Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

«Русский цветок Иван-да-марья — это мы с тобой». Письма с фронта

Элла Евгеньевна Матонина родилась в Днепродзержинске. Окончила Белорусский государственный уни­верситет. Журналист по профессии.
Публиковалась в журналах «Но­вый мир», «Дружба народов», «Моск­ва», «Наш современник», «Литературная учеба», «Роман-газета».
Автор книг «Памятник Пушкину» (1986), «Студенты Ульяновы» (1985), «Петербургские вечера» (2006), «Садовник» (2003), «Вторая жизнь» (2006), «Счастливая жизнь: Путешествие по жизни и страницам книг» (2011).
Член исторического общества при Союзе писателей России.
Живет в Москве.

К 70-летию Победы

 

Старая актриса Малого театра Ксе­ния Николаевна Мамонтова ушла из жизни тихо, скромно и незаметно. Провожать ее было некому. В пустую квартиру, которую надо было закрыть и опечатать, пригласили соседей по площадке. На голой стене остался висеть портрет длиннобородого человека, в котором легко узнавался Лев Толстой, а пол был усеян почтовыми конвертами, открытками и солдатскими треугольниками.

— Можно, я соберу письма? — спросила я.

— Можно! — разрешила жэковская начальница.

Писем было много, и, как я ни торопилась, всех я собрать не смогла. В первую очередь подбирала небольшие пачки треугольников, перевязанных розовой лентой. Убегая на работу, я попросила пятнадцатилетнюю дочь просмотреть собранные бумаги. Вечером дочь мне сказала: «Не надо было мне давать эти письма... Я плакала».

Мы все потом плакали, читая эти письма с фронта и на фронт...

 

Письма с фронта писал инженер Николай Добровольский, ушедший на войну добровольцем в первый день. Ушел рядовым. Через два года — командир истребительного батальона. Инженер-стекольщик по образованию, он создавал проекты новых заводов, строил их и был первым их красным директором.

Николай Добровольский писал своей жене, актрисе, которая с начала войны ушла работать на один из московских заводов. Более полувека бережно хранила она 300 писем от погибшего на войне мужа. В конвертах — засохшие цветы с военных полей.

И была для нас какая-то мистическая особенность у этих писем — письма как бы начали новую жизнь спустя пятьдесят лет с тех пор, когда одни писались в нашем доме, на нашей улице, а другие сюда приходили с фронта — на Тверской бульвар, в Хлебный переулок, Старый Гранатный.

Но есть еще одна поразительная и редкая вещь в этой истории: письма, отправленные на фронт, как правило, гибли в огне войны вместе с солдатами. Письма Николая Добровольского после его гибели фронтовые друзья передали Ксении Николаевне.

 

 

1941 год

 

Война жестока и немилосердна...

 

Главное сейчас не растеряться...

 

 

17 октября 1941 года

 

Коленька, как все изменила и перевернула война. Москву сегодня не узнаешь — нет веселых лиц, улыбок, радостного смеха на ее улицах. Настала суровая и строгая жизнь.

Особенно тревожно в последние дни. Многие уезжают на восток — на станциях, говорят, стоят готовые эшелоны, отправляют заводы, фабрики, учреждения. Из нашего дома в Хлебном выехало две семьи со всеми вещами. Соседи спрашивают: «Они что, насовсем из Москвы уехали?» Что-то за этим стоит недоброе.

Коленька, тревога моя за тебя не знает границ. Не пропускаю ни одной сводки по радио. Два дня назад услышала о жестоких боях на Калининском участке, и сердце мое замерло — ведь ты где-то там. Ты, будь добр, не скрывай правды. Я знаю тебя, твою заботу обо мне, но правда для меня в таких условиях лучший помощник в жизни, такой сложной.

Целую, родной.

Твоя Ксения.

 

 

19 октября 1941 года

 

Мое сердце родное! Твой товарищ сказал мне, что есть возможность передать тебе письмо. Что из этого получится, я не знаю. Но я пишу. Я просто испугалась, когда узнала, что ты оставил мне все свои запасы. Зачем ты это? Ведь мне самой хочется отдать тебе все, чтобы облегчить те лишения, которые ты испытываешь.

Живу на старом месте. Я хочу попросить, чтобы ты узнавал, когда бывает машина из вашего батальона, и передавал мне весточку о себе. Я живу спокойно. Слышала, что поезд с вашими сослуживцами попал под обстрел. Это ужасно. Мои страхи за твою жизнь оправданны, но я понимаю, война жестока, и милосердия там нечего ожидать. Ты человек крепкий и мужественный, это я знаю по мирной жизни. Эти качества тебе, Коля, пригодятся и на фронте.

Крепко люблю тебя и целую.

Ксения.

 

 

30 октября 1941 года

 

Коля, сообщаю тебе: у меня срочно меняется место жительства. Как только все утрясется, я тебе сообщу свой новый адрес. Всех жильцов выселили и распределили на новые места. Вокруг дома укладывают мешки с песком, роют траншею. Что там будет, не говорят (21 октября командование Московского военного округа издало приказ о постройке огневых точек и баррикад на улицах и площадях Москвы. Такая точка, видимо, и создавалась в доме у Бульварного кольца, где жила К.Мамонтова. — Э.М.).

Многих трудоспособных пожилых мужчин, женщин, студентов соседней консерватории мобилизовали на сооружение защитных заграждений. Работаем мы на Садовом кольце. Зарываем в землю железные балки, рельсы, заваливаем камнями, специальная бригада заливает все цементом. С непривычки сильно устаю, руки мои не для тяжелой физической работы, но понимаю, я должна быть здесь, со всеми. Старшим в нашей бригаде преподаватель физики из школы, что недалеко от нашего дома. Я его несколько раз встречала в Хлебном. Очень деловой, рассудительный и внимательный человек. Видя мою непрактичность, приставил ко мне двух крепких студентов.

Погода в Москве неважная, идет мокрый снег. Но меня сильно выручили твои сапоги, которые я случайно обнаружила в кладовке. Мне теперь море по колено. На сегодня все. Целую, мой дорогой.

Твоя навсегда Ксения.

 

 

5 ноября 1941 года

 

Я уж думал, что не дождусь от тебя письма. Ты меня больше так не волнуй. Твое сегодняшнее письмо, прямо сказать, настоящий подарок к нашему большому празднику. Ты у меня умница и молодец. Главное сейчас — не растеряться, не сникнуть головой перед трудностями, а они у нас еще будут, но, поверь мне, мы их преодолеем. Спасут нас героизм нашей Красной армии, мужество ее командиров и солдат. Враг напрасно надеется на победу, ему нас не сломить. Это тебе пишу потому, что знаю, какое пополнение прибывает сегодня на наши позиции.

Что касается машины, которая иногда якобы ходит в Москву, то скажу тебе откровенно: тебя неверно информировали, эта машина развозить по Москве письма не имеет возможности, у нее другие задачи. Ты не волнуйся, наша полевая почта работает хорошо, так что «весточку» ты от меня всегда получишь. Главное, ты регулярно отвечай на мои письма. Заканчиваю, поздно — два часа ночи, а у меня еще дела.

Целую мою родную.

Николай.

 

 

8 ноября 1941 года

 

Коленька, по радио передавали речь товарища Сталина. Будто расступились сумерки. Слушала и все время думала, как же не хватало всем нам этого голоса, твердых и ясных его слов! Думаю, ты и твои товарищи слышали их. Говорила обо всем с товарищами по работе — на душе у всех сегодня иное, уверенное чувство.

Трудимся по-прежнему на укреплениях. Наша бригада сегодня в основном состоит из женщин. Работаем дотемна, день короткий и холодный, но мы успеваем сделать все, что положено сделать. Иногда бывает голодно, но кто-нибудь всегда найдет лишний кусочек.

Студенты все призваны в действующую армию. Прощались с ними и ревели, не стыдясь слез. Кого не тронет война? Многих наших соседей она уже тронула, и оттого так ноет сердце, Коленька.

Целую, родной.

Ксения.

 

 

10 ноября 1941 года

 

Коля, свет мой!

Что-то не радуют военные сводки с фронтов — везде идут ожесточенные бои. Здесь нам трудно представить, что все это значит, но поверь мне, актрисе, по интонации, вибрации голоса диктора я улавливаю тревогу и волнение. Он-то, наверное, что-то читает между строчек. Эта черная тарелка на стене не дает мне покоя.

Я думаю, ты не будешь меня осуждать. Я на три дня приютила одного студента, который работал с нами на укреплениях. В дом, в котором он жил, упала бомба. Она оказалась зажигательной. Сгорел весь чердак и часть третьего этажа, где была их квартира. Его родители, инженеры какого-то московского завода, в эвакуации на Урале, и после бомбежки он оказался под открытым небом, без вещей, без одежды. Мы сообща собрали ему одежду, сколько могли денег. В инс­титуте, к счастью, очень быстро ему нашли место в общежитии...

