Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Галина ЩЕРБОВА. «Я сильным был, но ветер был сильнее...» — Алексей ИВИН. Свидетельства старины в современной полиграфии. — Алекс ГРОМОВ. Чудо любви. — Возвышение души. — Ирина БАЙРАК. Москва — третий рай. — Валентина ФИЛАТОВА. Правосудие перед лицом террора

«Я сильным был, но ветер был сильнее...»
 
Суворов А. Свет невечерний. М.: BELVUS, 2013.
 
Поэзия есть частная жизнь автора, вынесенная на всеобщее обозрение волею судеб и волею требований к данному виду искусства. Прикосновение к стихотворению становится прикосновением к душе поэта. Поэзия — это еще и отлившаяся в стихи цепь впечатлений, из которых составлена его жизнь. Чем острее и ярче личное восприятие, тем отчетливее проступает в стихах авторское лицо.
Само название противоречиво и притягательно. «Свет невечерний» — ведь это просто свет. Определение «невечерний» призывает к выбору любого другого света, кроме вечернего, — дневного, солнечного. Но Суворов останавливается на эпитете «невечерний», настаивая на всяком свете, кроме вечернего.
«Свет невечерний» одновременно напоминает и Фаворский свет, и песню «Ой да не вечерняя заря занималася...» (Л.Н. Толстой. «Живой труп»), и есенинский «тот вечерний несказанный свет», — он словно включает в себя уже известные контексты и развивает образ, делая его еще более выразительным:
 
Рожденные — гореть. И наш
                                           печальный свет —
Свет невечерний — льется над
                                                          планетой.
 
Речь идет в первую очередь о поэтах, но также и обо всех, кто отдает себя в служении истине и искусству. В программном, по сути, стихотворении звучит христианская тема жертвенности и неизбежности этой жертвы, а также причастности к этой роковой и высокой миссии всех рожденных гореть невечерним и несказанным светом.
С первых страниц в глаза бросается высокий уровень того поэтического прозрения, которым отмечено едва ли не каждое из стихотворений. Практически в каждом есть зерно замысла, зовущее его цитировать, запомнить. Александр Суворов говорит по-отцовски: «Приходит мысль издалека, / И я беру ее на руки».
В стихах слышится шероховатость речи, что задает своеобразное настроение сборнику, стихотворения воспринимаются как бы написанными в странствии, на ходу, когда смена картин и обстоятельств рождает новые мысли и образы, отвлекая от предыдущих, охлаждая интерес к ним. Почти дневниковые записи, в которых драгоценными вкраплениями строки:
 
Был сладок день малиною 
                                                       морозной...
 
Полночь стоит на коленях
среди асфальта и стен.
 
Младенцем веки я разжал
И не узнал ни век, ни место.
 
Кажущиеся шероховатости речи — они же неожиданные шедевры, соединяющие противоположные смыслы и несочетаемые слова, открывая горизонты неуловимых чувств, абсолютно новых и пронзительных. Поэт чувствует на пределе и за пределом и свободно передает словами то, что чувствует, работая то на точных, то на банальных рифмах, то на ассонансе. Это указывает на виртуозное владение поэтическим инструментарием. В работе над стихотворением автор подчиняется исключительно творческой интуиции, обосновывая свое право:
 
Но, отступив, я верен красоте,
И, преступив, я знаю: это свыше...
 
В книге немало стихотворений, в которых идея и ее воплощение достигли совершенства и которые хочется выучить наизусть. Вот одно из них:
 
Остановите время, я сойду.
Мне осенью так хочется забыться,
Среди аллей растаять на ходу
И никогда назад не воротиться.
 
Остановите время — я устал
От мельтешенья и жужжанья речи.
Я сам себя навеки испытал —
Мне птичья песнь дороже 
                                                      человечьей.
 
Так смутно и привольно на душе.
Идя осенней липовой аллеей,
Я понимаю: нам не цвесть уже —
Под снегом утро серое белеет.
 
А посему — остановите дни,
Которые, наверно, не напрасно
В раздумьях сердце вещее хранит.
«Остановись, мгновенье, ты 
                                                     прекрасно!»
 
В книге Александра Суворова шесть разделов, в которых представлены и новые стихи, и относящиеся к прошедшему десятилетию. Отсюда книга цельная, плотная, как спил дерева, единовременно показывающий кольца длительного роста, что афористично определено самим автором в коротком стихотворении-четверости­шии:
 
Когда уже привыкнешь жить,
То жизнь не кажется привычкой —
И начинаешь дорожить
Ее мельчайшею частичкой.
 
Книгу пронизывают несколько настойчивых тем: исконные, глубинные, обязательные для настоящего русского поэта темы о России, Родине, народе, о месте поэта в мире, о любви и сугубо индивидуальные, близкие именно Александру Суворову темы о детстве и детской ранимости, о Моск­ве, о неприкаянности, смерти.
Эти темы структурируют массив слов и строк, сплетаются и расходятся от стихотворения к стихо­творению, чередуются, сменяют друг друга, объединяются либо вступают в противоречие, создавая великое разнообразие образов при строгом отборе средств.
 
Россия, Родина, русский народ — вечная тема большой русской поэзии, которая у Суворова раскрывается в мотивах причастности к судьбе России, в совместном несении тягот, в сочувствии к выстраданному Родиной, в верности ей. Но и здесь проявляется индивидуальность поэта, который делает акцент на сыновней зависимости, на готовности принять как нежность, так и суровость Матери.
В теме России-Родины звучит непрекращающийся диалог с поэтами русской плеяды, близкими и чуждыми, классиками и современниками: по-прежнему ведутся скрытые споры, остаются ненайденными ответы на животрепещущие вопросы, ждут своего развития извечные русские идеи. В стихах Суворова слышен продолжающийся на равных разговор с великими, и не только с поэтами, но и с философами, историками, религиозными деятелями.
 
