

Директор поговорил с Кирой. Кроме того, если в приюте происходило что­то из ряда вон, старший воспитатель собирала детей осудить проступок. На этот раз Столбцова задержала детей в столовой после ужина. Белышева, в чье дежурство случился побег, притулилась в дверях, скрестив на груди руки.

Вера Никитична пообещала всем, что из­за «самоуправства» Киры детям запретят смотреть «Закрытую школу». Старшие загудели. Кто­то бросил в Киру хлебный катыш. Столбцова позволила детям погалдеть и призвала к порядку.

— Баринова, ты больше не будешь убегать? — самодовольно спросила Вера Никитична.

Кира упрямо уставилась в тарелку. Она чувствовала, что с ней поступают подло. За дни, проведенные в приюте, она заметила, что дети боятся старшего воспитателя. Девочка тоже боялась Столбцову. Но чувство справедливости бунтовало в Кире.

— Буду! — упрямо сказала девочка.

— Почему? Тебе здесь плохо?

— Я вам говорила, что у меня болеют дедушка и бабушка! Без меня они умрут! Вы можете сколько угодно упиваться своей властью! Наказывать меня, издеваться перед всеми. Я не сделала ничего плохого, чтобы меня здесь держали!

— Что ты сказала? Повтори! — Воспитатель наклонилась к Кире, уверенная в том, что ребенок не решится повторить дерзость.

В глазах Киры набухли слезы. Она отчаянно трусила, но решила стоять на своем: она не виновата.

Тут кто­то угодливо заулюлюкал и с грохотом рухнул со стулом. Дети засмеялись, вскакивая, чтобы рассмотреть долговязого парня. Тот поднялся, потирая локоть и ворча на Коржинева. Коржик развалился на стуле, презрительно глядя на свою жертву.

— Коржинев, в чем дело? — Столбцова постучала пальцем по столу. — Опять начинаешь?

— Ага! Шестерок ваших учу! Отвяжитесь от малой! Она не смотрит ваш дебильный сериал. А еще правильно делает, что бегает из вашего концлагеря для слабоумных!

Коржинев, опустив руки в карманы джинсов, вразвалочку пошел из столовой.

— Коржинев, я никого не отпускала!

— А вы меня накажите! Уложите спать в девять!

Дети засмеялись. Они с любопытством ждали, что ответит старший воспитатель.

— Сядь на место!

— А иначе что? Компота лишите? Мобильник отберете?

Дети снова засмеялись. Белышева ухмыльнулась. Кира во все глаза с восторгом смотрела на Вадима. Подросток нахально улыбался Столбцовой.

Педагогический опыт Столбцовой зижделся на правилах, проверенных, как боевой устав, жизнью: детям, как тиграм в клетке, нельзя показывать свою слабость. Поэтому она сдержалась, чтобы не рявкнуть на подростка.

Вера Никитична была убеждена, что детей воспитывает коллектив. Для этого она выявляла «заводил» и назначала их своими помощниками: старшими по комнате, старостами групп. А те командовали детьми. За это Столбцова разрешала им чуть больше, чем другим. Разрешала часами торчать в интернете через телефон; заниматься в тренажерном зале когда вздумается; вопреки правилам, есть в спальне или валяться на постели в выходные. «Помощники» поверяли ей чужие тайны. Не «стучали», а открыто обсуждали проступки товарищей за чаем в рабочей комнате Столбцовой. Такие совещания были частью жизни «семьи». В семье ведь нет тайн друг от друга.

Своих детей у Столбцовой не было: замуж она не вышла, а рожать без мужа во времена ее молодости считалось позором. Поэтому она подчинила свою жизнь детям. Посвящают жизнь призванию. А подчиняют тому, что делать надо! Она старалась быть справедливой к детям, следила за тем, чтобы сотрудники приюта не обижали их. Никогда не повышала на детей голос, поощряла их за примерное поведение и наказывала за проступки.

Главной «страшилкой» приютских считалась угроза Столбцовой отправить их в колонию для малолетних. Из уст в уста дети шептали предание о пацанах, которых «за грабеж» увезли в наручниках. Кто­то верил в легенду, кто­то нет. Но Столбцову боялись. Неподдающихся она скорее переводила в детдом, подальше из района.

Нехитрые педагогические приемы старшего воспитателя этим исчерпывались.

Коржинева Столбцова ненавидела. Мальчик отлично учился. Смотрел, слушал и читал то, что считал интересным, и презрительно называл приютских «стадо». Но главное, генерал Князев (для мальчика — «дядя Андрей») председатель исполкома Всероссийской общественной организации ветеранов «Боевое братство» и первый зам председателя и губернатора области, был другом его отца. По негласной договоренности с Князевым мальчика привозили в приют, когда у его матери начиналось обострение болезни (специфику ее недуга в приюте не знали), и забирали, когда болезнь отступала. Ездить в Москву к Князевым Вадим отказался из­за мамы. Столбцова попробовала сделать мальчика своим «помощником» (с тайной мыслью подлизаться к генералу). Подросток ее высмеял за «холуйство». Ляпин посоветовал старшему воспитателю «проявить педагогический такт». Он считал Столбцову хитрой и мстительной бабой. Но на мизерный оклад хорошего педагога на это место было не найти.

— Коржинев, я напишу директору докладную о твоем поведении! — пригрозила Столбцова.

— Не наставьте ошибок! Как в прошлый раз! «Тобе» пишется без мягкого знака!

Дети снова засмеялись. У Веры Никитичны от злости трижды дернулось веко.

Екатерина Ивановна, усмехаясь, пропустила мальчика в двери.

— Можете идти, дети! — сказала Столбцова, чтобы «сохранить лицо».

— А кино?

— С Бариновой мы поговорим позже!

Но Кира не слышала воспитателя — она влюбилась в Коржинева раз и навсегда!

Когда дети, гремя стульями, разбрелись, Белышева подошла к Столбцовой:

— Вера Никитична, так работать нельзя. Девочка вас не слушается. Мальчик выставил посмешищем! При всех! Сейчас другие дети!

— Две паршивые овцы не все дети! И вот что, милочка! Не знаю, чему вас учат в институтах. Только в мои дежурства дети не бегают. Вы тут без году неделя. А мне пятьдесят лет! Двадцать пять из них я отдала работе с контингентом.

— Словцо­то какое — «контингент»! Вам бы в тюрьме работать! Девочку я не дам в обиду!

— Ох! Ох! Ох! Погодите на мое место метить! Институт окончите, тогда метьте. Если замуж вперед не выскочите! — вслед девушке зло крикнула Столбцова.

Весь вечер старшие судачили о ссоре с Веркой. Завидовали Коржу: «Ему ничё не будет! Дядя генерал!» Кто­то из девчонок заметил, что новенькая влюбилась в Коржа. «Смотрела на него как Пенелопа!» Дети посмеялись: в Коржа влюблялись все.

Столбцова же твердо решила «спровадить» двоих из приюта. О «любви подростка» она узнала от Леры и взяла новость на заметку.


9

Но судьба Киры решалась не в приюте.

На неделе в опеку заехал проверяющий Сарнов. Чей­то зять в министерстве. Сорокалетний «пустяк по знакомству», как называла таких Гладышева. Она знала его по работе в Москве. Сарнов просмотрел дело Бариновой. Два других дела. Ехать в приют отказался, чтобы не пропустить машину из района в Москву и не трястись в электричке.

— С медицинской справкой вы очень хорошо заметили, Вера Андреевна, — сказал Сарнов и зевнул до хруста в челюсти.

— Что вы имеете в виду?

— То же, что и вы. Девочка из приличной семьи. Если устроить ее за границей, усыновители отблагодарят. Не беспокойтесь. Это хорошие деньги. Подберите еще пару детей.

Гладышеву обдало жаром. Она поняла, во что ее втягивает чиновник.

— Я всего лишь хотела навести порядок в делах! — сухо сказала она.

— Не волнуйтесь вы так, Вера Андреевна. Что ждет девочку здесь? Нищета? А там перед ней откроются перспективы. Неизвестно, кому больше повезет, нам тут или ей там! Ирина Васильевна, ваша предшественница, не понимала этих вещей. Что поделаешь, человек другой эпохи!

Гладышева поняла намек. Но еще сопротивлялась.

— Девочке одиннадцать. Суд учтет ее мнение, — сказала она.

— По сто тридцатой статье Семейного кодекса согласие на усыновление дает руководитель детского учреждения, в котором находится ребенок.

— Ляпин не пойдет на это.

— Ляпин не решает вопросы усыновления.

— Вы знаете специфику региона! Здесь не Москва, но и не глухая провинция. Здешних людей не напугаешь. Город небольшой. Все друг друга знают. Трудно что­то сделать.

— Трудно, пока девочка дома. Отправьте ее в детдом. Там будет легче решить вопрос. Вам надо выиграть суд. С судом поможем. Вы рассказывали, что девочка часто убегает. Значит, не здорова. Если психиатр напишет заключение, цена вопроса возрастет. За границей им за больных детей доплачивают. Тогда Ляпин тоже пригодится. Пусть он даст разрешение на обследование ребенка.

Гладышева молчала. Энчане и так ополчились на опеку за ребенка. Но ссориться с министерством не хотелось: за Сарновым стояли влиятельные люди.

Чиновник смотрел на Гладышеву бесцветными, рыбьими глазами. В конце концов, решила Гладышева, закон она не нарушает — суд уже назначен. Она делает свою работу.

В тот же день Вера Андреевна приехала в приют взглянуть на девочку и поговорить с Ляпиным. Кира была в школе.

— Приезжала проверка из Москвы. Баринову предлагают отправить в детдом. Что вы думаете об этом? — спросила Гладышева.

— Честно? — Ляпин через стол протирал очки салфеткой. — Оставьте девочку в покое.

— Теперь нельзя. В детдоме у нее открываются хорошие перспективы.

Чиновники переглянулись. Ляпин понял.

— Девочка часто убегает. Плохо адаптируется в коллективе. Можно показать ее психиатру.

— Девочка здорова. До суда останется здесь, — твердо сказал Ляпин. Быстро посмотрел на Гладышеву и добавил: — Сарнов далеко, Вера Анд­реевна. А нам здесь жить.

Тем временем Кира обживалась в приюте. Дети легче, чем взрослые, привыкают к новому. Кира стирала и гладила свои вещи, сама мылась в душе. Ежедневно меняла белье — строгий наказ бабушки. По графику дежурила в комнате. В туалет Кира ходила ночью: стеснялась кабинок без дверей. «Это чтобы затычки не бросали, а пацаны не дрочили», — пояснила Медведева.

Если кто­то из детей курил, матерился или не вовремя ложился спать, Столбцова заставляла его убирать туалеты. За второй «побег» Киру тоже наказали уборкой.

Дед привез внучке гитару. По просьбе Веры Никитичны на праздничном концерте Кира спела песню. Написала стихи в стенгазету. Но «помогать» Столбцовой отказалась.

В новой школе Баринова получала пятерки. Дала скатать алгебру половине класса. У нее появились друзья. Учителя литературы, истории и географии в голос хвалили Киру. «Англичанка» помнила Баринову по районной олимпиаде. В приюте ее иногда дразнили «чуркой» или «Буратино», но Кира не помнила зла, и скоро дразнить перестали.

Но главное — Кира перестала «бегать»! Она грустила о доме. Но теперь приют стал для нее обитаем: здесь жил Вадим! По секрету от всех Кира любила мальчика, — полюбив, человек взрослеет. Вадим же девочку почти не замечал.

Лишь раз, когда Кира простыла и медсестра не пустила ее в школу, Вадим заговорил с девочкой в классной комнате. Задрав костлявые ноги на стол, он ел конфеты и смотрел телевизор. Там плешивая голова что­то бубнила полусонным пиджакам. Кира разложила учебники готовить уроки. Вадим пальцем отстрелил фантик в экран:

— Вырасту — убью!

— За что?

— За отца! У офицеров приказ. Верховного козла! Чего вы, чурки, за спины русских солдат прячетесь? В Чечне! В Южной Осетии! Умирайте за свою страну сами!

Кира тревожно посмотрела на Вадима. Он рассуждал как взрослый! Непонятно! Но от этого нежность к Вадиму переполняла Киру. Умный, сильный и недосягаемый, он защитил ее от Верки, и девочка мечтала показать ему свою любовь и преданность.

Вадим не заметил восторга Киры. Он собрал фантики и вышел.

В приюте у Киры был лишь один враг — Столбцова. Она следила за девочкой, как кошка за воробьем. Неуправляемая новенькая угрожала авторитету старшего воспитателя, ибо в ее представлении только страх наказания держал в повиновении детей. Хитрая баба, Столбцова искала повод, чтобы расправиться с ребенком. И повод подвернулся.

«Приютских» в школе не любили. Одноклассник Киры Лоскутов намазал стул новенькой мелом. Кира заехала пацану сумкой по башке. На перемене Лоскутов с дружками загнал Киру под лестницу — проучить. Кира царапалась и лягалась. Коржинев отбил ее у пацанов. «Сука приютская!» — зло крикнул Лоскутов и смылся.

Вечером приютские девчонки с завистью шушукались о том, что за Киру будут драться на заднем дворе школы. «Мазу» за Лоскута подержал брат, старшеклассник. А Коржик один! Тогда, никому ничего не сказав, Кира позвонила другу Герычу. Того боялась вся шпана города. И когда Коржик пришел «на стрелку», Герасименко с командой двухметровых гандболистов, легко запинавших бы всю школу, «тёр» с местными. О Кире забыли, главным стало — чья возьмет. Приход Киры пацаны встретили враждебно.

Ладненькая, но голенастая пятиклашка не тянула на первую красавицу школы, из­за которой стоило драться. Связываться с Герычем и «психом» Коржиком из­за нее никто не хотел. Разошлись миром. Но слух, что Герыч — кореш Коржика и пацаны «держали мазу» за новенькую, разлетелся по школе — Киру «круто зауважали». Заговорили о любви ее к мальчишке, что еще больше подняло статус девочки в школе и в приюте.

О «драке» узнала Столбцова и со злорадным нетерпением поспешила к завучу по воспитательной работе «защищать своих». Заминая историю с дракой, Вера Никитична раздувала ее и связывала имена «заводил» Коржинева и Бариновой.

Завуч, немолодая, усталая женщина, ответила, что, если наказывать детей за все драки, ей некогда будет работать! «К тому же драки не было!» Педагоги школы хвалили двоих и сочувствовали их обстоятельствам.

Тогда Столбцова позвонила родителям Лоскутова, чтобы те написали заявление в детскую комнату полиции, — отец мальчишки послал Столбцову матом. Сама сходила в детскую комнату — ей сказали, что на Коржинева и Баринову «сигналов нет». Оставался Ляпин. Столбцова написала докладную. Тот неохотно вызвал «нарушителей» к себе.

— Опять на тебя жалуются, Коржинев. Вынь руку из кармана! И Баринова отличилась!

Ляпин стыдил подростка. Столбцова удовлетворенно слушала, поджав ноги под стулом. Вадим, досадуя, что его равняют с малой, отвернулся к окну.

— Вадим не виноват! — вдруг выпалила Кира. — Вера Никитична врет, чтоб думали, что Вадик хулиган! Пусть она выйдет! Я все расскажу!

Столбцова от изумления разинула рот, блеснув золотой коронкой.

— Не забывайся, Баринова! — нахмурился Ляпин.

У него были взрослая дочь, сын и маленький внук от дочери. Свое отношение к чужим детям он сверял с тем, как поступил бы со своими, и понимал, что Столбцова двурушничает. Но открыто принять сторону детей Ляпин не мог по соображениям педагогической этики. Тем не менее сказал: 

— Вера Никитична, подождите в приемной!

Бордовая от гнева, Столбцова вышла. Кира рассказала про «мел» и гандболистов. А в заключение вывезла: 

— Вера Никитична — вредная! Любит, чтобы ее боялись. Заставляет детей ябедничать! Тем, кто против, мстит и хочет выгнать Вадима!