Не задерживай с ответами на мои письма. Ты же помнишь наш уговор: отвечать на каждое письмо, пусть хоть два слова, но отвечать.

Любящая тебя Ксения.

 

 

22 ноября 1941 года

 

Мой родной!

Я получила от тебя все письма. Что тебе написать? Положение нелегкое. Было указание муку не выдавать. Дома жить нельзя. После налета попортились от взрыва трубы: что-то разрушилось на чердаке от сотрясения. Топить нельзя. Спать невозможно. Я хожу в метро, там теплее. В довершение всего я ночью, усталая и замерзшая, попала под легковую машину. Разбило плечо, наложили три шва. Так что сейчас я выведена из строя, даже одеться сама не могу. Так что, когда я говорила по телефону, была больна и раздражена. Я говорила нескладно и очень поплатилась за это. Ты мне не смог больше позвонить. Коля, ты очень огорчен? Я принесла тебе неприятности? Меня это мучает! Больше этого никогда не будет, не ругай меня. Мне так трудно жить, я измоталась, истощена. Прости меня.

Крепко целую тебя.

Ксения.

 

 

4 декабря 1941 года

 

Дорогая моя! Я перед тобой крепко виноват. Только сегодня нашлось время. Здесь у нас начинаются большие дела, о которых бумага не должна знать. Вспомни «Полтаву» Пушкина, который писал, что горит Восток зарею новой. Тебе эти слова ничего не говорят? Вот почему, родная, нельзя предаваться унынию, нельзя поддаваться паническим настроениям. Трудности в одиночестве каждый человек сносит нелегко. Но ты знай, я всегда с тобой. Поверь мне, за это время я многое повидал, многое пережил и стал другим человеком, и поэтому я твердо тебе говорю: мы выстоим, несмотря на все трудности.

Должен тебе сказать, что моя руководящая работа на заводе в новых условиях хорошо мне пригодилась, особенно когда дело имеешь с молодежью. Конечно, фронтовые условия требуют других подходов, и я ищу их.

Еще раз прошу, не предавайся унынию.

Целую.

Николай.

 

 

14 декабря 1941 года

 

Дорогая моя! Пишу совсем коротко, на обрывке блокнота и на коленке: мы каждый день меняем свои позиции и делаем это с большой радостью, потому что идем вперед. Настроение наше под стать морозам — крепкое.

Я тебя целую крепко-крепко.

Николай.

Да, и еще. Один мой товарищ скоро должен быть в Москве. Я дам ему твой адрес. Он настоящий мой боевой товарищ, ты прими его тепло, потому что в Москве у него нет родни. Он все расскажет о нашей жизни и делах.

Обнимаю крепко.

Николай.

 

 

22 декабря 1941 года

 

Коля! Дорогой мой Коленька!

На днях был твой товарищ. После разговора с ним в моей душе поселилось два чувства. Прежде всего — огромный страх за твою жизнь. Все, что рассказал твой товарищ, говорит об опасности, которая подстерегает тебя ежеминутно. Даже не знаю, какой тебе дать совет. Береги себя? Так это глупо во всех отношениях, когда речь идет о войне, где опасности на каждом шагу. Поэтому просто знай, что я с тобой в самую тяжелую и трудную минуту.

А второе мое чувство — мой гнев. Я тебе категорически запрещаю передавать мне посылки с продовольствием. Ты откуда берешь консервы, сахар, сухари? Твой товарищ проговорился. Оказывается, это все из твоего пайка, положенного тебе. Ты недоедаешь?

Вот имей в виду, в следующий раз я твою передачу верну обратно тебе, все до последнего сухаря. У нас трудно, но вам в тысячу раз труднее. Прошу тебя, не огорчай меня больше и не заставляй волноваться за твое здоровье.

Целую, мой родной.

Твоя Оксаночка.

 

 

27 декабря 1941 года

 

Коля, как я скучаю без тебя, как тяжело человеку в одиночестве. И все-таки бывают дни, когда что-то меняется. Недавно была в театре и встретила наших, которые только что побывали с фронтовой бригадой у красноармейцев. Поехали с концертом, подобрали хорошие, красивые песни, стихи, а Ильинский со своими баснями поехал. Как рассказывают, стоял сильный мороз, а выступать пришлось прямо в лесу, на снегу. И несмотря на все это, концерт прошел с большим успехом, восторгу и радости у красноармейцев не было конца. Я думаю об участии в такой бригаде, но туда попасть непросто, потому что желающих очень много, и все с именами...

Готовлюсь к Новому году. Как я его буду встречать? Не знаю. Пусть только уходит скорее старый — ведь он принес всем нам такое несчастье, такое горе!

Коленька, как у вас с одеждой, ведь стоят крепкие морозы, таких я что-то не могу припомнить. Моя бабушка всегда твердила, что ноги надо держать в тепле, а голову можно и в холоде. Ты, будь добр, помни этот совет. Бабушка у нас была мудрым человеком.

Вот и все. Заканчиваю свои наставления.

Крепко целую тысячу раз.

Ксения.

 

 

27 декабря 1941 года

 

Мое счастье! Сообщаю тебе: мы успешно продвигаемся вперед и не даем никакой пощады фашистской нечисти, этим извергам. Ты бы видела, что они оставляют после себя! Описать это невозможно. Но, Оксаночка, силы наши день ото дня крепнут. Вот только несколько часов назад прибыла новая техника. Нам ее надо освоить в очень короткое время, а затем и в бой. Так что настроение перед Новым годом у нас боевое, говорю тебе без всякого преувеличения.

Я тебя крепко целую, моя дорогая.

Николай.

 

 

30 декабря 1941 года

 

Милый!

Снова, как сто лет назад, старый год станет воспоминанием, а новый родится с нашими надеждами. Полночное рождение Нового года... А тебя нет. И я вспоминаю, как однажды после новогоднего ужина я с двумя подругами выскользнула из шумной веселой компании на Тверской бульвар около дома. Был сильный мороз. Луна чисто и спокойно светила нам. А на бульваре росла небольшая елочка. Она была красива, украшенная сверкающим под луной снегом. Мы взялись за руки и стали кружиться вокруг елочки. Мимо нас прошли двое людей, скрипя морозным снегом. Они остановились, глядя на нас. Помнишь? А потом разняли наши руки, и все вместе мы стали петь и кружиться вокруг чудесного деревца. Так мы познакомились и стали друзьями на всю жизнь. И когда у нас умер наш семилетний сын и я узнала отчаяние, эти друзья пришли ко мне и разделили со мной горе и помогли мне.

Ты все это знаешь. И скоро Новый год. Пусть он нас согреет надеждой.

Целую тебя, мой милый.

Твоя жена.

 

 

Из вечернего сообщения Совинформбюро от 19 декабря 1941 года

 

В течение 19 декабря наши войска вели бои с противником на всех фронтах. На ряде участков Западного, Калининского и Юго-западного фронтов наши войска, ведя ожесточенные бои с противником, продолжали продвигаться вперед и заняли ряд населенных пунктов, и в их числе город Руза, город Таруса (юго-западнее Серпухова) и Ханино (юго-восточнее Калуги).

 

 

 

 

1942 год

 

Правдивость является главным мерилом человеческого существа...

 

Мне бы еще удалить нерв страдания за других...

 

 

14 января 1942 года

 

Дорогая моя! У меня не выходят из головы твои беспокойные слова о моем здоровье, моем питании, холодном зимовье. Ты напрасно волнуешься, напрасно тревожишься. Я хочу тебя успокоить, зная твой характер, способный к преувеличению всякого рода мелочей, за соломинкой видеть бревно. Во-первых, все мы обуты и одеты так, что никакие морозы нам не страшны. Утверждаю, в Красной армии этот вопрос решается самым серьезным образом, это же относится к продовольственному обеспечению. Правда, кашевары иногда подводят, но с этим мы справляемся быстро. Так что будь покойна.

И еще один знаменательный случай из нашей жизни. К Новому году в наше расположение привезли посылку с надписью: «Бойцам Красной армии от пионеров Чкаловской области». За тысячи километров от фронта девочки связали солдатам варежки, теплые носки, вышили кисеты, носовые платочки. Ты не представляешь, как тронула эта посылочка солдат!.. Мы тут же отправили чкаловским ребятам благодарное письмо с обещанием, что еще упорнее будем бить врага.

Вот и все новости на сегодня.

Крепко целую мою дорогую жену.

Николай.

