Другой
Валентин Яковлевич Курбатов — литературный критик. Родился в 1939 году. Член Союза писателей России. Автор книг о Викторе Астафьеве, Валентине Распутине, Михаиле Пришвине, Юрии Селиверстове. Живет в Пскове.
В мае 1994 года мы шли на теплоходе «Юрий Андропов» по Волге. Актеры, писатели, философы. Были тогда, краткое время, попытки собрать русскую мысль, заставить ее вслушаться во время и, может быть, сформулировать какую-то внятную объединяющую идею, чтобы нас не сносило дальше какой-то мутной инерцией. Споры кипели на всех палубах, во всех секциях. И, может быть, более всего в нашей — межрелигиозной, где мы пытались вести диалог с нашими «домашними» протестантами, иудаистами, мусульманами, католиками.
А в Нижнем (тогда еще просто Горьком) к нам приходили на «отдание Пасхи» местные староверы — праздничные, в кумачовых рубахах с пояском, «деревянным маслом» на стрижках старинными «горшками». Жизнь героев Мельникова-Печерского «в лесах» и «на горах» все шла здесь мимо нашей истории, как два столетия назад — твердая и незыблемая. И мы с горькой печалью не могли подпеть им в Пасхальном тропаре, в самом центре спасения, ибо они пели, как при Аввакуме: «Христос воскресе из мертвых, смертию на смерть наступи и гробным живот дарова...».
А на другой день приходили ласковые кришнаиты из здешних университетских физиков, и правнук Льва Николаевича Никита Ильич Толстой ворчал, когда я зашел к нему по окончании встречи: «И вы ходили? А по мне так в шею — и весь разговор!» Православие Никиты Ильича было с твердым оттенком детской Сербии, где он родился, а там всегда было в вере не до интеллектуальных игр.
Сердита была и Алла Александровна Андреева, вдова Даниила Андреева, которая держалась верой в лагерях и тоже не терпела интеллектуальной расслабленности. Обычно я видел ее в каюте Леонида Ивановича Бородина, куда и сам порой заглядывал, заставая Леонида Ивановича за одним и тем же занятием:
— Сижу, перечитываю показания на меня моих товарищей. Вот литература! Как тебя светят со всех сторон. Теперь я не езжу на встречи солагерников, потому что не знаю, как себя вести — надо им подавать руку или бить по морде, а ни того ни другого не хочется, потому что я понимаю их, но не принимаю. Пить не пью давно, потому что пьющему нельзя доверять. Это осталось с подполья. Хотя какое уж у меня было подполье. А все-таки знал, что эти засветят и не почувствуют вины.
А осенью того же 1994 года Валентин Григорьевич Распутин собрал своих товарищей в Иркутске на празднике «Сияние России». Валерий Ганичев, Владимир Крупин, Леонид Бородин, Юрий Кузнецов, Александр Шахматов, Татьяна Петрова. Выступали по институтам, школам, домам культуры, а мы даже в иркутской тюрьме. Представляли там с Владимиром Николаевичем и Леонидом Ивановичем наш журнал «Москва». Наше с Крупиным любопытство было вполне историческим — здесь сидел перед расстрелом Александр Васильевич Колчак, которого потом неподалеку отсюда, на речке Ушаковка и расстреляют. Теперь там, в соседстве с этой несчастной рекой, у Знаменского монастыря он стоит в бронзе — тяжело, со смятыми шинелью крыльями устремляясь к отвергшему его городу. Сильный, твердый, недоверчивый, усталый. Памятник (последняя работа Вячеслава Клыкова) беспокойный, как вопрос к нам и сомнение в нас.
Перед тюремной проходной ждали матери и жены с передачами. Любопытства в нас поубавилось. Леонид Иванович прошел быстро, не поднимая глаз. Он видел эти очереди и знал, каково в них обеим сторонам — и тем, кто пришел, и тем, кто ждет.
Клуб, как всегда в тюрьмах, патриотический — в полководцах и святых, — был полон. Мы с Владимиром Николаевичем храбрились, говорили высокое — о России, о Боге, о литературе. Нас слушали вполуха. Пришла пора Леонида Ивановича. После многолетней лагерной жизни Леонид Иванович ни разу не воспользовался тюремным словарем (это был акт сопротивления политических — не сдаваться «фене», не принимать «их» правил). Даже и камеру звал комнатой, а нары — койкой.
Он поднял на заключенных глаза, поправил, как всегда это делал, очки сразу двумя руками и спокойно и ровно сказал о своих сроках впервые на их языке — что-то вроде «семь крытки, пять по рогам» и еще много чего (я от изумления не запомнил). И они сразу поняли, что они только мелкие жулики и ничего больше. Тишина встала, как часовой в дверях. Дальше можно было спокойно говорить о планах журнала, о прозе и поэзии, критике и публицистике. И он о них и говорил. Подписку можно было считать сделанной.
Я думаю, что тут в Леониде Ивановиче глянул молодой человек, который входил в организацию со святыми идеалами народовольцев и декабристов. Иркутянин, он знал высокий дух здешних ссыльных насельников. Или лагерь надо было выдохнуть, чтобы не давил. Или невольно бессознательно прорвалась память — встать навстречу «гражданину начальнику» и жестко и ровно назвать свои статьи и сроки, как имя судьбы, как вызов. И опять же, как сопротивление — все это не мое, а ваше! Или все сразу, но я мгновенно увидел его там и тогда — власть и силу, последнее великое поколение идеалистов, пущенных нынешними «героями» наживы на снисходительные улыбки и самодовольную иронию. А они останутся те же — не уступят достоинства и света.
Псков