Подросток хмыкнул. Ляпин недоверчиво спросил: 

— Сама придумала? Ловка ты судить! Ты знаешь, что у Веры Никитичны мать парализована? Вместо того чтобы заботиться о ней, она тебя за ручку, как маленькую, водит в школу.

Кира молчала, пораженная тем, что у старшего воспитателя есть больная мать.

— Идите! — сказал Ляпин.

В коридоре Кира опять испытала нежность к Вадиму, как тогда, в классе. Она захотела его взять за руку. Обнять! А вместо этого испугалась и убежала.

Тем бы история и кончилась. Но уязвленная Столбцова в свое дежурство накануне рабочей недели наотрез отказалась отпустить Киру с дедом без разрешения директора.

Вечером, когда Столбцова захрапела, Кира самовольно отправилась к бабушке.

Через час наряд ППС задержал девочку в сквере недалеко от дома: одинокий силуэт ребенка подозрительно маячил на заснеженной аллее.

Утром Ляпин вкатил Столбцовой выговор и лишил премии.

В бешенстве, Вера Никитична обшарила вещи, полки и тумбочку Бариновой, пока та была в школе: Лера доложила старшему воспитателю, будто Кира каждый вечер что­то записывает в тетрадь с замочком. И ничего не нашла!

У школы Столбцова сорвала с плеча Киры сумку с книгами и, сгорбившись, извлекла оттуда толстую тетрадь с замочком. Сломала замочек. С треском, как карточную колоду, пролистала страницы и злорадно прошипела: 

— Ты у меня побегаешь! Дрянь!

Выходившие из школы дети с любопытством смотрели на них.

Кира семенила за старшим воспитателем. Затем, в школьном автобусе уткнулась в варежки. Но не плакала. Всю дорогу Столбцова листала тетрадь. Лицо ее покрыли красные пятна. Близорукие глаза сузились. Она все еще читала, шевеля толстыми губами, когда автобус приехал и дети побежали по обледенелой дорожке к особняку. Водитель терпеливо насвистывал в кабине.

Столбцова приказала Кире раздеться и ждать в спальне. Через полчаса она фурией вырвалась из комнаты, нашла Киру в «красном уголке» и прошипела, потрясая тетрадкой: 

— Немедленно к директору!

Секретарь вопросительно посмотрела на обеих, полагая, что произошло нечто ужасное, коль Вера Никитична устроила такую суматоху.

— Вот! — торжественно сказала Столбцова и положила тетрадку на стол перед Ляпиным.

— Что это? — директор рассеянно открыл и закрыл первую страницу.

— Дневник Бариновой. А здесь, — ткнула Столбцова пальцем в тетрадь и выдержала паузу, — уголовщина! Если вы не примете меры, их приму я!

— М­да? Ну, что ж, позовите Баринову! Сами идите, — сказал Ляпин.

Кира виновато встала в дверях. Маленькая и голенастая. В домашней кофте.

— Ты ведешь дневник? — Ляпин приподнял тетрадь.

Кира кивнула: 

— Можно, я его заберу?

— Пусть дедушка зайдет ко мне. Дневник я верну ему. А пока тетрадь полежит здесь. Обещаю, ее никто не прочтет. И еще. Не бегай. Я разрешу тебе ездить домой.

Ранние зимние сумерки загустели за окном. Секретарь ушла. Тетрадь Киры лежала поверх прозрачных файлов с документами. Директор открыл дневник и прочитал:

«Милый дневник! С тобой одним я могу говорить. От этого мне легче. Ты тайна для всех. Даже для мамы и бабушки.

Дневник происходит от слова “ежедневно”. А я разве каждый день пишу его? Долго, очень долго я не говорила с тобой. Целых двадцать месяцев после того, как забыла на море свою первую тетрадку. Для меня это очень долгое время. Я не могла писать, потому что мне было стыдно, что кто­то нашел ту мою тетрадку, читал и смеялся. Ведь я пишу очень плохо. Я боялась, что дневник нашла тетя Маша, наша хозяйка в Геленджике. Каждый день я ждала, что она позвонит маме и пришлет дневник. А потом мы приехали к тете Маше. Она отдала мне тетрадку, когда никого не было рядом. Я сразу порвала дневник и решила, что никогда больше не буду доверять свои мысли бумаге, если я такая рассеянная.

Но писать надо. Это улучшит мой русский язык. Дядя Саша говорит, что все мои ошибки в школе из­за невнимательности. Говорит, что мне надо чаще писать диктанты или переписывать из книг. Но переписывать из книг скучно! Лучше писать дневник!»

Ляпин взглянул на ручные часы и вернулся к чтению.

«Я многое забываю, если не записываю. Бабушка говорит всем, что перед сном я рассказываю ей все свои тайны. Не все! Многое я ей не рассказываю, потому что обещала другим людям хранить их секреты. А так хочется кому­нибудь рассказать!

Мы с троюродной сестрой Дашей в деревне бегали смотреть, как рожает кошка. Я никогда не видела. Кошка сначала громко мяукала. Даша сказала, что сейчас из кошки полезут дети. Они действительно полезли. Потом кошка облизала котят. Меня стошнило. Даша сказала, что рассказывать никому не надо, а то влетит. Я потом целый день не могла кушать. Бабушка решила, что я отравилась. Я не могла сказать ей правду.

Даша видела, как рожает корова. Она говорит, что люди рожают так же, как животные. Неужели это правда? Какой ужас! Неужели мы все были как котята?

Таких секретов много. Я запишу их потом. Как же тут обойтись без дневника?»

«Здравствуй, мой миленький дневник! Опять я забыла тебя! Прости!

Сегодня мне исполнилось девять лет. А завтра мы улетаем на самолете в Италию.

Мне будет очень жалко расставаться с бабушкой и дедушкой. Бабушка будет плакать, а дедушка дразнить ее. Он дразнится, потому что ему тоже жалко расставаться со мной. Но он не хочет показать свои чувства. Он любит бабушку. Ему жалко ее нервов. Я вижу по его глазам. Его глаза всегда смеются. А когда он сердится, он молчит.

Сейчас все мысли об Италии. Я никогда не была за границей».

«Напишу все по порядку.

В самолете дядя­итальянец с большим носом говорил без остановки с соседом и мешал смотреть фильм. У каждого над головой телевизор. А если переключить экран, то можно увидеть карту, где мы летим. Дядя Саша показал внизу Альпы. Интересно и страшно. А еще стюардессы не умеют разговаривать по­русски.

На главной площади в Болонье зубцы на стенах, как в Кремле. Дядя Саша говорит, что стену в Москве делали итальянские зодчие. На площади висел плакат Джорджа Клуни. Мама любит его в сериале “Больница”.

В Венеции меня укачало на катере. Воняло тухлой водой и тиной. Все фотографировались, а меня тошнило. Мама дала мне таблетку, и тошнить перестало. Дядя Саша спросил, как у них работают уборные, если под домами вода? Мы не знали.

В мастерской дядя в фартуке сделал нам лошадку из венецианского стекла. Он приложил к ней бумажку, и бумажка загорелась — вот какая горячая лошадка. Дядя Саша купил нам бусы и сережки. Их нельзя фотографировать, чтобы секрет не узнали другие мастера. Мы поцеловали дядю Сашу. За окном вместо асфальта плескалась вода.

На площади Сан­Марко было скучно. Тогда мама зашуршала целлофановым мешочком. К нам слетелись голуби и чайки. Думали, что у мамы хлеб. Мы смеялись.

Потом пришел гид. Смешная итальянка с кисточкой на палочке, чтобы мы не потерялись. Она повела нас во дворец смотреть картины. Мы с дядей Сашей закрывали рты, чтобы не смеяться. Мама строго смотрела на нас. Мы все равно смеялись.

Во Флоренции мы видели статую Давида, которую сделал великий скульптор. Имя я забыла. Сначала мне было стыдно, что все скульптуры голые. Потом я привыкла. Мальчишки на экскурсии в Пушкинском музее хихикали, как дураки, увидев голые скульптуры. Здесь итальянская учительница вела урок в галерее и дети ее слушали. Еще мы были на Золотом мосту. На мосту делают украшения из золота.

В Сиене мы видели площадь, на которой каждый год скачут лошади. На каменную площадь грузовики привозят песок, чтобы наездники не убились, если они упадут. Посмотреть скачки съезжаются туристы со всего мира.

В Риме пальмы зеленые даже зимой. Однажды в Риме три дня был мороз минус пятнадцать градусов. Детей не пускали в школу. Вот бы у нас так!

В городском автобусе много людей. Я уступила место бабушке. Она погладила меня по голове. Потом мы заблудились. Дядя Саша говорил по­английски, но итальянцы его не понимали. Один итальянец по карте показал нам, куда идти.

Еще мы ходили в Ватикан. Видели скульптуру Мадонны и Иисуса под стеклом. Дядя Саша сказал, что сумасшедший венгр давно отбил Иисусу колено. Тогда скульптуру спрятали под стекло от пуль.

Видели кардинала в красной шапочке. Он вел службу. На службу нас не пустили.

Еще были в Сикстинской капелле. В капелле кардиналы выбирают папу римского. Потолки капеллы расписывал Микеланджело. Дядя Саша сказал, что в глаза художнику попала краска. Он ослеп через двадцать лет. Дядя Саша хотел сфотографировать потолок на шпионскую ручку. Но на нас строго смотрели охранники со всех сторон. Мне было так страшно, что нас арестуют. Мама скорее увела дядю Сашу.

На площади перед собором Святого Петра мы хотели сфотографироваться с принцем. Принц убежал. Он совсем дедушка. Он гражданин Ватикана и хозяин магазинов на площади. Дядя Саша говорит, что в Ватикане девятьсот граждан. Как в нашей школе!

Италия очень красивая страна. Мне кажется, что мы жили в музее. В отелях очень красиво. Там очень вкусные пирожные. Лучше, чем в Москве.

Метро в Риме страшное, как подвал. Вагоны разрисованы граффити.

Возле разрушенного цирка итальянские дети очень шумели. У римского легионера в доспехах было скучное лицо. С ним никто не фотографировался. Дул сильный ветер».

Ляпин посмотрел в черное окно с приоткрытой заиндевевшей фрамугой. Снег на подоконнике в отсвете комнаты казался желтовато­серой свалявшейся ватой. Ляпин представил пальмы и кипарисы. Вспомнил каналы Венеции, где в прошлом году плавал на гондоле с женой, и усмехнулся: действительно воняло гнилью!

Глазами Киры из окна приюта он увидел рабочий поселок, мертвые поля, над которыми растеклась стужа, вспомнил Столбцову со злым ртом и пучком грязных волос на затылке, вздохнул и принялся читать дальше.

«Спросила бабушку, можно мне называть дядю Сашу папой? Я боюсь спросить его об этом. У него есть сын Слава. Он два раза приезжал к нам. Когда мы остались одни, Слава больно ущипнул меня. Мне было стыдно за него. Он студент. Взрослый. А ведет себя глупо. Ревнует к дяде Саше. Зачем? Ведь мы живем одной семьей. Тут ничего не поделаешь. Дядя Саша сказал, что Слава характером похож на свою маму. Что он имел в виду, я не знаю. Может, то, что Слава все делает исподтишка? Он берет у дяди Саши деньги и никогда не угощает меня, если мы идем гулять.

Дядя Саша сказал, чтобы я называла его как мне хочется. Но у меня есть отец. Я поняла, что дядя Саша не хочет, чтобы я называла его папой. Перед сном я плакала. Бабушка сказала, что дядя Саша меня все равно любит.

Еще я хотела бы поменять фамилию, как у мамы и дяди Саши. Бабушка говорит, что я смогу поменять фамилию, когда получу паспорт. Скорее бы стать взрослой!»

«Дядя Саша возит нас с бабушкой в монастырь на службу. Я спросила дедушку, почему он не ездит с нами в церковь? Если он не верит в Бога, значит, считает, что Бога нет? А бабушка верит в Бога. Значит, Бог есть? Дедушка сказал, что лучше верить в Бога, чем не верить. Под одеялом я сказала, что Бога нет. Было страшно. Ничего не произошло.

Теперь я думаю так. Проще сказать, что Бога нет, потому что его никто не видел. Ездить в церковь труднее. Поэтому многие считают, что верить не надо. Если люди нарисовали Бога в церкви на потолке и на иконах, значит, Бог есть. Люди ведь не дураки, чтобы рисовать того, кого нет. Я верю, что Бог есть».

«Сегодня мама сказала, что оставит меня без ужина за то, что я не сделала уроки, а смотрела “Ранетки”. Бабушка с ней поругалась и покормила меня. Бабушка сказала, что голодом детей наказывать — грех! Когда она была маленькой, то после войны ела крапиву и траву. Голод — это самое страшное испытание для человека. Когда люди хотят есть, а взять еду негде. Дядя Саша сказал, что мне надо дать две порции. Это будет самое страшное наказание для меня. Все засмеялись. Буду есть меньше, чтобы была красивая фигура».

«Сегодня мы танцевали в клубе перед ветеранами Великой Отечественной войны. Они совсем старенькие. Я знаю точно, что их меньше, чем в прошлом году, потому что дед Захар умер 5 мая. В прошлом году бабушка дала мне цветы и сказала, чтобы я поздравила деда Захара. Дед Захар заплакал и подарил мне шоколадку.

Дядя Саша спросил меня, с кем была война? С немцами, сказала я. Бабушка напоминала про Адольфика, под которого я всегда причесываю челку. Дедушка и мама смеялись. Дядя Саша сказал, вот спросят меня за границей дети: откуда я и что знаю про историю России? А я ничего не знаю! Они историю своей страны расскажут, и мне будет стыдно. Но ведь человек не может все знать. Рядом с нами село Шарапово. Я историю Шарапова совсем не знаю. Так что с того? Я видела там кладбище. Там люди живут и умирают. Мы тоже умрем. Про нас, наверное, тоже не узнают. Надо радоваться жизни. Я хочу, чтобы у меня был муж и дети. Чтобы мы путешествовали и были счастливы. Ведь, когда мы умрем, ничего не будет. А если придут немцы, мы им снова дадим сдачи».

«Как же я долго не записывала! Ура! Каникулы! Завтра мы едем в Швецию. Потом во Францию. А потом я не помню куда. Я возьму дневник, чтобы ничего не забыть».

«Запишу все по порядку. Мы ехали на поезде в Петербург смотреть белые ночи. За окном было светло. Я не дождалась ночи. Заснула.

Мы купили билеты и поплыли на кораблике. Туристов было мало, потому что рано. Дядя Саша сказал, что я была за границей, а свою страну не знаю. Петербург очень красивый город. Здесь много каналов. Хотя на Невском проспекте мало деревьев. Река Нева очень широкая. На середине дует сильный ветер. Во многих местах камни на берегу отвалились. На некоторых домах осыпалась штукатурка. Дядя Саша сказал, что улицы Петербурга красивые, а дворы — как при Достоевском. Того и гляди — оттуда выйдет Раскольников с топором. Достоевский — это, кажется, писатель. Потом спрошу маму. А то дядя Саша решит, что я полная дура.

У маминого брата дяди Леши большой красивый дом. Я поела и уснула».

«На поезде мы переехали границу. Вокруг был лес. Давным­давно тут был ледник. А когда он отступил, остались камни и озера. В Финляндии вдоль дороги железная сетка, чтобы диких зверей не сбил поезд. У нас я сеток не видела. Наверное, наши звери умней.

Потом мы гуляли по Хельсинки. Были на главной площади. Площадь похожа на Сенатскую площадь в Петербурге, только меньше и посередине площади вместо Александрийского столба стоит памятник императору Александру.

В церкви нет икон. Совсем некрасиво. Внутри только две скульптуры — Лютеру и Агриколе, которые основали церковь в Финляндии. Дядя Саша рассказал. Зато здесь есть скамеечки. Вот бы бабушке помолиться! У нее болят ноги. Она не может долго стоять. Разве Исусик рассердится, если кто­то будет сидеть в церкви?

В православном храме женщины ходят без платков. В церкви в скале потолок из медной проволоки. Дядя Саша рассказал, что здесь любил выступать русский музыкант Ростропович, потому что тут хороший звук. Как много разных церквей. Значит, финны верят по­разному? А еще мы видели скульптуру из труб. Говорят, когда дует ветер, скульптура поет. Ветер дул, а я ничего не слышала.

