Мария Бушуева. «Почти нечеловеческая тайна...» — Олег Торчинский. Люди эпохи «славы и восторга». — Алексей Ивин. Altri tempi — другие времена. — Юрий Кириленко. Глазами ребенка. — Александр Хохлов. Проблема булгарского исторического преемства в современном чувашском националистическом дискурсе. — Карина Сейдаметова. Дорога чрез сердце избы... — Николай Митрофанов. «Мое появление было встречено рукоплесканиями — дань моей игре...» — Кирилл Черевко. «Все ближе бездны гул...»
Путеводитель по В.Набокову
О поэтах 1812 года
Сокровища нестяжателя Леденцова
Детство и юность в Богемии
Из истории чувашского народа
Новая книга о Н.Клюеве
Дневники К.Р.
Поэтический сборник Ю.Шишиной «Сны»
«Почти нечеловеческая тайна...»
Курицын В. Набоков без Лолиты: Путеводитель с картами, картинками и заданиями. М.: Новое издательство, 2013.
В своей книге Вячеславу Курицыну удалось приоткрыть для читателя в Набокове нечто новое, а именно «потусторонность» (автор приводит это определение Веры Набоковой) — «потусторонность», которую, несмотря на знание, что такое мнение существует, я абсолютно в Набокове не находила. Все его призраки, намеки, тени, полутона — все то, что как бы скользило по ту сторону, на «других берегах», — мне представлялись лишь образами сверхчувствительного воображения, спасительно создающего для себя то пространство-время, которое как бы здесь непостижимо, но должно быть вполне открыто для другого зрения, по ту сторону, куда часто уходят набоковские герои. Мне не верилось, что Набоков верит. Он слишком часто сам повторял, что все контролирует в своих книгах. И мне казалось, что он только ощущает нечто, что ускользает от более простого, менее тонкого взгляда, и это нечто не сигналы другого мира — просто его душа «влегла в чужую душу», и это чужие мысли и чувства, которые отрывками или смутными очертаниями проникали в его сознание и тут же, запакованные в образы его писательским воображением, принимали вид пришельцев или сигналов «оттуда». Но Курицын так ненавязчиво подобрал и расположил найденные в набоковской прозе примеры, что я признала эту «потусторонность», поверив в созданный автором «мистический узор». Правда, как выясняется, в 1991 году вышла книга американского литературоведа русского происхождения В.Е. Александрова, так и называющаяся — «Набоков и потусторонность» («Nabokov’s Otherworld»), в которой автор пытается доказать, что в основе всего творчества Набокова лежит некая «эстетическая система, вырастающая из интуитивных прозрений трансцендентальных измерений бытия».
Но есть одно существенное противоречие, которого Курицын не чувствует или сознательно игнорирует: это диссонанс между «потусторонностью» Набокова и конструкторско-шахматной выверенностью текста, рациональностью, противоречащей «потусторонности», улавливающей тени и полутона с той стороны, куда «прибор разума» пока не может проникнуть. Ведь при таком понимании Толстой и Достоевский находятся на другой стороне, а Набоков ЗДЕСЬ, он всего лишь как бы великий мастер узора, а они именно и сразу ТАМ, где обитают только гении, владеющие тайной иррационального.
Однако я НЕ верю в его полную конструкторскую рациональность при написании книг. Точнее, верю — но только не на том уровне, где создавался первый, быстрый, черновой вариант, который был иррационален, а лишь на всех последующих — на этапе уже фактически просто литературного труда. Другими словами, пытаясь вытянуть из текстов Набокова «эликсир художественного бессмертия», Курицын на самом деле повторяет классическую ошибку с «эликсиром любви»: да, можно вызвать аналог тех эмоций, которые человек испытывает, но будет нечто, что все равно ускользнет от кропотливого разделения на химические составляющие, как ускользает легкая дымка «потусторонности».
Более того, Курицын заставил не просто поверить в причастность Набокова к этой «почти нечеловеческой тайне», понять иррациональность его героя, но и догадаться, откуда идет стремление Набокова эту тайну рационализировать и скрыть от посторонних глаз. Есть сейчас такие данные генетики, что сыновья обычно наследуют генетический архетип по линии матери, а дочери наоборот. Мать Набокова происходила из старого русского купеческо-служилого рода Рукавишниковых, получившего дворянство благодаря приисковому капиталу, но не утратившего типично русской иррациональной эмоциональности. И сам Набоков признавал, что его сердце говорит по-русски. Однако воспитание будущего писателя было слишком европейским, над ним всю жизнь витал образ отца-аристократа, а главное, собственное его стремление быть европейцем как бы требовало от него признания приоритета разума над чувством, оттого собственная русская иррациональность вытеснялась в подсознание и старательно упаковывалась интеллектом в рациональные конструкции, скорее декларируемые, чем по-настоящему существующие.
С истинно женской интуицией эту набоковскую тайну приоткрыла Вера Набокова, которая сама верила в вечное инобытие, подававшее ей сигналы через подсознание мужа. Причем замечу, что Э.По, которого она переводила, имел совсем иной канал связи с «другими берегами», нежели Набоков, чья потусторонность — это, говоря словами Курицына, признание «литературной природы реальности», что опять же — возражу автору — сужает ее многосмыслие до одного прочтения. Впрочем, вторая часть книги (точнее, ее последние главы) это противоречие разрешают: автор соотносит доминирующие в американский период творчества писателя «трюки мастерства» именно с утратой «потусторонности». Но и в первой части, как мне показалось, автор старается доказать себе, что так писать, как знаменитый Сирин-Набоков, можно — стоит лишь вычленить матрицу его творчества и установить вербальные валентности. Он пытается повторить в своем труде набоковские узоры, полные симметрии, повторов и перекличек предметов и деталей. Без всякой натяжки вся книга В.Курицына может быть действительно уподоблена узору, в котором четко прослеживаются несколько линий, некоторые из них, точно нить одного цвета, внезапно заканчиваются (линия побег–лифт–вокзал–смерть–инобытие), и начинается нить другого цвета (иногда их разделяет «граница»), порой контрастирующего, порой дополняющего, чтобы через какое-то время снова из оставшегося обрывка исчезнувшей нити сплести зигзаг, стрелка которого будет показывать не вперед, а назад (такие реверсы любил и Набоков). Очень показателен образ обезьяны. Эта обезьяна, появившись в начале текста, как бы и заставила автора бежать в сторону набоковского Берлина, а иной, реальный Берлин для Набокова и не существовал, будучи всего лишь местом обитания «призраков-инородцев».
Книга Курицына — это процесс его собственного постижения Набокова: восхищения и осуждения, очарования и разочарования. Интересно следить за автором, который иногда удивляет читателя вкраплениями собственной художественной прозы: то впустит в себя грубоватый разговорный оборот, то вдруг зазвучит по-гриновски романтично. «Следует просто верить, что всякая пылинка — не зря, что всякий цветок имеет рифмы на других континентах и в далеком океане, что чудо может грянуть в любое мгновение...» И эта эклектичность автора «Набокова без Лолиты» отражает, на мой взгляд, не сознательную установку как бы на гипертекст, а просто определенные провалы или падения в «нашу жизнь» с той художественной высоты, которую он упорно пытается покорить.
Кстати, интересно следить, как Курицын сравнивает свои собственные ощущения с описаниями сходных ощущений у Набокова. Вообще, он, конечно, немного играет в Набокова: и кроссворды загадывает, и исследователей зашифровывает, и узор плетет. И все-таки плавно связывает разноцветные нити: тема набоковских аллюзий перетекает в тему повторов и пр. — но для меня, подчеркиваю, в узор их превращает та же «потусторонность», которую Курицын угадывает на невидимом, «таинственном плане», на «других берегах» замысла, а не установка восприятия, потому что эта текстовая, точнее, гипертекстовая «потусторонность» вполне поддается анализу. Но источник ее анализу не поддается: все «подземные ходы» и «водяные узоры» прозы Набокова — это проекция его собственных бессознательных глубин, а отнюдь не рациональных кроссвордов, которые тоже имели место быть, и нередко, но легко вычленяемы, хотя и не всегда просто сразу подобрать к ним нужные ключи. Но последнее лишь результат кропотливого труда, а не творческого читательского соозарения.