Снегами — скатерти камчатные,
Веками — синие снега,
Вином и кровью позапятнаны.
В полмира след от сапога...
           («Девятьсот семнадцатый»)
 
 
Нам вещали пьяные пророки,
Нас блаженные облобызали.
Им внимали стены да сороки
На пустом кладбищенском вокзале.
 
Нашей кровью истекли святые,
Нашим прахом умостили замки —
Правды нет. В душе давно 
                                                        пустыня —
И ее не оросить слезами.
(«Вы пройдете мимо этих башен...»)
 
 
Как холодно в России Рождество,
Промозглые и дымные рассветы —
Христос продрог, и, чтоб согреть 
                                                                     Его,
Не хватит даже солнечного света.
   («Холодная улыбка Рождества...»)
 
 
Власть зла над русскою землей,
Не истребимая веками.
Кровь под запекшимся Кремлем,
Чьи башни кажутся клыками,
Бурлит подземными толчками.
(«Власть зла над русскою землей...»)
 
Отсюда начинается разговор о мире, открывающемся после прочтения того или иного стихотворения, тех или иных строк. Какая пластика, как богат зрительный ряд, как все исполнено болью и трагизмом, даже если коснуться двух кратких строк:
 
Посмешище для всей земли,
Пылит немытая Россия...
 
Образ России максимально приземлен. Эхом проступает лермонтовское «Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ...», но у Суворова трагизм строится на горькой иронии, на контрасте между очевидно уничижительным портретом страны и значительностью идеи, которой она живет, словно бы не замечая, какой предстает в глазах всей земли:
 
И все ей видится вдали
Средь поруганья и бессилья
Небес таинственный Мессия.
 
Здесь и согласие с очевидным, и настояние на по-прежнему не познаваемой силе вновь разоренной, как сто и двести лет назад, России, где «народ... велик в несчастье, беден в праздник».
 
Портрет автора, неприкаянность и смерть. Самосознание, самооценка — тема, к которой неизбежно приходят поэты в моменты раздумий, когда нельзя высказаться, не определив свою точку зрения, свое место в мире и в конкретной ситуации. При этом часто первоначальная проблема остается за пределами стихотворения, зато размышления автора о своей роли в ее решении, о своих душевных порывах сохраняются в поэтических строках. Для Александра Суворова осмысление поэтического призвания, человеческого значения и собственного места в мире и истории неразрывно связано с темой России, сопряжено с раздумьями об одиночестве, об итогах жизненного пути.
 
Ну а ты, плывущий на скорлупке,
На сосновой щепке по ручью,
Все считаешь, маленький 
                                                        и хрупкий,
Что тебе любое по плечу?..
 
Но вот и жизнь глядит с листа:
Все сказано и все допето,
Осталась только простота
И ясность Божьего Завета.
 
...Жизнь дана, чтоб умереть 
                                                        когда-то —
И будешь в этой смерти одинок.
 
Когда уже не станет в жизни сил
И треснет в сердце вечная 
                                                           основа —
Уйду скитаться по Святой Руси
До самого конца пути земного.
 
Умирает не старший —
                                                     созревший...
 
Однозначно определен срок. Поэт живет, пока чувствует в себе способность меняться, находит в себе силы продолжать рост. Остановка — смерть, если не физическая, то творческая.
 
И это знанье разъедает сердце
Предчувствием спешащей рядом
                                                              смерти,
Еще не видящей, к кому она 
                                                            спешит...
 
И быстрыми штрихами образ автора — чудесное стихотворение-авто­портрет, написанное словно бы по отражению в глазах дорогого собеседника:
 
Я звук
На твоих губах,
Я твой слух,
Я мольба о своем...
 
Я — ходьба
Под дождем
В ожидании
Молнии.
 
Я — свидание,
Полное горечи,
И желание,
Полное немочи.
 
Я — свеча
В полночи.
Вот что я...
 
Тема Москвы. Стихи Москве посвящали многие поэты. Казалось бы на первый взгляд нет тут новизны и нет причин выделять эту тему как особенную. Но только у Александра Суворова, едва ли не единственного из современных поэтов, в том числе москвичей, обращение к своему городу так настойчиво и последовательно. Нет ни одного поэта, который на протяжении одной книги столь часто обращался бы к Моск­ве, соотносил бы свое и ее самосознание, самочувствие. Эти стихи писал житель Москвы, непрестанно ощущая на себе взгляд города. Москва для Суворова — объект наблюдения, размышления, среда обитания, прибежище, защита. В строках о ней тревожное чередование любви и отчаяния.
 
Как холодно! Лишь бьет метель 
                                                                кресты
Василия Блаженного, а выше —
Нет звезд, одни лишь сгустки 
                                                             черноты
Да ливень снежный мечется 
                                               по крышам.
 
Но нет отчаянья, одно лишь 
                                             чувство — боль...
                            («Красная площадь»)
 
 
Был город светом упоен,
И каждую минуту
Казалось: каждый в нем спасен
И не лишен приюта.
                 («Московское Рождество»)
 
 
Который день мне снится ад,
Одни и те же дни и лица.
Я улыбаюсь невпопад
В лицо оскаленной столице.
 
Тема незащищенного детства в интерпретации А.Суворова оборачивается скорбной, если не страшной стороной — темой сиротства, разрастаясь и переплетаясь с темой Родины, в которой так непросто бытие обычного человека, на своей же земле чувствующего себя сиротой, оставленным без внимания и заботы.
 
Отчизна, откликнись! Я здесь,
Я твой человек неизвестный.
 