Потом мы были в акванариуме. Видели акул и скатов. У скатов белые животы. Я поняла, что это рыбы, когда увидела, что у них шевелится рот.

Мы плыли на пароме в Швецию. Паром — это огромный корабль. Больше десяти этажей. Он плывет так тихо, что я не поняла, когда мы отплыли от берега.

На пароме много ресторанов и магазинов. Мы пошли в ресторан. Там играла музыка. Танцевали люди. Немцы и датчане. Они очень хорошо танцуют. Было весело. Я люблю танцевать. А в лифте я познакомилась с мальчиком из Германии. Я не знала по­английски. Тогда его мама по­русски сказала, что они из Дрездена. Когда был Советский Союз, который теперь Россия, в школе она учила русский язык.

Вот как я много узнала. Если бы не написала, то забыла бы».

«Утром мы стояли у борта и смотрели на острова. На островах дачи с флагами. Как удобно иметь дачу на острове! Никто чужой не залезет в огород».

Ляпин ухмыльнулся. Он прочитал про ленту­транспортер для багажа в порту, про толстого дядьку и старую тетку в карауле у Королевского дворца в Стокгольме. Про корабль «Васса» и рассуждения девочки о том, зачем шведы бесконечно долго плыли вдоль безлюдных берегов, чтобы воевать с Россией. «На свете так прекрасно жить!»

Он читал и думал о том, как беспощадна судьба к ребенку, о том, что Киру ждет, когда суд вынесет решение. «Может, ей действительно уехать?» Представил своего внука Филипку и отогнал «удобную» мысль.

«Возле музея девушка продавала гамбургеры и воду. Возле девушки была очередь. Рядом парень с тележкой тоже продавал гамбургеры и воду. Но у него никто не покупал. Дядя Саша сказал, что это приезжий араб. Шведы не покупают у него, потому что они его не любят. Мы купили у него сосиски и воду, чтобы не стоять в очереди.

Почему люди не любят других людей? У нас в классе дразнят Татавик и Алика. Татавик — армянка. Алик — цыган. Если в классе узнают, что мой папа армянин, меня станут дразнить. Мне стыдно признаться, что я русская наполовину. Об этом знает только наша учительница Любовь Алексеевна.

В школе мы учили стихотворение Пушкина. Учительница сказала, что у Пушкина прадедушка негр. Пушкина, наверное, тоже в детстве дразнили».

Ляпин прочитал про Амстердам и улицу Красных фонарей. «Проститутки в маленьких комнатках смотрят в окошки. У старой негритянки были грустные глаза. Я подумала, что она плохо училась в школе. Что же она будет делать, когда состарится?

Однажды я пришла к Тане Шариковой. Ее родители были на работе. Таня по интернету смотрела порнографию. Мы посмотрели вместе. Потом включили “Смывайся”.

Я рассказала об этом бабушке. Я боялась, что бабушка станет ругаться. Она не ругалась. Я ее спросила, почему считается позором говорить о том, как делают детей? Ведь все любят детей, а пап и мам поздравляют, если у них родится ребеночек.

Бабушка ответила, что все ходят в туалет, но не подглядывают за другими. Потому что это подло. Как делают детей, должен видеть только Бог. Я обещала, что больше никогда не буду смотреть такие подлые фильмы!»

Ляпин пролистал про кривые дома Амстердама — «выгнулись, как паруса» — и велосипеды; про гвардейцев в медвежьих шапках в Копенгагене и «…розовую медузу фотографировали туристы. Русалочка была одна на камне. Далеко в море ряды больших вентиляторов. Они похожи на марсиан из фильма “Война миров”. Я их называю Марси».

«Я не умею писать о себе. Значит, я скрытная. Скрытность — то же самое, что хитрость. Значит, я в придачу хитрая? Я часто завидую красивым девочкам, потому что я уродина, но ничего не могу поделать со своим характером».

«Мы путешествуем вторую неделю. Приеду я домой, одноклассники спросят меня: что новенького? А ведь столько за это время передумано. Столько впечатлений. Я их даже записать не могу. Вот и получается, что я ничего не расскажу!»

«Я помню себя лет с двух. Помню, что стою на берегу пруда. Рядом дедушка. Кто­то спрашивает, сколько мне лет. Помню затопленную лодку. Высокую антенну во дворе. Помню, как бабушка повела меня мыться в душ. Дедушка на крыше из шланга наливал в бочку воду. Я заплакала. Бабушка решила, что я обожглась крапивой. А мне было стыдно признаться, что я боюсь, что в бочку нальются пиявки.

Когда теперь я рассказала бабушке про лодку и пиявок, они с дедушкой переглянулись. Дедушка спросил: неужели ты все помнишь? Какие они странные! Это же моя память! Только об этом писать не интересно!

События интересно читать, когда проходит много времени. Намного интереснее записывать свои мысли. Вот я прочитала — Эйфелева башня. Перед глазами сразу очереди за билетами. Вокруг люди, люди, люди! А над головой башня, четырехугольная, из железных палок. Негры носят связки брелоков маленьких Эйфелевых башен, как связки ключей из фильма про бабу­ягу. Пристают к туристам. Мне завязали на руку цветную ниточку и просили у дяди Саши денег. Дядя Саша дал. Тогда прибежали другие негры. Дядя Саша их прогнал. А еще Лувр, парк Тюильри, Елисейские поля, Версаль, Диснейленд. Нет, я бы никогда не уезжала из Диснейленда!

Или набережная Сены. Вместо Сены вспоминается Тибр, заросший травой.

Или Ротенбург­на­Таубере. Магазин рождественских игрушек. Из лета попадаешь в Новый год. Мальчик Слава. Он из Петербурга. Пока родители пили пиво, мы смотрели на клоунов. Клоуны в костюмах аватаров кривлялись на мостовой. А еще в воздухе парил волшебник. Дядя Саша сказал, что у него под одеждой железяка. Поэтому кажется, что он парит в воздухе.

Напишешь слово, а столько воспоминаний. Если все писать, тетради не хватит».

«Мне купили гитару!!! Милая! Милая моя гитара! Как же я люблю тебя! Мы ходили по магазину! Выбирали! Скрипки. Виолончели. Балалайки. Они все хорошие. А гитара живая! Моя! Мы легли с ней спать рядом! Потом придумаю ей имя!»

«Проклятые квинты и барэ! Проклятый указательный палец не зажимает басовую струну! Мизинец никогда не попадает в лад! Игорь Григорьевич говорит играть просто квинты A, F, G. Я не играю! Он говорит мне глушить струны. Я прижимаю их к грифу. Без интервалов, как глухая корова! Мерзкая тупица! Ненавижу себя!»

Ляпин пропустил летопись творческих мук девочки.

«В школе мы писали сочинение на тему: “Кем я хочу быть”. Многие написали неправду про будущие профессии. Потому что так велела писать Любовь Алексеевна.

Ксюха Гаврилова говорит, что после школы хочет выйти замуж, родить троих детей и воспитывать их. Деньги должен зарабатывать муж. С ней согласны все девчонки. Я тоже согласна. Но лучше рассчитывать на себя. Потому что богатых на всех не хватит. Пока наживешь богатство, станешь тридцатилетней старухой. А выйдешь замуж за тридцатилетнего богатого старика, он до конца жизни никуда не денется. Приведу я его в нашу компанию, и мухи сдохнут от скуки. Девочки засмеялись. Ведь не все зарабатывают деньги. Некоторые живут бедно всю жизнь».

«Перечитала вчерашнее. Мне страшно, что я закончу институт. Рожу детей. Буду работать всю жизнь. А у меня не будет денег даже на машину.

А как же бабушка и дедушка? У них нет машины. Но ведь я люблю их больше всех на свете! Вот что я придумала! Когда я вырасту, я заработаю много денег и куплю им самую дорогую машину! А еще — маме и дяде Саше!»

«В книжном магазине дядя Саша сказал, чтобы я выбрала книжки, которые мне нравятся. Мне стыдно признаться в том, что я не люблю читать! Читать скучно! Гораздо веселее играть в компе. Общаться в скайпе. Мама по секрету сказала, что дядя Саша мне уже купил подарок на Новый год. Телефон! Тогда пусть будут еще книжки!

В классе больше всех читает Ксюша Гаврилова. Еще некоторые дети читают “Гарри Поттера”. А мне скучно читать сказки о волшебниках. Они для самых маленьких».

«Мама и дядя Саша улетели в Таиланд. Скучаю».

Следующая запись датирована месяцем позже: «Мамочка! Папочка! Возьмите меня к себе! Я не хочу жить!» Ляпин сообразил — в это время погибли родители Киры.

«Сейчас я долго сидела и думала. Как написать про то, что внутри постоянно болит, а деться от боли некуда. Как написать, что я знаю, что все вокруг цветное, а для меня серое. Все серое, словно посыпано золой из печки. Зола сыпется и сыпется. А мне не становится легче, потому что ничего не меняется. Мамы и папы нет».

«Если Бог наказывает плохих людей за плохие поступки, за что он наказал маму и папу? Что они сделали плохого? Что плохого сделали мы с бабушкой и дедушкой? Что плохого сделала я? Исусик, ты есть? Или ты только нарисованный? Я не верю, что ты только нарисованный! Когда ты услышишь меня, сделай так, чтобы вернулась зима! Чтобы мама и папа никуда не летали! Если ты хочешь, чтобы нам было плохо, пусть я умру! Мама и папа родят ребеночка! Бабушка и дедушка будут любить его, как любили меня! Пусть мне будет плохо, а всем пусть будет хорошо! Боженька, ты же можешь все!»

«По математике у меня четверка за год. Какая же я дура! Бабушке и дедушке за меня стыдно! Папе и маме тоже стыдно! Они у боженьки за мной внимательно следят».

«Я дала слово маме и папе, что буду есть все, что мне дает бабушка! Что буду помогать ей в огороде, чтобы вырос хороший урожай. Потому что в магазине все дорого. У нас теперь другая жизнь. Мы продали дом, потому что у нас трудно с деньгами».

«Мамочка и папочка, я обещала вам, что буду записывать для вас каждый день, хотя бы по строчке. А записывать некогда. Мамочка, посуди сама. Утром мы ходили с дедушкой в лес. Потом в магазин. Потом пололи с бабушкой огород. Выкапывали молодую картошку. Потом я кормила нашего пса Вовку. Потом мы поливали грядки. Потом с дедушкой плавали на лодке на остров. Там домик бобра. Бобр нырнул в пруд. Сейчас придут подружки. С ними надо погулять. Перед сном надо почитать рассказ Тургенева, который нам задали на лето. Когда же записывать?»

«Ездили с дедушкой на велосипедах в квартиру. Я видела ежа и белок. Вспомнила Мишкольц в Венгрии. Там в парке много белок. Они никого не боятся. Подумала про маму и папу. Заплакала. Дедушка не видел. Он ехал сзади».

В записях о первых днях в приюте замер страх.

«Тут нет решеток. А домой нельзя! Наверное, это все­таки тюрьма.

Давным­давно у нас была морская свинка Дуська. Беленькая, с чубчиком. Дуська узнавала маму по шагам. Бегала по клетке. Радостно вставала на задние лапки.

Когда мама мыла клетку, я следила, чтобы Дуська не шмыгнула под диван. Приют для меня — как комната для Дуськи. Кажется, что можно уйти, а уйти некуда».

«Как же я люблю бабушку! Дедушку! Тетю Лиду! Дядю Колю! Я снова дома! Ура! Запишу все завтра!»

«Я очень боюсь полицейских. У меня от страха дрожат руки. Если полицейские это увидят, то дети узнают, что я трусиха. Бабушка и дедушка, мне очень плохо без вас!»

«Только в дневнике я остаюсь наедине с собой. В комнате за мной следит Лера, ябеда. Ира спрашивает, что я пишу. Как я ей скажу, что я пишу про Вадима? Он красивый и смелый. Правда, он немного заносчивый. Обзывается. Но ведь о человеке судят не по словам, а по поступкам. Он заступился за меня перед Веркой. Дети называют ее Пучок. У нее сальный пучок на затылке. От нее плохо пахнет. Бабушка говорит, что так пахнет от женщин, которые за собой не ухаживают. В приюте все Верку боятся. Даже воспитатели и повара. Только Вадим ее не боится. Она очень противная. Говорит тихо. Притворно улыбается. А глаза у нее злые. Если она гладит детей по голове, то нужно стоять смирно. Я попросила ее не гладить меня. Она ведь меня не любит. Зачем притворяться? Она назвала меня злой. Почему? Ведь я сказала честно! Когда Вера Никитична рядом, мне хочется спрятаться. Так чувствуют себя все дети. Но им некуда деться.

Хотела написать про Вадика, а получилось про Верку. У Вадика губы бантиком. Он внимательно слушает. А когда хочет сказать что­то смешное, у него улыбаются глаза. Если бы я прошла с ним за руку по улице, мне бы все завидовали. Мне так хочется, чтобы Вадик меня обнял, тогда мне не будет страшно Верки.

Зачем я пишу об этом? Затем, чтобы об этом знал только дневник и я».

«Екатерина Ивановна пушистенькая и веселая белочка. От нее пахнет конфетами. Она не боится Верку. Никогда не приказывает, а дети ее любят. Верку это злит».

«Семен Матвеевич похож на старого Бармалейкина из мультика. Когда он сердится, то вертит пальцами или делает бумажных голубей из тетрадки». Ляпин усмехнулся: даже об этом дети знают. «Дедушка говорит, что директор с женой ночевал у нас в деревне. Бабушка тогда работала на складе. Если бы бабушка сейчас работала на складе, меня бы давно отпустили домой!»

«Почему всегда запоминаются плохие истории, а хорошие не запоминаются?

Ира повела меня показать приют. Мы шли через сугробы. В котельной на куче угля спала кошка. Дядька в ватнике схватил кошку и швырнул ее в топку. Кошка в воздухе сделалась прозрачной и красной. Потом вспыхнула. Другой дядька ударил его лопатой. Мы с Ирой убежали. Она покурила за углом. Рассказала, как к ней приставал отчим.

Мать Иры узнала про отчима и повела ее к гинекологу. Если бы что­то было, она посадила бы отчима в тюрьму. У Иры было с двоюродным братом. Она ничего не помнит. Даже боль. Только потом все опухло и пекло. Поднялась температура.

Я подумала, когда я вырасту, у меня будет муж. Я бы хотела, чтобы моим мужем был Вадим. Я представила, что Вадим меня поцелует. Потом произойдет как в кино… Хотя мне страшно, я думаю, что в мире все женщины рожают. Им тоже страшно, но ведь без детей нельзя. Про детей думать, конечно, рано. Но ведь я никому не говорю.

Ира рассказала, что Наташа Соколова и Маша Демина уже живут с парнями. Наташа — со старшеклассником из третьей школы. У Маши есть парень в городе.

Ира говорит, что с матерью лишь раз была на море. А больше нигде не была. Мне стало так жалко Иру. Я заплакала. Мы поклялись, что никогда не предадим друг друга».

«Вера Никитична так громко храпит, что ее слышно в коридоре. Когда охранник ложится спать, дети ходят курить на улицу через пожарный вход в спортивном зале. Дверь закрывается изнутри на большой крючок. Я спросила Иру, почему дети не убегают домой. Она говорит, что многим детям здесь лучше, чем дома. Здесь хорошо кормят. А дома им нечего кушать. Лучше убегать из школы. Меня провожают, пока я не привыкну.

Мне стало легче на сердце. Я знаю, как отсюда уйти. Потом мы уедем с бабушкой и дедушкой, чтобы они не волновались».

«Уборщица баба Нюра ворует из тумбочек конфеты и еду, когда дети в школе. Вадим завернул в фантики какашки и положил их в прозрачный пакет. Побрызгал одеколоном. Я так смеялась, когда Ира мне показывала лицо бабы Нюры. Прикольно».