Сама же идея, вынесенная в заглавие книги «Набоков без Лолиты», отражает очень важное разделение классика на Сирина-Набокова и просто Набокова. В сущности, американского Набокова Курицын просто уничтожает как утратившего (или продавшего, точно золотой прииск его предки) «тайну потусторонности», описывая его как просто виртуоза-иллюзиониста, который вместо тайны показывает трюки, причем сопровождая их объяснениями жаждущей посюсторонних секретов публике. За «страшно драгоценным стеклом», «если разбить его, то одна лишь ударит в душу черная и совершенно пустая ночь» — Курицын приводит эту цитату из «Весны в Фиальте», правда, сопровождая ее смягчающим комментарием.
Россия, отбрасывая тень прошлого на жизнь Набокова, стала для него миром потустороннего, сигналы которого звучали все тише и в конце концов не могли уже заглушать славу кинематографа или звонок телефона очередного издателя. Впрочем, будем объективны, возможно, это и стало для Набокова его посюсторонним счастьем...
Закрывая книгу, задаешься вопросом: удалось ли Вячеславу Курицыну подняться выше «общечеловеческого интереса», который сам Владимир Набоков, человек в лингвистическом футляре, саркастически определял как всего лишь «шуршание юбок и хихиканьки в коридорах времени»? Думаю, да. Но вместе с тем есть проведенная самим Набоковым трансцендентная черта, которую не переступит ни один исследователь: «Ни один биограф никогда не заглянет в мою собственную жизнь».
Мария Бушуева
Шеваров Д. Двенадцать поэтов 1812 года. М.: Молодая гвардия, 2014. («ЖЗЛ»).
Совсем недавно мы отмечали 200-летие победы русского народа в войне 1812 года. Было написано немало книг, статей, исследований. Но все равно «белых пятен» в исследовании той удивительной эпохи осталось немало. «Залатать» одно из них выпало журналисту, эссеисту, литературному критику Дмитрию Шеварову, презентация книги которого «Двенадцать поэтов 1812 года» состоялась в Исторической гостиной Мемориальной квартиры А.С. Пушкина на Арбате.
Слово автору: «Несколько лет назад я попал в отдел редких книг Уральского федерального университета, и мне показали удивительное издание — его, возможно, держал в руках юный Пушкин, будучи лицеистом. После 1917 года книга вместе с другими книгами лицейской библиотеки оказалась на Урале. На титульном листе я увидел название “Собрание стихотворений, относящихся к незабвенному 1812 году”. Антология была составлена В.А. Жуковским по горячим следам войны и вышла в свет весной 1814 года. Точнее сказать, война еще не была окончена, наши войска только подходили к Парижу, когда антология уже печаталась в только восстановленной типографии Московского университета. В книге было опубликовано сто пятьдесят три стихотворения без малого шестидесяти трех авторов. Со стыдом и недоумением я обнаружил, что мне знакомы имена от силы лишь десяти поэтов, а о других я даже никогда не слышал... С того дня я стал собирать свою небольшую антологию поэтов 1812 года».
А их было немало, неравных по талантам, но творчеством своим, а главное — личным участием в боевых действиях приближавших миг победы и превращение своей эпохи во «время славы и восторга»! Проделав огромную, поистине подвижническую работу, автор книги по крупицам — дневникам, письмам, архивным материалам, публикациям в провинциальных газетах — вызвал из небытия их образы. И делал порой удивительные открытия. Вот один лишь пример.
«Бывая в Екатеринбурге, я всегда прихожу в отдел редкой книги родного университета. На этот раз я искал автобиографическую прозу Вяземского... В каталоге нашелся седьмой том из собрания 1882 года... И вот хрупкая девочка в больших очках приносит мне... нож... “А это вы будете страницы разрезать, ведь до вас эту книгу никто не спрашивал...” Оказалось, я — первый читатель этого тома за сто тридцать лет! И вот сижу. Разрезаю страницу за страницей. Они пахнут почти так же, как пахнут новые книги, но не резко, а как-то грустнее и тоньше...»
Или еще одна неожиданность. Оказывается, сохранилось всего два (!) подлинных дневника, которые вели русские участники войны 1812 года, и очень небольшое количество воспоминаний и мемуаров как военачальников, так и простых офицеров и солдат. А французы оставили многие десятки томов. Почему? Ну, во-первых, русским, как победителям, не надо было оправдываться. А во-вторых, они считали подвиги свои исполнением промысла Божьего, а себя — его орудием. Как сказал сам русский император: «Не нам, не нам, а имени Твоему!»
Книгу свою автор скромно называет «собраньем пестрых глав». Это написанное давно уже забытым хорошим литературным языком, эмоциональное эссе в двенадцати главах — двенадцати литературных портретах. Чтобы подчеркнуть, что герои их лично участвовали в военных действиях, автор называет их по чинам. И рядом с давно и прочно вписанными в святцы отечественной литературы поручиком Московского ополчения В.А. Жуковским, корнетом Московского ополчения князем П.А. Вяземским, штабс-капитаном Рыльского пехотного полка К.Н. Батюшковым стоят майор Московского ополчения А.С. Кайсаров, поручик лейб-гвардии Семеновского полка А.В. Чичерин, полковник лейб-гвардии Егерского полка И.А. Петин, губернский прокурор Н.Ф. Остолопов, полковник, дежурный генерал С.Н. Марин, первый ратник Московского ополчения, редактор журнала «Русский вестник» С.Н. Глинка, редактор журнала «Аглая» князь П.И. Шаликов, хранитель манускриптов Императорской публичной библиотеки Н.И. Гнедич, министр юстиции, генерал-прокурор И.И. Дмитриев. И автор извиняется, что за пределами его «повествования остались такие легендарные поэты, как Г.Р. Державин, Н.М. Карамзин, И.А. Крылов, Д.В. Давыдов, Ф.И. Глинка, В.Л. Пушкин», ибо «жизнь и творчество этих поэтов в эпоху Двенадцатого года столь значительны, то заслуживают особого исследования и отдельных книг».
Вкрапленные в повествование стихи поэтов-воинов далеко не равнозначны по уровню, но они придают панораме поэзии той эпохи глубину фона, на котором высятся стихи их великих современников. А главное, доносят до нашего слуха «музыку времени» (А.Блок): интонации людей Двенадцатого года, их горячие и бурные человеческие отношения. Тот «культ дружбы», который с честью выдержал испытание на прочность в Двенадцатом году.
Олег Торчинский
Бочков А.С. Вологодский нестяжатель Леденцов Христофор Семенович. М.: Киммерийский центр, 2014.
Еще лет 15–20 назад по стране распространялся воистину дикий вой: «Хватит разбрасывать камни! От государства уже ничего не осталось. Пора укреплять историческую память и собирать Русь». Сейчас, похоже, тренд прямо противоположный: написаны широковещательные биографии Скобелева, военачальников, завоевателей и всех царских толстосумов, всех великих князей и даже, по-моему, А.Х. Бенкендорфа, А.С. Шишкова и Ф.В. Булгарина. Хорошо забытое старое стало опять великолепно новым, а все рутинеры — передовыми людьми своего времени. Люди, скомпрометировавшие себя доносами, расправами над революционерами, казнями и ссылками тех, кто боролся за социальные реформы в пользу рабочих, крестьян и нижних социальных слоев, предстали ангелами в белоснежных одеждах. Тюремщики, реакционеры, царские министры, Победоносцев (Обедоносцев, Бедоносцев, Доносцев) и Леонтьев стали выразителями передовых чаяний охранительного ХХI века в России. А уж святителей и передовых священников хоть пруд пруди. Мы обрядились в старые одежды и щеголяем в них, как в новьё. Оказывается, жирные и богатые — это и есть праведники.
