С чего обычно начинается (или может начаться) интерес к творчеству полузабытого поэта Полонского, тихого лирика, идущего, как правило, в «обозе» его друга Фета, рядом с Майковым, Фофановым, Меем и еще добрым десятком менее заметных рыцарей «чистой поэзии»? Ну конечно, с романса. С бессмертного русского романса, особенно пышно расцветшего во второй трети XIX столетия. Потом как бы привянувшего. Потом опять вспыхнувшего. И так, с переменным успехом и напряжением, досверкавшего до конца второго тысячелетия. Нет сомнений, и в третьем найдется ему местечко. Уж романсу-то найдется! Много жанров и течений кануло в бездну, а какими передовыми, какими актуальными казались! Но вот поди ж ты, шумно-гражданские строки разночинцев практически забыты и невостребованы, авангардисты начала века зело поблекли, пообветшали, кричливые манифесты «новых интеллектуалов» смотрятся не то чтобы диковато, но безнадежно анахронично и не шибко умно, а романс — свеж, молод, чист, словно только расцветший (и с каждой весною расцветающий вновь) куст сирени, злорадно осмеянный, бесчисленно пародированный и — живой, несмотря ни на что.

С романса начинается Полонский и в общем-то недалеко от него уходит. С какого именно? Конечно, с «Песни цыганки». Спроси любого далекого от поэзии человека, знакомы ли ему слова «Мой костер в тумане светит, искры гаснут на лету...» — вам тут же не только продолжат, пусть и перевирая слова, но и споют. Романс, ставший народной песней, уже полтора столетия живущий на слуху, исполняемый не только со сцены, но и в любой компании, завеселевшей настолько хорошо, что непременно хочется придать еще остроты этому веселью вольной, русско-цыганской грустинкой. А потом — за «Песней цыганки» — конечно же прелестная «Затворница». Она стала особенно известной с легкой руки Ивана Бунина, вдернувшего этот романс основной сюжетной нитью в маленький шедевр из книги «Темные аллеи». Заглавие его — первые строки романса: «В одной знакомой улице...» А потом — «Ночь» ( «отчего я люблю тебя, светлая ночь...»), а потом и еще несколько чуть менее популярных романсов...

И все же несправедливо было бы творчество Якова Петровича Полонского (1819–1898), прожившего редкостно долгую для русского лирика жизнь и со­здавшего множество произведений как в стихах, так и в прозе, сводить только к романсу. Романс, безусловно, высшая точка его творчества, его «представительская карточка». Но сегодня в нашей антологии хотелось бы чуть шире приоткрыть забытые страницы и напомнить об ином Полонском, создавшем несколько выдающихся стихотворений, оцененных по достоинству как современниками — Фетом, Тютчевым, Гаршиным, так и поэтами иных поколений, например Александром Блоком, прекрасно знавшим творчество Полонского и ценившим его чрезвычайно высоко. У многих на слуху пророчески-афористичные строки:

 

Писатель, если только он

Волна, а океан — Россия,

Не может быть не возмущен,

Когда возмущена стихия.

 

Но, кажется, далеко не все помнят кому принадлежат эти строки. А принадлежат они тишайшему поэту Полонскому, столь чуждому всему выспреннему, громогласному. Но ни в коем случае не равнодушному к судьбам Отечества, живо откликавшемуся на значительные общественные события, будь то отмена крепостного права или военная кампания. Другое дело, что и здесь удавалось ему оставаться, как правило, лириком, а не трибуном. Полонским написано одно из самых пронзительных в русской поэзии стихотворений о смерти ребенка, увиденной совершенно поразительным образом:

 

Свою куклу раздела малютка

И покрыла ее лоскутком;

А сама нарядилась, как кукла,

И недетским забылася сном.

 

И не видит малютка из гроба —

В этот солнечный день, при свечах,

Как хорош ее маленький гробик,

Под парчой золотою, в цветах.

 

А уж как бы она любовалась,

Если б только могли разбудить!..

(«Смерть малютки»)

 

Или вот тема сумасшествия, печально-популярная в России. У Полонского это не столько сумасшедший, сколько, кажется, несчастный, достигший высшей точки земной прозорливости, достигший столь высокой и очевидной истины, что всем окружающим представляются безумием его «открытия» в провиденциальном измерении:

 

...вам скажет всякая приказная строка,

Что счастье нужно человеку...

 

Этому сумасшедшему открывается чрезвычайная (и все более заурядная ныне, после всех сумасшествий геополитики ХХ века) мысль:

 

...гербы и знамена — все надо было сжечь,

Чтоб только снять печать проклятья.

 

Единственное, что всерьез заботит этого сумасшедшего, уже услышавшего херувимов, так это самая малость — сумеет ли он выдержать накал счастья, втянутый в блаженные сиянья:

 

...и я тянусь, тянусь, как луч, в одну струну, —

Что, если сердце оборвется!!..

 

Для нашей же антологии решил я предложить стихотворение «Колокольчик» (1854). (Кстати, наиболее ценимое самим Полонским.) Здесь романсовая «жестокая струна» напряжена до предельного драматизма, до высочайшей лирической драматургии, очень нечасто в отечественной литературе умевшей оставаться фактом поэзии как таковой. Чаще всего подобные попытки приводили к хорошей прозе в стихах или к миниатюрной драме. «Колокольчик» Полонского — одно из немногих счастливых исключений.

 

Колокольчик

 

Улеглася метелица... путь озарен...

Ночь глядит миллионами тусклых очей...

Погружай меня в сон, колокольчика звон!

Выноси меня, тройка усталых коней!

 

Мутный дым облаков и холодная даль

Начинают яснеть; белый призрак луны

Смотрит в душу мою — и былую печаль

Наряжает в забытые сны.

 

То вдруг слышится мне — страстный голос поет,

С колокольчиком дружно звеня:

«Ах, когда-то, когда-то мой милый придет —

Отдохнуть на груди у меня!

 

У меня ли не жизнь!.. чуть заря на стекле

Начинает лучами с морозом играть,

Самовар мой кипит на дубовом столе,

И трещит моя печь, озаряя в угле,

За цветной занавеской, кровать!..

 

У меня ли не жизнь!.. ночью ль ставень открыт —

По стене бродит месяца луч золотой,

Забушует ли вьюга — лампада горит,

И, когда я дремлю, мое сердце не спит,

Все по нем изнывая тоской».

 

То вдруг слышится мне — тот же голос поет,

С колокольчиком грустно звеня:

«Где-то старый мой друг?.. Я боюсь, он войдет

И, ласкаясь, обнимет меня!

 

Что за жизнь у меня! и тесна, и темна,

И скучна моя горница; дует в окно.

За окошком растет только вишня одна,

Да и та за промерзлым стеклом не видна

И, быть может, погибла давно!..

 

Что за жизнь!.. полинял пестрый полога цвет,

Я больная брожу и не еду к родным,

Побранить меня некому — милого нет,

Лишь старуха ворчит, как приходит сосед,

Оттого что мне весело с ним!..»