По-сиротски дышится в Отчизне,
В городах приютский неуют.
 
Упоминание о детях в стихах Суворова всегда трепетно, строки проникнуты нежностью, которую поэт не афиширует, но и не скрывает, что свойственно сильным людям и сильным поэтам, не боящимся упрека в сентиментальности.
Точно и страшно нарисовано бессильное детское горе, одиночество беспомощности, куда безразличием взрослых ввержены дети.
 
...Эта ночь мне кажется гробницей.
 
А в ночи мерцает детский дом,
Словно лайнер, дальними 
                                                          огнями, —
Это души, скованные в нем,
Это детки плачут перед сном
Жаркими, беззвучными слезами.
                                    («Детский дом»)
 
Тема любви. И эта тема, как и все прочие, как и само настроение книги, у Суворова полна трагизма. Обожествление чувства любви и предмета любви — и тут же ирония, признание автором естественной прозаичности счастливых мгновений. Наряду с очень светлыми, прозрачными воспоминаниями постоянный рефрен: все проходит, и более того — все прошло.
 
Тебя, с кем можно забывать
Все. Даже имя.
С тобою можно жизнь пройти
И не заметить.
 
С тобой по улице идти,
Что тоньше нити,
Услышишь — улицы гудят —
«Не разминитесь!»
                                    («Пусть»)
 
 
* * *
Наших встреч ворованные 
                                                          ласки
Навсегда останутся в душе.
Стихли звуки, и огни погасли
Где-то на последнем этаже.
 
Нам такое изредка дается —
Обмануть постылую судьбу.
Все проходит, счастье остается
Пулей в сердце, в цинковом гробу.
 
Злым оскалом, тусклой вереницей
Не всегда влекутся наши дни.
Завтра может солнце измениться,
Только нам себя не изменить.
 
Наших встреч ворованные 
                                                          ласки
Навсегда останутся в душе.
Даже если в мире все напрасно —
Есть окно на верхнем этаже.
 
И яркий пример переплетения ведущих тем — любви, разлуки, Родины, Москвы — в четверостишии, где пунк­тирно нанесены главные вехи:
 
Помилуй, Боже, тьма над 
                                                  Петроградом,
И над Москвой полуночной зима.
Мы далеки, сердца — должно быть, 
                                                                рядом.
Нас заточила Родина впотьмах.
 
Тема поэзии неизбежно вытекает из автопортрета автора, что-то уточ­няя в чертах конкретной личности, что-то обобщая до всеобщего образа поэта. Редкие и краткие вспышки творческого успеха и признания происходят на фоне неустроенного быта, невостребованности стихов, неудовлетворенности собой, сомнений в истинности призвания.
 
Поэзия — вот там. Она с земли 
                                                              гонима,
Где звездный свиток свит, нетронут
                                                       пред тобой.
На четырех ветрах неведомо стоим
                                                                       мы
Над твердью бурых волн, над тьмой.
                                                    Глаза закрой.
                                                («Поэзия»)
 
 
Муторна музе рубашка чужая,
Даже, случись, если собственной 
                                                                       нет.
 
Старался я место святыне
Найти среди грешных искусств.
 
* * *
Скачи, полночный вестовой.
Ты за день, верно, притомился,
И блик над светлой головой
В уставший пепел превратился.
 
Войди же в ночь и поспеши
Сказать нечаянное слово.
Светло здесь — это свет души,
Ослепшей от луча дневного.
 
Никто не может омрачить
Прощанья с днем — последней 
                                                                    дани.
Мы вечно — странники в ночи
Под звездчатыми куполами.
 
В стихотворении отчетливая аллюзия на утраченный роман Даниила Анд­­реева «Странники ночи», чтение которого завершилось катастрофой для десятков невинных слушателей, обреченных в итоге на суровое странст­вие к собственной гибели под «звездчатыми куполами» православия, также поверженного свирепой властью. Отсюда неимоверная глубина короткого стихотворения, одного из тех, которое просится быть выученным наизусть.
 
Книга прочитана.
Чтобы составить о ней представление, ее достаточно прочитать один раз.
Чтобы написать о том представлении, которое составилось, надо прочитать как минимум второй раз. Чтобы понять те смыслы, которые заложены автором в его стихи, надо читать и читать.
Нет необходимости настаивать на жесткой систематизации стихотворений по темам, такой разбор проведен для лучшего понимания авторской индивидуальности, зашифрованной в настойчивых повторениях, указывающих на их значимость для поэта.
Есть в сборнике стихотворения, которые касаются иных тем, затрагивают иные струны жизни. К примеру, прекрасное стихотворение о Христе «Они считали деньги...», или философски глубокое, с осенним настроением стихотворение «Грибною тишиной укутан вещий бор...», или наполненное силой душевного сопротивления стихотворение «Мы в ночи оседлали крылатых коней...», продолжающееся словами «Век двадцатый, ты смрадом могильным пропах, / Увлекая живых за собой».
 
Современная поэзия — в отличие от классики ушедших веков, внутри которых уже все выстроено, все имена названы, все ступени заняты — многолика, в ней пока все обрывочно, противоречиво, субъективно, мнение о ней опирается на несистематизированные сведения. Рейтинг конкретного поэта неустойчив ввиду меняющейся картины, постоянно открывающей новые имена и одновременно хранящей в неизвестности те, которые займут свои ступени лишь впоследствии.
Одно очевидно и несомненно: что главными темами современной поэзии остаются те же вечные темы, что и прежде, и всегда. Меняются лишь антураж и голос поэта — то личное, что привносят в искусство Бог и человек.
Мгновенные впечатления, полученные поэтом и отлитые в художественные образы, их осмысление, интеллектуальная и творческая обработка — вот отчетливый и неповторимый портрет автора, собранный в искреннюю книгу, которая завершается строками:
 
Меж смертным и бессмертным
                                                                светом
Видна незримая тропа.
Где я считал себя поэтом,
Одна любовь была слепа.
 