Как сказал бы А.С. Бочков, «O tempora, o mores!» (он часто употребляет в своем повествовании латинизированные эпиграфы). Эта его книга — широкая компиляция всевозможных сведений об ученых, научных сообществах и предпринимателях примерно 1842–1920 годов. Автор активно собирает камни, а фигура вологодского богача и миллионщика Х.С. Леденцова — только повод широко обозреть, в цифрах и фактах, состояние дел в экономике, науке и изобретательстве. Причем в книге сквозит преклонение перед этим благотворителем, нажившим большие капиталы на льноводстве: тот в 1907 году решительно все свое состояние (2 млн рублей) завещал «Обществу содействия успехам опытных наук...», которое сам же и учредил. Вышло в результате, что он прямым или косвенным образом помог и Менделееву, и Циолковскому, и Можайскому, и Шухову, и многим другим, пока в 1918 году большевики общество не расформировали.
«Ну, слава Богу за все», — как говорят после трапезы религиозные старушки и монашки в монастырях на покое. Хорошо, что деньги посодействовали росту российского благополучия, потому что большинство-то высокопоставленных чиновников, в том числе из царского окружения, попросту расточали и проматывали деньги.
Но хочу поспорить с Бочковым на банальном, ненаучном уровне. Во-первых, «нестяжатель» оказывается как раз стяжателем: он присвоил прибавочную стоимость, отнял и стяжал труд вологодских и иных крестьян; он капиталист в чистом виде. А что пожертвовал на благотворительность огромные деньги — так он действовал в соответствии со своей натурой. Он у нас по гороскопу Лев, а богатый Лев склонен к широким жестам, щедрой расточительности и благотворительности. Богатый Козерог вам не даст ни гроша, потому что он обычно скуп, прижимист и всегда эгоист, а богатый Лев засыплет подарками, подношениями и аккредитивами. Он склонен красоваться, блистать, это его стиль поведения. В книге глухо сказано, что Леденцов не был особо религиозен, на церкви много не жертвовал — следовательно, в отличие от других богачей, совесть у него была сравнительно чиста. Деньги — это власть и влияние, а щеголять на общественном поприще он любил. Даже детям не оставил больше необходимого (и действительно, в те годы был такой воспитательный метод: а зарабатывай-ка ты, сынок, сам, не боги горшки обжигают, торгуй папиросами).
У другого современного вологодского писателя и режиссера-документалиста А.К. Ехалова есть короткометражный фильм «Сокровища нестяжателей» — про хобби и полезные увлечения обычных вологодских баб и мужиков: вот те-то, занюханные, со странностями, простецы и чудики, которые собирают старинные замки и ухваты, коробы и пестери, ободья и дресву — те, пожалуй, действительно нестяжатели: юродствуют по-своему, по-русски в эпоху поголовного утилитаризма и культа денег, пытаются сбыть свой «товар» богатеньким иностранцам. Вот здесь, пожалуй, имеем авторские демократизм, народность и прославление русского нестяжательства. А меценат Леденцов (которого автор отчего-то именует «мыслителем», хотя в тексте цитируется только его завещание и больше никаких его мыслительных усилий не явлено) не подходит под это определение. Не получается икона из толстосума, уважаемый А.С. Бочков. И семейные условия у нового святого довольно обычные (отец тоже был местный богатей: «должен и сын героем стать, если отец герой»), и жена обыкновенна (четверых родила, двое близнецов умерли в детстве), и переезд из Вологды в Москву, к родне, а также сотрудничество с другими богачами той эпохи — нет во всем этом даже повода для создания иконы праведника. Так что Иов, который вначале роскошествовал, а потом валялся в язвах и лепре, тоже никак не соответствует типу. Ну, нравится иным нуворишам швыряться деньгами, нет в этом ничего сверхъестественного и удивительного. Леденцов просто избрал достойный предмет для капиталовложений: Московский университет и Московское техническое училище, ученых, изобретателей, инженеров и техников; в науку верил человек, в то, что она возродит и обеспечит Россию довольством. В его случае, как и в случаях Нобеля, Сахарова, Солженицына, Бродского и других, есть момент самоотрицания: ты изобрел динамит (не без помощи русских, предостерегает Бочков) или ты создал водородную бомбу, стяжал славу, премии и вернулся на всех парусах в Россию, от петербургских каналов, поплутав, прибился к венецианским — во всех этих случаях есть некая внутренняя порча и самооговор: дожили до того, что себя отрицаем, так давайте же учредим общество ко всеобщему благу; возможно, наши преемники, лауреаты наших премий, будут лучше нас. Из динамита, бомбы, ГУЛАГа мы создали учреждения к общей пользе — ну что ж, бывают превращения куда занимательнее. Да вот хоть мы: мы же ныне, по многим параметрам, живем в реальности, параллельной ХIХ веку, — и ничего, как будто так и надо.
С одной стороны, если цитировать Евангелие, как часто поступает Бочков, эта книга не очень-то и нужна: богатые «уже имеют свою награду на земле» и «легче верблюду пройти через игольное ушко, нежели богатому войти в Царствие Небесное». С другой — в книге собран богатый статистический материал по истории науки и техники с 1842 по 1907 год — роспись значимых событий по годам, а в приложениях опубликован статистический очерк по истории Вологды, когда купец Х.С. Леденцов был там городским головой (1893–1897 годы; это издание, кстати, поддержано и Вологодским землячеством в Москве). Так что, с другой стороны, книга, конечно, полезная, насыщенная цифрами, фактами и документами. Но я — честно — не воспринимаю существа такого избирательного «воскрешения мертвых» и такой собирательской работы. Уж если извлекаете из небытия Леденцова, Гапона или Скабичевского, так тотчас же дополняйте свои изыскания книгами о Степняке-Кравчинском и Вере Фигнер: тоже небезынтересные были люди. А то прогрессистов и революционеров замалчивают и изничтожают, а консерваторов и «купчину толстопузого» потянули на постамент. При социализме было с точностью до наоборот, и получился перекос. Запамятовали уже?
Алексей Ивин
Бор С. Юный господин в тумане / Пер. с нем. Н.Хаузер. М.: Москва, 2014.
Богемия. Удивительный край, культурный и исторический центр Старого Света со столицей Прагой, любимым городом Карла Великого, первого объединителя Европы, то, что сейчас именуется Чехией (без Моравии).
Край синтеза чешской и немецкой культур, давший миру Райнера Марию Рильке, Ярослава Гашека, Франца Кафку, Карела Чапека, великих композиторов Бедржиха Сметану, Антонина Дворжака, Густава Малера. Есть даже астероид, названный в честь Богемии.
Автор романа «Юный господин в тумане» Станислав Бор тоже из Богемии. Он родился в 1936 году в Праге, сейчас живет в Цюрихе. Режиссер театра, кино и телевидения, он создатель многочисленных сценариев, театральных постановок и публикаций, работал также телережиссером в Швейцарии, Австрии, Германии и Англии. Немаловажная деталь биографии — Бор имеет в Цюрихе более чем тридцатилетний опыт частной психологической практики по анализу проблематики отношений.
Роман «Юный господин в тумане» — первая «большая проза» Станислава Бора. В центре повествования — Ребенок. Его детство, окрашенное в пастельные тона. Образ матери — вполне идеалистический, отца — типичного помещика, сильной натуры, «учителя жизни». Описание детства в Либори (так созвучному слову «свобода») — непрерывная цепь открытий окружающего мира, населенного мужчинами, женщинами, животными. Сельская жизнь, созревание чувств, познание разных сторон жизни людей — в милых, трогательных подробностях, действительно непосредственным взглядом Ребенка. Все это в традициях русской классики, если вспомнить, к примеру, «Детство» Льва Толстого.
Но стиль романа, чрезвычайно современный, порой напоминает «телеграфный». Короткие, простые предложения, без излишних нагромождений и подробностей. Именно это создает «воздух», заставляет читателя многое домысливать и дорисовывать в своем воображении. И если раньше «семейные саги» были весьма объемными, то Бору удается на сравнительно небольшом пространстве охватить серьезный период становления личности, превращения Ребенка в Сына, показать его жизнь с малолетства до службы в армии.
