Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Прости его, господи...

Рашид Ахметович Мемишев родился в 1953 году. Окончил Ташкентский государственный педагогический университет им. Низами. Поэт, прозаик. Старший редактор ТРК «Крым», тележурналист. Автор книги «Жемчуг славной старины», многочисленных публикаций в журналах, альманахах и СМИ. Пишет как на русском, так и на узбекском и крымскотатарском языках. Член Национального союза писателей Украины, член Союза журналистов и Союза писателей России. Член Правления ОСПР РК.
Живет в Симферополе.

Самая страшная пустыня — это люди.
Арабская пословица
 
Вечерело. Спадала августовская жара. Гудели шмели и пчелы, низко пролетая над тучной травой. Высоко в небе, как привязанный невидимой нитью, висел кобчик, плавно поводя косыми крыльями, — высматривал в траве добычу. На небе ни облачка.
Он лежал под невысоким кустом можжевельника, уже несколько дней не евший. Только воду пил — рядом, из родника. Место спокойное, на стыке двух братских республик, Узбекистана и Киргизии, несмотря на то что уже третий месяц где-то шла яростная война: странная, неведомая, невидимая, ибо шла она далеко, но ее ледяное дыхание и здесь давило на грудь. На грудь давила и повестка из военкомата со страшным словом «явиться». Разумно было повестку сжечь, но что-то сдерживало его...
День клонился к вечеру. Пойти разве ягод поискать... Поднявшись, он огляделся вокруг. Невдалеке овраг, внизу деревья, а на деревьях плоды. Господи, как жрать хочется! Шел споро, ходко. Вот он, край оврага, — внизу шумел поток. И вдруг — сзади! Двое! Местная милиция, у одного в руках ружье.
— Тохта! Стой! Дукумет давай!
Уже подбегали оба. А что, время-то военное!
Не раздумывая долго, он бросился вниз, в овраг, оступился, его крутануло вокруг оси, и он зашуршал вниз, даже не пытаясь за что-либо зацепиться. Сверху грохнул выстрел — и отозвался эхом в чернеющем небе...
А пока он камешком лежал на дне глубокого оврага, у самой воды, наверху совещались, что делать. По доносящимся словам понял: им очень не хотелось лезть в темную, сырую полость оврага. Крикнув ему на прощание «энангнисикай!», они ушли.
Хитрые, думал он, вжавшись в сырую траву, отойдут и будут ждать для верного выстрела. Вам медаль, а мне — пуля. Нет уж, отлежусь. В голову лезла всякая муть. Замолчавшие было лягушки снова завели свой концерт. Трава у воды казалась прохладной и успокаивала тело.
Проснулся от глухого зова: «Оке!» Он взглянул вверх и в мириадах звезд увидел силуэт женщины на краю оврага. Это она звала его «оке». «Брат» по-здешнему. Он тихо отозвался. Женщина стала спускаться — о, она знала, как не расшибиться. Скоро она очутилась рядом — и оказалась не киргизкой, не узбечкой, а русской, лет тридцати, довольно опрятной. С ее помощью он поднялся, помылся и поковылял наверх. Она все беспокоилась, нет ли раны. Да нет, обошлось. Ружейная пуля — это тебе не камешком из рогатки...
Шли долго. Дышали холодом близкие горы. По дороге она рассказала: сама она, вернее, родители из России, ссыльные; власть сменилась, а они так и остались здесь. Привыкли. Отца с матерью она похоронила, да и муж не прижился на этом свете — прошлой весной помер от чахотки, никакие травы не помогли. Одна она да сын трех лет. По хозяйству помогает старик киргиз — прибился года три назад к ее хозяйству.
Подворье встретило лаем собак и окриком старика: «Ким бор?» Жилье было крепкое, рядом кошара с овцами. Наскоро поужинав, легли спать. Он лег у костра, со стариком и собаками, здоровыми беззлобными волкодавами. Старик молчал: расспрашивать не принято, надо будет — сам расскажешь. Мальчика он так и не видел. Сразу провалился в глубокий и почему-то спокойный сон...
Утро смеялось разноголосицей: вся живность одновременно принялась славить эту благодать — убеленные снегом вершины, подножие гор, душистую траву, медовый аромат и вольный ветер. Дышалось вольготно.