Мы там живем без осужденья,
И дышит трепетный простор
В молитвенном благодареньи
Тому, кто день в ночи простер.
 
Галина Щербова
 
 
 
Свидетельства старины в современной полиграфии
 
Левочкин И.В. Миниатюры рукописных книг ХII–ХХ веков: Из фондов РГБ / Вступит. статьи Ю.М. Лощица, А.Д. Заболоцкого. М., 2014.
 
Папирус, харатья, берестяная грамота, руны, глиняная табличка, палимпсест, свиток, манускрипт (буквально рукопись) — как вам такие слова? Это все термины палеографии, науки о древних изображениях, в том числе письменных. (В юности я увлекался ею, — к сожалению, всего одну неделю, пока читал соответствующий учебник.)
Рукописи, как известно, не горят, но вот, однако же, они горели недавно в ИНИОН. Следовательно, угроза гибели письменных памятников истории остается. Преступное небрежение и забвение по-прежнему уничтожают бесценные свидетельства раннехристианской письменности. В домонгольской Руси она уже была развита, существовали сотни храмов, справлялись службы, но трехсотлетнее иго, пожары, грабежи, разор пагубно сказались на сохранности рукописей: подавляющего большинства рукописных книг ХII–ХVI веков мы просто теперь не найдем, — исчезли. Тем более важно издать их, и по возможности факсимильно, чтобы обезопасить от уничтожения.
Одно такое издание было предпринято благотворительным фондом «Энциклопедия Серафима Саровского» (президент М.О. Мендоса-Бландон) при спонсорском участии Уральской горно-металлургической компании и Российской государственной библиотеки. Именно рукописный отдел РГБ представлял недавно скончавшийся ученый, доктор исторических наук И.В. Левочкин. Издание посвящено его памяти.
Это, собственно, альбом. Основной его корпус составляют миниатюры, отобранные к публикации самим Левочкиным. Сборнику предпослана его статья «Образ Христа Спасителя в русской книжной литературе». Древняя книжная миниатюра была призвана проиллюстрировать библейские и евангельские события и располагалась часто на отдельной странице, в тексте или даже на полях рукописи. В этом альбоме, в частности, прослежен весь земной путь Христа: Рождество, Крещение, проповеди и чудотворения, Тайная Вечеря, Голгофа, воскресение. Но составители альбома учли записи ученого и его пожелания и добавили еще 66 миниатюр, в которых рассказывается о деяниях апостолов, светил византийской церкви и русских святых.
Писатель и историк Ю.М. Лощиц во вступительной статье попытался по воспоминаниям воссоздать облик ученого и энтузиаста И.В. Левочкина, хранителя рукописного фонда в Доме Пашкова, и это ему в определенной мере удалось. Близко знавший покойного ученого А.Д. Заболоцкий упрекает руководство издательства «Русская книга», которое за долгие годы так и не сумело издать книгу миниатюр (250 сюжетов), целиком подготовленных и откомментированных Левочкиным. То, что издано здесь, — лишь жалкие крохи той огромной работы.
Как известно, книжные миниатюры, равно как и древнерусские иконы, отличались условностью и эмблематичностью изображения: дерево на этих рисунках — дерево вообще (даже то, по которому вьется змий-искуситель с яблоком), а не конкретно смоковница или пальма. Такая символическая, стяженная изография позволяла нагляднее представить события, о которых повествуется. Характерно, что ближневосточные, семитические лики изображены только на одной миниатюре, а в основном это русые люди (и Христос, и апостолы, и святые); если же художник был не столь искусен, а книга не предназначалась для князя или высокого духовенства, — то прямо простонародные: кудрявые русские мужики. Ближе к ХХ веку и каллиграфия, и прописи, и живопись в манускриптах становятся все более четкими и качественными (по технике).
Книги, писанные от руки дьячком-переписчиком при свечах и изукрашенные потом миниатюристом-«бо­гомазом», уже сами по себе продукт индивидуального труда, раритет. Такие или похожие книги я малышом видел в бабушкином сундуке — у П.И. Корепановой в деревне Стуловской Тарногского района Вологодской области. Писанные уставом, полууставом, с заставками и расписными начальными буквами, в кожаных переплетах и часто в деревянных окладах с застежками, они лежали среди свежих цветных половиков и тканья. Это были определенно старопечатные книги, а может, и рукописные. Сплошная, без перерывов и абзацев, вязь строк была недоступна ребенку, но цветные изображения святых и странных кукольных домиков его интересовали. Возможно, по этим книгам бабушка пыталась учить меня грамоте, но я был еще слишком мал. Богослужение в ближних деревнях вряд ли где проводилось, храма не было; книги просто приберегали на всякий случай. Не может ведь Никита (Н.С. Хрущев. — А.И.) все церкви разорить и повсюду добраться. В сундуке-то оно надежнее. Где теперь найдешь эти книги, если даже самой деревни уже нет? Вместо нее — сенокос, а если бы не косили, место давно заросло бы лесом.
Утраты в людях, в документах, в свидетельствах быта и письменности невосполнимы. Но если правда, что Слово — это Бог, а изображение — знак вечности, важно воспользоваться возможностями современной полиграфии и новейших информационных технологий и закрепить, законсервировать в книгах артефакты минувших времен.
 
Алексей Ивин
 
 
 
Чудо любви
 
Покровская О. Ангел в зеленом хитоне. М.: ОЛМА Медиа Групп, 2014.
 