В романе представлена не только судьба «юного господина» и его семьи, но и «история повседневности» его родной страны конца 30-х — начала 50-х годов прошлого столетия. Чего стоит испытанное автором на себе сравнение жизни в довоенной, свободной Чехословакии с периодом «социалистической»! «Они больше не живут в своем доме... они стали классовыми врагами», — пишет Бор о семье главного героя. Мир перевернулся и из-за взросления, и из-за перемен, произошедших в 1948 году, а перемены эти к худшему.
«Когда он был маленьким, не было точных карт. Они были запрещены как нацистами, так и коммунистами, — рассказывает автор. — Но существовал “Большой атлас мира от Отто”». Созданный высококлассными специалистами, он давал подробную и точную географическую информацию и был абсолютно далек от политической конъюнктуры. Это, по мысли Бора, подтверждение истинной, вечной ценности в мире.
Читателя ждут открытия. В романе впечатляют сцены охоты, проникнутые любовью автора и его героев к чешской природе, гордостью за бережное отношение людей к ней.
Интересны, ярки семейные переплетения судеб и характеров, образы колоритного дяди Станислава, бабушки, окрестных крестьян, до конца, до новых «коммунистических» времен сохраняющих преданность своему помещику, благодарных за его доброе, человеческое отношение к ним. Недаром автор подчеркивает, что «у отца на полках стояли книги Толстого, Тургенева, Пушкина, Чехова, Гоголя». И снова — связующая нить с русской классикой.
И — горечь разочарования. «Лишь тогда будет в Богемии хорошо, когда русские лошади будут пить из Влтавы воду, — цитирует Бор одного из чешских классиков и продолжает: — Теперь лошади пили вдоволь, но люди, которые пришли с ними, пили только водку». А затем — приход политкомиссаров: «Кулаки! Капиталисты!» «Гость» в золотых погонах позолоченной плеткой бьет Ребенка по лицу...
Автор с горечью пишет о социалистической Чехословакии конца 40-х годов: «Ах, как тяжело, почти невозможно описать то время и ежедневность людям начала двадцать первого века, балованным, то есть нормальным, людям!
<...> Сегодняшние дети уже не понимают заботы и страдания детей того времени. Системы, которой боялся свободный мир, были такими монстрами и настолько абсурдными, что в родном языке Ребенка появилось новое выражение — “Абсурдистан”».
Через весь роман пунктиром проходит сравнение нацизма с коммунизмом не в пользу обоих политических режимов. И становится понятно, где корни событий августа 1968 года и почему в современной Европе новые члены Евросоюза — страны бывшего «социалистического лагеря» и бывшей советской Прибалтики — так и не могут простить CCCР, а с ним и России былые унижения.
Автору повезло — в молодости он учился в престижном Королевском Георгиевском колледже, вместе с будущим последним президентом Чехословакии и первым президентом Чехии Вацлавом Гавелом и выдающимся кинорежиссером Милошем Форманом. Страницы романа, посвященные знаменитому учебному заведению, многое дают для понимания жизни, деятельности и творчества этих замечательных личностей.
«Nihil pluri formius amore» — «Ничто так не многосторонне, как любовь», — цитирует Бор древнеримскую аксиому. И эта мысль проходит красной нитью через все произведение, подтверждая, что прекрасное чувство сопровождает каждого человека всю его жизнь. Это и первая женщина, и мимолетные романы, и настоящая, продолжительная, высокая любовь — все пережил автор за долгую и непростую жизнь, отголоски всего этого точно и убедительно звучат в романе через судьбы и характеры героев. Некоторые сцены порой слишком откровенны, но чувство меры никогда не покидает автора.
Следует отметить отличную работу переводчицы книги на русский язык Натальи Хаузер. Ей удалось очень точно передать стиль романа, малейшие нюансы разговорной речи, описаний и действия.
Итак, последние страницы романа, и мы расстаемся с уже повзрослевшим, служащим в чехословацкой армии Сыном. Повествование обрывается на самом интересном... Но, думается, это сознательный ход автора, ведь читатель, уверен, будет с большим нетерпением ждать продолжения саги о Ребенке.
Юрий Кириленко
Проблема булгарского исторического преемства в современном чувашском националистическом дискурсе
Димитриев В.Д. Чувашский народ в составе Казанского ханства: Предыстория и история / Сост. Д.В. Басманцев. Чебоксары: Чуваш. кн. изд-во, 2014.
Монография «Чувашский народ в составе Казанского ханства: Предыстория и история» — последний значительный труд наиболее известного современного чувашского историка В.Димитриева, скончавшегося в 2013 году. В центре внимания автора сложные вопросы древнего этапа этногенеза предков современных чувашей и казанских татар, их истории и взаимодействия в период существования Волжской Булгарии и Казанского ханства.
К сожалению, данная работа не была закончена исследователем как цельное сочинение и в значительной мере представляет собой сборник исторических этюдов, хотя и написанных в строго академическом ключе, но не во всем связанных между собой и выстроенных в рамках единой логической последовательности[1]. Тем не менее из-за этого труд не стал менее значимым, а поднимаемые в нем вопросы не потеряли своей актуальности.
Абстрагируясь от неуместной в данном случае политкорректности, необходимо отметить, что издание представляет собой яркий и важный этап так называемой борьбы за «булгарское наследство» — процесса интеллектуального противостояния между представителями поволжских этносов, чьи предки некогда входили в состав Волжской Булгарии и Казанского ханства. В этом смысле монография В.Димитриева является отражением чувашского взгляда на проблему этнической истории этих средневековых государств и строится на принципах полемики с представителями казанской исторической школы[2].
Краеугольным камнем этой давней дискуссии являются причины политического характера, не позволяющие ученым, по мнению автора, даже сегодня прийти к консенсусу. «Вопросы истории Казанского ханства вообще, в особенности истории чувашского народа в ханстве, — пишет В.Димитриев, — невозможно достоверно решать вследствие допущенной в 1945–1946 годах официальной фальсификации проблем этногенеза чувашского и татарского народов». Указанная фальсификация была связана с особенностями государственной национальной политики руководства Советского государства[3], которое, стремясь «превратить» казанских татар в автохтонов Поволжья, связало их происхождение с волжскими булгарами, в то время как монголо-татары рассматривались не как их предки, а как пришлые завоеватели, основавшие агрессивное государство Золотую Орду и установившие иго над народами Среднего Поволжья.
Однако то, что было оправданно в период мировой войны, когда была острая потребность в глубокой идеологической консолидации народов СССР и исторических примерах их совместного противостояния внешней агрессии, обернулось впоследствии бедствием для исторической правды. В наиболее проигрышном положении в связи с этим оказался чувашский народ. По мнению исследователя, у него была отнята история, неразрывно связанная с Волжской Булгарией — развитым государством, существовавшим в Среднем Поволжье с VIII по XIII век.
Здесь необходимо отметить, что к подбору аргументационной базы и выстраиванию собственной концепции историк подходит крайне внимательно, последовательно разбирает историографию по истории чувашского народа в период существования Волжской Булгарии и Казанского ханства. Он рассматривает труды российских историков второй половины XVI — первой половины XX века, сочинения представителей казанской исторической школы конца 40–80-х годов XX века, работы исследователей казанской исторической школы, опубликованные в 1992–2012 годах, труды российских историков послевоенных десятилетий. В качестве источниковой базы В.Д. Димитриев использовал письменные источники, данные лингвистики, археологии и этнографии.
Авторская версия этнической истории чувашского народа строится на основе четырех исторических этапов, включающих Центральноазиатский (с древнейших времен до III века н.э.), Северокавказско-Северопричерноморский (IV–VIII века), Волжско-Камский (с конца VII до 60-х годов XIV века) и Казанский (середина XIV — середина XVI века).