«В школе из­за меня подрались пацаны. Очень глупо. Хотя, должна признаться, мне приятно. Меня в школе все узнают. Получается, что я очень тщеславная».

Ляпин прочитал фамилии и клички тех, кто с Герасименко пришел драться за Киру. Задержался на абзаце: «…Вадим показывал пацанам немецкий кастет. Второй кастет он дал Васильцеву. Мальчики прячут кастеты во дворе, чтобы никто не нашел. Ира рассказывала, что давно старшие пацаны после дискотеки подрались с черными. Семенов кастетом сломал одному челюсть. В приют приехала полиция и забрала не того мальчика. Мальчик никого не выдал. Пацаны за мальчика сожгли колесо у полицейской машины. Вся машина не загорелась. Полицейские приезжали в приют. Никого не поймали».

Ляпин отодвинул стул и прошел по кабинету, заложив руки за спину.

— А вот это уже ЧП! — пробормотал он.

Ляпин вспомнил нашумевшую драку и чертыхнулся! Год назад он погасил скандал — кого­то отправил в детдом, кого­то в интернат. Если в сложившихся обстоятельствах с Бариновой Столбцова раззвонит о дневнике, Гладышева припомнит ему давние грехи.

Директор решил не горячиться и вернулся за стол.

«Игорь Лосев из рогатки убил снегиря. Он купил итальянскую рогатку и железные шарики в магазине “Рыболов­охотник”. Семенов играет в карты на деньги. В приюте ему все должны. Вадим дал Семенову в морду. Он сказал, чтобы Семенов не играл в карты с младшими. Вадим всех защищает. Он ударил Шмелькова за то, что тот сделал Светке Обручевой велосипед. Когда Света спала, Шмельков воткнул ей между пальцами бумажки и поджег. Света дергала ногами и кричала. Маленькая Саша надела сапог. А в сапоге спала мышка. Саша раздавила ее. Теперь Саша не хочет надевать сапоги на улицу. Она боится и кричит. Дети над Сашей смеются. А разве это смешно, когда другому человеку плохо! Почему дети в приюте жестокие? Раньше я ничего не знала про то, как люди плохо живут! Теперь мне самой плохо. Мне одиннадцать лет. Неужели это навсегда? Если бы Вадим был злым, как все, незачем было бы жить».

«Все девчонки в приюте пишут Вадиму записочки про любовь. Я ему никогда не напишу! Никто никогда не узнает, что я его люблю!»

«Он приподнял мою книгу и посмотрел обложку. Сказал, если я захочу, то он даст мне продолжение. Конечно же я хочу. Мне иногда так хочется его поцеловать!»

«…увидел меня в кофте “Я люблю Вену”. Сказал, что у него такая же дома. Они были с мамой в Вене. Его папу не пускали за границу из­за того, что он военный. Вадим вдруг повернулся и ушел. Мне кажется, что он плакал. А рядом были другие дети».

«Вадик не похож на других мальчишек. С ним интересно. Но непонятно.

Он говорит, что Бога выдумали злые, чтобы подчинять слабых. Вся власть и богатство у злых. Поэтому злых нельзя жалеть. Они никого не жалеют из­за своих денег.

Вадим хочет их убить. Он станет офицером. Соберет других офицеров. Они прикажут солдатам убить богатых. Потом они поделят бензин, а деньги раздадут людям. У Вадима дома папин пистолет и автомат. Он будет воевать со злыми. Мальчишки всегда фантазируют. Еще Вадим говорит, что президента надо защищать, даже если он плохой, потому что его выбирают люди. Я не понимаю Вадима. Он говорит одно, потом другое.

Вадим говорит, что Бога нет, а русские должны в него верить. Тогда жить в России всем станет лучше. Как же верить в того, кого нет? Я про Бога теперь ничего не знаю».

Ляпин закрыл тетрадь.


10

Директор приказал дежурному воспитателю найти Коржинева. Вадим явился, словно ожидал за дверью.

— Оба кастета мне на стол немедленно! — негромко сказал директор. — Ясно? Немедленно!

Вадим побледнел. Он пробовал бравировать. Но Ляпин рявкнул: 

— Коржинев, я делаю это из уважения к Андрей Василичу. И к памяти твоего отца.

Через пятнадцать минут Вадим принес целлофановый пакет. Ляпин брезгливо заглянул в него и бросил в ящик стола. Железяки тяжело бумк­нули о дно.

Пока мальчик ходил, Ляпин вызвонил Столбцову.

Та решила сама «поговорить» с детьми. Она хотела прижать умника Коржинева, чтобы не вывернулся. А Баринову в приюте уничтожить раз и навсегда!

Столбцова по одному вызывала воспитанников старшей группы. Спрашивала про драку и кастеты. Угрожала детской колонией и испорченными характеристиками. Через полчаса все в приюте знали, что Баринова написала на товарищей донос, а Коржинев ее соблазнил, как соблазнил всех девочек школы.

Ира Медведева вернулась в спальню с перекошенным от злости ртом.

— Зачем ты Верке про отчима? Я тебе как подруге! Ну ты и сука! — заплакала она.

Кира вздрагивала плечами на соседней кровати, уткнувшись в ладони. За ужином из старших детей с ней уже никто не разговаривал.

…Столбцова стремительно вошла в кабинет директора. Из пучка волос на ее затылке на воротник серой кофты выбилась сальная прядь.

— Дети все рассказали. Вот докладная!

Старший воспитатель торжественно положила перед Ляпиным два тет­радных листа и, по обыкновению, присела без приглашения, как школьница, сложив руки перед грудью.

— Завтра проведем общий досмотр. Коржинева передадим в детскую комнату милиции…

— Кто вам дал право действовать через мою голову? — угрожающе тихо прорычал Ляпин.

— Я посчитала, что ситуация…

— Мне не интересно, что вы считаете! По несоответствию хотите? Чтоб меня вместе с вами?

Ляпин скомкал и швырнул в мусорную корзину докладные.

— Значит, так. Никаких разговоров с Гладышевой! Ясно? Я позвоню Князеву. Пусть забирает мальчишку. Куда хочет! В военное училище! К матери!

Столбцова готовно кивнула и спросила:

— А девочка?

— Тоже поедет домой!

Столбцова соскользнула со стула и засеменила к двери. Она ликовала: она добилась своего — двоих вытуривали вон!

Ляпин поискал в блокноте номер телефона Баринова и попросил его завтра зайти.


11

Белышева о скандале узнала утром. Бледная от обиды за детей, она вошла к Ляпину. Столбцова уже визжала в кабинете: 

— Двое совершенно обнаглели! Если это сделали не они, то кто­то по их приказу!

— Сами виноваты! Вам очередной выговор за вчерашнее самоуправство!

— Вот как! Ловко! Значит, во всем виновата я?

— По вашей глупости ситуация едва не вышла из­под контроля! — рявкнул Ляпин. — То, что пишет девочка в своем дневнике, — фантазии ребенка! Зарубите это себе на носу! Пусть ими занимается полиция, если есть сигнал! А то, что устраиваете вы, — преступление! Если всякие там Астаховы узнают про ваши фокусы, мы вылетим с работы!

— Я тридцать лет в системе, — плаксиво завела Столбцова. — Двое баламутят. А я виновата!

— Эти двое — отличники! Дети из хороших семей! Никогда не хулиганили! Причина конфликта вы сами! Ваша неприязнь к детям! Ваша система наказаний, институт любимчиков, доносы. Я отстраняю вас! Ваши обязанности временно будет исполнять Белышева. А вы вместо нее. Свободны!

Столбцова, громыхнув стулом, выскочила вон. Белышева растерянно молчала.

— Вчера кто­то приклеил сапоги Столбцовой к половику. Садитесь!

Педагоги переглянулись. Белышева прыснула от смеха. Ляпин хмыкнул.

— Что у вас? — уже серьезно спросил Ляпин.

— С девочкой никто из старших детей не разговаривает! Одни считают ее доносчицей, другие не хотят водиться, потому что знают о дневнике и боятся. А что натворил Вадим?

Ляпин вздохнул. Затем достал целлофановый пакет с кастетами. Белышева растерянно потрогала зазубрины. Ляпин снова спрятал мешок в ящик.

— Вопрос с Коржиневым — решенный вопрос. Князева заберет его на зимние каникулы.

— А Кира?

— У нас здесь не исправительное учреждение, Екатерина Ивановна, а место, где дети, оказавшиеся в сложной жизненной ситуации, проходят адаптацию. Пусть побудет дома.

— Именно этого Столбцова добивалась.

— Успокойте ситуацию. Я знаю, у вас получится. Объясните детям, что Кира писала дневник для себя. Я уже разговаривал с Коржиневым и Бариновой, — сказал директор.

— Что будет с девочкой?

— Не знаю, — уклончиво ответил Ляпин.

Баринов был в приюте через час. В кабинете директора под лампой в круглом аквариуме меж искусственных водорослей степенно плавали перламутровые и красные рыбки. Ляпин рассказал старику о новом «побеге» Киры и подвинул ему дневник девочки.

— Евгений Константиныч... Поговорите с главой. Пусть внучка до­учится год в Энске.

— Кто же меня к нему пустит?

Ляпин наклонился и на правах знакомого негромко произнес: 

— Вот что, дядя Женя... прячьте внучку. В стационар. Куда хотите. Иначе… пропадет ребенок!

Опешивший Баринов выудил из рукава дубленки полосатый шарф и, вдев разом оба рукава, нахлобучил ее махом, как хомут.

Вадим зашел к Кире попрощаться — за ним на большой черной машине приехал «дядя Андрей». Кира на кровати укладывала вещи в сумку.

Вадим протянул Кире белый сверток, накрест перетянутый шелковой лентой:

— Тебе. Подарок. На Новый год!

— А у меня нет для тебя! Вадик, я хочу тебе сказать… — Кира густо покраснела.

— Не надо, малая, я знаю. Я не Онегин, ты не Ларина. Держи номер. Забьешь в телефон. — Вадим протянул бумажку с цифрами. — Не на Луну лечу. Найдемся в «фейсе».

Кира поднялась на цыпочки и поцеловала мальчика в щеку. Когда Вадим вышел, Кира развязала ленту. Внутри пакета синела тетрадь в бархатном переплете с замочком.

У входа Вадим махнул всем, кто вышел его провожать, и подхватил сумку на длинном ремне. Маленький мужчина в дорогом пальто пожал руку Ляпина и, приятельски обняв Вадима за плечо, повел его к выходу. Кира смотрела на них от спальни. Когда дети разбрелись, Кира уткнулась деду в грудь и прошептала: 

— Деда! Я больше не хочу здесь!

Баринов погладил внучку по волосам и пообещал, что в приют она не вернется.

В полдень Ляпину позвонила Гладышева:

— Ловко вы прикрыли свои недоработки! А как мне объясняться в министерстве? Вы даже не представляете, как вы меня подвели! Вы думаете, что это сойдет вам с рук?

Ляпин положил трубку.

— Умоешься! — проворчал директор и набрал жену, чтобы узнать, как там внук Филипп.


12

Сразу после зимних праздников Лида определила племянницу на обследование в детское отделение районной больницы, где некогда работала Наташа. С тем чтобы при неблагоприятном для стариков решении суда, — суд назначили на конец января, — девочке «прописали» дневной стационар. Справки Баринов отвез Ляпину.

Затем Баринов сходил в школу и договорился с директором, чтобы Кира «слушала» уроки. В РОНО одобрили «до суда». Отметки Киры выставляли в тетрадь.

Но судьбу Киры снова решали «наверху».

После выволочки в администрации главный редактор районной газеты «Сегодня» Лариса Крымова вызвала к себе зама и подругу Марину Сивцову и корреспондента Адову, писавшую материал о Бариновых.

В администрации крашеную блондинку Крымову и брюнетку Сивцову называли «Баккара». Закадычные подруги, те в свои сорок пять пережили революции девяностых, трех министров и четырех глав района. Порядок знали: относили наверх сколько надо. Когда могли, били наверняка, усвоив, что их тоже не пощадят. Учредили агентство печати, подчиненных не обижали, поэтому агентство работало точно, как песочные часы, — главное, вовремя переворачивай цилиндр с песком.

У Крымовой росла внучка. У Сивцовой сын заканчивал институт.

— Гладышева не свое на себя берет! — сказала Крымова за дубовым столом в большом светлом кабинете. Ее красивое лицо заострилось от злости. — Сарнов из министерства редкая гнида. Он не зря возле Гладышевой трется.

— Сухомлинов на выборах не пройдет! Нахапал, как перед смертью! Следственному комитету уже дали отмашку — Сашу в оборот, если заартачится! — сказала Марина. В ее ушах сверкали бриллиантовые сережки. — Гладышева думает, что ее муженек прикроет. А он ноль. Коммерс. Получил на старость банчик. Слетит Сухомлинов — слетят все. Девочку генеральше припомнят. Если подключить серьезных людей, наберем очки перед областью. Перед новым главой. Кто бы ни пришел! Район на газету бабки зажал. На аукционе своих хотели прикормить. А там откат нулевой…

Крымова поджала губы, мол, разговор не для третьих ушей! Сивцова поняла.

— Короче, ничего не теряем, — сказала она. — Если повезет, еще Гладышеву на коррупционных схемах с детьми утопим.

— Но чтобы не просквозило! Материал дадим, когда сделаем дело! Пусть Саша побесится.

Решили так. Минпечати области с районом не ладят. Для газеты начальство — область. За девочку насмерть не драться, но если повезет, отстоять. Корреспонденту Адовой, тихо млевшей оттого, что ее посвятили в планы начальства, велели следить за делом Бариновой и готовить новые материалы.

Друг Крымовой — «смотрящий по району» Епишин подсказал «человечка» в областной думе. «Человечек» вывел Крымову на приемную Анатолия Евгеньевича Маркова, члена думского комитета РФ по природным ресурсам, природопользованию и экологии. Помимо кучи должностей, Марков был региональным послом доброй воли ЮНИСЕФ, действующей под эгидой ООН в России. Кроме прочего, детский фонд ЮНИСЕФ занимался защитой детей.

За неделю до суда Бариновым позвонили из приемной Маркова. Адвокат Эдуард Найман сообщил, что он будет защищать Бариновых. Его услуги оплачивает фонд. Найман просил Баринова приехать завтра в нотариальную контору города оформить доверенность. Евгений Константинович подумал — ошибка! Но поехал.

Молодящийся дедушка с крашеной эспаньолкой и в пальто с бобровым воротником поздоровался с Бариновым за руку. Прошел к нотариусу без очереди и, получив доверенность, уехал.

Через неделю на заседании присутствовали Баринов, Лида и их защитник Ольга Тарасова. Со стороны опеки — Кузякина и адвокат Ребров. Истец и ответчик сидели на разных лавках. Адвокаты неспешно ковырялись в бумажном мусоре, рассыпанном на столах, едва кивнув друг другу, хотя вчера вместе пили капучино в «Шоколаднице».

В тесную комнату, где слушалось дело Бариновых, — они были первые в списке, — Найман вошел, тяжело отдуваясь. Он поздоровался за руку с Тарасовой, извинился перед судьей за опоздание, хотя явился минута в минуту. Адвокат Ребров кисло улыбнулся. Через пристава Найман передал судье доверенность и ходатайство с просьбой перенести слушание. Он «не успел ознакомиться с материалами дела».

Судья Говорова, жирная тетка в черной мантии, днями получила от Реброва деньги. Опека считала предварительное слушание формальностью. Говорова царила в районе и не любила, когда ей мешали. Она долго изучала документ. Но отказать не смогла.

В тот же день Гладышевой позвонили из Москвы. Попеняли за невесть откуда взявшийся «фонд». Заворачивать дело назад было поздно: на девочку поступил заказ; денег дали в ЗАГСе и прокуратуре Райска, куда после суда в детдом должны были увезти Киру. «Усыновители» торопились. Гладышева из этой истории могла выпутаться, лишь отправив ребенка из района.

Она пожаловалась мужу. Тот позвонил в Генштаб друзьям. Судью Говорову «накачали» из квалификационной коллегии судей области. Злая, она подготовила решение в пользу опеки.