 

 

27 января 1942 года

 

Дорогая моя, любимая!

Обо мне не беспокойся, все будет хорошо. Но прошу тебя об одном: пиши мне почаще и по возможности подробнее, а я в свою очередь буду тебе писать часто-часто, как только будет возможно. Но имей в виду, что письма иногда идут долго, поэтому, если будет перерыв в моих письмах, не волнуйся, знай, что в конечном итоге все у нас с тобой будет хорошо.

Я не сомневаюсь, что уже недалек разгром врага полностью и война будет окончена. И опять мы заживем вместе счастливо и радостно, и уже навсегда.

Целую много-много и крепко-крепко.

Твой всегда.

Николай.

 

 

3 февраля 1942 года

 

Моя родная-родная!

По-видимому, мы все ближе и ближе к фронту. Перед этим я еще раз хочу сказать тебе, что я тебя очень-очень люблю. Ничуть не меньше, чем до войны, — а уже больше этого любить невозможно. Ты единственное счастье, которое есть в моей личной жизни. Поэтому прошу тебя, береги себя, помни, что, если с тобой что-нибудь случится — мне не жить, а жить мы должны. Должны, потому что нам надо победить обязательно. Каждый из нас должен это сделать, несмотря на обстоятельства.

Адрес мой: Полевая почта, 1808, 659-й стрелковый полк, 1-й батальон, 2-я рота.

Обнимаю.

твой любящий муж.

 

 

16 марта 1942 года

 

Родная моя, любимая!

Наконец вырвал время написать тебе письмо, а не короткую открытку. Так хочется поговорить с тобой обо всем. Так много накопилось в мыслях за этот месяц, так хочется, чтобы письмо не оказалось сухим и ты осталась довольна и им, и мною.

Если бы ты знала, как я соскучился и как каждый час беспокоюсь о тебе! Ведь за долгое время я получил только одну открытку из Москвы. Ведь беспокойство мое усиливается, так как в газетах прочитал о налете самолетов на Москву 5–6 марта. С какой надеждой я роюсь в почте, которая приходит сюда, ища хоть маленькую весточку. И какие разочарование и грусть постигают меня, потому что ничего не получаю. Я тебе написал уже десять писем, а получил только одно. Если ты хочешь облегчить мою теперь тяжелую жизнь, ты будешь писать чаще о себе — в пределах возможного. Я жив и вполне здоров. Сейчас спокойно, но одно время попали в довольно серьезный бой. Для меня лично все обошлось, даже представлен к правительственной награде. Но многие из наших полегли или раненые. Как видишь, твой завет беречь себя я соблюдаю в пределах возможного. Я буду писать часто, и мы, надеюсь, скоро увидимся, и я тебе расскажу все, что пережил. Посылаю тебе стихи поэта Прокофьева из нашей газеты. Они о нас с тобой.

 

А ты не письмом, так открыткой обрадуй,

Хорошей любовью храня.

Живи, сероглазая, всем на отраду,

Но больше всего — для меня.

 

Каким в ней приветом меня приголубишь,

Ты все освети, озари,

Ты, как меня помнишь, ты, как меня любишь,

Еще и еще повтори.

 

Ведь если и здесь без тоски и кручины

Мне песню сложить довелось,

То только по старым и веским причинам —

Что легче любимой жилось!

 

 

27 марта 1942 года

 

Коленька!

Первый раз в нашей жизни я поздравляю тебя с днем рождения вдали от тебя. Я хочу, чтобы ты был здоров, чтобы скорее кончилась война и чтобы ты любил меня по-прежнему. Дела мои не так уж и плохи. Я поступила учиться на курсы слесарей. Учеба через день на Серпуховской площади. Теория, уроков 4–5 в месяц, и практика. Я научилась держать молоток и зубило и резать металл. Я уверена, что ты не умеешь это делать. Потом я хорошенько изучу автомашину. Вдруг придется мне оказаться там же, где и ты. И ты увидишь, что я не просто слабенькая артисточка.

Целую крепко.

 

 

5 апреля 1942 года

 

Родная моя!

Вчера у меня был праздник — получил от тебя долгожданную открытку. Как долго идут письма: почти целый месяц от нас до Москвы. Как стыдно должно быть почтовым работникам, так скверно наладившим это дело. Им бы следовало очень подумать о том, как дорога сейчас для фронтовиков связь с их семьями.

По письму вижу, что ты очень беспокоишься обо мне, а это напрасно. Живу я вполне благополучно. Здоровье хорошее. Особых лишений не испытываю. Участок наш спокойный, а в общем все хорошо. В особенности будет хорошо, если только, моя бесконечно любимая, останешься моей родной, близкой, здоровой.

Прошу тебя, пиши обо всем чаще и с полной откровенностью. Мне не надо утешительных уверений, что все благополучно, если это не соответствует действительности. Правдивым человек должен оставаться при любых обстоятельствах. О всех трудностях пиши прямо. Тебе, вероятно, не нравится моя просьба писать только правду. В жизни вообще, а сейчас особенно правдивость является главным мерилом человеческого существа. Я когда писал тебе об этом, то имел в виду прежде всего одно: не утешай меня. Я должен знать, как дела на работе, дома, как ты себя чувствуешь. Об отъезде из Москвы не помышляй. Как бы ни было трудно, но дома и стены помогают.

Мы живем спокойно. Если хочешь узнать о наших (теперь уже прошлых) делах, найди газету «Известия» от 3 апреля и прочти на 2-й странице заметку под заглавием «Бои за поселок». А пока у нас все тихо. Видишь ли кого из Главка? Интересно, как там идут дела. Если будет объявлен заем — сообщи им, что я подписываюсь на месяц. Сделай это обязательно.

Целую крепко и жду частых писем.

 

 

13 апреля 1942 года

 

Родная моя!

Пишу тебе пока на Хлебный. Как, с новым жильем у тебя еще не решилось? Сообщаю с радостью: получил еще одно письмо от тебя. И скажу прямо, любимая, это письмо было для меня самым большим и настоящим праздником. Как бы я хотел расцеловать тебя за принятое решение учиться. Все это великолепно. Я сегодня уже расхвастался всем моим соратникам, какой ты у меня молодец. Скоро будешь квалифицированным рабочим. Нет, серьезно, Оксана, одобряю это во всех отношениях — общественных и личных. Ты просто молодец. Первое время будут трудности, но не смущайся, не тушуйся. Целую тебя и представляю с молотком, зубилом или там с пилой. Как-то получится?

Обнимаю.

 

 

16 мая 1942 года

 

Родная моя Оксаночка!

Писем нет от тебя. Не случилось ли с тобой что-нибудь плохого? Ты ведь последнее время избаловала меня письмами. Но зато так приятно было получать каждую почту от тебя письмо, а иногда два. Ведь сейчас только в твоих письмах вся моя отрада.

В последнем письме между строк я прочел тоску и беспокойство за меня. Они, видимо, вызваны долгим перерывом в моих письмах. А ведь в этом виновато бездорожье.

Сегодня ходил в тыл своего полка. Шел лесом, увидал цветы и вспомнил, как хорошо было нам, особенно мне, когда мы вместе собирали цветы под Москвой. Сорвал я несколько цветов и теперь, хоть и в измятом виде, посылаю их тебе. Подарок скромный, но ты ведь знаешь, хороших подарков я никогда не умел дарить, даже тебе, моей бесконечно любимой.

Как твои учеба и дела?

Как мне хотелось бы узнать, что ты делаешь сейчас, когда я пишу тебе это письмо (11 часов вечера). Если ты сейчас думаешь обо мне и у тебя все благополучно, то, значит, все хорошо.

Крепись, моя родная. Мечты о скором окончании войны, по-видимому, близки к осуществлению. Во всяком случае, по нашему участку фронта заметно, насколько крепче мы становимся день ото дня, и, наоборот, слабеет враг.

Получила ли ты мое письмо с цветочками? Видишь, что делает весна и любовь к тебе даже с таким черствым человеком, как я.

Пиши. Жду, целую, люблю и люблю.

 

 

21 мая 1942 года

 

Родной мой!

Ты сердишься на меня, что я волнуюсь, когда нет от тебя писем. Я завидую людям, которые отлично умеют скрывать свои переживания или их просто не имеют. Мне все это дается трудно. Плохая я актриса и правильно сделала, что ушла на завод. Мне бы еще удалить нерв страдания за других...

В Москве совсем тепло, цветет черемуха. Подумать только, всего год назад можно было купаться, загорать и делать множество замечательных дел. Кажется, прошло сто лет. В Москве много говорят о конце войны. Всем так этого хочется, что кажется, победа близка. Но понимаю, что очень много еще работы и для нее требуется время.