Центральноазиатский период. В этот период прототюрки постепенно ассимилируют восточноиранские племена. Последние, ассимилируясь, вместо тюркского звука «Z» начинают произносить «R». Так возникает R-язык болгаро-чувашского типа — огурский язык. Численность огурских племен быстро растет, и вплоть до II века н.э. они становятся гегемонами в центральноазиатских степях, взаимодействуя и вступая в военные столкновения с другими кочевниками и с китайцами. К концу III века н.э. одна группа огурских племен, называвшаяся хунну (сюнну), кочевала в приграничных с Китаем районах, другая — дунху — в восточных районах Центральной Азии. «П.В. Денисов, — пишет историк, — обнаружил пережитки центральноазиатского этапа в языческих верованиях чувашей XVII–XIX веков», а Л.Гумилев, Т.Крюкова и М.Хван выявили в чувашской вышивке китайские иероглифы.
Северокавказско-Северопричерноморский период. Этот период был связан с этногенезом предков современных чувашей — R-язычных оногуров, сабиров (суваров) — в рамках Гуннской державы. После ее распада произошло их возвышение и начался массовый приток этих племен в степи Северного Кавказа и Северного Причерноморья, который продолжался до VI века н.э. Появляющийся в это время термин булгары (болгары) образован от слов «бул» и «огуры» и означает «сильные, могучие». Их дальнейшая история протекала в рамках таких средневековых государств, как Сабирское царство, Жань-Жуаньский, Аварский, Тюркский, Хазарский каганаты, откуда они в VIII–X веках, спасаясь от давления восточных кочевников, массами переселялись на Волгу.
Волжско-Камский период. В Среднее Поволжье R-язычные этносы начинают прибывать с VIII века. В.Димитриев указывает, что, куда бы ни переселялись булгаро-сувары, они везде основывали свое государство. В VIII веке, договорившись с марийскими, удмуртскими, пермяцкими, венгерскими и восточномордовскими племенами, они объединились в государство Волжско-Камская Болгария. В 922 году булгаро-сувары приняли проникший сюда из Хорезма ислам. Таким образом, предки современных чувашей уже в тот период были мусульманами.
Волжская Болгария была уничтожена монголо-татарами в 1236–1237 годах. «Она ни в коем случае не могла перерасти в Казанское ханство, как заявляют некоторые представители казанской исторической школы. <...> Территория всей Волжской Болгарии была включена в государственную структуру Золотой Орды как болгарский улус, управляемый монголо-татарскими огланами или эмирами, правда, с участием болгарской элиты».
Казанский этап. В.Димитриев называет его «этнической трагедией». Это, по мнению историка, был «величайший катаклизм», в период которого татары не только опустошали болгарские земли, но и осуществляли геноцид завоеванного населения. Вопреки утверждениям представителей казанской исторической школы, в период существования Болгарской земли уже не существовало ни Волжской Булгарии, готовой перерасти в Казанское ханство, ни так называемого Казанского княжества, будто бы существовавшего с 1257 года до начала 40-х годов XV века. На этой территории располагалась подконтрольная земля — Казанский тумен, возглавляемый болгарскими князьями. А оседлого татарского населения здесь не было.
Таким образом, с позиции В.Димитриева, именно чуваши, а не казанские татары являются подлинными потомками волжских болгар и наследниками Волжской Болгарии — факт, который с середины XX века искажался и продолжает искажаться представителями казанской исторической школы в силу политических соображений. Предки современных казанских татар, с его точки зрения, прибыли в Восточную Европу вместе с армией хана Бату только в 1236 году. С сентября 1236-го по сентябрь 1237 года они участвовали в разгроме Волжской Булгарии и уничтожении ее как государства. «Татары и кыпчаки в Золотой Орде объединились в единую татарскую народность без всякого участия болгар в этом процессе, — пишет Димитриев. — Только после образования единой народности татары в Казанском ханстве и России в XV — начале XX века ассимилировали значительную часть чувашей». Что же касается связи современных чувашей с Волжской Булгарией, то погребальные надписи волжских булгар указывают на более близкое сходство их языка с языком современных чувашей, а не казанских татар. В подтверждение данного тезиса В.Димитриев апеллирует к исследованиям профессора Висконсинского университета Ю.Шамилоглу[4].
Однако, несмотря на интерес и значимость выводов В.Димитриева, самому ему не удалось избежать ряда ошибок и полностью удержаться от идеологизирования истории, впрочем, как полагаем, не фатального. Так, к примеру, известно, что в источниках по истории Казанского ханства встречается множество «нестабильных» терминов, которые созвучны названиям современных народов: чуваши, татары, ары, черемисы и др. Однако для XV–XVI веков эти названия были отражением не этничности, а социально-политической и территориальной принадлежности. В.Димитриев же игнорирует этот факт и стремится «заселить» значительную территорию Казанского ханства «чувашами». Очевидно, что в трудах представителей казанской исторической школы указанные земли заселены «татарами».
И здесь на поверхность выходит проблема интерпретации исторического источника, проще говоря, того смысла, который извлекает из него историк. Еще А.Лаппо-Данилевский писал: «Лишь признавая самостоятельное значение ее задач, историк может достигнуть надлежащей благонадежности выводов; ведь интерпретация стремится установить только то именно значение источника, которое автор придавал ему». Но В.Димитриев, сетуя на фривольное отношение к этой проблеме казанских историков, право объективного толкования источника признает только за собой: «В настоящем, фактологическом исследовании и субъективные выводы, выведенные автором, закономерно правдивы, соответствуют реальности, то есть они объективны»[5]. Поэтому и для него становится возможным заявлять о себе как об историке-арбитре и прибегать при анализе историографии к определениям «правильно», «неправильно», «правдиво», «ложно» и т.д.
В эпоху расцвета национализма стремление иметь в своей родословной крупное средневековое государство с древними архитектурными памятниками может оказать услугу не только в плане конструирования национальной (татарской, чувашской, марийской, мордовской и др.) истории, но и идеологии, которая, как показывает практика, с легкостью становится движущей силой регионального национал-сепаратизма. Поэтому «булгаризм» в последние десятилетия в Урало-Поволжском регионе и приобрел форму политико-идеологической экспансии. Однако, по мнению профессора Г.Тафаева, В.Димитриев понимал, что это ускоряет процессы децентрализации России, «несет в себе бациллы сепаратизма и развала федерации», и пытался противостоять им на научном поприще.
Исходя из этого, книга В.Димитриева «Чувашский народ в составе Казанского ханства: предыстория и история» определенно представляет интерес не только для профессиональных историков, этнологов и филологов, но и для государственных деятелей, в особенности в контексте тех политических и общественных процессов, которые происходят сегодня в Поволжье.
Александр Хохлов
Куняев С. Николай Клюев. М.: Молодая гвардия, 2014. («ЖЗЛ»)
В рамках Года литературы в конференц-зале Российской государственной библиотеки прошла презентация недавно изданной, но уже ставшей заметным литературным явлением для читающей страны биографической книги известного критика и историка литературы Сергея Куняева «Николай Клюев». Перед началом презентации гостям было предложено послушать записи песен на стихи Клюева в исполнении Татьяны Петровой. Доклады профессора Института мировой литературы имени М.Горького Сергея Ивановича Субботина, художника и реставратора, общественного деятеля Алексея Валерьевича Артемьева и других приглашенных органично перемежались с авторским чтением избранных отрывков из биографии.
Личность поэта Николая Алексеевича Клюева многогранна и сложна, а жизнь, данная Богом, тем более. И немудрено, что при взгляде на экран с изображением клюевского портрета кисти Щербакова подспудно вспоминались строки из пушкинской переписки со святителем Филаретом: «...не напрасно, не случайно жизнь от Бога нам дана...» Для чего человеку вверена Создателем та или иная земная жизнь — вопрос риторический. Будь ты простой читатель или маститый литератор — в конечном счете, перед Господом все равны! Но не все равно, какой окажется дорога к знаниям для человека, мыслящего по-русски!
Для Сергея Куняева, пристального исследователя творчества поэтов-«новокрестьян», сия книга — «труд многолетний» и выстраданный, а следовательно, значимый и ответственный.