Чтобы подстраховаться, Гладышева направила в стационар, где Кира проходила лечение, психолога отдела Гербер Анну Сергеевну. Та попросила лечащего врача оставить ее наедине с девочкой. В палате красивая тетя, обвешанная золотыми цепочками, как паутиной, приветливо улыбнулась девочке. Кира насторожилась. Она присела на топчан.

Тетя заговорила о здоровье Киры. О лечении. О врачах. О школе. Об отметках.

Кира отвечала односложно. Но через полчаса с удивлением обнаружила, что разболтала «тете» все тайны: про особую тетрадку для ее отметок, про то, что здорова и бегает на физкультуре, про то, что в личный дневник записывает теперь только стихи.

— А почему ты больше не ведешь дневник? — спросила «тетя».

Девочка пожала плечами:

— Не интересно.

— А кто тебе в ванной трет спинку? Дедушка? Тебе не стыдно? Ты уже большая.

— Так что с того! Он же мой дедушка! — Девочка внимательно посмот­рела в настороженные глаза блондинки и сказала: — Я не стану говорить про это. Вы хотите сделать нам плохо!

— Жень, что им нужно? — спросила Татьяна Дмитриевна, узнав о Гербер.

— Черт их знает!

Вечером Гладышева по телефону пригласила Баринова на завтра в отдел.

Поблескивая белым золотом, Вера Андреевна подвинула Баринову через полированный стол отпечатанные листы бумаги.

— Что это? — спросил старик.

— Заключение психолога. Девочка в семье подвергается сексуальным домогательствам. Это травмирует психику ребенка. Безусловно, доказать факт педофилии очень трудно. Тем не менее заключение специалиста повлияет на решение и испортит вашу репутацию. Девочку допросят. Назначат медико­педагогическую комиссию.

Баринов ждал всякого от опеки. Но тут он побледнел. Поднялся и упал на стул. Сердце старика сжалось. Его Кирюха! Он... Баринов не верил, что это говорят ему!

— Ах ты, дрянь! Подлая дрянь! — только и сумел проговорить он. — Что ты хочешь от нас?

— Заберите исковое заявление, и об этом никто не узнает.

— Что же ты вцепилась в нас? Других, что ли, нет? Беспутных? — устало произнес старик.

Гладышева молчала. Даже если б захотела, она бы не смогла все рассказать.

Но Бариновы не сдавались!

Дома, стянув дубленку, Евгений Константинович позвонил приятелю Касатову.

Бывший замдиректора, председатель горисполкома, пенсионер Петр Федорович Касатов без доклада захаживал к мэру (кого б ни назначили) «попить чаю». Его боялись дворники, рабочие, начальник ЖРЭУ. С Женей Касатов любил в сквере вспоминать завод.

Касатов выслушал Баринова.

— Во, гады, что творят! Жень, к Сухомлинову не суйся. Он занесся. Ментов на входе натыкал. Я позвоню Дубову. Мэру. Не дадим трудового человека в обиду.

Назавтра встретились у исполкома. Касатов ждал, заложив руки за спину, в добротной дубленке и в песцовой шапке с опущенными ушами: боялся отита. Кряхтя, поднялись на второй этаж трехэтажного дома с мансардой.

Мэр, лет шестидесяти, мордастый, с зачесом от уха на лысину и в затемненных очках — светобоязнь глаз, — схватился двумя руками за ладонь Касатова. Потряс. Пенсионеры­избиратели города слушались мнения старого партийца. Баринову кивнул.

Расселись чинно, поправляя галстуки, приглаживая плеши.

— Узнал я про твой вопрос, Петр Федорович. — Дубов чуть заикался, поэтому говорил с длинными паузами. — История паскудная.

— Да уж! Орденоносец! Ветеран труда! От высоты у Гладышевой голова закружилась?

— Да. Штучка еще та! Но придется уступить!

— Кому? Девчушку этой крокодиле?

Касатов покосился на Баринова, мол, сейчас уладим.

— Ты мне, Егор Иваныч, в уши не дуй! Опеку приструнить не можешь?

— Петр Федорыч, ты ж знаешь разделение полномочий. Я району не указ. Там такая свистопляска начинается! — Он отмахнулся. — Опека и суд на детский фонд взъелись! Гладышева перед своими прогибается. Чего доброго, следственный комитет впрягут. Еще Крымова из районки под ногами путается.

— А договориться?

— С кем? Со всеми? Девочке одиннадцать. Если вы не уступите, они привлекут ее к доследственной проверке. Вас измажут. Ее травмируют. И однозначно заберут. Я не знаток, но примерно так.

Касатов смущенно молчал. Пообсуждали вхолостую, и Баринов ушел.

— Что же делать, Женя? — в отчаянии спросила Татьяна Дмитриевна.

— Прятать Кирюху.

Баринов на участке в селе расчистил снег у дома. Натаскал дров в избу. С Колей привез и впихнул в сени биотуалет и установил электрообогреватель рядом — русская печка обогревала лишь две комнаты и кухню.

Редкие соседи — зимой большинство селян разъезжались в городские квартиры — шутили, что Таня выгнала Константиныча за измену. Пес Вовка рад был новоселу.

Переезд наметили на день суда — не спешили, вдруг случится чудо и суд отменят.

В конце февраля в суд Баринов пришел, как всегда, выбритый и наглаженный.

Не успел Найман открыть рот, как Баринов заявил, что отзывает иск к опеке.

Сторона опеки удовлетворенно зашепталась. Найман наклонился к Баринову:

— Они на вас давили, Евгений Константинович?

— Скажите, что подписать, чтоб от Кирюхи отстали? — ответил старик.

Найман невозмутимо пошушукался с судьей. Подсунул Баринову лист бумаги. За новым решением велели прийти в установленный срок. Баринов про себя ухмылялся — что бы ни придумали чиновные упыри, Кирюхи им не видать.

В автобусе ему на мобильный позвонил Найман:

— Я переговорил с вашей супругой. Евгений Константинович, что же вы молчали, что опека вас вызывала? Это давление. Следственный комитет ими займется.

— Не надо ничего! Ославят. А внучке с этим жить!

— Посмотрим…

Но у подъезда Баринова ждало потрясение — на косогоре притулился «жигуленок» с надписью «полиция». Сердце старика болезненно сжалось и запрыгало, как мячик со ступенек. В панике он поспешил в квартиру. Здесь царила торжественно­суетливая обстановка, как на похоронах.

Лейтенант Ивашова уже уходила. Она попрощалась, ни на кого не глядя. Кузякина из опеки, которая прошлый раз сопровождала Киру в приют, решала с Лидой, везти ли Киру на казенной машине или во внедорожнике Кривцовых. Решили на внедорожнике. Кузякина с документами поедет в «жигулях».

Евгений Константинович, не раздеваясь, прошел на кухню.

Татьяна Дмитриевна с заплаканными глазами собирала продукты в дорогу. На мужа не смотрела — не могла простить, что он проволынил и не спрятал Киру в деревне.

— Как же они ухитрились так скоро? — беспомощно спросил старик.

— Скажите, говорят, спасибо, что Кира не в приюте. Иначе уже в детдоме бы была! Неужели ты не понимаешь, Женя, у них все решено! Даже документы готовы!

Кузякина с удовольствием попила на кухне чай с клубничным вареньем, ворчливо жалуясь Татьяне Дмитриевне на Гладышеву. Кира ждала на табуретке в коридоре.

И тут случилось непредвиденное.

В комнате Лида вцепилась в локоть дяди и горячо зашептала:

— Нельзя Киру в детдом! Мне только что тетя Ира звонила. Ирина Васильевна ваша! Сволочи из Москвы Кирюху за границу продали!

— Как продали? — побелевшими губами пролепетал старик.

— Ей Гладышева звонила. Суд опека выиграла. У нее теперь все по закону. Дальше ей не надо. Ей Кирюху жаль. Только ты тете Тане ничего не говори! Она умрет на месте. Или натворит чего­нибудь.

— Что делать?

— Я эту дуру в беретке уговорила, чтобы Кире с нами ехать. Мы с Колей ее на нашу дачу отвезем. Они на «жигулях» нас не догонят. Ты потом приедешь.

— Посадят всех!

— Может, Кирюху им отдать? — язвительно зашипела Лида.

Бабушка расплакалась, обнимая внучку. Кривцовы нетерпеливо топтались на лестнице. Старик заговорщицки посматривал на родню.

Но вышло не так, как замышляли.

У подъезда офицер из «жигуленка» вдруг заартачился, увидев, что ребенка усаживают во внедорожник, сказал — у него приказ везти девочку. Кривцовы в стороне пробовали ему втолковать, почему нельзя отдавать ребенка. Не «орали». Боялись испугать Киру. Сутулый служака в форменном бушлате долдонил, глядя мимо Коли, про распоряжение. Едва не дошло до свалки. Колю и офицера растащили женщины. Кузякина заподозрила неладное и сказала, что девочке лучше ехать с ней.

Кривцовы уступили, лишь когда офицер по рации запросил наряд ППС. Патрульные, поняв ситуацию, не вмешивались, но не уезжали. С ми­нуту стороны недобро смотрели друг на друга. Кузякина помогла девочке сесть в машину.

— Иуда! — сквозь зубы процедил Коля офицеру, обивая перчатками дубленку.

Офицер не ответил и сел за руль.

Одна лишь Кира вела себя на удивление спокойно. Она не испугалась приезда «опекунши» и известию, что надо ехать немедленно. Не плакала, прощаясь с бабушкой. Ждала в сторонке, пока дядя Коля препирался с полицейским. Взрослые не знали, что девочка твердо решила бежать из детдома. Решимость притупляла страх Киры.


13

История Киры была бы похожа на истории тысяч других детей, отнятых опекой у беспутных родителей или бесправных стариков, у тех многих и многих, кто не понимал, зачем и как защищать своих детей от закона страны, где эти дети родились, росли и воспитывались, как миллионы других. Она бы взрослела в казенных домах, мучаясь воспоминаниями о семье и безответным для ребенка вопросом, за что ее разлучили с родными. Или помимо ее воли была бы отправлена на чужбину, к людям хорошим или плохим, но чуждым ей по языку, образу мысли, укладу жизни и которым она была безразлична. Быть может, она скоро забыла бы родной язык, близких, дом. Жила бы сыто и не задумывалась, почему сердце не прирастает ни к новой стране, ни к людям, среди которых она живет. И только потом, когда у нее появились бы свои дети, она узнала бы, что родина — там, где прошло твое детство. История Киры была бы похожа на историю тысяч других бездомных детей, если бы маленькая Кира всем сердцем не верила, что ей надо жить с бабушкой и дедушкой, жить там, где ее Скурыгино с бобрами в пруду, где ее память о маме и папе, где ее душа.

Тысячи же Сарновых и Гладышевых не желали знать мысли ребенка. Они были примерными семьянинами, любили своих детей и внуков и считали, что они добросовестно выполняют свою работу. За работу они получают вознаграждение от благодарных людей, вознаграждение, которое им не может дать государство. Нужно лишь вовремя успокоить совесть — продают же котят или щенят коробками: те поскулят и привык­нут. А в какие руки они попадут, не угадаешь.

Поэтому, когда Сарнову позвонила директор детдома и сообщила, что девочка сбежала, он растерянно переспросил: 

— Как сбежала?

Фотографию Киры даже не пришлось размещать на сайте агентства, аккредитованного министерством образования, — девочку пожелала удочерить бездетная пара, друзья бывших «клиентов» Сарнова. Без посредников, а значит, без волокиты деньги заплатили за пачку документов, чтобы «людям» не бегать по кабинетам, заплатили за посещение, общение…

Но отлаженный, как компьютерная программа, механизм не был запрограммирован на желания маленькой девочки. Кира сбежала!

В день приезда Кузякина передала Киру директору детского дома. Директор, крупная брюнетка с ленивым взглядом, сама проводила девочку в «семью» — в отдельный блок с комнатами и кухней, где под присмотром воспитателя жили восемь детей разного возраста. Родственникам разрешили занести вещи девочки в комнату.

В дверях кабинета Евгений Константинович предупредил директора, что будет каждый день узнавать о внучке: жалкая угроза! Директор согласилась, сообщив, что Баринов не является опекуном девочки. То есть внучке он теперь человек посторонний.

Лида сказала Кире на прощание: 

— Если к тебе придут чужие, сразу нам звони!

На другое утро воспитанники детского дома ушли в школу. Кире разрешили погулять во дворе. Новенькая с прогулки не вернулась. Номер ее мобильного телефона был вне зоны действия сети. О побеге оповестили полицию.

Еще накануне Кира по телефону договорилась, что Вадим встретит ее на станции: у Киры не было денег, и она не знала, в какую сторону ехать. Вадим проворчал: «Жди на привокзальной площади». За зиму «ВКонтакте» Коржинев ответил Кире лишь два раза.

Серое небо нависло над станцией. Воробьи щипали булку на островке асфальта посреди длинной лужи талого снега. За крышей станции с круг­лыми часами, набирая скорость, завыла электричка. Таксисты в кружок нахохлились возле машин в ряд.

— Что отсвечиваешь? — услышала Кира. — На памятник бы влезла!

Посреди газона в грязном сугробе высился мужественно­хмурый бюст Ленина.

В зимней куртке «адидас» и в «патрулях», с челкой, начесанной на брови, Вадим показался Кире чужим. Со стороны выглядело — старший брат провожал сестру.

Коржинев купил билеты. Ехали в полупустом вагоне с деревянными сиденьями.

За рыжим стеклом в грязных сугробах кривились черные деревья садовых участков и высокие ели в лесу.

— Ты из­за меня школу прогулял?

— У нас день здоровья. Не учимся. Как встретили?

— Никак. Я легла спать. Проснулась и ушла.

— Ты даешь!

Доехали без приключений. Лишь когда в дальние двери вошел полицейский патруль — парень и девушка в серых бушлатах и с резиновыми дубинками, — Вадим велел Кире пересесть к окну и загородил ее. Затем разговорил мужика напротив, в зимней бейсболке и с кроссвордом, о том, где зимуют ястребы и соколы. Получилось, будто отец беседует с детьми. Полицейские, расставляя ноги, — вагон качало, — ушли в тамбур.

В Москве Вадим сказал: 

— Я на вокзал не могу. У меня тренировка. Давай завтра. А сейчас едем к дяде Андрею. Он что­нибудь придумает.

Кира подумала и согласилась: с Вадимом было нестрашно.

От метро ехали в переполненной маршрутке. Затем прошли к высотному дому на опушке леса, через ворота с охраной. Консьержка в комнатке с цветами приветливо поздоровалась с Вадимом.

Железную дверь мальчик открыл своим ключом. Разделись. Вадим остался в джинсах и футболке. Кира в платье с кружевным воротником.

— Не обувай тапки. Тут пол с подогревом. Пошли пожрем чего­нибудь, — сказал Вадим.

Двухэтажная квартира с мозаичным полом и позолотой обескуражила Киру.

Ели на высоких банкетках бутерброды с сыром. У стойки, будто в баре, в никелированных нишах вверх ножками сверкали разновысокие фу­жеры.

— Дядя Андрей один живет? — спросила Кира.

— С женой. Она на даче. Сын на границе служит офицером. Дочь в Питере замуж вышла.

— А твоя мама?

— Она бухает! Из­за отца, — спокойно сказал мальчик. — Мы в офицерском городке живем. Когда у нее запой, она роется в мусорке, как бомж. После психушки не пьет. Потом все начинается снова. Ни разу не приехала за мной.

Кира замерла с набитым ртом.

— Так ты не мог из приюта уехать когда хочешь? — прошамкала она.

— Не­а! — Вадим что­то поискал за спиной: казалось, он жалел о секундах откровенности.

— Что ты будешь делать дальше?

— Стану офицером, заберу мать. Дядя Андрей обещал в военное училище устроить. Ладно, мне пора. Телик и музыка в зале. Разберешься. Дяде Андрею я звонил, пока ты руки мыла.

В комнате Вадим собрал сумку, — Кира слышала, как он шуршал пакетами, — и, не прощаясь, прогремел железной дверью в прихожей.