Сжечь всех фашистов, что затеяли этот ужас!..

Любимый мой, можно мне немножко подробнее знать, как ты живешь, какой командир и какие товарищи?

Люблю тебя крепко.

 

 

29 мая 1942 года

 

Здравствуй, родная!

Какой сегодня весенний день! Как-то особенно захотелось тебе написать несколько ласковых слов. У нас распустилась черемуха, и два маленьких цветочка посылаю моей всегда милой. Солнышко яркое и ласковое. Ты такое любишь. Только бы нам с тобой проводить такой день где-нибудь в Подмосковье.

Ну ничего, Оксана. Скоро конец гитлеризму и опять вместе погреемся на солнышке.

Ты что-то ничего не пишешь мне о своей учебе, а я этим очень интересуюсь, тем более что в одном из писем ты предлагаешь после войны вызвать меня на соревнование.

О себе писать особенно нечего или надо очень-очень много писать. Но лучше все расскажу после войны. Дела идут у нас неплохо. Если так везде, — а, по газетам судя, так на большинстве участков фронта, — то Гитлеру скоро конец.

Письмо заканчиваю позже. Мы выехали ближе к передовой. Куда? Об этом писать не буду. Расскажу, когда вернусь к тебе, моей любимой. А сейчас могу только написать, что те разрушения и зверства немцев в отношении советских людей, которые мне приходится теперь видеть собственными глазами, значительно превышают описания в газетах. То, что они творят, вызывает чувства ненависти и мщения.

Обо мне, Оксана, не беспокойся. Я здоров и бодр, и мне от души хочется, чтобы и ты была такой же.

Целую тебя, моя голубонька.

 

 

4 июня 1942 года

 

Милый мой, золотой!

Я начала было нумеровать тебе письма, но сбилась. И ты тоже забыл поставить номер. Пишу опять на занятиях. Слушаю невнимательно, не хочется учиться. Погода такая замечательная. Хочется в лес.

Какая тоска! Хотя бы за руку тебя подержать. Дай мне твою руку, милый Коля. Слушаете ли вы радио? Что-то тревожное происходит на юге — очень волнуюсь. Как часто я жалею, что я не рядом с тобой на фронте. У нас была бы одна судьба. Какие проклятия я посылаю Гитлеру и его фашистам! Как могу помогаю тебе, потому что ты моя жизнь.

Целую мои дорогие глаза!

 

 

16 июня 1942 года

 

Оксаночка, родная моя!

Какое счастье, что опять стал получать от тебя письма! Сразу стало все хорошо и легко. Сейчас выбрал свободное время и перечитал большинство твоих майских писем. В одном из них ты пишешь, что хотела обратиться к хирургу, чтобы он вырезал тебе нерв страдания за других, что лучше даже не иметь близких людей. А я, когда не получал от тебя писем, раза два подумал, как страшно все свое счастье, всю радость жизни сосредоточить на одном любимом человеке. Случись с ним что-нибудь, и оборвется вся нить, привязывающая к жизни. Но связь моя с тобой не ниточкой скреплена, а толстым канатом, который продержится еще долго-долго, не менее чем до 2000 года, когда мы будем глубокими стариками. Но и тогда мне, наверное, не захочется расставаться с тобой. Ты интересуешься, как на мне отразилась прошедшая зима. Пишу тебе со всей откровенностью: я не только не ослабел, но, наоборот, окреп физически. Я легко двигаюсь, и любая работа, которую я так медленно делал в Кунцеве, сейчас была бы просто незаметной.

Ты пишешь о себе мало, а мы договорились держаться одного принципа — до конца говорить друг другу только правду.

Целую тебя, родную.

 

 

7 июля 1942 года

 

Здравствуй, мой Коленька, мой милый!

Снова пишу на занятиях. Я здорова, продолжаю набираться знаний в специальности. За мои успехи меня переводят в электромонтажный цех. Должна сказать, что здесь знаний требуется значительно больше, но сложность и интерес ведь всегда взаимосвязаны. Так что твоя мечта о жене — квалифицированном рабочем может исполниться.

Хочу тебе сообщить интересную новость о твоей маме. Она взялась шить рубахи для фронтовых госпиталей. Она делает это так хорошо, что в клубе в Серпухове повесили на Доске почета ее портрет, часто благодарят и говорят замечательные слова, честя ее на собраниях.

В Москве идет широкая мобилизация женщин до 45 лет на лесозаготовки и торфоразработки. Москве нужно топливо. Я всей душой помогу, если это коснется нас. Но вот ты напрасно стараешься закутать меня в вату. Зачем ты пишешь о вашем тихом участке? Я слышала сообщение с Калининского фронта. Там все сложно и опасно, достаточно было услышать о подвиге батальонного комиссара Петрочука, ходившего в разведку. А ведь ты знаешь этого товарища. Ты просто мало знаешь мои силы. Я, так же как и другие, все вынесу, все переживу, что мне положено.

Крепко любящая тебя твоя жена.

 

 

13 июля 1942 года

 

Моя родная!

Ты остаешься верна себе. И там, где хоть как-нибудь в нашу жизнь входит посторонняя женщина, ты поднимаешь иголочки, как это делал наш ежик Тубси. Но и на этот раз ты неправа, моя любимая, и, чтобы доказать тебе это, высылаю «подлинный документ» — открытку, которая все тебе разъяснит.

Надеюсь, ты получишь теперь от меня не «противные открытки, от которых хочется плакать», а длинные письма, и даже с цветами. Правда, последнее время цветы я не посылаю — не попадается хороших. И все же на днях послал тебе наш русский цветок иван-да-марью (это мы с тобой).

У нас погода холодная и сырая. А у вас? Между строчек читаю твою тревогу. Ты волнуешься, а это плохой советчик в такое время.

За этот год я солидно поумнел, на многие вещи начал смотреть совсем другими глазами. Как у тебя идут учебно-электрические дела? Как здоровье? Посылаю очередные цветы, на вид скромные, но все они из наших полевых оранжерей.

Целую тебя.

 

 

16 июля 1942 года

 

Оксаночка, родная!.. Пишу коротко на открытке, которые ты так не любишь. Получил твое последнее письмо. Твои тревоги я разделяю, но ты твердо должна знать, что силы наши крепнут изо дня в день и мы не просто выстоим — мы победим. Даю тебе слово от своего имени и от имени своих боевых товарищей. Поздно, скоро светает... Обнимаю и целую. Помнишь то утро на Яузе?

Твой Колька.

 

 

21 июля 1942 года

 

Здравствуй, мой любимый!

Вчера получила от тебя открытку. Ты опять пишешь о тишине на вашем фронте. Я ведь иногда слушаю радио и читаю газеты. Ах, Колька, и тебе не стыдно? Сам представлен уже второй раз к правительственной награде. За что? За тишину? Нельзя смотреть на меня как на школьницу-приготовишку. Мне хочется по твоей просьбе рассказать о Москве. В городе совершенно спокойно, шумно, весело. Бодрее и спокойнее, чем в прошлом году в это время. Настроение у всех боевое. На заводах и других предприятиях упорная, лихорадочная работа, самоотверженная. А учреждения, как и раньше, топчутся на месте.

На рынке появилась зелень. Картофель стоит 80–70 руб. за кг, лук молодой — 100–150 руб. за кг. Молоко 20–35 руб. за кружку.

Сижу и пишу, и вдруг — почта. Ура, ура! Я получила твои фотографии. Милый мой, родненький, волосы твои не вьются, и еще хочется поправить тебе воротник и ремни. Ах ты, богатырь! Да ты такой же тощий, как в декаб­ре. А еще требуешь от меня писать только правду! Но все равно целую и люб­лю тебя.

Ксана.

 

 

23 июля 1942 года

 

Мое сердце родное!

Что ты сейчас поделываешь? Сейчас 11 час. 30 мин. Я очень устаю. Так много забот и разных проблем. В цехе мы уже свои люди, и нагружают нас по всем правилам и без всякой скидки. И правильно. Неужели кто-то может в такое время сидеть сложа руки или отлынивать? Трудно даже такое себе и вообразить. Рядом работают совсем мальчишки — не знаю, сколько им лет: 13, 14... Поплачешь иной раз, а потом соберешься и снова за дело.

Как изменилась наша жизнь! Будто и не было смеха, радости на улицах, в домах, спокойствия и счастья. Но ничего, они поплатятся за все то, что сотворили, за тяжкие свои грехи.

Спасибо, любимый, за цветочки-василечки. Я их положила под стекло на стол, и они словно живые. С каких полей ты их сорвал? Сохраню их до нашей встречи. Крепко тебя целую. До завтра.

Твоя Ксения.