Сгущенный, концентрированный текст издания представляется «монументально выстроенным, как русская изба — колено в колено, — насыщенным плотно уложенными смыслами». Но именно посредством подобной подачи материала достигается ощущение масштабности образа Клюева. И здесь Куняеву удалось воплотить, казалось бы, неподъемный замысел: объединить информационные пласты научного характера с горестными перипетиями жития своего героя, подробно и вдумчиво приоткрывая нам дверь к познанию «поддонных смыслов», «избяного космоса» поэта.
Открыв книгу Куняева, понимаешь: чтобы частично вникнуть в клюевскую поэтику, нужно обладать множеством разновекторных знаний, таких, как основы старообрядчества и элементы язычества, свободное ориентирование в народной культуре и мировой художественной литературе. Клюев предстает перед современным читателем в контексте свершавшихся революционно-исторических процессов в стране — печальником-страстотерпцем, прошедшим через аресты и пытки, голод и холод, но не утратившим веры в свое предназначение «посвященного от народа», что не может не пробудить сочувствие и сострадание к многотрудной судьбе «певца олонецкой избы».
Небезынтересной для читателя будет переписка Клюева с Александром Блоком. Впрочем, и тернистые взаимоотношения с Есениным, длящиеся многие годы, не останутся незамеченными. Вообще, их пресловутая «дружба-вражда» заслуживает отдельного разговора. Чувство духовного родства между поэтами возникло сразу после первого письма С.Есенина Н.Клюеву, который в «милом братике» провидел талант самородный, алмаз не ограненный, «потому что слышал его душу в его писаниях». Мне нравится повторять однажды выведенную для себя формулу: опытный взор ювелира-огранщика важен, но не менее важен и материал для огранки и обрамления. Можно гранить алмаз, а можно стекло. Если из первого получится бриллиант, переливающийся тысячью граней, то из второго, пардон, граненый стакан, что, согласитесь, неодинаковые вещи... «Алмаз» дарования Божьего — чувство слова — и узрел Николай Клюев в «вербном отроке», будущем великом русском поэте Сергее Александровиче Есенине.
Но впоследствии, как это часто бывает, произошло отдаление друзей. «Есенин обретал все большую крепость пера, да и чрезмерная опека Клюева вызывала лишь раздражение». Есенин мог порой весьма обидно подшутить над своим наставником, а Клюев все упрекал, мол, «белый цвет Сережа» отдалился от него, «разлюбил его сказ». Хотя незадолго до своей гибели Есенин и признавался Эрлиху: «Ты подумай только: ссоримся мы с Клюевым при встречах кажинный раз. Люди разные. А не видеть я его не могу. Как был он моим учителем, так и останется. Люблю я его». Что говорить, вражду, проявившуюся в основном в расхождении литературных и идеологических взглядов, остро переживали оба.
Наряду с этим на страницах книги биограф обстоятельно проясняет, как складывались вовсе не безоблачные отношения Клюева с представителями так называемого Серебряного века и с революционными правителями. Детально раскрывает религиозную и мировоззренческую компоненты клюевского характера, во многом обусловившие и неизбежность знакомства поэта с художником и философом-мистиком Николаем Рерихом. «Они познакомились в 1915 году в обществе “Краса”. Сблизили их горячая любовь к русской истории и к древнерусскому искусству, духовные поиски “Града Невидимого” и стремление восстановить давно распавшуюся и почти забытую связь между русским и индийским народами, доказать их извечную близость друг другу», поскольку «существовало тайное верование, что Русь не кончается здесь, на земле, что все праведное на Руси воссоздается и на небе». «Белая Индия... Это — основополагающий образ клюевской поэзии, впервые возникший у него в предреволюционном 1916 году», — пишет Куняев.
Более того, любопытно, какой же все-таки смысл вкладывал Клюев в сказовое понятие «Белая Индия». Было ли то попыткой проследить истоки зарождения и пути предстоящего развития Руси-России от «начала начал»? Скорее мифологию нации поэт отождествлял с «адамантовым бором, цветущим, как душа», и не в последнюю очередь видел задачу писателя в том, чтобы воскресить ее со дна «всех миров, океанов и гор» во славу создания литературных текстов высшей пробы, ибо прекрасно осознавал, что народ, утративший свою мифологию и чувствование своей исторической судьбы, ослабляет национальную культуру, лишая ее природных деятельных сил.
Зачастую поэты немало времени проводят в поисках мечты, своеобразной фата-морганы собственных убеждений. Для кого-то это Атлантида, для кого Шамбала, для других Бьярмия или обитель северного ветра за священной землей Кольского полуострова... Для Клюева такой легендарной страной, светочем воли и духа стало Беловодье. «Легенды о Беловодье староверы знали еще в XVIII–XIX веках. Некоторые из старообрядцев в поисках Беловодья уходили даже на территории Китая». Обратимся к биографии поэта: «В разное время и по-разному открывался русским людям таинственный Восток». Далее автор приводит цитату из статьи Брейтшнейдера «Русь и Асы на военной службе в Пекине»: «В Юаньши <...> записано <...> что император Вэнь-цзун, правнук Кубилая, создал русский полк под начальством темника. Название полка — <...> Вечно верная русская гвардия... (гвардией называли отборную, лучшую часть войск. — К.С.) <...>. И кто знает, может быть, русские люди принимали участие в освободительных восстаниях против монгольского владычества в Китае?.. Русские люди были свидетелями свержения ненавистного господства дома Юань в Китае. Может быть, последний великий хан увел с собою своих русских невольников? Ответить на этот вопрос невозможно». Тем не менее есть повод задуматься: так кто же такие «новокрестьянские поэты» (или, вторя словам биографа, «поэты русского возрождения»), как не «вечно верная русская гвардия»? С непреложным пронзительным определением «небесная»! Вечно верная небесная русская гвардия: Клюев (расстрельный мученик в 37-м в Томске); Есенин (погибший зимой 25-го); Клычков (приговоренный по ложному обвинению к смертной казни в 37-м); Ширяевец (неожиданно умерший в 24-м); Орешин (в 37-м арестованный и расстрелянный в начале 38-го); Ганин (расстрелянный в подвалах Лубянки после жестоких пыток в 25-м)... Все они — надмирное воинство, призванное незримым охранным светом освещать духовные форпосты наши: дружбы, жизни, отечества. А мы? Чем смогли мы перед ними оправдать небогоугодные проступки и сорвавшееся с уст суесловие? Возможно, тем и примечательны биографические издания, перечитывая которые укоряешь как себя, так и свое поколение: недостаточно помним, разумеем, чтим.
Мечты мечтами, а всегда находились и другие, иного рода-племени люди, некогда лишившиеся (добровольно лишившие себя?) грезы как ощущения полетности духа, закопавшие ее вместе с совестью: кто рядом с наблюдательными пунктами ГПУ при гостиничных номерах, кто в подвалах НКВД... Нещадно злобствуя, номенклатурные «кадры» не прощали тех, кто предпочел несказанную роскошь дерзновенно мыслить, а значит, генерировать собою миф, не допуская выхолащивания культуры своего народа.
Николай Клюев оставил нам богатое творческое наследие. Нужно лишь вслушаться в его завет-чаяние о важности корневой, сакральной русской речи. Приведу фрагмент из письма Н.А. Клюева В.С. Миролюбову (16 апреля 1915 года, Олонецкая губерния, Вытегорский уезд): «...народная же назывка — это чаще всего луч, бросаемый из глубины созерцания на тот или иной предмет, освещающий его с простотою настоящей силы, с ее огнем-молнией и мягкой росистой жалостью <...> и не щадить читателя, заставляя его пробиваться сквозь внешность слов, которые, отпугивая вначале, мало-помалу оказываются обладающими дивными красотами и силой <...> которые лишь обязывают читателя иметь больший запас сведений и обязывают на большее с его стороны внимание».