В гостиной с дорогими вазами и икебанами Кира прилегла на шкуру белого медведя с оскаленной пастью. Зябко обняла колени и заснула.


14

Проснулась она от негромких голосов из комнаты напротив.

Кира приподнялась на локте. Ее укрыли шерстяным пледом.

Тени вытянулись, но было по­летнему светло. Кира проспала целый день.

Голос с кавказским акцентом монотонно бубнил, словно читал газету, про приговор отставному полковнику ГРУ Владимиру Квачкову, про Чубайса (которого поругивал дедушка), об организации мятежа и терроризме, о «Народном ополчении имени Минина и Пожарского», о походе из Коврова на Москву и о пятнадцати годах «за бунт пенсионеров». Кира редко смотрела скучные новости и ничего из разговора не поняла.

В комнате отодвинули стул. По паркету проскрипели шаги.

— А может, прав Квачков? Другого пути нет? — спросил акцент.

— Пускай погоны снимут. Тогда партизанят. Они присягу родине давали, а не Кремлю, — ответил густой баритон. — Ходатайство я подпишу. Как частное лицо.

— Мой Роберт знаешь что мне выдал? Вы проиграли войну в Афгане и в Чечне. Я уже институт закончил, а страной по­прежнему дураки правят! Россия дань Кавказу платит!

— Мне, Гамлет, тоже многое не нравится. У меня на сорок квартир сто сорок боевых офицеров с семьями по общагам. А схемы похода на Москву и мы с тобой нарисуем! Если б каждый занимался своим делом, тогда бы стариков за арбалеты не сажали и дети бы из приютов не бегали.

— Ты про знакомую Вади? Что думаешь с ней делать?

— Поговорю с ее родственниками. Решим. По­хорошему ее бы в детдом вернуть надо.

Сердце Киры сжалось. Она сложила плед и села на диван. С этой минуты девочка боялась, что ее вернут в детдом.

Она еще не решила, что делать, когда в дверном проеме возник Вадим и спросил: 

— Встала?

На голоса детей вошел невысокий крепыш в вязаной жилетке и в галстуке. Кира никогда, кроме как в приюте, не видела генералов и оробела при Князеве.

— А! Беглянка! — Он поздоровался с Вадимом и попросил мальчика помочь носатому и улыбчивому кавказцу подогреть ужин. Затем плюхнулся на кожаный диван, сказал:

— В детдоме тебя не хватятся? — и спросил телефон дома девочки. Мужчина выслушал Баринова. Кивком попросил Киру выйти и улыбкой поблагодарил. Из коридора Кира разобрала, как мужчина сказал: «Я не знал всех обстоятельств! Да, конечно, я привезу ее на вокзал!» Но страх, что ее «вернут в детдом», не оставлял Киру.

Когда Кире дали поговорить с дедушкой, она сказала: 

— Деда, приезжай за мной!

Дед обещал, что утром будет ждать ее в Царицыне.

Кира не могла уснуть. Она прокралась через коридор, чтобы еще раз посоветоваться с дедом про завтра, — телефон заряжался на кухне. Тут она услышала:

— …Вадим, мы с тетей Ирой делаем все, чтобы ты чувствовал себя как дома! — Тусклый свет ночника из приоткрытой двери полоской пересек мозаичный пол. — Ты взрослый парень. Должен отвечать за свои поступки. Вместо этого ты ставишь меня в унизительное положение перед людьми недостойными. А если бы вас задержала полиция? Тебя бы отправили в детскую комнату. В приют. Ты хочешь вернуться в приют?

— Нет, не хочу. Она меня попросила. Я дал слово.

— Это хорошо, что ты человек слова. Но всем не угодишь. Таких девочек в твоей жизни будет много. Веди себя достойно, как сын офицера. Но прежде думай.

— Папа бы не бросил товарища в беде.

— Ладно! Поступай как хочешь. Тогда мы с тетей Ирой за тебя не отвечаем.

Паркет заскрипел к двери.

— Вадим, постой! — Шаги остановились. — Мы с тетей Ирой хотим тебе добра.

Мальчик помолчал.

— Вы отвезете Киру в детдом?

— Ей туда нельзя. Если ее удочерят за границей, она больше не увидит родственников.

Князев оказался в затруднительном положении: ему по­человечески было жалко ребенка, но, как боевой офицер и военный чиновник высокого ранга, он знал, что приказы не обсуждаются — даже преступные.

От слов Князева Кира похолодела. Она шмыгнула в свою комнату и, не раздеваясь, — в постель. Ее мучили жалость к Вадиму и неведомый прежде ужас, что ее увезут к чужим людям. Она представила уродливые граффити на стенах Рима, а затем — бабушку и дедушку. Все города Европы, где она бывала прежде, теперь показались ей зловещими.

Кира не заметила, как уснула. Очнулась она вдруг и с тяжелым сердцем села на постели. Когда наконец она разобралась в том, что ее беспокоит, на смену страху пришла обида: Вадим не пришел предупредить ее об опасности. Не умея еще точно выражать свои мысли, Кира почувствовала, что в гостиной Вадим предал ее дважды. Он не заступился за нее, когда Князев сравнил Киру со многими девочками в жизни Вадима, и сейчас. Но главное — он предал себя!

Кира выскользнула из комнаты и на цыпочках прокралась в прихожую. В рассветном полумраке она осторожно натянула болоньевые сапоги и пуховик. Схватила стоявшую в углу зачехленную гитару. И тут с ужасом обнаружила, что железная дверь заперта на ключ, а ключа в двери нет. Рядом тихонько звякнул металл. Кира испуганно обернулась. Вадим стоял в куртке и кроссовках.

— Мобильник нужен? — прошептал он и впихнул в ладонь девочки ее зарядник и телефон. Озираясь и стараясь не шуметь, повернул ключ в замке и осторожно открыл двери.

Кира обняла мальчика и чмокнула его в подбородок.

— Отцепись ты, малая! Двигай, пока не проснулся…

Вдруг мягко щелкнул включатель. Дети замерли. Князев, по армейской привычке в семейных трусах и футболке, спросонья щурился, глядя на них, и почесывал живот.

— Не опоздай на занятия, — неодобрительно сказал Князев и добавил Кире: — Деду передай, я узнаю, что можно сделать.

Коржинев довез Киру на маршрутке до метро. Пересел с ней в центре и посадил в вагон. В далекое Царицыно не поехал, чтобы не опоздать в школу.

— Дальше просто. Езжай по прямой. Слушай названия станций. Не маленькая! — сказал он.

Но Кира ошиблась и вышла на две остановки раньше. У обратного входа ее остановил полицейский — девочка не знала, как пользоваться карточкой метро.


15

На следующее утро Киру отвезли на обследование в детское отделение городской больницы, в палату для детей, направленных на медико­педагогическую комиссию. Комиссии вменялось подтвердить психическое заболевание ребенка, склонного к побегам.

С Кирой лежали еще две умственно­отсталые первоклассницы — их переводили в класс коррекции, — кроме них, девочка­олигофрен и девочка, которая в семь лет писалась в постель. В соседней комнате лежал девятилетний садист: он откручивал забавы ради головы голубям. Киру нарядили в пижаму с короткими рукавами и оставили в палате до завтра. Предварительный диагноз, шизофрения, был очевиден, поэтому девочку не спешил осматривать лечащий врач.

К счастью, Кира не успела понять, что ее не только лишили дома, но и едва не записали в малолетние идиоты. Девочка сбежала во второй раз!

Позже обескураженный психиатр высказал мнение, что только шизо­френик мог так хладнокровно улизнуть из отделения. В сестринской Кира скинула уродливые пижамные штаны с колоколами на коленках. Надела пуховик и сапоги десятилетней дочки медсестры, — девочку не на кого было оставить дома, поэтому мать забрала ее на смену — и ушла. Более того, кухарка детдома видела, как ребенок в колготках и тесной куртке прошел через черный ход и кухню, а спустя минут пятнадцать, переодевшись и с гитарой в парусиновом чехле девочка той же дорогой ушла.

Кире повезло! Никто, кроме педагога ее группы и директора детдома, не знал, что девочка в больнице. Прочие решили, что новенькую еще не определили в школу и она слоняется без дела. У Киры даже не было времени позвонить Вадиму.

Из всего путешествия Кира запомнила страх — только бы не заблудиться!

На платформу Кира шмыгнула за «зайцами» через лаз в заборе с торчащими клыками арматуры. Затем, обняв гитару, втиснулась в тамбур электрички. Мужчины, — Кира видела лишь джинсовые ноги, — негромко матерясь, растолкали ворчавшую, не выспавшуюся толпу и усадили щуплую девчушку на скамейку к бабке с тележкой.

Кира вышла там, где высыпали все. Дядька, кто подсадил ее к старухе, провел Кирюху через турникет метро. Поехали туда, куда катило большинство народа. В вагоне девушка с айфоном на вопрос: «Где Курский?» — сказала Кире: «Выходи со мной».

На вокзале Кира снова схитрила. Попросила толстую тетю с пакетом провести ее к платформе пригородных поездов и взяла ее за руку, будто они вместе. На платформу, сняв куртку, протиснулась через решетки ограждения.

Большинство взрослых, усвоила Кира, помогут, если им это ничего не стоит. Главное, честно сказать, что тебе надо. Ну, может, немножко схитрить!

Какие­то парни, докуривая на ходу, бежали к электричке.

— Электричка в Энск? — крикнула им Кира.

— Запрыгивай. Другая будет через два часа.

Быть может, если бы не парни, Кира не доехала бы вообще!

Вагон был наполовину пуст. До Энска оказалось с час езды. Девочка воткнула вакуумные наушники и уставилась в окно. Тут белобрысый подросток лет четырнадцати с личиком карлика и пачкой сигарет в нагрудном кармане лениво спросил:

— Чё слушаешь? — На шее у него змеился вытатуированный гад.

— Сборник. Kavabanga, Dramma, Kof, Lok­Dog, Kolibri, DEPO, Rem digga, Dabster, Skrilles.

Приятель подростка, лет семнадцати, с густой, начесанной на серые глаза челкой и в рваных по моде джинсах, скрестив костлявые ноги под скамейкой, лопнул пузырем резинки и спросил:

— Билет есть?

— Нет.

— Тогда делай ноги! Ревизоры!

Кира не знала, кто такие ревизоры, но метнулась за парнями в тамбур. Оттуда на платформу и в другой вагон с полудюжиной таких же, как она, «зайцев». Тогда по праву «спасителей» парни пристали к Кире, чтобы она сбацала им на гитаре. Поняв, что не отвяжутся, Кира расчехлила инструмент и подстроила басовые струны. Взяла несколько аккордов и запела «песню про маму» негромким, уверенным голосом. Когда Кира запела второй куплет, следом третий, длинный перестал жевать. Нахальный прищур сменило изумление. Парни переглянулись:

— Ни фига себе!

На остановке вошли люди. Одни, обшаривая взглядами пустые места, враждебно косились на «попрошаек». Другие подсаживались ближе. Кто­то дал девочке пару яблок. Другой — горсть монпансье и пятьдесят рублей.

Белобрысый запихнул деньги себе в карман. Конфеты высыпал Кире. Он так увлекся, что поздно заметил в проходе двух ментов в бушлатах. Кира онемела от ужаса. На этом ее возвращение домой могло закончиться. Но вышло иначе.

Детина лет тридцати пяти, с пузцом и дубинкой на запястье, назвал длинного Корзун. Второго, с гадом на шее, — Юхневич. Спросил:

— Чья девочка?

— Она с нами! — отбрехался белобрысый.

Быть может, «с нами» «прокатило», если б напарник, помоложе, в зимней шапке набекрень, что­то не прошептал детине.

— Ориентировка была, — пожал плечами молодой.

— Девочка, ты из детдома сбежала? Тебя как зовут? — спросил детина.

Кира назвалась. Корзун и Юхневич с любопытством уставились на нее. Когда же полицейские решили везти Киру в Энск, белобрысый схватил ее за руку:

— В другой раз спросишь на вокзале у сявок Кирзу и Юшку. Сама не пой.

Парни нырнули мимо ментов и смылись. Киру провели в головной вагон.

Быть может, Киру отправили бы в приемник­распределитель или в детдом. И получилось бы так, что парни, уговорив девочку спеть, подвели ее. Но Киру доставили в линейный отдел, усадили на стул напротив дежурки и… забыли о ней.

В обед как по команде участок обезлюдел. Коротая время, Кира расчехлила гитару. Взяла пару аккордов — в пустом помещении инструмент зазвучал гулко. Кира тихонько запела, уткнувшись ухом в деку. Одну песню за другой, следя, чтобы не ошибиться. Все ноты она взяла чисто! Довольная, Кира вздохнула и выпрямилась.

Из­за стекла дежурки и из открытой двери на нее смотрели с дюжину теть и дядь в форме. Одна некрасивая тетя с большой звездой на погоне высморкалась в платок. Дядя с двумя большими звездами отхлебнул из чашки и спросил: 

— Ты чья, певунья?

Через железные двери девочку отвели в кабинет, усадили за стол. Принесли конфеты и цветные карандаши. Позвонили деду. Тот примчался на такси. Затем по распоряжению начальства попутная патрульная машина увезла Бариновых домой.

Когда девочка уехала, в отделе вспомнили историю с опекой. Пуб­ликации в газете. Работая в системе, люди знали: без интереса намертво не вцепятся в ребенка. На подлость местные сами бы не пошли — чтобы им вслед не плевали! «Московские дела» — решили в отделе. Зажравшуюся Москву в России не любили. Решили, им надо, пусть хлопочут!

Словом, благодаря Кирзе и Юшке в полиции Киру запомнили как «девочку с гитарой».

Между тем едва Кира выскочила из патрульной машины, как со скамейки, охая и припадая на больную ногу, заспешила Татьяна Дмитриевна, уже ждавшая внучку.

— Бабушка! — Кира вскрикнула так пронзительно и жалко, что с канализационного люка от накрошенной булки вспорхнули голуби, а мужики, лупившиеся в домино на плешивом пригорке, потянули шеи к подъезду.

Бабушка прижала к себе внучку. Тут Киру прорвало. Она ревела за все дни страха среди чужих людей. За впечатления, в которых надо было разбираться без подсказок. От обиды на то, что ее увезли, предали! С Кирой плакала бабушка.

— Ну чё, суки, сладили с девчушкой? — подошел к полицейской «канарейке» алкоголик Нардов.

Машину окружили соседи: мужики, бабы, старухи, дети. Люди знали историю Бариновых и, не разобравшись, что Киру привезли, а не забирают, поругивали патруль.

— Делай людям добро после этого! — процедил офицер. — Поехали отсюда!

«Канарейка» осторожно тронулась, а выехав из толчеи, рванула. Бариновы пошли в подъезд под одобрение соседей. Люди были уверены, что отбили ребенка у власти.

Тем же вечером Коля увез старика и Киру в Скурыгино.


16

Побег Киры окончательно запутал дело. Девочка жила в деревне. В школу не ходила. Документы ее остались в Райске. Полиция Энска искать девочку не спешила: мать Гаева, начальника местной полиции, была соседкой Бариновых. Еще капитаном Гаев здоровался с маленькой Кирой за руку и покупал ей чипсы. Получив ориентировку, патрульный экипаж съездил на квартиру Бариновых и в село и доложил, что девочка на месте: у полицейских были свои дети — они сочувствовали старикам и без приказа Гаева не трогали ребенка. А Гаев ждал. Не за горами большие перемены.

В марте, за день до внесения предложения о кандидатах президенту, прежний губернатор обратился к Путину и в высший совет партии с просьбой не рассматривать его кандидатуру на следующий срок. Гудели, будто Громову припомнили прошлогодний тридцатитрехпроцентный провал области на выборах в Думу и воровство в его команде, даже по российским меркам отчаянно безобразное.

В окружении главы шептались, что на совещании у нового губернатора «сам», глядя в сторону Сухомлинова, прокартавил: «надо работать, а не заниматься самопиаром».