Новая книга Ольги Покровской посвящена актуальным для современного мегаполиса темам одиночества, непонимания, душевной черствости и отсутствия тепла в отношениях между людьми. В произведениях этого сборника безмерно много отчаянной боли, но, контрастируя с ней, повсюду пробиваются ростки и отблески живого участия, сострадания, искреннего неравнодушия. Автор ясно показывает, что живительный свет любви имеет свой источник в человеческих душах, слабых, растерянных, порой откровенно замусоренных суетой и современными стереотипами правильной жизни. А стереотипы эти тем и плохи, что подменяют подлинную жизнь набором глянцевых клише, которые, обещая все, на самом деле ничего не гарантируют, даже простого душевного покоя. Что уж говорить об истинном счастье...
Вот в рассказе «Орел Варя» молодая одинокая мама ищет личного счастья, воспринимая собственную маленькую дочь только как средоточие постоянных неприятностей. А малышка спасается от обид и отчаяния тем, что воображает себя сильным и прекрасным орлом из любимого мультика. И так ли сильно детские фантазии отличаются от маминых метаний между гороскопами и грезами о пресловутой сладкой жизни? «До встречи с Марком оставалось еще четыре часа. Люба вернулась домой и размазала время между мытьем головы и подготовкой к уроку, напрягая все силы души, чтобы не выпасть из настроения. “Даже не сомневайся, пробьемся! Будут любить! И не какие-нибудь придурки, а нормальные, нормальные, Варька, люди!” — декламировала она вслух, хотя и знала подспудно: сколько ни упирайся в добычу любви, этот сладостный дар не выбьешь упрямством. Его приносят феи. Но, быть может, удастся приманить этих существ на воздушные лакомства — духи, стихи, мечты?..»
Мир вроде бы взрослого человека предстает начисто лишенным рациональности, в том числе и той ее части, которая обычно называется мудростью и настоятельно рекомендует ценить то хорошее, что в твоей жизни уже есть. В самом деле, о каком одиночестве, о каком ожидании чудес может идти речь, если рядом такая чудесная малышка, родная доченька? Но нет, неистощимый источник душевного тепла и радости остается невостребованным, а фантазии девочки воспринимаются лишь как повод для раздраженных окриков. И только глубокое потрясение все ставит на свои места. «Люба остановилась посередине двора, слушая разноголосый шум, глядя в искаженные лица и не понимая смысла творящегося. Единственное, что доходило до ее сердца: Бог каким-то образом отнял то, чем она пренебрегала. Маленького, толстого, умного, чуткого Орла отнял Бог!..
— Варя! — орала она, нарезая бессмысленные круги вокруг здания. — Варя! Варька! Где ты есть! Отзовись сейчас же!
Ей казалось, она кричит на всю планету. От ее крика сходят лавины, рушатся дома, взрываются заводы и электростанции. 
— Послушайте, а может, она полезла куда-нибудь наверх? На чердак? Она же орел!»
Рассказ «Собака-Конь» тоже построен вокруг судьбы маленькой девочки, которая оказалась единственной в семье, кто сумел понять озлоб­ленную и несчастную псину, которую хоть и приютили родители Люси, но освоиться в новой жизни не помогли. И опять возникает вопрос о взрослой рациональности: добрый поступок не получает необходимой разумной составляющей, а потому Собака никак не может вписаться в размеренное бытие. Понимает ее только девочка Люся, ну и еще соседский мальчик. «Собака любила мандарины, морковку и  огурцы. Она вставала на задние лапы и прихватывала протянутый кусочек. Если же  предлагали мясное, атака на угощение порою  сопровождалась клацаньем зубов. Маму возмущал этот звук, а Люся ему радовалась. Она  знала: таким вот бубенчиком бряцает Собакино счастье...» Но, увы, не все так просто — нервная зверюга может покусать ребенка, и тут родители сочтут необходимым избавиться от опасного создания... Рациональность, малой толики которой так не хватало в начале, теперь оборачивается концентрированной безжалостностью, разрушившей потом и семью и чуть не сломавшей всю жизнь Люси. Спасительной оказывается любовь самого мальчика, выросшего, но сохранившего в сердце запас доброты, которой хватило и на заботливое внимание к Люсе, и на спасение старой Собаки, все-таки дожившей до новой встречи.
Чудо любви предстает на страницах сборника снова и снова, в самых разных, но неизменно светлых обликах, будь то пробуждение умения открыть свое сердце людям, сострадание к братьям нашим меньшим или торжество великой силы подлинного искусства.
 
 
 
Возвышение души
 
Сарсенова К. Хранители пути. М.: Грифон, 2014.
 