Остается добавить: пусть искусные мастера-сказители вновь переплетают жемчужные нити памяти на святынях древнеславянской культуры с нынешней актуальной литературой, постепенно возвращая из «глуби глубин» забвения эту «сказку, земли талисман», словно скатный жемчуг природных озер, самобытный язык народа. Это непростая, но необходимая дорога русской мысли: пройти чрез сердце избы-архаики ради нового, достойного будущего. Где «Неизреченен Дух и несказанна тайна / Двух чаш, двух свеч, шести очей и крыл! / Беседная изба на свете не случайна», так как «Она Судьбы лицо», и лишь тогда «Не напрасны пшеница с медом — / В них услада надежды земной: / Мы умрем, но воскреснем с народом, / Как зерно, под Господней сохой. / Не кляните ж, ученые люди, / Вербу, воск и голубку-кутью — / В них мятеж и раздумье о чуде / Уподобить жизнь кораблю, / Чтоб не сгибнуть в глухих океанах, / А цвести, пламенеть и питать, / И в подземных, огненных странах / К небесам врата отыскать».
Чтобы даже из «огненных подземелий страстей человеческих» устремляться душою ввысь, крепнуть в духе — еще и об этом книга Сергея Куняева, выход которой — долгожданное событие для историко-литературного мира в целом и для российского читателя в частности. Безусловно, монография замыслена также для возрождения интереса к творчеству Клюева — через человека-Клюева к Клюеву-писателю. Но какие бы противоречивые суждения ни повлек за собой ее выход, необходимо другое: понять, чему служат нынешние издания. И если таковые служат приумножению внимания к отечественной литературе на всех ее фронтах: древнерусском, классическом и современном (в чем смело можно убедиться на примере самой полновесной на сегодняшний день клюевской биографии), значит, отнюдь не случайно и не напрасно автором-создателем дарована им «жизнь».
Карина Сейдаметова
«Мое появление было встречено рукоплесканиями — дань моей игре...»
Дневник великого князя Константина Константиновича. 1906–1907 годы: К 100-летию кончины великого князя Константина Константиновича / Сост., авт. предисл., коммент., биографич. справ. Т.А. Лобашкова. М.: ООО «Буки Веди», 2015.
Дневник великого князя Константина Константиновича. 1907–1909 годы: К 100-летию кончины великого князя Константина Константиновича / Сост., авт. предисл., коммент., биографич. справ. Т.А. Лобашкова. М.: ООО «Буки Веди», 2015.
В год 100-летия со дня кончины великого князя Константина Константиновича опубликован полный текст его дневников за 1906–1909 годы. Публикатор более двадцати лет занимается введением в научный оборот исторических источников о доме Романовых*.
История публикации дневников известного поэта, драматурга, переводчика, подписывавшего свои произведения криптонимом К.Р., началась еще в 30-х годах ХХ века, когда в журнале «Красный архив» были размещены отрывки из дневника за 1904–1905 годы — для демонстрации «эксплуататорской» сущности бывшего правящего режима. После этого на долгие годы дневник по понятным причинам не публиковался. Но это обстоятельство, как ни странно, способствовало, хоть и невольно, выполнению условия, поставленного самим автором дневника в завещании, где великий князь отдельным пунктом оговорил возможность издания его дневниковых записей: «Завещаю Императорской Академии наук <...> 7) все собрание тетрадей моего дневника, которому быть хранимым неприкосновенно в библиотеке или в архиве академии. Ни ближайшим моим родным, ни посторонним не предоставляю права читать мой дневник в течение девяноста (90) лет по моей кончине. По прошествию этого срока, по усмотрению академии, но не иначе как с благосоизволения царствующего Государя Императора и с согласия старейшего из прямых моих потомков дневник мой, частями или полностью, может быть напечатан»[6]. Дневник настолько отображал личные чувства и впечатления, что великий князь принял решение о недопущении ближайших родных и потомков к прочтению этого документа.
В 90-х годах прошлого столетия началось знакомство читателей с отрывками из дневника великого князя, который охватывал значительный период: царствование трех российских императоров — с 1870 по 1915 год. Одним из первых начал публиковать отрывки из дневника К.Р. журнал «Москва»[7].
Настоящие два тома включают записи дневника К.Р. за период с 11 апреля 1906 года по 5 марта 1909 года.
Записи 1906–1907 годов проникнуты возмущением и множеством негативных эмоций, связанных с революционными событиями. Еще не затянулась рана от потери друга — великого князя Сергея Александровича, убитого 4 февраля 1905 года террористом Каляевым. Страх, что революция может вспыхнуть с новой силой, не оставлял К.Р.: «Страшнее и страшнее становится за будущее. Везде произвол, поблажки, слабость» (23 июля 1907 года).
Великий князь не мог одобрять поведение новых политических фигур — членов Государственной думы. 31 мая 1906 года Константин Константинович записал в дневнике: «Газеты приводят в ужас, негодование и омерзение: по всей России политические убийства, грабежи с захватом денег на цели революции, взрывы бомб, бесчинства. В Думе процветает та же революция и не слышно ни одного разумного слова».
Сам великий князь продолжал исполнять обязанности главного начальника военно-учебных заведений, президента Академии наук и в политической деятельности не участвовал. Его отношение к поступкам политиков и ученых, решивших проявить себя в этот период, выливалось на страницах дневника. В апреле 1906 года К.Р. с горечью писал: «Чего доброго ждать от так называемых “лучших людей”, от якобы представителей народа, от желанной Государственной думы, когда немедленно по ее открытии, когда был ею избран в председатели Муромцев и еще до его вступительной речи, по его приглашении взошел на кафедру мерзавец Петрункевич, потребовал от правительства амнистии всем находящимся в заключении политическим преступникам и когда это требование не только принято единогласно, но и покрыто рукоплесканиями? Если бы Дума занялась вопросами благоустройства крестьянства и нуждами просвещения, можно было бы надеяться, что она будет делать дело; но по началу уже видно, что этого не будет. — Хороши представители науки, избранные в Государственный Совет, между прочим, мои академики Лаппо-Данилевский и Шахматов: тотчас же по своем избрании они отправляются в городскую думу депутацией, требуя работы для безработных. Если такую глупость делают ученые, то чего же ждать от невежд?»
Читатель найдет все подробности дела о неповиновении низших чинов в лейб-гвардии Преображенском полку, которое для К.Р. было особо болезненным: многих офицеров он знал лично, еще со времен службы в этом элитном полку. В дневнике К.Р. прослеживал ход следствия и вклеил газетную статью, описавшую ход судебного заседания.
Дневник предоставляет возможность познакомиться с внутренним бытом великокняжеской семьи, подробно узнать дворцовый комплекс в Павловске, который был одной из любимейших резиденций К.Р., где с 1906 года он с семейством проводил зимние месяцы.
Кроме переживаний за судьбу России, великий князь в указанные годы испытал и много приятных эмоций. Прежде всего радость в связи с рождением долгожданной второй дочери — княжны Веры Константиновны.
Постепенно жизнь с ее революционными потрясениями вошла в прежнее русло, и К.Р. все больше времени уделял творчеству: переводу драмы Гёте «Ифигения в Тавриде», участию в постановке на сцене пьесы Ф.Шиллера «Мессинская невеста», поэтической деятельности.
Многие годы Константин Константинович переживал, что сочиняет не так много произведений, как другие поэты: «Скудость моего творчества для меня источник и огорчения, и стыда. Со времени издания последней моей книги в 1900 г., я в 1901-м написал всего лишь одно стихотворение, в 1902-м — три, в 1903-м ни одного, в 1904-м — три, в 1905-м опять ни одного, в 1906-м — пять и, наконец, в нынешнем, 1907-м, пять — 17 мелких стихотворений за 7 лет! Ведь это непростительно мало! А что поделаешь? Я не могу сочинять насильно. О новом издании не может быть и речи. Одно утешает — что количественное отношение не идет в ущерб качественному» (2 октября 1907 года).