 

 

27 июля 1942 года

 

Родная моя!

По письмам чувствую, что ты совсем расхандрилась. Родная, перебори себя!

Я знаю, что тебе очень тяжело, раз уже ты написала, что «иногда хочется кушать». Уверяю тебя, терпеть недолго осталось, конец Гитлеру приближается. Пишу тебе это не для утешения, а потому что это так есть. Нам это виднее, чем тебе. За меня совсем не следует беспокоиться. Разведка, конечно, ведется беспрерывно, но это ведь не бои. Еще раз повторяю, со мной ничего не случится.

Тебя очень прошу, во время воздушных налетов укрывайся в метро и имей наготове противогаз. Бешеные фашистские собаки перед подыханием могут укусить, и еще как.

Целую тебя крепко.

 

 

5 сентября 1942 года

 

Родной мой, солнышко мое!

Опять тоска охватила мое сердце. Как трудно тебе сейчас, любимый мой. Но я все время с тобой, мое сердце. Каждую минуту я с тобой, мой любимый. Ничего не хочется писать тебе — только слова любви и дружбы. Как я соскучилась по тебе, как мне хочется взять тебя за руку! Все остальное кажется совсем неинтересным и даже ненужным. Колечка мой, а я тебе так же дорога? Мне так страшно жить одной в этом мире, а слабые так беспомощны. Эти последние дни лишили меня бодрости, мой родной.

Сегодня, Коленька, после долгого перерыва у нас вечером была тревога, но этих сволочей даже не подпустили, не было ни одного взрыва. Удрали, гады. Эх, Колька, если бы я была колдунья, всех их превратила бы в баранов. Ты подумай, сколько было бы шашлыков. Только кто бы их ел?

Целую тебя крепко.

 

 

9 октября 1942 года

 

Здравствуй, мой любимый!

Идут дни и месяцы, и конца им нет. Твоих писем у меня уже более сотни, и в каждом из них забота и беспокойство обо мне. А я все думаю о твоих тяжестях и переживаниях. Вот опять я узнала о событиях у вас. Я еще не видела Баскакова, но завтра они будут у меня, и я подробно узнаю обо всем этом. Я жду тебя. Я хочу быть около тебя, с тобой. Есть сейчас такая модная песенка: «Жди меня, и я вернусь, только очень жди. Жди, когда наводят грусть желтые дожди... Жди меня, и я вернусь всем смертям назло...» Но в песнях все просто.

Когда подумаешь о прошлом, то кажется, что я еще не начинала жить. И я благодарю тебя за твою заботу и любовь.

Почему у тебя изменился адрес? Родной мой, сегодня я была в Главке. Там окружил меня народ, и все спрашивают о тебе, и кланяются тебе, и велят передавать приветы. Я им всем раздала твой адрес. Там был Епифанов. Он участвовал в апрельских боях и был ранен в руку. Он много рассказал о вашей жизни, о боях.

Коленька, моя радость! Каждая минута моей жизни наполнена мыслью и тревогой о тебе. Но я прошу тебя и приказываю — не присылать мне больше посылок. Тебе необходимо все это самому. Тебе нужны силы. Все посылки я буду отсылать обратно. Я получила донорскую карточку и получу все — и хлеб, и масло. Ты не бойся, что я сдаю кровь и поэтому чувствую себя как-то плохо. Хотя кровь из-за моего старого туберкулезного процесса взяли не для вливания, а для сывороток. Но я здорова и могу еще другим дать от своего здоровья. Думай о себе, ты слышишь меня, любимый?

Целую мои родные и дорогие глаза.

 

 

11 октября 1942 года

 

Коленька!

Передай эти строки т. Баскакову.

«Сейчас по радио слушаю я Вашу прекрасную речь. Горячо и просто вы рассказали, как сражаются и чувствуют себя бойцы в эти тяжелые дни, полные ужаса и страданий. Ваши слова точно осветили и показали нам таких же прекрасных людей, как и вы. Глубоко взволнованная, я позволила себе написать эти несколько слов, чтобы Вы узнали, что Ваша клятва вместе с Вами повторялась и мной и многими другими, кто слушал Вас по радио. Разрешите мне крепко пожать Вашу руку и поблагодарить за чувства, вызванные вашими словами, чувства ненависти к фашистским негодяям.

К.Мамонтова».

Коленька, обязательно передай эти слова мои Виктору Николаевичу. Люди должны знать о себе доброе и хорошее и тогда способны будут и на великое.

Целую.

 

 

17 октября 1942 года, 3 часа ночи

 

Родная моя Оксаночка!

Сегодня у меня большая радость. После большого перерыва получил сразу несколько твоих писем. Прямо гора свалилась с плеч. Эти дни я страшно волновался, и ты, возможно, уж получила серию «нервозных» писем. Хотя должен был знать, что и почта работает неважно, да и общие обстоятельства были причиной задержки писем.

Все у нас, как и у тебя, по-старому. И жалеть меня совершенно нет никаких оснований. Во всяком случае, я живу лучше, чем ты. В моей землянке тепло и даже уютно. Топится хорошая печь — дров сколько угодно (мне даже писать об этом больно, т.к. у тебя такого тепла нет). У нас даже есть самый настоящий самовар, и мы часто ночами пьем из него настоящий китайский чай. Ты бы, я знаю, тоже не отказалась от него.

Твое утверждение, что идет зима, я опровергаю, посылая васильки эти, синие летние цветы. Как хочется мира и счастливой, спокойной жизни! Надо полагать, что в мои годы мне еще раз воевать не придется. Хотя не подумай, что я так за это время состарился. Я все такой же бодрый и здоровый. И живу мечтой о встрече с тобой.

Целую очень крепко.

 

 

25 октября 1942 года

 

Милая, родная моя!

Поздравляю тебя с наступающим самым большим нашим праздником — Октябрем! Нет на свете ничего самого хорошего, чего бы я не пожелал тебе в эти дни, но самое главное — здоровья желаю и бодрости для преодоления тех невзгод и трудностей, которые еще остались до конца войны. А он, учти, недалек. Оксаночка, скоро и у нас все будет хорошо. Будь только ты здорова и бодра, моя единственная, найди в себе силы пережить все тяжести.

Кроме этой открытки, я написал тебе поздравительное письмо, но на случай пропажи его из-за боев шлю это. С каждым днем наши силы все крепче и крепче, сегодня и мы уже другие, чем год назад, и враг это испытывает на себе. Ты знай, что я и мои товарищи сделают все, чтобы изгнать с нашей земли этих изуверов и насильников. Пиши мне чаще и больше о себе, как жизнь и учеба на заводе.

Адрес мой изменился, как и у всех, потому что перешли на условные обозначения. Адрес соблюдай мой точно: «1421» — Полевая почта, часть 415.

Целую.

 

 

2 ноября 1942 года

 

Коля, сердце мое! Как бы я хотела тебя обнять и расцеловать! Скоро праздник, и мы, как полагается, встречаем его хорошими успехами. На заводе дела идут успешно, пришло много молодежи. Мальчишки, усердные и настойчивые (многим подставляют ящики у станка), не уходят из цеха до самой ночи. Поверь, я стараюсь, и в цехе это заметили — вынесли мне благодарность. радовалась, как ребенок. К празднику выдали муку, в столовой прямо из бочки развешивали повидло.

Два дня назад были в госпитале, понесли раненым подарки, я читала стихи, те самые: «Жди меня, и я вернусь...» Читала, а слезы катились градом...

Коленька, я тебя и твоих товарищей поздравляю с праздником.

Целую.

 

 

4 ноября 1942 года

 

Родная моя!

Как-то встречаешь праздник? И хотя это письмо не может дойти к празднику, но именно сейчас, в 4 часа утра, я думаю о тебе. А Баскаков просит благодарить тебя за письмо ему. И еще я горжусь тобой, что отдала свою кровь для спасения жизни бойцов Красной армии.

Целую тебя.

 

 

7 ноября 1942 года

 

Милая!

В праздничную ночь шлю — сейчас 3 часа — тебе привет и много поцелуев и самых лучших пожеланий. Хотя открытка эта придет к тебе значительно позже праздничного дня, но сейчас, когда я пишу ее, я от всей души хочу, чтобы ты в этот большой день немного отвлеклась от повседневных забот и горестей, чтобы в этот день тебе было лучше, чем в остальные трудные военные дни, чтобы ты твердо почувствовала, что мы побеждаем.

Целую.

Николай.

 

 

19 ноября 1942 года

 

Любимая моя!