Человеческая душа испокон веков была главным объектом внимания литературы. И поныне одним из важнейших остается вопрос: что скрывается за нашими поступками — собственные побуждения или нечто неизмеримо большее? Сложный, многоплановый роман Карины Сарсеновой посвящен теме духовной борьбы и осознания человеком своего истинного предназначения. Речь идет о выборе, который надо сделать в водовороте людских эмоций и нечеловеческих страстей, о противостоянии искушениям даже тогда, когда опереться, кажется, и не на что. Но это лишь кажется...
Роман раскрывает перед читателем безмерность человеческой души и ее удивительные возможности, о которых многие даже не подозревают, — пока экстремальное событие наподобие неудачного прыжка с парашютом не прояснит внутренний взор, как это происходит с одной из героинь. «Сначала она упала в обступившую ее тьму, на мгновение зависла в ней, словно адаптируясь, а затем полностью отдалась ей, доверилась так, как никогда никому не доверялась. Никому, даже самой себе. Вернее, той части себя, которую она определяла своим “я”. Тьмы как отсутствия внешнего света она не боялась прежде — свет неизменно оставался с ней, пребывая в виде надежды или любви в ее душе, не испугалась и сейчас...» А дальше происходят совсем невероятные вещи. Возможность стать звездой сцены, о которой, как принято считать, мечтает любая девушка, раскрывается перед героиней в одночасье. Она приходит в себя в больничной палате и видит рядом заботливого, почтенного человека, который говорит о ее чудесном таланте и заветной мечте своего погибшего брата, отца девушки, видеть дочь знаменитой певицей. Сама она ничего об этом не знает, поскольку от потрясения при неудачном прыжке потеряла память.
Но что-то удерживает ее от безоглядного доверия к доброму дядюшке. И что же такое этот внезапно пробудившийся в ней талант и чудесный голос — действительно дар свыше или опасное искушение? «Просто удивительно, как по-разному воспринимается одно и то же событие двумя людьми! А уж если очевидцев происшедшего оказывается более двух, то и точки зрения на одну засвидетельствованную действительность будут отличаться калейдоскопическим разно­образием. Причем, что самое интересное, каждый из воспринимающих данный контекст реальности непременно примется настаивать на собственной правоте и доказывать ее».
В романе противоборствуют не просто различные точки зрения, но сами силы добра и зла. Ангелы и демоны среди людей ведут борьбу, от исхода которой зависит само существование мироздания. Грандиозность поединка между светом и тьмой оттеняют страсти, бушующие в мире шоу-бизнеса. «Запудрить им мозги — проще простого. Покажи хорошее обращение пару раз, скажи то, что они хотят услышать, сделай для них то, что им важно, — и все, они тебе доверяют. А дальше можешь вести свою игру... Да, и не забывай вовремя разжигать интриги внутри коллектива, ведя каждого на его собственном крючке. Делай их врагами друг другу, используя их лучшие качества. Пусть они ощущают себя жертвами обмана и несправедливости. Зависть и ревность — прекрасная пища не для создателя, но для разрушителя... Разрушая себя, они станут друзьями своим худшим побуждениям, а значит, и нам...»
Действие разворачивается сразу на двух планах бытия. Философские размышления плавно перетекают в бурные приключения, а слова о вечных истинах соседствуют с сатирическими зарисовками на тему закулисной жизни шоу-бизнеса. «“Я не понимаю, Амадео, почему вы позволяете этой вертихвостке управлять собой?.. Она же вас попросту использует!” — “Зачем ты судишь так категорично? Какая же Вероника вертихвостка? Она немного легкомысленна, это верно. Но назвать ее вертихвосткой никак нельзя... А использует... ну и пусть себе использует на здоровье. Главное, что сердце у нее доброе”. — “...Вы верите ей, потому что это у вас большое доброе сердце. Но она хитрее вас, она черная душой и продажная, и ей ничего, кроме славы и денег, не нужно! Она искусно играет на ваших слабостях...”».
Возможно ли найти в себе силы отвергнуть неожиданный дар судьбы, талант, славу и успех, вовремя разглядев во всем этом искусную ловушку, расставленную темными силами? Ведь иллюзии с каждой минутой обретают такую силу, что начинают заслонять реальность, до неузнаваемости меняя привычное бытие. И приходится прокладывать путь среди соблазнитель­ных приманок и пугающих мороков, приходится почти вслепую, ориентируясь лишь на способность собственной души, отличать свет от тьмы. Исход извечного противоборства, судьба мира — все вполне может зависеть от одного верного человеческого слова, правильного выбора между «да» и «нет»...
 
Алекс Громов
 
 
 
Москва — третий рай
 
Замшев М. От Патриарших до Ар­бата. М.: ИПО «У Никитских ворот», 2014.
 
Книга эта составлена продуманно, осмысленно, можно даже сказать, выверенно, но вместе с тем бесхитростно. В том смысле, что без кокетства, ненужных ухищрений, авторского притворства. Максим Замшев предлагает читателю свой давний, сложный, находящийся в самом разгаре, далекий от завершения роман с городом по имени Москва и сразу и полностью открывает перед ним, читателем, план этого романа. Он опознается уже при виде названия, при знакомстве просто с оглавлением. Части этой довольно объемистой поэтической книги специально названы так, чтобы настроить будущего читателя на нужную тематическую волну: «Арбат на рассвете», «Бульварное кольцо», «Дорогие мои москвичи», «В ногу со столицей», «Московские звезды», «Большая Моск­ва». Даже там, где автор дозволяет себе игру слов, она обнаруживает в себе тяготение, несомненно, московского контекста: «Третий рай».
Много, разумеется, и в собственно поэтических текстах примет московской современной жизни и московской истории, но к чести автора он не злоупотребляет топонимикой и рифмованным краеведением, город для него не собрание памятников и достопримечательных мест. Его Моск­ва — прежде всего город живых людей и неумирающих воспоминаний. Он хочет «схватить» дух Москвы в тех моментах, когда он внезапно и незаметно для всех сопрягается с духом времени.
Интересно, что Москва, город, как известно, несколько тяжеловесный архитектурно, — достаточно вспомнить возвышенно-исторический массив кремлевской архитектуры и архипелаги «сталинского барокко», — сохраняется в индивидуальном восприятии поэта Замшева как нечто воздушное, трепетное и трепещущее. Очень важным компонентом всякой книги является первое стихотворение. С его помощью автор дает как бы ключ к общему замыслу, оно камертон, задающий тональность книги как цельного произведения.
 
А штора от ветра, как парус, 
                                                           надулась,
И мне показалось, что детство
                                                          вернулось
С дворовой гурьбой, в шоколаде, 
                                                        в заплатах,
Со всеми любимыми,
                                         без виноватых.
 
