Антология одного стихотворения. Полонский Яков Петрович
Вячеслав Вячеславович Киктенко родился в 1952 году в Алма-Ате. Окончил Литературный институт имени А.М. Горького, семинар Льва Ошанина. После школы работал на производстве: монтировщиком сцены, сварщиком, экскаваторщиком, а после окончания института — в издательствах, журналах, Союзах писателей Казахстана, России. Автор поэтических книг и переводов, подборок в периодике разных стран. Лауреат литературных премий. Член Союза писателей СССР. Живет в Москве.
ПОЛОНСКИЙ Яков Петрович (1819–1898)
С чего обычно начинается (или может начаться) интерес к творчеству полузабытого поэта Полонского, тихого лирика, идущего, как правило, в «обозе» его друга Фета, рядом с Майковым, Фофановым, Меем и еще добрым десятком менее заметных рыцарей «чистой поэзии»? Ну конечно, с романса. С бессмертного русского романса, особенно пышно расцветшего во второй трети XIX столетия. Потом как бы привянувшего. Потом опять вспыхнувшего. И так, с переменным успехом и напряжением, досверкавшего до конца второго тысячелетия. Нет сомнений, и в третьем найдется ему местечко. Уж романсу-то найдется! Много жанров и течений кануло в бездну, а какими передовыми, какими актуальными казались! Но вот поди ж ты, шумно-гражданские строки разночинцев практически забыты и невостребованы, авангардисты начала века зело поблекли, пообветшали, кричливые манифесты «новых интеллектуалов» смотрятся не то чтобы диковато, но безнадежно анахронично и не шибко умно, а романс — свеж, молод, чист, словно только расцветший (и с каждой весною расцветающий вновь) куст сирени, злорадно осмеянный, бесчисленно пародированный и — живой, несмотря ни на что.
С романса начинается Полонский и в общем-то недалеко от него уходит. С какого именно? Конечно, с «Песни цыганки». Спроси любого далекого от поэзии человека, знакомы ли ему слова «Мой костер в тумане светит, искры гаснут на лету...» — вам тут же не только продолжат, пусть и перевирая слова, но и споют. Романс, ставший народной песней, уже полтора столетия живущий на слуху, исполняемый не только со сцены, но и в любой компании, завеселевшей настолько хорошо, что непременно хочется придать еще остроты этому веселью вольной, русско-цыганской грустинкой. А потом — за «Песней цыганки» — конечно же прелестная «Затворница». Она стала особенно известной с легкой руки Ивана Бунина, вдернувшего этот романс основной сюжетной нитью в маленький шедевр из книги «Темные аллеи». Заглавие его — первые строки романса: «В одной знакомой улице...» А потом — «Ночь» ( «отчего я люблю тебя, светлая ночь...»), а потом и еще несколько чуть менее популярных романсов...
И все же несправедливо было бы творчество Якова Петровича Полонского (1819–1898), прожившего редкостно долгую для русского лирика жизнь и создавшего множество произведений как в стихах, так и в прозе, сводить только к романсу. Романс, безусловно, высшая точка его творчества, его «представительская карточка». Но сегодня в нашей антологии хотелось бы чуть шире приоткрыть забытые страницы и напомнить об ином Полонском, создавшем несколько выдающихся стихотворений, оцененных по достоинству как современниками — Фетом, Тютчевым, Гаршиным, так и поэтами иных поколений, например Александром Блоком, прекрасно знавшим творчество Полонского и ценившим его чрезвычайно высоко. У многих на слуху пророчески-афористичные строки:
Писатель, если только он
Волна, а океан — Россия,
Не может быть не возмущен,
Когда возмущена стихия.
Но, кажется, далеко не все помнят кому принадлежат эти строки. А принадлежат они тишайшему поэту Полонскому, столь чуждому всему выспреннему, громогласному. Но ни в коем случае не равнодушному к судьбам Отечества, живо откликавшемуся на значительные общественные события, будь то отмена крепостного права или военная кампания. Другое дело, что и здесь удавалось ему оставаться, как правило, лириком, а не трибуном. Полонским написано одно из самых пронзительных в русской поэзии стихотворений о смерти ребенка, увиденной совершенно поразительным образом:
Свою куклу раздела малютка
И покрыла ее лоскутком;
А сама нарядилась, как кукла,
И недетским забылася сном.
И не видит малютка из гроба —
В этот солнечный день, при свечах,
Как хорош ее маленький гробик,
Под парчой золотою, в цветах.
А уж как бы она любовалась,
Если б только могли разбудить!..
(«Смерть малютки»)
Или вот тема сумасшествия, печально-популярная в России. У Полонского это не столько сумасшедший, сколько, кажется, несчастный, достигший высшей точки земной прозорливости, достигший столь высокой и очевидной истины, что всем окружающим представляются безумием его «открытия» в провиденциальном измерении:
...вам скажет всякая приказная строка,
Что счастье нужно человеку...
Этому сумасшедшему открывается чрезвычайная (и все более заурядная ныне, после всех сумасшествий геополитики ХХ века) мысль:
...гербы и знамена — все надо было сжечь,
Чтоб только снять печать проклятья.
Единственное, что всерьез заботит этого сумасшедшего, уже услышавшего херувимов, так это самая малость — сумеет ли он выдержать накал счастья, втянутый в блаженные сиянья:
...и я тянусь, тянусь, как луч, в одну струну, —
Что, если сердце оборвется!!..
Для нашей же антологии решил я предложить стихотворение «Колокольчик» (1854). (Кстати, наиболее ценимое самим Полонским.) Здесь романсовая «жестокая струна» напряжена до предельного драматизма, до высочайшей лирической драматургии, очень нечасто в отечественной литературе умевшей оставаться фактом поэзии как таковой. Чаще всего подобные попытки приводили к хорошей прозе в стихах или к миниатюрной драме. «Колокольчик» Полонского — одно из немногих счастливых исключений.
Колокольчик
Улеглася метелица... путь озарен...
Ночь глядит миллионами тусклых очей...
Погружай меня в сон, колокольчика звон!
Выноси меня, тройка усталых коней!
Мутный дым облаков и холодная даль
Начинают яснеть; белый призрак луны
Смотрит в душу мою — и былую печаль
Наряжает в забытые сны.
То вдруг слышится мне — страстный голос поет,
С колокольчиком дружно звеня:
«Ах, когда-то, когда-то мой милый придет —
Отдохнуть на груди у меня!
У меня ли не жизнь!.. чуть заря на стекле
Начинает лучами с морозом играть,
Самовар мой кипит на дубовом столе,
И трещит моя печь, озаряя в угле,
За цветной занавеской, кровать!..
У меня ли не жизнь!.. ночью ль ставень открыт —
По стене бродит месяца луч золотой,
Забушует ли вьюга — лампада горит,
И, когда я дремлю, мое сердце не спит,
Все по нем изнывая тоской».
То вдруг слышится мне — тот же голос поет,
С колокольчиком грустно звеня:
«Где-то старый мой друг?.. Я боюсь, он войдет
И, ласкаясь, обнимет меня!
Что за жизнь у меня! и тесна, и темна,
И скучна моя горница; дует в окно.
За окошком растет только вишня одна,
Да и та за промерзлым стеклом не видна
И, быть может, погибла давно!..
Что за жизнь!.. полинял пестрый полога цвет,
Я больная брожу и не еду к родным,
Побранить меня некому — милого нет,
Лишь старуха ворчит, как приходит сосед,
Оттого что мне весело с ним!..»
Комментарии
Комментарии 1 - 0 из 0