Получил твое письмо. Оно показывает твои грустные настроения. Даже песенка приводится. А тебя я знаю: песни ты поешь тогда, когда тебе очень грустно и у тебя плохое настроение. Так вот, если ты сейчас напеваешь песни от грусти, то скоро запоешь их по другим причинам. Потому что будут у тебя причины для хорошего настроения. Скоро наступит то время, о котором я уж давно говорил и все время пишу в своих письмах. К этому времени мы приближаемся семимильными шагами. Такое ощущение у нас здесь.

А вот когда ты пишешь о «событиях», то ты ошибаешься — в последнее время в «событиях» мы не участвовали. В своих письмах ты проговариваешься о другом — моих писем у тебя за последний год накопилось больше сотни. Стало быть, я пишу тебе каждые три дня. Надо мной товарищи шутят: «Ну, опять письмо в Хлебный...» А кому же мне писать, о ком заботиться, как не о тебе — моей единственной и любимой? Эх, Ксюша, если наша жизнь не всегда хороша была внешне, зато внутренне в силу нашей душевной привязанности, взаимной любви она была лучше. Лучше всех будет еще долго и долго.

Николай.

Целую крепко.

 

 

22 ноября 1942 года

 

Родная Оксаночка моя!

После получения твоего «долгоидущего» письма, которое ко мне прибыло 18-го, сразу установилась прекрасная зимняя погода. Не очень холодно, луна и чистый-чистый снег. Такой, как помнишь, был в декабре 29-го года на площади Ногина — не думай, что я когда-нибудь забуду этот счастливый день! У нас спокойно. Одеты мы тепло, а фрицы начинают поеживаться, а скоро начнут корчиться. Они уже стали приобретать зимнюю форму с платками, окутаны всяким барахлом. Видно, скоро им конец. Сердце мое чувствует, что скоро наступят радостные дни.

 

 

24 ноября 1942 года

 

Оксаночка, родная!

Как тебе нравятся последние события, о которых мы вчера узнали по радио, а затем из газеты? Вот это и есть начало разгрома, которого мы все так ждали. Уже недолго, моя любимая, совсем скоро мы будем вместе. Скоро мы изгоним эту черную силу и начнем строить новую, светлую жизнь. И она действительно будет светлой — порукой тому мудрое и вдохновляющее руководство великого Сталина.

Горячо целую.

 

 

Из вечернего сообщения Совинформбюро от 21 ноября 1942 года

 

На днях наши войска, расположенные на подступах к Сталинграду, перешли в наступление против немецко-фашистских войск. Наступление началось в двух направлениях: с северо-запада и с юга от Сталинграда. Прорвав оборонительную линию противника протяжением 30 километров на северо-западе (в районе Серафимович), а на юге от Сталинграда — на протяжении 20 километров, наши войска за три дня напряженных боев, преодолевая сопротивление противника, продвинулись на 60–70 километров.

...Захвачено за три дня боев 13 000 пленных и 360 ору­дий. Противник оставил на поле боя 14 000 трупов солдат и офицеров.

 

 

 

 

1943 год

 

Только твоя любовь спасала меня...

 

Москва живет, шумит, бывает даже красивой,
словно и нет войны...

 

 

6 января 1943 года

 

Любимая Оксаночка моя!

Я живу по-прежнему хорошо. Осваиваюсь со своей новой большой должностью. Делаю все возможное, чтобы поскорее охватить все детали дела. Ты ведь меня знаешь: я не могу скользить по поверхности, как это делают многие, к сожалению, даже здесь. Я же обязательно должен ощупать все своими руками и сунуть нос в такие щели, куда другие носы не входили до меня. Работать приходится очень много, да и не может быть иначе. Ведь от меня теперь зависят и успех на довольно значительном участке, и жизнь многих-многих людей, а это, конечно, обязывает ко многому.

Но среди всех забот и трудов я ни на минуту не забываю о тебе — мой единственный, родной и близкий, для будущего счастья которой я и борюсь всеми моими силами.

Сегодня ночью перечитывал твои письма. Все их я храню. Когда прочитаешь несколько твоих писем, то понимаешь, как тебе тяжело, как нелегко выносить одиночество и все невзгоды, которые принесла нам война. Только ты не унывай, дела наши, как ты видишь, идут хорошо на всех направлениях, и особенно под Сталинградом. Там фашистов завязали крепким узлом — уж точно им не выкрутиться.

Целую тебя.

 

 

10 февраля 1943 года

 

Любимая моя!

Уже целый год я не видел тебя, моя радость. Много воды утекло за это время, много пришлось перенести тебе, многое передумал и пересмотрел я. А общий вывод: время прошло недаром. Мы стали крепче душой. Поди-ка теперь возьми нас! Я сильно изменился и не знаю, понравлюсь ли тебе, — стал решительным, властным, более спокойным при всех обстоятельствах. Сама обстановка заставила меня заниматься собственной перековкой. Сам удивляюсь, но все эти новые свойства характера закрепились во мне.

Будь здорова, моя бесценная.

 

 

12 февраля 1943 года

 

Любимая моя!

Сегодня двое товарищей из Москвы напомнили мне, что сегодня день юбилейный — день выбытия из Москвы. Одного из них ты знаешь, это Ремизов, другой — мой испытанный ординарец москвич Толмачев, прошедший со мной вместе весь этот большой путь. Для его характеристики опишу один эпизод. После моего нового назначения собралась у меня группа командиров, и среди прочих вопросов обсуждали, кто достоин быть со мною во время боя. Толмачев сидел в углу, а затем неожиданно встает и заявляет: «Но уж извините, во время боя я никого к нему не подпущу и буду с ним там до победного конца». Вот такие у нас оруженосцы, и не представишь себе других. Ну так вот, дата юбилейная, но тебе это воспоминание радость не доставит, мне тоже. Но мне только потому, что уже целый год я не видел тебя, моей родной, нежно любимой.

Командирские должности, и особенно последняя, немножко избаловали меня самой властью. Не думаю, что это тебе будет нравиться во мне. Ты всегда говорила, что я конфужусь. Но теперешняя обстановка силою своею заставила меня переделаться, и теперь уже эти новые свойства закрепились во мне.

Ты упрекаешь меня в письме, что я не написал о прошлогоднем ранении. Во-первых, оно было нетяжелым, а во-вторых, я и сам тогда, по правде говоря, испугался той обстановки, в которой мы тогда были. И хорошо сделал, что не напугал тебя.

Правда, я тогда все время держался молодцом. Об этом, может быть, тебе говорили мои товарищи, но в душе долго было страшно. Но жив курилка! В один день получил твою открытку и письмо одного честного старого стекольщика, с которым работал на заводе. Человека, который делал все для Родины, а не для своих карманов и был много лучше, чем многие шкурники.

Целую.

Твой Николай.

 

P.S. Посылаю тебе последнее письмо Кузьмичева. Его стойкость в тылу удивляет. Вот настоящий боец, жаль, что его не отпускают на фронт. Но ничего, после войны мы с ним горы свернем.

 

Дорогой Николай Николаевич!

Шлю вам привет, желаю здоровья и сил в Вашей трудной, тяжелой, но благодарной работе для России, нашей Родины.

Слышал, что Вы и на этом поприще имеете такие же крупные успехи, как и в наших стекольных делах. От души желаю Вам всего хорошего.

Мы все в Москве, а сын на фронте. Известий от него нет. Все мы очень похудели. Меня вы теперь не узнаете. Я по-прежнему снят с учета и сижу в Главстекле. Это болото окончательно загнило. Заводы наши почти не работают, за исключением «Красного мая». Завод получил по соцсоревнованию Красное знамя и первую премию.

Плохая работа заводов обусловлена не только общим положением, но и работой Главка, и главным образом его руководителя, «неповторимого» Павла Васильевича Чернова. Хоть Вы и не соглашались в оценке его умственных способностей, однако этот год еще более убедил меня в правоте моей характеристики, что он просто балда. Только благодаря ему законсервирован Зудовский завод, несмотря на то что я там укоротил печь и внедрил подмосковный уголь в газогенераторах.

Я все время тянул на восток все капвложения, а он все изменил и переключил на заводы прифронтовой полосы. Что получилось, судите сами.

Интересуют Вас, конечно, стекольщики. Как Вы знаете, это народ живучий, как кошки. Брось их, они на лапы встанут и морды в грязи не запачкают. Большинство в эвакуации — на Урале, в Сибири, Средней Азии. Насколько мне известно, дело там наладили быстро и хорошо, не подводят.

Пишите Ксении Николаевне. В минуты сомнений и опасений за Вас письмо Ваше всегда сумеет внушить ей надежду и бодрость: «Несчастью верная сестра — надежда...»

Мой взгляд на события не изменился, как и год назад: Германия войну проиграла, и настолько жестоко, что даже трудно предугадать все последствия.