Москва для него личное пережи­вание-воспоминание, одновременно и детское, и интимное, и тайное, и торжественное — вот что хочет сообщить поэт и многими способами доводит до сознания читателя.
Есть один момент, который мне бы хотелось отметить особо. Важна лирическая скорость, с которой автор «осваивает» свой кусок поэтического мира, в данном случае города под названием Москва. Мне очень понравилось, что Максим Замшев выбирает для этого скорость пешехода. «Стоптанных башмаков робкая неприкаянность». Итак, он пешком отправляется путешествовать по объекту своего вдохновения.
 
Настой дождя на молодом безделье
Я расплескал в окрестностях 
                                                               Арбата.
........................................................................
Заброшена в пустые скверы
Моя весенняя беспечность.
 
Иногда лирический герой устает от пешеходных прогулок, и его тянет «полетать над Москвой», но по большей части он прогуливается. Ему некуда спешить, он «уже здесь, то есть там, где надо».
Переполненность Москвой, «глубокая в ней поселенность», как говорил классик, не закрывает от поэта «широкого мира иллюзий». Находясь телесно в столице России, он ментально путешествует «по мирам и духовным пределам». Здесь тебе и Франция, и Байрон, и испанская скука, и нью-йоркские туннели, и Колхида, и Гаити-Таити — всемирная отзывчивость московской души.
Но главное для себя открытие делается, мне кажется, автором в тот момент, когда он обнаруживает, что Москва — это Россия. И это открытие с трагическим привкусом. Автор внезапно обнаруживает, что «России нет, а я остался». И даже более трагические строки возникают в другом стихотворении:
 
Студеной водою напоен,
Сквозь травы, сквозь месиво дней
Летит над Отчизной мой поезд,
Чтоб след не оставить на ней.
 
Это переживание куда более честно и драматично, чем обыкновенная, слишком часто встречающаяся среди нынешних поэтических певцов уверенность, что они-то свой след и в Отчизне, и в искусстве оставят.
 
Ирина Байрак
 
 
 
Правосудие перед лицом террора
 
Федоров М.И. Дело поверенных: Хроники. Воронеж: ОАО «Воронежская областная типография»: Изд-во им. Е.А. Болховитинова, 2014.
 