С Настей — так звали эту приятную женщину — пошли на покос. Никитка, трехлетний мальчик с забавными вихрами и большими синими глазами, увязался с ними. Она ничего не спрашивала, лишь обронила: 
— Чего стреляли-то в тебя? Из тюрьмы бежал?
Он ответил не сразу:
— От войны вот скрываюсь...
Озорно блеснув глазами, она повела руками вокруг:
— А где она, война-то?
Посмеялись.
К зиме в четыре руки — помогал и Никитка — подготовились хорошо. Старик дважды гонял овец на продажу. Не уйдет ли старик с деньгами? — сомневался он. К тому времени они сблизились: Настя, не отвечая, крепко обняла его. Очень крепко.
А главное — не приходил никто из чужих, никаких тебе милиционеров, военкоматов. Старик с рынка приносил «хабар» — известия — и старые газеты. Сначала его от них мутило, казалось — все летит в тартарары, но после 43-го все же отпустило, и он стал даже подумывать, а не открыться ли властям. Но липкий страх охватывал все тело, аж трясло — расстреляют, сошлют, законопатят к такой-то матери...
Оказалось, что и Настя была озабочена тем же, но в ней было больше практицизма: она съездила в город, и его полуистлевшие справки превратились во вполне официальные документы, с печатями и прочими причиндалами-разрешениями. Только надо было — если что — придуриваться. А уж это он мог.
После победного 45-го он уже рвался на волю, вон отсюда...
Ночью, лежа у Насти на плече, он говорил ей:
— Есть у меня в Рязани — ты ведь оттуда? — друзья-товарищи. Они и устроят — жилье там, работа, пацану учиться надо, надо, чтобы все как у людей. 
Она же беспомощно разводила руками — ведь целый колхоз на руках!
— Продадим! — тряхнул он головой. — а там купим. Хороший дом, мебель, одежду и все такое! Я тебя в театр водить буду!
Он обнимал ее, она же тихо смеялась и крепко прижималась. Она любила крепко прижиматься. Рядом, на кошме, посапывал набегавшийся за день Никитка.
И однажды ночью она — сломалась. Утром поговорила со стариком. Тот долго думал, щурил и без того узкие глаза, затем блеснул зрачками:
— Расия — харашо. Никитка мектеб надо. Харашо.
Дом оставили старику, а он помог продать всю живность — овец, коз, четырех верблюдов, кой-какую утварь. И вот однажды теплым осенним утром Настя, постояв у дома и обняв на прощание старика — ата, так она его звала, — двинулась за ним. Никитка давно уже бежал впереди — уж больно хотелось увидеть паровоз, который повезет их в Россию.
Настя шла медленнее, чем они. Как-никак больше тридцати лет здесь прожила, троих похоронила. И... ребенка она ждала, ему пока не говорила. Все необходимое — в двух чемоданах, вон он их тащит, парится. И деньги все у него. И это правильно — он мужчина. И Никитке в городе будет хорошо. Господи, помоги, помоги, Господи...
На вокзале купили билеты до Рязани. Народу — пропасть. Сели, погрузились. Вагоны тесные, спали вповалку. Она немым взглядом спрашивала: деньги на месте? На месте, улыбкой отвечал он. Было душно и пыльно. Грязно. На вторые сутки ночью ехали по Казахстану, впереди была большая разъездная станция — Кустанай.
Он встал, вышел в тамбур. Закурил. Приближалась станция. Через некоторое время вагон дернулся и встал. Пустой ночной перрон. Серое здание вокзала. Он быстрыми шагами вернулся в вагон. Настя, обняв сына, крепко спала. Косынка ее сбилась назад и обнажила кудрявый висок. Стоял, думал.
Затем взял чемоданы и быстро вышел из вагона. Шел споро, ходко. Встал за стеной вокзала, старался утишить удары сердца. Машинально ощупал на груди большой сверток.
Паровоз свистнул, лязгнули колеса, и поезд двинулся, постепенно набирая ход, и скоро стал едва заметным огоньком в степи...
Я знал его. Он жил долго. Лет сто. Не болел. Седобородый, окруженный почетом. Восток все же. И никто его не покарал. Даже не ударил за всю жизнь.




Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0