Да, еще забыл. Дорохово и Сергиевский завод разрушены, остался только переделочный корпус. Но ничего, все за нами. Уверен, что будем с Вами восстанавливать нашу промышленность, но теперь уже не так, как строили, а поумнее.

Желаю Вам успеха и удачи.

Ваш П.Кузьмичев.

 

 

15 февраля 1943 года

 

Оксаночка моя!

О наших прекрасных успехах сообщают нам ежедневно радио и газеты. Разгром с каждым днем усиливается. Недалек уже тот час, когда фашизм лопнет. Нам сегодня ночью сообщили, что взят Ростов. Значит, теперь вся дорога на юг, к нефти и к солнышку, свободна. Пройдет совсем немного времени, и мы поедем отогреваться под его лучами, ты будешь плавать и станешь совсем черной. Только продержись совсем немного, не спасуй. Мы здесь сделаем все, чтобы скорее добить этих извергов. Недавно взяли один небольшой городок. Бой был нелегкий. Несколько раз ходили в атаку. С помощью авиации вышибли засевших фашистов.

Товарищи интересуются, останусь ли я после войны на военной службе. Я им говорю надвое. А как ты думаешь об этом? Может быть, хочешь остаться командиршей? Материально это будет лучше, чем во время моего главинженерства. Ну, понятно, это дело будущего. Подумай, как будем строить нашу жизнь дальше. Мне очень важен твой совет. Возможно, стоит вернуться к моей прежней профессии, ведь столько разрухи и несчастий сегодня в жизни.

Целую тебя.

 

 

27 февраля 1943 года

 

Мой дорогой!

Давно тебе не писала. Болела. Лежала в больнице. Не так подлечилась, как обогрелась. Дома даже вода замерзает в стакане, хотя на улице оттепель. От тебя нет писем. И я не знаю, писал ты или нет. Быть может, пропали, т.к. меня не было дома.

Нет, Коля, я не бросила учебу. Нельзя. Хотя работать и учиться трудно. Сейчас начинаются экзамены. Сознаюсь тебе, знаний у меня мало. Заниматься буду ночами. Вчера освободили Харьков. Ох, как ты там? Хотя бы узнать. Или лучше не узнавать — так мне страшно за тебя.

Милый, целую, твоя.

 

 

1 марта 1943 года

 

Родная моя, бесконечно любимая Оксаночка!

Несмотря на то что я нахожусь все время в окружении людей, чувствую свое одиночество, когда ты забываешь надолго обо мне. Что поделаешь, хорошо это или плохо, но так вышло, что в мирные дни нам никто не был нужен, кроме нас самих, а судьба временно нас разъединила, и стали мы бедны и одиноки, без друзей, настоящих и даже мнимых.

Пятого марта исполняется годовщина вступления нашей части в боевые операции. В связи с этим я решил в некоторых письмах, насколько это позволит военная обстановка, описать эпизоды прошедшего года, к чему и приступаю.

Прибыли мы к линии фронта в двадцатых числах февраля 42-го года. Выгрузились из вагонов и затем около 120–150 километров шли по передовой линии. Путь этот с непривычки показался многим очень трудным, в особенности тем, кто перегрузил себя вещами, может быть предусмотрительными в мирной обстановке, но очень набивающими плечи на походе. С питанием было очень неважно, так как снабженцы еще не были приспособлены к фронтовым условиям. Приходилось есть конину, от которой некоторые сначала отворачивались, но голод не тетка, и к концу похода почти все полакомились рагу из конины. Особенно донимал холод. Февраль прошлогодний был очень суров, а большую часть ночей приходилось ночевать не в разбитых селениях, а в лесу, в шалашах, наскоро сделанных после утомительного перехода. При этом даже костры разжигать не удавалось, так как сильно беспокоила неприятельская авиация, которая уже в дороге вывела кое-кого из строя. Мне эти условия не были слишком тяжелы: тут сказались мои качества, за которые ты, бывало, так сердилась на меня, — способность уснуть в любом положении, на голой земле и нетребовательность к пище, лишь бы ее было побольше, ну а конины было вдоволь, и одним из первых «конеедов» оказался я. Так мы подошли к передовым позициям к раннему утру 5 марта, расположились на бивуак в лесу и стали рыть траншеи.

Продолжение в следующем письме. Дождешься, моя дорогая?

 

 

22 мая 1943 года

 

Здравствуй, мой Колька!

Как я радуюсь, когда получаю твои письма! Ты не представляешь, что значит каждое твое слово. Ты только, пожалуйста, не приукрашивай свою жизнь. Мне кажется, что после войны имя каждого, кто прошел по ее дорогам, надо высечь на мраморе. Хожу в госпиталь, читаю раненым Чехова, Гоголя, Тургенева. Ты бы видел эти глаза! Деревенские, рабочие парни, — сколько же в них света и мудрости! Найдется ли писатель, который обо всем сможет написать, как Лев Толстой? Но я не белоручка. Кормлю лежачих, делаю перевязки, мою полы, убираю.

У меня радость: закончила ремонт комнаты, перевезла все, что было, и вот живу в новой квартире. Старую нашу комнату уже заселили. И мне почему-то жалко эту комнату. Четырнадцать лет мы прожили в ней. Вспомни, сколько здесь у нас было с тобой радостных дней! Но я думаю, что они еще придут, вернутся, и мы, как и прежде, пойдем с тобой по Никитской, посидим на скамеечке на Тверском и будем молчать и думать о нашем счастье.

Недавно заезжали два твоих сослуживца, которым ты дал мой адрес. Я их угостила, всю ночь проговорили. Как я была рада слышать о тебе лестные и хорошие слова. Ты у меня молодец.

Обнимаю.

Твоя хорошая жена.

 

 

29 мая 1943 года

 

Здравствуй, мой Колька!

У меня все по-прежнему. Живу, работаю, учусь. Ты пишешь, что мне трудно. А кому легко? Вам, бойцам, нашим защитникам? Да мы просто в раю по сравнению с вами.

Москва живет, шумит, бывает даже красивой, словно и нет войны.

Ты не беспокойся обо мне. И всем своим товарищам скажи, чтоб о женах не беспокоились. Мы выстоим, потому что чувствуем, что вы побеждаете, и еще потому, что любим вас. А я больше всех люблю тебя.

Твоя Оксана.

 

 

7 июня 1943 года

 

Здравствуй, родной!

Сижу на занятиях. Преподаватель сильно запаздывает. В это время, когда я гостила у тебя, здание института, где находятся наши курсы, было разрушено взрывной волной. Ты помнишь Горный институт? Левое крыло снесено взрывом, далее все пять этажей пробиты насквозь, а наше здание (это середина) немного пострадало. Но мы занимаемся. Звонила я в местком насчет ордера на квартиру. Мне сказали, что очень трудно, а еще отругали, что я должна думать о существующих порядках, что много живых людей с просьбами. Коля, точно я мертвая! Я им объяснила, что ты 20 лет проработал у них до войны и ушел добровольцем на фронт, награжден и что никогда с просьбами не обращался. Слушали. Но как услышали? Вот вопрос. Ты бы сразу это понял. Вообще, ты так верно определяешь людей. Люблю и целую тебя. Перебьемся и переживем все невзгоды — правда, любимый?

Твоя Оксана.

 

 

16 июля 1943 года

 

Родной мой! Вот ты кричал на меня: почему не пишешь, изменница! А где твои письма? Вы все двигаетесь и двигаетесь. Но куда, где вы — я ничего не знаю. Победы бы вам и успеха! Но сердце разрывается. Я бегаю по Москве из края в край и собираю о тебе вести. Вот тебе мой ультиматум: 1) писать через день; 2) нет времени — писать одно слово: «жив». В награду за точное исполнение я буду купать тебя в моих письмах (самое неудачное выражение на свете).

Одним словом, не заставляй меня думать о плохом.

Всегда и вечно твоя.

 

 

25 июля 1943 года

 

Оксаночка, дорогая!

Жив и здоров! Дела очень хороши, гоним немцев на запад... Обо мне не беспокойся. Пока ты любишь меня, со мной ничего не случится. Сейчас я разъезжаю в немецкой бронемашине. Мы на днях захватили их, вполне исправных и готовых к работе, 23 штуки. Что говорить, их машина очень хорошая и удобная, чтобы и бить их же, гадов.

Я получил очередное награждение.

Целую тебя.

 

 

1 августа 1943 года

 

Здравствуй, милый!

Пишу тебе о мелочах. Ты же говоришь, что это милые сердцу мелочи. Так вот, я получила деньги, получила посылочку от тебя. Купила себе боты и галоши. В ботах я буду просто модницей.