Книгу юриста и писателя Михаила Ивановича Федорова вместо предисловия предваряет небольшое, но емкое «Слово в защиту адвоката» вице-президента Международного союза адвокатов С.В. Бородина, фрагмент которого нам кажется очень важным: «Прочтение этой книги открывает глаза на годы, которые забывать нельзя. И в наше время постдемократических реформ слышны отзвуки страшных лет. Не прекращают поступать сообщения о гибели адвокатов, о том, как их унижают в суде и в органах власти. Давно считалось истиной: не сладок адвокатский хлеб. Не сладок он и в настоящее, переломное для России время».
Упомянутая работа представляет собой хронику процесса адвокатов 1938 года, проходившего в Воронеже и получившего название «дело поверенных» (поверенный — лицо, официально уполномоченное действовать от чьего-либо имени). Она состоит из семи хроник, описывающих судьбу адвокатов (Арнольда Яковлевича Немировского, Вениамина Гавриловича Майзеля, Владимира Рафаиловича Федорова, Константина Ефимовича Введенского, Евгения Яковлевича Сосина), рабочего-«партийца» Михаила Васильевича Кольцова и председателя Воронежского областного суда Михаила Лазаревича Израэля.
Написана книга жестко. Романти­ческий дискурс, связанный с известными всей России именами адвокатов Плевако, Спасовича, Урусова, Александрова, намечен в книге пунктиром в воспоминаниях Вениамина Гавриловича Майзеля и подчеркивает фантасмагоричность и абсурдность происходящего. Адвокаты, призванные защищать обвиняемых в преступлениях людей, соблюдая при этом юридические и человеческие, нравственные законы, прежде всего презумпцию невиновности, сами оказываются лишенными какой-либо защиты перед лицом исполнителей параноидальной воли.
Автор уходит от принятого стереотипа в изображении событий тридцатых годов XX века, представляющего их в механических терминах «каток», «жернова», «машина». Перед нами живая нить сцеплений человеческих желаний (овладеть квартирой, получить должность, повышение по службе и других), тщеславных побуждений, хитросплетений поврежденного ума — живой, а не механический клубок повседневной жизни обычных людей. Не какая-то безликая сила прядет и запутывает эту нить, а сами люди, и прежде всего те, кто призван блюсти закон.
Адвокат Немировский «сходится» с соседом, рабочим завода имени Сталина Кольцовым, рассчитывая «взять у него поручительство для вступления в партию»: «Я понимал, что без членства в партии мне сделать карьеру не дадут. А я в то время думал, что со временем перееду в Москву и членство в партии мне пригодится (курсив мой. — В.Ф.)» (с. 6). Чуть ниже мы читаем циничные слова Арнольда Яковлевича, имеющего «левые доходы», по поводу денег, которые просит Кольцов: «Не стоит шести тысяч членство в ВКП(б)» (с. 6–7).
Принципиальный стукач Кольцов, «чтобы избавиться от хулигана-соседа... подкинул на кухню... пакет с листками, изрисованными фашистской свастикой. И Валикова (соседа), как пособника фашистов, забрали...» (с. 23). Чтобы получить благоустроенную квартиру, он доносит на Немировского, не давшего ему деньги взаймы: «Тогда я у тебя заберу квартиру бесплатно» (с. 30). Кольцов был уверен, что адвоката после его доноса «схватят», потому что «хватали всех, кого ни попадя. Поляков за принадлежность к польской шпионской организации, немцев как шпионов германской разведки...» (с. 30). А далее он попадает в машину, которую сам запустил (с. 44).
Адвокат Майзель признается: «Говорят, вырвал из рук старухи самовар, не внял мольбам чиновника, просившего оставить память родителей — комод. А где в законе написано, что я должен прощать чужие долги? И я забирал порой последнюю рубашку. Зато меня щедро отблагодарили люди принца» (с. 48).
Это обычные люди, не злодеи, а лишь воплощающие матрицу времени по себе и для себя. Казалось бы, невозможно жалеть этих прожженных прагматистов, однако горло сжимается от боли, когда узнаешь о выпавшей на их долю фишке.
Судьба каждого из героев книги страшна своей трагической одинаковостью. Попав в застенки НКВД, они все проживают химерический, лишенный самого элементарного здравого смысла отрезок времени: не случайно одна из частотных фраз, характеризующих происходящее: «Бред... все это бред...» Их пребывание в здании НКВД наполнено беспрерывными допросами, «сидками», избиениями, «стойками», имитированными расстрелами — этими бесчеловечными изобретениями больного шпиономанией времени:
«Я слышал о “сидках”, которые применяли сотрудники НКВД. Человека заставляли сидеть сутками, у него отекали ноги, ломило поясницу и суставы, он валился в сторону, его били, он просил еды — не давали ни крошки, просил пить — подносили стакан и твердили: “Подпиши протокол...” Теперь я это испытывал на себе. Я сидел, просил, чтобы меня отпустили в камеру отдохнуть, но мне в этом отказывали. Я просил пить, передо мной на расстоянии метра ставили стакан с водой, а прикоснуться к нему не позволяли. Одного следователя менял другой. <...> В кабинет приводили других арестованных, которые отвечали на поставленные вопросы, и их кормили на глазах у меня...»
«После пяти суток “сидок”, когда я сваливался со стула, и “стоек”, когда болели икры и в подошвы словно впивались гвозди, а на ботинках от распухших ног лопнули шнурки, я уже не был таким категоричным...» (с. 88). «Меня поставили в “стойку”. До этого я сутками сидел. Теперь сутками стоял. Стоишь и стоишь. Ноги гудят. Тебя качает. Бьют по одной ноге, стоишь на другой. Стоит упасть, тебя обливают водой. Только придешь в себя, подсовывают: “Подпиши...”»
Но самое страшное не физические страдания, которые испытывает подверженный пыткам человек, а то, как его уничтожают морально, добиваясь признания того, что он состоял в контрреволюционной фашистской организации, оговоров сослуживцев, предательства, поселяя в его сознание чувство вины, обрекая на невыносимые душевные муки. Не выдерживает еще в камере сердце Вениамина Гавриловича Майзеля. Тот, кого не расстреляли по случаю, кому удавалось выжить, должен был жить, скрывая, «по чьей вине осуждены трое... коллег, а один умер». У Арнольда Яковлевича Немировского, вынужденного всю последующую жизнь жить в страхе, ожидая встречи с теми, кого он предал, появляются суицидальные мысли. «Жеткая лямка веревки обхватила кожу шеи» Владимира Рафаиловича Федорова.
И только на вид слабый Константин Ефимович Введенский, выстоявший и не подписавший ничего, ни на кого не держит зла («Всему Бог судья»), состоит при храме чтецом и поет в хоре утешительные слова двадцать шестого псалма: «Господь просвещение мое и спаситель мой, кого убоюся!»
Немногие, такие, как Евгений Яков­левич Сосин, побывав в аду НКВД, кардинально меняют жизнь: «Если раньше я к таким клиентам (“обиженным и ущемленным”) относился с пренебрежением, предпочитая денежные дела тузов, перед которыми таких проблем не стояло, то теперь решил для себя, что в первую очередь буду помогать гонимым».
Почему такое стало возможным? кто виноват? что делать, как жить, чтобы подобное не повторилось на очередном витке времени? — пытаемся мы понять и найти ответы на вопросы вместе с трагическими героями книги. Почти невозможно согласиться с категоричностью классика: «Не черти созидают болото, а болото родит чертей!» Читая описанные М.И. Федоровым события, понимаешь, что дело не только в том, что героям хроник «не повезло со временем, в которое пришлось родиться». Человек всегда, во все времена делает выбор между подлостью и порядочностью, принципиальностью и конформизмом, между многим и многим... И невозможно бросить камень в тех, кто сломался (не нам, не нам их судить). Однако вызывает уважение стойкость Константина Ефимовича Введенского, Михаила Лазаревича Израэля и др.
Зло в хрониках олицетворяют люди в «темно-синих фуражках», при одном появлении которых обыватели застывают в ужасе и сжимаются в комок. Ярче всего их представляет «разнузданный в обращении», неграмотный следователь Шинкаренко, умеющий как никто другой «выбивать» из обвиняемых показания. Он омерзителен в своих плоских шуточках, зверских выходках. Его отвратительное нутро оказалось возможным описать только с помощью ольфакторного знакового кода.
Читая об этих физических и моральных зверствах, испытываешь шок и удивляешься дьявольской изобретательности ума, придумывающего способы унижения и уничтожения себе подобных. Но надо ли об этом знать и помнить? Несомненно, потому что сатанинская фантазия «человеков» придумывает новые способы выбивать показания у нынешних «террористов», «экстремистов» и других «пат­риотов», новые надругательства над «укропами» и «колорадами». С обеих сторон!
Прочтите эту книгу, познакомьтесь со страшной хроникой тех лет, помещенной на форзаце, с фотографиями — молчаливыми свидетелями минувшего, которое не должно повториться.
Автор убедительно показал, как опасна и заразительна атмосфера вражды, подозрительности и ненависти, как быстро звереет в ней человек и стираются человеческие черты с его лица...
 
Валентина Филатова




Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0