Откуда ветер дул, понятно. Энская администрация учредила новый телеканал. Помощник Сухомлинова — Задорожный вздумал пропиарить шефа на областном телевидении. Отснятые о Сухомлинове ролики завернули, а наверх капнули, мол, «лезут не по чину». К прочему Задорожный убедил Сухомлинова вбить в бюджет района «деньги налогоплательщиков» на газету районной администрации. Новая же газетенка, для миноблпечати, щипавшего со своих агентств, была как красная тряпка. Крымова живописала замминистра провокацию с газетой. Главе припомнили охотничий домик, из федеральной собственности переведенный в муниципальную. Припомнили торговлю землей! Даром что все торгуют. Припомнили Бариновых. Без помощи администрации опеке сляпать дело было трудно. Сашу дожимала Крымова. В газете вышел новый материал о Бариновых. В статье суд расписали как расправу над ребенком. «Старый Энск», бывшая «Энская правда», тему подхватил, напечатал фельетон «Правосудие по­Энски». Чиновная челядь решила: Сухомлинову не дадут доработать даже тот год, который потребуется новому хозяину области, чтобы сменить в районах людей своего предшественника.

Как многие самодуры, Сухомлинов брякнул: «Еще поборемся!» И даже друг Ипатов сказал ему: «Дурак ты, Саня! Хоть уйди красиво!»

Дело Бариновых становилось слишком громким: тихонько завершить его в пользу стариков было нельзя по той же причине, по какой его начали: чтобы вернуть девочку домой, нужно было нарушить закон! К прочему хитрый еврей Найман в темных углах юридического закулисья плел свои сети. Ссориться с членом думского комитета Марковым в министерстве не хотели.

Заступиться за Киру попробовал Князев — сдержал слово, данное Бариновым!

Через посредников генерал выяснил, что судьбой Киры занимается агентство, директором которого числилась жена Сарнова. Чтобы прекратить дело об усыновлении ребенка за границей, нужно было вернуть заказчику деньги — «усыновители» якобы желали удочерить именно Киру, больше никого. Как человек искушенный, Князев понимал: уловка с удочерением «именно Киры» — банальное вымогательство денег. Понимал он также, что ушлых деляг из опеки прокуратурой и судом не напугаешь: к тому времени, пока дело возбудят, проверят, девочка окажется за границей. Словом, надо заплатить, чтоб чиновники отвязались от Бариновых.

Князеву было неловко объяснять это старикам, но без заступничества генерала с Бариновыми в министерстве вообще бы не стали разговаривать. Князев позвонил Евгению Константиновичу и назвал номер телефона «нужного человека». Что мог, генерал сделал. Не подымать же десантные дивизии походом на чиновников Москвы!

«Нужным человеком» оказался Сарнов: мзду он не доверял никому.

Сарнов дважды назначал Баринову встречу. Первый раз — чтобы назвать сумму. Второй раз — чтобы получить деньги. Каждый раз Евгений Константинович один — обязательное условие — тащился на автобусе в Москву, затем на метро в центр города. Толкаться в пробках на окраину столицы и обратно чиновник ленился.

Во внедорожнике у Тульской Сарнов пересчитал наличку. Баринов привез все деньги, которые они с Таней собрали, — не стесняясь, вынул их из подштанников: боялся, что дорогой украдут. Сердце старика захлебывалось гневом: Кирюху перепродавали, как товар! Баринов ненавидел серое пальто чиновника, его маленькие ладошки, ловко щупавшие деньги, сытый, алчный взгляд, приторную «вонь» одеколона…

Но молчал! Накануне он выговорился Тане. Про время, про страну, про упырей…

Сарнов запихнул деньги в карман:

— Теперь надо решить вопрос с энской опекой.

— Как так? Я ведь только что отдал деньги!

— Евгений Константинович, — мягко возразил чиновник, — сейчас мы вернули долг людям, которые заплатили. Детский дом, документы, медицинская справка — следующий этап. Не переживайте — все вопросы решаемы! — чиновник маслено улыбнулся Баринову.

— Как вас, упырей, земля носит! — старик задохнулся от возмущения. — У нас больше нет…

— Я вас не тороплю.

На улице у Баринова прихватило сердце. Он проглотил валидол и доковылял к метро — подыхать ему было нельзя.

Но Сарнов не думал возвращать долги. Чтобы не потерять клиента, надо было скорее выдергивать Киру из Энска. Старикам можно соврать, что деньги передали слишком поздно, решил чиновник. Или денег не хватило. Не побегут же они жаловаться!

Чиновник позвонил Гладышевой. Намекнул на полученный ею «конверт» и потребовал, чтобы девочку привезли в детдом. «Нам еще с вами работать!»

Пожаловаться мужу Гладышева не могла — ей от себя самой было противно. Тогда Вера Андреевна, исполняя решение суда, подрядила офицера полиции, который дважды забирал Киру. Вдвоем по весенней хляби прикатили на «жигулях» в Скурыгино.

Время подгадали верно. Была середина недели. Люди на работе. Коле дозвониться Баринов не смог: Кривцов на самосвале развозил щебенку. Лиде тоже. Баринов со слегой погнался за подонком в форме, — тот уводил за руку несопротивлявшуюся Киру, — и свалился на лавку у дома с сердечным приступом.

Баринов успел лишь позвонить Тане.

Позже соседи вспоминали, как Татьяна в домашнем халате — забыла переодеться — укатила на такси. Пассажиры на перроне наблюдали за безумной старухой: припадая на больную ногу, она ковыляла к кассам, в подземный переход, обратно — кого­то выискивала, пока не завалилась в том же переходе. Фельдшер «скорой помощи» узнала Татьяну Дмитриевну и отправила ее в реанимацию. Первые слова бабушки после того, как она пришла в себя, были: «Где Кира?»

А Кирюха спустя час после того, как увезли бабушку, с той же станции ехала на электричке в Москву. Из опеки к поезду Гладышеву, Кузякину и Киру доставил офицер. В дорогу растерянная девочка успела захватить лишь гитару.

Вначале мая почки набухли. Деревья стояли еще голые, словно ждали, когда запоздавшая весна бесповоротно погонит на север последний ночной холод.

Утренняя толчея в Москву закончилась. Дачники и студенты на сессии косились на грудастую даму с высокой прической и в жакете. Не по­здешнему ухоженная, она смотрелась чужой в джинсово­болоньевой толпе.

Гладышева видела девочку второй раз в жизни. В полупустой электричке Кира воткнула неизменные наушники от телефона и смотрела в окно.

— Такого ребенка еще поискать, — не сдержалась Гладышева. Ей было досадно, что она вляпалась в эту историю и теперь едет бог знает куда и зачем в заплеванном гадюшнике. Было досадно. Если бы еще Кира, пристыженная, выслушала нотации, Гладышева бы успокоилась. Но Кира слушала музыку и дрыгала ногой.

— Яичко будешь? — полнощекая Кузякина протянула Кире очищенное яйцо.

Девочка отказалась. Тогда Кузякина надкусила белок.

— Вам не стыдно? — сорвалась на нее Гладышева.

— За что мне должно быть стыдно? — изумилась женщина. Злость на чопорную барыню и жалость к ребенку, а еще то, что Кузякину заставили ехать, чтобы Гладышевой было не так совестно совершать подлость, перебили страх и чинопочитание. — По вашей милости я второй раз везу девочку. А командировочные мне не платят. Подумаешь, справки нет! Хорошая девочка! Из приличной семьи! Умница! Отличница! На гитаре играет! А что теперь? С зимы ребенок в школу не ходит! Из­за ваших с Сарновым делишек! Кто ее аттестовывать будет? Вы?

Кузякина сердито отвернулась, дожевывая яйцо. Мрачная Гладышева тоже отвернулась. Она покосилась на девочку. Кира отщипнула у Кузякиной булку с изюмом. Запила хлеб кока­колой и болтала ногой. «Дрянь!» — раздраженно подумала Гладышева о девочке… и о взбунтовавшейся сотруднице.

На вокзале, у табло, Кира попросилась в туалет. Задрав голову, Кузякина читала расписание поездов в Энск и словно не слышала «распоряжения» проводить ребенка.

— Отменили! Ближайшая вечером! Народищу будет прорва! — сказала она.

Недовольная Гладышева сама повела Киру. В туалете Вере Андреевне приспичило. 

— Стой здесь, — важно сказала она, но не решилась доверить ребенку дорогую сумочку.

Вера Андреевна долго громоздилась, чтобы не испачкаться. Выбравшись из тесной кабинки, Киру возле умывальников она не нашла.

Гладышева метнулась к Кузякиной! К туалету! Девочки нигде не было!

— Что вы стоите? — взвизгнула Гладышева. — Что­то надо делать!

— Что делать? Идите в полицию! Заявляйте о побеге!

Она едва сдержала ехидную ухмылку, представляя, как под смешки в сотый раз повторяет в администрации рассказ о том, как «генеральша проссала» ребенка.


17

Кира догадалась, что в детдом ей нельзя. Но и домой — тоже! К Вадиму ехать далеко. Не зная, что делать, она подошла к первой продуктовой палатке в ряду на привокзальной площади и в окошко спросила Юшку или Кирзу. Подозрительный «глаз» из полумрака промямлил, что таких не знает.

Между ларьками в бетонном заборе Кира увидела щель. За забором можно было пересидеть до вечера. Кира решила вернуться в Энск вечером в толпе пассажиров. Оттуда добраться до Скурыгина. Спрятаться у соседа, дяди Толи Чемодана, школьного друга мамы, а потом сообщить дедушке, чтобы он не волновался.

Кира сняла гитару и примерилась к дыре, когда ее ухватили за рукав пуховика.

— Здорово, малая! Опять дернула? — Юшка ухмылялся, засунув руки в карманы джинсовки.

Кира обрадовалась ему, как брату. 

— Тебе пересидеть надо? — сказал Юшка, выслушав. — Тогда пошли.

Полицейский патруль подозрительно посмотрел на детей. Те с площади попетляли дворами, проехали на трамвае и вышли у серой общаги. Через черный ход с пластиковой дверью поднялись по замусоренной лестнице на пятый этаж. Пахло свежей краской. Обернувшись на Юшку, девочка увидела, что у него странно блестят глаза.

— Я думал о тебе, — сказал Юшка.

— Я тоже вас с Кирзой вспоминала, — вежливо соврала Кира.

Она не успела опомниться, как подросток придавил ее к стене — гитара на плече загудела от удара — и навалился на девочку, дыша в лицо тухлым сигаретным перегаром.

— Пусти! — Кира испугалась. Она схватила Юшку за мизинец и большой палец и тянула изо всех сил.

Тут внизу на лестнице что­то шлепнуло. Юшка оказался на полу, а верзила в спортивных штанах пинал его по морде и между ног. Кире хотелось рыдать, но она ни за что не заплакала бы перед белобрысым подонком.

Когда Юшка затих, Кира узнала в верзиле Кирзу. Его рысьи глаза зло сузились.

— Обкурился, говнюк! Здорово, малая! Пошли!

Кира, словно в обмороке, послушно поплелась за парнем.

В таком же полуобмороке она очутилась в комнате с одним окном и четырьмя кроватями. Здесь полдюжины оборванцев доедали хлеб с колбасой, нарубленной кусками.

— Хватит жрать. Пшли работать! — сказал Кирза, и дети, словно тени, потянулись к двери, распихивая колбасу в карманы и не обращая внимания на «новенькую».

В жутком мороке Кира видела, как вернулся избитый Юшка и затравленно вытер окровавленную морду простыней. Гад на его шее целился Юшке в кадык.

— Еще раз тронешь, выпущу кишки! — зло выдавил Кирза. — Отвезешь ее домой.

— Я не пое­е­еду­у­у! С ни­и­им! — проныла Кира, и ее прорвало: как наваждение, гадкие ладони обшаривали ее, и волны омерзения перекатывались от пяток до макушки. Девочка провыла что­то про бабушку и дедушку, про то, что летом пойдет работать на почту, чтобы заработать билеты и увезти их, и не могла понять, что плохого сделала Юшке. Она выла, пока Кирза не впихнул ей в руку литровку пепси­колы. Лишь отхлебнув теплой жижи, Кира успокоилась.

…Кирза думать забыл о девочке в электричке, когда позвонил Юшка и сказал, что их ищет «малая с гитарой». Парни присматривали за малолетними попрошайками у вокзала, на станциях и в электричках. Долю отдавали старшим. В семнадцать лет Кирза родителей не помнил. После смерти бабушки на грузовом самолете сбежал из Магадана в Москву. Воровал. Его ловили, били, судили. В драке Кирза порезал цыгана и доказал старшим право работать на отвоеванных точках. Он никого не боялся.

Юшка сбежал от отчима. Чтобы выжить, он собирал грибы, ловил рыбу, на рынках грузил коробки. Там торговцы ему сломали ребра и отбили почки. Кирза забрал его к себе. За это Юшка был предан другу. Он имел слабость: курил — спайсы. Накурившись — лез на баб. Поэтому Кирза на всякий случай вышел встретить гостью...

В свою бригаду Кирза детей силой не тащил. А взяв их, заставлял работать. Платил в общаге коменданту за две комнатушки: в одной жил сам, в другой селил детей, всех скопом: это было лучше, чем им тусить по чердакам.

Если бы Кира знала, что тысячи таких же, как она, беглянок по всей России никогда не добираются домой, попадая к Юшкам, она бы не искала его. Но девочке снова повезло: бабушка Кирзы, дочь сосланных, учила его музыке, и в электричке парня тронула игра Киры. Наивность ребенка, еще не знавшего страха и доверявшего людям, пробудила в сердце Кирзы братское чувство к девочке. Застав на лестнице несчастного ребенка, Кирза чудом не прибил Юшку…

Кира поняла, что говорят о ней, когда Юшка зашипел: «На ее гитаре мы кучу бабок напоем!» — а Кирза вполголоса отрезал: «Нет! Домой поедет! Из­за нее спалимся!»

Тут в комнату вошел чернявый дядька с прилизанным зачесом и в лакированных штиблетах. Его усики торчком напоминали усики крысы. Он за руку поздоровался с парнями. Спросил о девочке. Кирза ответил.

— Почему не будет работать? — дядька придвинул стул и сел на него верхом.

— В прошлый раз ее менты свинтили. Значит, ищут. За нее впрягутся.

О Кире говорили словно о полезной вещи, решая, как ее лучше употребить. Девочка обняла гитару и поджала под стулом ноги, как котенок лапки, готовая бежать. Она догадалась, кого ей надо бояться, по тому, как готовно улыбался дядьке Юшка и как неприязненно отвечал ему Кирза. Услышав «разберемся завтра», Кира решила, что ее отсюда не выпустят. Но Кирза грубо сказал:

— Цыган, на базаре будешь возвращать щенков за вознагражденье. Кому надо я докажу, что за нее впрягутся!

— Сейчас у меня дела. Я через час приеду, — опасливо сказал Цыган. Он был у старших на подхвате и, тщеславный выскочка, любил пускать пыль в глаза.

— Кирза, он старшим капнет, — осторожно проговорил белобрысый, когда Цыган ушел.

Кирза натянул кожанку:

— Поехали глянем, что делают Кривой и Белка. Малая, ты с нами. А то снова вляпаешься.

Юшка спорить не стал. С кровавыми тампонами в ноздрях и вздутой переносицей он смотрелся жутко.

Потом они спускались по лестнице — Кира шла между парнями, как под конвоем. Затем Юшка велел ей «драпать» через главный вход — они нырнули под турникет, гриф гитары стукнулся о железяку. Лишь у метро Кира заметила, что Кирза отстал. «Во дворе “трет” с Цыганом за тебя!» На вокзал не поехали. «Там тебя будут искать…»

Кире казалось, что она в детской страшилке: лишь утром она прыгала в Скурыгине через скакалку, а теперь бегала по жуткой Москве с гадким Юшкой. Она хотела скорее вернуться домой и спрятаться от людей в погребе. Но дом был далеко!

Лишь когда в Царицыне их догнал Кирза и они поехали на электричке, Кира, глядя в окно, решила, что в мире хороших людей больше, иначе ее давно бы поймали.