Дела мои вошли в колею. Я живу в новой комнатке, езжу на работу, потом на занятия и жду твоих писем. Получаешь ли ты мои письма? Я твои письма нумерую. И ты это делай. Я всегда люблю тебя и всегда твоя.

А теперь хочу написать о серьезном. Позволь мне высказать предположение, что у вас поваром работает опасный обманщик. Опасный, потому что недоедать бойцам на фронте — это значит дать им погибнуть. Случайно узнала это от военных, знавших его раньше. Теперь я не буду спокойна, пока он у вас. Умоляю тебя, ты же отвечаешь и за здоровье людей, пусть Юров подыщет человека хотя и попроще, но честнее.

Был у меня твой друг по Калининскому фронту — артиллерист, сам с Волги, Юрий Соловьев. Он взял твой адрес. Говорит, что почти год жил с тобой в землянке, что ты чудесный человек, а храбрости он такой и не видел, хо­тя все время на фронте. Но я-то знаю, какой ты, а вот послушать было приятно.

Родной, можно ли попросить тебя писать мне чаще, хотя бы по одному слову? а то я сейчас потеряла совсем сон. Что у вас делается?

До свидания, родной.

Твоя вечно.

 

 

8 августа 1943 года

 

Родная!

Большой город остался позади. Каждый день движемся на запад, навстречу — освобожденное гражданское население. На душе радостно, а в теле, хоть и трудновато порой, — бодрость.

Пишу тебе каждые два дня. Не беспокойся, теперь уже недолго.

Целую мою дорогую.

 

 

15 августа 1943 года

 

Оксана моя!

Не знаю, что и подумать, писем от тебя все нет и нет. Не нахожу себе места. Неужели с тобой случилось что-нибудь плохое? Нет, не может быть, чтобы это было в эти счастливые для меня дни. Очевидно, опять какая-нибудь путаница. И все же почта к нам приходит аккуратно. Все получают, а мне от тебя все нет и нет. А как хорошо было бы в дополнение ко всему приятному, что я испытываю сейчас, получить твои письма. В недавние тяжелые дни, которые теперь миновали, я не мог тебе писать обо всем подробно.

Сейчас у нас все спокойно, можешь не волноваться. Я послал тебе газету с приказом о моем награждении. Все меня поздравляют, но вот без твоего поздравления все как-то не так.

Я хочу, чтобы и ты вместе со мной порадовалась тому, что сбылась моя мечта и боевой орден, к которому я представлен еще в 1919 году, теперь будет у меня на груди. Не скрою, это далось не даром. Много сил и труда положено на это. Были моменты — и не один, — когда только твоя любовь спасала меня.

Многих, кого ты знаешь, уже нет. Ранены Ремезов, Баскаков, убита его жена. Но успехи на нашем фронте без жертв не могут обойтись.

Нет и моей красавицы Зорьки. Ее сперва ранило, а затем добило насмерть. Не иметь мне больше такой хорошей лошади.

И все же, Ксаночка, война идет к концу. Будь в этом уверена.

Целую.

Николай.

 

 

15 августа 1943 года

 

Любимый друг мой, люба моя золотая!

Последнее письмо я получила от тебя, написанное 28 июля. Я знаю о тебе все до 4 августа. Ты писал, что несколько дней назад тебя поцеловали сто освобожденных женщин. Я сто первая целую тебя горячее и дольше всех. Потому что ты мой герой и мой муж. Я только боюсь, что из ста нашлась одна более миловидная и ты поцеловал ее крепче и дольше, чем других. Не надо, мой любимый. Согласись, мое сердце, что страданий с меня достаточно. За пятнадцать лет нашего пути я выпила все горе, поборола и вынесла все трудности. Я понимала, на что иду, ведь ты моя жизнь, моя кровь. Но когда же я увижу тебя?

В Москве на излечении находятся Демидов и Сурков. Они оба много чудесного рассказывали о твоих боевых делах, о твоей храбрости, неумолимости, преданности Родине. Сердце мое золотое, я горжусь тобой, я люблю тебя. И все же мне так страшно и тяжело. Нет места в комнате, не залитого моими слезами. И знаю же я: если ты не пишешь, это значит, ты уже не в состоянии это делать. Но это сознание не приносит мне облегчения. Когда, когда я увижу тебя? Все замерло во мне...

Ксения.

 

 

16 августа 1943 года

 

Родной!

Такие большие перерывы в доставке писем — 6–8 дней. Первые дни еще ничего, а потом не находишь себе места.

Уж лучше бы ты писал через день, может быть, чаще письма приходили бы.

Косичка.

 

 

17 августа 1943 года

 

Родной мой, моя жизнь!

Что же ты не пишешь? Что происходит? Я не нахожу себе места. Последнее письмо было давно. Каждый день много раз радио разрывает мое сердце передачами о событиях на вашем фронте. мне нужно от тебя письмо. Нужно хотя бы знать, что ты жив. Коля, родной, пиши мне. Я знаю, что ты писал бы мне даже без моей просьбы. Значит, что-то случилось. Я теперь не знаю, можно ли тебе писать.

Целую мое дорогое лицо. Родной!

Твоя дорогая подруга и жена.

 

 

Оперативная сводка Совинформбюро от 18 августа

 

В течение 18 августа наши войска на Брянском направлении продолжали наступление и, продвинувшись на отдельных участках от 6 до 10 километров, заняли свыше 40 населенных пунктов, и среди них крупные населенные пункты Дедная, Орляя, Калинино, Овсорок, Гололобовка, Сукременье, Авдеевка, Николаевка, Философский завод и железнодорожные станции Березовка (34 километра северо-восточнее Брянска), Мылинка (32 километра восточнее Брянска).

 

 

Его похоронили в любимых брянских лесах...

 

В октябре 1943 года в Хлебный переулок К.Н. Мамонтовой приходит письмо с фронта. Пишет политрук Ф.М. Солодов.

 

Здравствуйте, дорогая Ксения Николаевна!

Шлю вам самый горячий привет прямо из боя. Несколько дней назад я получил от вас письмо и пишу вам ответ...

Утром, около 7 часов утра, 31 августа мы следовали по шоссе, преследовали отступающего противника. В двух метрах от шоссе, где проезжал Николай Николаевич, взорвалась замаскированная вражеская мина. Николай Николаевич был смертельно ранен. Похоронили мы его 1 сентября в его любимых брянских лесах, где он в мирное время руководил стекольной промышленностью, был красным директором. Организовали все очень хорошо, очень хорошо. И хотя все, что я написал, было делом нелегким, но все это есть хоть горькая, но правда. А всегда лучше сказать и написать правду.

Ксения Николаевна, ваше желание перейти сейчас к нам, в действующую армию, вполне законное. Я здесь немедленно выясню возможность осуществления этого дела.

Очень большое спасибо за вашу личную благодарность мне за то, что я посылаю вам отсюда, с фронта, письма. А вообще-то факт посылки вам мною писем не заслуживает такой с вашей стороны благодарности — ведь с моей стороны это труд не такой уж большой, даже несмотря на все наши фронтовые условия. С большим удовольствием буду отвечать на каждое ваше письмо, а теперь тем более: вы пишете, что потеряли сестру, и это положение только горечи вам прибавляет, но поделать ничего нельзя. Да, эта проклятая война, идущая уже третий год не по нашему желанию и хотению, немало принесла жертв, немало причинила горя нашему народу, не говоря уже о материальных потерях.

Слез в этой войне пролито нашим народом немало, но вот, находясь с первых дней войны на передовой, невольно сравниваю наше общее положение, к примеру, в 1942 году с нынешним положением. Разница в нашу пользу получается огромная. В наступательных боях летом и осенью текущего года я со своей частью, которую вы в свое время неплохо знали, прошел солидный наступательный путь. Чем дальше мы идем, тем радостнее становится на душе, тем выше наше морально-боевое настроение. Я лично знал фрицев в позапрошлом и прошлом годах, тем более знаю их и сейчас. Ох, как сбили мы с них спесь! Сейчас они стараются выйти из большой воды сухими, но вот этого большинству из них не удастся, да и после войны мы предъявим этим разбойникам огромный счет. Отошла им масленица и пришел Великий пост, пусть расплачиваются.

Новостей в нашей части много, пришло новое пополнение — крепкие и грамотные офицеры, солдаты. Воюем хорошо, многие, которых вы знаете, сейчас награждены орденами и медалями за участие в боях.

Если у вас есть какая-либо возможность и время, то убедительно прошу вас, пишите мне. Ведь здесь, на фронте, получить от знакомого человека да если еще и хорошее письмо, то это целое событие, помогающее немало в нашем боевом деле. Пишите подробнее, как вы сейчас там живете и работаете, ну, все остальное прочее, что полагается.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0