Затем в П. перекусывали на вокзале. Кира ковыряла сухую картошку фри и котлету, что ей купил Кирза, и исподлобья смотрела, как в углу через стол Юшка отвесил затрещины похожим друг на друга мальчику и девочке с печальными глазами. Как все дети из бригады Кирзы, родственники были в рванье не по размеру. Кира предположила, что так, должно быть, больше подают. Кирза вытянул ноги под столом и лениво жевал резинку.

Еще из впечатлений дня она запомнила, что такое «свисток», который из нее хотел сделать Цыган и про который Юшке сказал Кирза, когда догнал их.

При этом глаза Юшки блеснули, но Кирза пнул его, чтоб придержал язык.

— Кирза, ты к нам приедешь? — по пути спросила Кира. — Бабушка будет рада.

— Лучше сыграй чё­нибудь. Бабки за дорогу отобьем!

Кирза грустно улыбнулся. Гад из­под ворота Юшки весело зевал.

Тогда­то Киру привели в отдел вторично. Оттуда она позвонила старикам.

Дома, одетый по­походному, с рюкзаком, хлопотал дед. Днем он «под подписку» забрал из больницы жену. На кухне Татьяна Дмитриевна, все еще болезненно­бледная, укладывала в мешок крупы, макароны, палки сухой колбасы, соль и сахар. От усталости и впечатлений дня Кира не могла радоваться. Она обняла бабушку. Бабушка чмокнула и легонько оттолкнула внучку, чтобы успеть собраться до приезда племянницы. Киру старики решили охранять вместе.


18

Перед летом в Скурыгино на старой иномарке приехал патлатый чернобородый мужик в джинсах. С ним в грузовике трое загорелых рабочих. Из кузова они осторожно вынесли дубовый крест и забетонировали его на пустыре, на месте бывшей церкви. На вопрос прохожего чернобородый поведал, что тут будет храм Ильи Пророка. Это оказался новый благочинный — отец Александр.

Весть о восстановлении храма разнеслась по округе. Скурыгинские решили: о церкви позаботился земляк, Мишка Ипатов, временно исполняющий обязанности главы.

Районка писала, что благочинный исколесил округу, по справочнику краеведа Прокина разыскивая брошенные церкви; где фундамент храма в траве нашел, где стены кирпичные, как мясо с ободранной кожей. Составил план. Отвез в администрацию. Инициативу поддержали. После публикации в «Сегодня» о скурыгинском кресте рассказало местное телевидение, написали конкуренты районки.

Селяне решили: ежегодный сход соберут у будущего храма.

О празднике совещались в районе. Рассудили так. Впереди выборы! Закладка новой церкви — это голоса избирателей. В области инициативу одобрили. Привезли буфет. Натянули гирлянды цветных шаров.

На Ильин день с утра зарядил дождь. Отпели молебен. Окропили место святой водой. Службу вел отец Александр. В праздничных одеждах. С дьяками. Молебен снимало областное и местное телевидение. Газетчики, пригибаясь, как пехотинцы, сновали среди зонтиков, сверкали вспышками фотоаппаратов.

Приехал Ипатов со свитой. Земляки заметили — покруглел! Шутили: «Набирает начальственный вес!» «Мишаня», как называли его односельчане, держался просто, жался к своим. Но «жаться» мешала свита — выдавливала вперед.

В толпе Ипатов заметил родную тетку Тамару, старосту села. В золотых сережках и в прозрачном дождевике. Кивнул племяннику­тезке. Соседям. Те дымили в кружок под зонтами и в ветровках. Косились на главу. Гадали: останется пить водку или нет?

Лишь закруглили митинг, как выглянуло солнце. Деревья, кусты и траву словно облили подсолнечным маслом. Мужики уже сдвигали столы и вкапывали лавки. «Москвичи», дети и внуки скурыгинских, приезжавшие с семьями на лето, помогали. Женщины расстелили клеенки, носили из домов еду. Дружно, не считаясь, — храм в селе закладывают раз в жизни! Дети мешались под ногами, одурело бегая на воле.

Ипатов, отправив свиту, остался. Отец Александр уехал. Ему было нужно еще в два места.

Приземистый, с калмыцким лицом Толя Иванов, ветеран­афганец, и племянник Ипатова, здоровый парень, гнувший щепотью железную пятирублевку, перекуривали с главой. К троим подошел Тимофей Ребров, в глаженой сорочке и начищенных штиблетах. Отряхнул брюки от водяной пыли, что рассыпал ветер с векового тополя. Тимофей с женой единственный в селе держал коров. Продавал парное молоко дачникам.

— Большое дело ты, Мишаня, сделал, — похвалил Ребров. — Церковь строишь.

— Я­то при чем? Отцу Александру спасибо…

Мужики деликатно помолчали, мол, правильно не выпячиваешься.

Наконец самые смелые полезли через лавки за стол. За ними другие. Расселись.

Ипатов, как ни уговаривали, сел с краю к своим — Реброву, Иванову, племяшу...

Тетка Тамара встала с разовым стаканом. Поблагодарила власти и селян. Выпили за праздник. Загалдели. Дальше «приобщались» группками, не следя за общим весельем. Уже доносились пьяные матюги и вслед матюгам окрики, чтобы не поганили святой праздник. Первым нажрался Ребров. Облокотившись о стол, он жевал капусту, быстро, как кролик, и с красной рожей искал, до кого бы домотаться. Домотался до Ипатова: 

— Голосуйте за Мишаню — нашего Ипатова! Нового главу района, парня зае…атого!

Реброва увела жена. «Корова буферистая!»

Про Реброва было забыли, когда Иванов вдруг снова завел: 

— Обгадили, Мишаня, власть! Тебя, значит! — он посмеивался в усы. — А знаешь, за что?

Ипатов оперся о стол, чтобы уйти. Он не терпел пьяное панибратство.

— Не спеши, Мишаня! Куда тебе спешить? Не я, так другой тебе скажет. Не любят вас, потому что народ у вас — дурак! Отняли вы с Сухомлиновым девчушку у стариков! Да только не подчинились вам люди! Не отдали девочку! Как будто нет вас! И что ты с людьми поделаешь? Вот и думай, что ты за власть! Кто из нас дурак!

— Какую девочку? — Ипатов нахмурился.

— Бариновых внучку! Вон они идут! — подбородком показала жена Иванова Наталья.

К гулянью подходил сухощавый старик в ветровке, а с ним под руку женщина с палкой и голенастая девочка­подросток. За лето Кира вытянулась. Щеки ее округлились. Она что­то сказала бабушке и весело побежала к девочкам на лужайке.

Глава вспомнил историю Бариновых.

— Дело передали в областной суд, — сказал он Иванову.

Но Иванов уже крикнул: 

— Дядя Женя! Иди сюда! — и зазывал жестами.

Ипатов выбрался из­за стола. Подошел к Баринову. Тот перелез через лавку. Поздоровались. В глаза чиновнику не смотрел. Натерпелся!

— Дядь Жень, ты извини. Я чем смогу. Суд­то когда? — спросил Ипатов.

— Скоро.

Поговорили о РОНО, о том, что Киру аттестовали, и Баринов пошел к жене.

Застучала «музыка». Пошли танцевать, выламывая русский перепляс, знакомый ныне лишь по фильмам. Ипатов, размякший от водки, поискал глазами голенастую девочку. Но все дети на лужайке казались главе голенастыми.

Он спустился к пруду, где потише, и набрал номер начальника полиции Гаева.

— Как там у тебя, Сергей Иванович? Порядок? — спросил Ипатов.

— Порядок. Ты в Скурыгине?

— В Скурыгине. Девочку нашли? Баринову.

— Чего ее искать? Она со стариками в деревне.

— Хреново ищете, товарищ подполковник! Устное замечание вам!

— Есть устное замечание! — Гаев засмеялся. — Тут опять Гладышева звонила…

— Пошла она!.. — Глава выругался и, отдуваясь на подъеме, пошел к людям.

Тетка Тамара от стола уже ревниво выискивала Ипатова глазами.


19

Разговор за праздничным столом показался бы пустяком, если бы не правота слов Иванова: после того как опека выкрала Киру, жители села ополчились на власть и ревностно оберегали девочку от чужих. Соседи настороженно провожали незнакомые машины, катившие к дому Бариновых. На ночь спускали собак. Ментов на «бобиках» встречали враждебно. Те появились в селе лишь дважды, и то на вызов по поводу пьяной драки и стрельбы очередями — развлекались сами же менты на дачах.

Между тем Найман подготовил документы, справки. Об отличной успеваемости Киры до вмешательства опеки и неудовлетворительных отметках девочки — после, о регулярных побегах и скверном присмотре в детдоме, о…

Словом, одно лишь имя Анатолия Евгеньевича Маркова, члена думского комитета РФ по природным ресурсам, природопользованию и экологии, его имя в шахматах и в мире, не вызывало сомнений — опека с треском проиграет дело.

К прочему врач функциональной диагностики Круглов, уходя на пенсию, выписал Баринову справку «о положительной динамике болезни». Справку приобщили к делу.

Сарнов потребовал от Гладышевой немедленно отправить девочку в детдом. Вера Андреевна сказала, что не может исполнить приказ. Сарнов связался через министерство с администрацией района, толковал про «закон» и решение суда. Наряд ППС отчитался: «В квартире не открывают». «Ловить» девочку в деревне никто не собирался.

Сарнову посоветовали ждать нового решения суда. Он про себя клял упрямую провинцию и ее тупых чиновников и сетовал коллегам и дома, что в этой бандитской стране законы никогда не заработают, покуда никто не почитает власть.

Найман позвонил Баринову и сообщил, что все готово, в начале августа надо явиться в суд.

Накануне заседания Евгений Константинович приехал из деревни в квартиру, чтобы с утра поспеть на московскую электричку. Поздно вечером ему позвонил помощник Наймана и сообщил, что адвоката с инсультом увезли в Боткинскую больницу.

Назавтра Баринов на заседание не поехал. Помощник Наймана в суматохе не предоставил в суд справку о болезни адвоката. Суд иск к опеке не удовлетворил из­за неявки истца по неуважительной причине.

Адвокаты опеки немедленно потребовали провести повторное обследование здоровья старика. Гладышева ушла на больничный. В администрации района министерских отправляли в опеку. Возникла патовая ситуация, от которой хуже было только Кире: в родном городе без документов прав у нее было меньше, чем у кошки.

В конце августа зарядили дожди, словно мокрую серую марлю таскали по небу.

Баринов сходил к директору Кириной школы. Директор разволновался:

— Лето прошло! Что же вы? Киру мы аттестовали, потому что три четверти она училась у нас. А сейчас меня из­за вас уволят. Решайте с опекой.

Но куда бы ни тыкалась мысль старика, всюду был тупик. Найман болел. Будет ли фонд помогать Бариновым — неизвестно. Идти не к кому. Просить некого.

— Женя, где ты ходишь? — встретила его Татьяна Дмитриевна. — Сейчас приедет Лида. Она все объяснит.

Приехав, Лида заявила:

— Дядя Женя, завтра в больницу приедет губернатор. Бери все документы. Попробуем к нему.

Баринов отмахнулся. Лида схватила его за рукав: 

— Не выступай! Шанс из миллиона. У иных такого нет! Придешь с утра. Потом все входы перекроют…

Баринов был готов просить за Кирюху кого угодно! Он согласился.

В десять утра Евгений Константинович вышел из дома с картонной папкой. В папку под документы Таня сложила школьные грамоты Киры и почетные — Наташи.

На улице Баринов запихнул в карман орден Труда и медали. Стеснялся надевать. Решил: нацепит их в больнице.

Старик пошел не к центральному входу, как велела Лида, а через ворота и пустырь, к пожарному. Там ходили сотрудники больницы. Там прежде Баринов ходил к дочери.

Лишь открыв двери с тугим доводчиком и оказавшись у лестницы, Баринов хватился — не туда! Засуетился. Но вспомнил, что времени еще много, и перевел дух.

Евгений Константинович достал награды. Толкнул двери и нырнул в распахнутую створку. Рослый мужчина в костюме с той стороны подхватил старика за плечи. Папка закувыркалась по стертым ступенькам. Седоватый мужичок с нерусским лицом и глубокими залысинами, в костюме без галстука ловко подхватил папку.

— Осторожно! — с легкой картавинкой проговорил он.

Из двух лакированных машин выходили люди. Баринов смотрел на машины, на людей, на мужчину с папкой. Понял. Хватился. Забыл имя и отчество. На языке вертелось: «Кочубеевич». А старика уже мягко по­двинули в сторону.

— Оставьте! — остановил губернатор охрану.

Евгений Константинович протянул за папкой руку с наградами. Медали тихо звякнули. Баринов смешался.

— Это моя внучка. Ее у меня отняли! — растерянно пробормотал старик.

Он знал, что никто его слушать не станет. Слова застряли в горле старика чугунными шарами: ни выкатить, ни проглотить.

— Посмотрите, — сказал губернатор и передал документы кому­то с аккуратным пробором.

Несколько человек — среди них Ипатов с напряженным лицом — пошли за губернатором. У машин остались охрана и те, кому идти не положено.

Помощник с ровным пробором слушал косноязычные пояснения старика.

— Я понял вас, — сказал он и повертел папку, не зная, куда ее деть.

Баринову казалось, он лишь начал говорить, как губернатор вернулся и было ступил к автомобилю. Но вспомнил: 

— Что тут?

Помощник объяснил.

— А! Да­да. Анатолий Евгеньевич звонил. Дикая история. Михаил Иванович. — губернатор обернулся. Ипатов готовно подбежал. — Возьмите под контроль. Без крючкотворства и отписок. Проследите! — добавил помощнику.

Чиновники расселись в машины. Через минуту двор опустел. Врачи и медсестры, едва опомнившись, смотрели вслед оседавшей пыли.

Бариновым повезло, как везет раз в жизни.

В несложной комбинации Кремля нового губернатора назначили, чтоб подобрать замену Громову. Губернатор объезжал область. Приехал в Энск. На час раньше. Был в администрации. В спортивном комплексе. Поехали в больницу. «Без рутины!» Охрана посоветовалась с главой района, и свернули к запасному выходу больницы.

Повезло Бариновым и потому, что днями губернатору звонил Марков. Гнусавя, шахматист возмущался произволу в Энске. Историю с Бариновой он назвал неуважением к федеральной власти. Просил помочь ребенку.

Казалось бы, пустяк! Но в министерствах знали, что готовится закон о правах ребенка «у них» в ответ на права человека «у нас»: «дело Димы Яковлева», никому не известного, несчастного ребенка, в ответ на «список Магницкого», никому не известного делопроизводителя. Ответная колотушка в вечной войне за рынки! А потому сейчас промашек с правами детей в России президент не простил бы даже соратникам.

Посвежевший после спортзала и бассейна, — там президента не тревожил никто, — за завтраком он дал понять это министру, оговаривая с ним новые назначения.

Президент потрепал любимого лабрадора по шее и предложил министру пройтись.

Прогуливаясь по аллее, он спросил совета попробовать на должность губернатора сына соратника министра. Пошутил: 

— Хватит рыбачить! Пора ему заняться делом!

Министр улыбнулся. Вопреки закону, новоиспеченный «кандидат» владел компанией по переработке красной рыбы.

Бариновым повезло, что в этот день, приметный только Богу, у безвестной районной больницы странно переплелись политика двух ядерных гигантов, телефонный звонок великого шахматиста губернатору и судьба маленькой Киры.

Знать всего этого Баринов не мог, но все равно надеялся, что Кирюху выручат.

— Уехали! — подосадовала Лида. — Опять ты все напутал, дядя Женя!

Баринов не ответил и пошел домой.

Он вспомнил дочь. Зятя. Два года после их смерти. Подумал о том, что, как ни тяжела утрата, человек живет! И находит утешение в жизни. Этим утешением в их с Таней жизни была внучка. Старик вдохнул горький запах полыни на пустыре и устыдился своих тихих слез. Он подумал о том, как ему повезло сегодня, глянул в голубой просвет между серыми облаками и прошептал «спасибо» тому, кто и так знал, кому назначены благодарные слезы старика.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0