Участвуя в деятельности Отделения русского языка и словесности, где по инициативе К.Р. был учрежден Разряд изящной словесности, великий князь писал отзывы о творчестве Поликсены Соловьевой, Веры Рудич, Бунина, других поэтов и писателей. На страницах дневника можно встретить его отзывы о различных произведениях и понять литературные предпочтения. Например, о Бальмонте великий князь писал, не сдержав эмоций: «Бальмонт меня сердит и раздражает: чувствуется мне деланость, неискренность, кривлянье и ломанье. Не говоря уже о позорных, даже преступных “Песнях мстителя” (!!) в “Красном Знамени”, и невинные, безобидные его стихотворения проникнуты рисовкой, громадным самомнением. Смелость мысли нередко граничит у него с бессмыслицей, нелепости попадаются часто. И все же нельзя отрицать в нем дарования, а его плодовитость рождает во мне зависть. Не отсюда ли и мой строгий приговор? Но думаю, что я беспристрастен и прав» (26 ноября 1907 года).
Дневниковые записи свидетельствуют об уважительных и трогательных взаимоотношениях, сложившихся между Константиновичами и, как сказали бы сегодня, обслуживающим персоналом. Управляющий двором Павел Егорович Кеппен, няня Варвара Михайлова, пианист Рудольф Кюндингер за десятилетия общения превратились в близких людей. В конце 1909 года умерла няня К.Р., которую в семье называли Вавой. Она нянчила и детей великого князя, которые в старости заботились о ней и присутствовали при ее кончине: «Все они были около Вавы в последние ее минуты, хлопотали, распоряжались. Ведь Вава и для них была точно родная. — При нас отслужили панихиду; я всю ее проплакал. Как милостиво устроил Господь, что мне удалось поклониться праху милой старой няни моей и наших детей, и помолиться на первой панихиде» (5 марта 1909 г.).
Отдельно стоит сказать, что публикация включает в себя не только текст самого дневника К.Р., впервые воспроизведены все многочисленные вклейки: газетные вырезки, открытки, меню, записочки, программы спектаклей, фотографии, пригласительные билеты. Вызывает сожаление крайне ограниченный тираж издания — всего 100 экземпляров!
Николай Митрофанов
Шишина Ю. Сны. М.: Ин-т ДИ-ДИК, 2014.
Юлия Григорьевна Шишина — соавтор создателя гелиобиологии и космопсихиатрии профессора А.Л. Чижевского по книгам «Солнце и мы» и «В ритме Солнца». Она родилась в 1929 году в Москве. По образованию врач, наряду с работой по специальности всегда занималась научной журналистикой. Как поэт Юлия Григорьевна публикуется с 90-х. Человек необычной поэтической судьбы. Ее дар раскрылся в зрелые годы, переполненные «опытом быстротекущей жизни». И опыт этот сконцентрировался вокруг трагической судьбы современной цивилизации, которую она охарактеризовала емким понятием «Эры Технозоя». Для поэта это время особо трагично, так как он воспринимает действительность намного острее, это время ранит его смертельно:
Стихи разбиваются гибнущей
птицей
О загражденья электрореклам...
Бесспорно, это трагическое время, и многие из нас, поглощенные суетой повседневной жизни, часто забывают о том, в какую эпоху они живут и что каждый из нас должен нести свою долю ответственности не только за себя и свою семью, но и за всех.
Вот эта ответственность и проявилась у Юлии Григорьевны сначала в ее монографии «Антимедицина», посвященной перерождению личности врача в застенках концентрационных «лагерей смерти» Третьего рейха. Эта книга вышла в 1981 году в Праге, а написана она в соавторстве с бывшим узником немецких концлагерей врачом А.С. Аслановым.
Много лет спустя опыт этот претворился каким-то непонятным образом в поэтический феномен, своего рода знак судьбы, как нежданный поток высокого поэтического творчества. Известно, что поэзия влияет на человека через его эмоциональную сферу гораздо сильнее и глубже, чем научные и даже философские размышления. Нам повезло, что на рубеже ХХ–ХХI веков мы обрели такого мыслителя и поэта, который обладает способностями для того, чтобы проникнуть силой поэтической мысли в глубинные пласты человеческого бытия.
Лес распят пред жертвенною тризной,
Беззащитен голый строй ветвей.
Хрипло плачет над пропащей
жизнью
Серый ворон — русский соловей...
К сожалению, мы живем в такое время, когда интерес к поэзии падает, резко снижается общий уровень гуманитарной культуры на фоне экспоненциального роста техники и ее детища — электроники. Но я уверен, что наступит время (и оно уже наступает), когда высокие прозрения поэта на фоне распада традиционных основ современной жизни все же найдут доступ к сознанию и сердцу людей, стремящихся силой духа преодолеть трагедию земного бытия!
Поэтические прозрения поэта наиболее полно сконцентрированы в поэтическом сборнике «Сны». Поражает разнообразие «культурных пластов» книги. В ее поэзии ветер ушедшего времени воскрешает в нашем сознании неповторимые образы культур человечества. Поэзия охватывает практически всю ойкумену, рождая духовные образы живых и мертвых цивилизаций.
А наша жизнь,
Быть может, сон?
Но если в сердце
Искра Божья,
Поэт, страданьем
Просветлен,
Узреет истины
Подножье.
В русской поэзии был только один пример попытки проникнуть поэтическим оком в «святая святых» во многом чуждых нам культур.
Это известный сборник Константина Бальмонта под названием «Гимны, песни и замыслы древних» (СПб., 1908). Но это был почти единственный прецедент в русской поэзии, не получивший своего должного развития. Надо обладать недюжинной смелостью и недюжинными знаниями, чтобы осмелиться вторгнуться своим поэтическим языком в заповедники буддийской, китайской, японской, исламской, зороастрийской, ацтекской и других экзотических для нас культур и донести их неповторимый аромат — тот «аромат вечности», который несут в себе великие культуры человечества, до сегодняшнего дня величественно и безмолвно противостоящие Энтропии и Хаосу современного мира. И это говорит вовсе не о «всеядности» русской души, а только о том, что она благодаря своей «всемирности» (о чем говорил Ф.М. Достоевский) способна к состраданию и сопереживанию, преодолевающему границы пространства и времени.
Стихи Шишиной в целом, как и каждое отдельное стихотворение, написаны на очень высоком поэтическом «блоковском» уровне. И будь у нас Серебряный век, она легко вписалась бы в семью его лучших поэтов.
Сына Н.С. Гумилева, Льва Николаевича Гумилева, она знала лично, ценила его не только как выдающегося историка, но и как замечательного поэта, посвятив ему два своих стихотворения, одно из которых начинается словами:
Николай Гумилев и Ахматова Анна —
Созвездье поэтов, дуэт голосов...
Надо особо отметить музыкальность поэзии Шишиной. В самом деле, далеко не все стихи легко ложатся на музыку. В этой связи не могу не упомянуть, что целый ряд стихотворений Юлии Григорьевны положены на музыку ее мужем, историком Андреем Николаевичем Зелинским, составившим на ее слова сборник романсов.
Двенадцать из них приведены в конце сборника. Рваные ритмы современной жизни накладывают свой неизгладимый отпечаток на музыку и поэзию сегодняшнего дня. Но без опоры на классику — на Серебряный век Блока, Гумилева и Ахматовой и на золотой век Пушкина, Лермонтова и Тютчева — поэзия нашего столетия может стяжать себе печальную славу поэзии «железного века», если вообще слово «поэзия» сохранится в словарном составе русского языка. Но я верю, что золотая нить русской поэзии не будет прервана, пока будут существовать живые носители великого русского слова. К их числу, бесспорно, я отношу и Юлию Григорьевну Шишину.
Кирилл Черевко
[1] Их инкорпорирование в единый текст и издание было выполнено после смерти автора его младшим коллегой Д.В. Басманцевым.
[2] Последователи этой школы представлены «булгаристами» и «татаристами». Первые делают упор на булгарское происхождение современных казанских татар, вторые — на их одновременное происхождение как от жителей Волжской Булгарии, так и от степных кочевников (печенегов, половцев), в том числе и монголо-татар.
[3] См.: Постановление ЦК ВКП(б) от 9 августа 1944 года «О состоянии и мерах улучшения массово-политической и идеологической работы в Татарской партийной организации // КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. 9-е изд., доп. и испр. М.: Политиздат, 1985. Т. 7. С. 513–520; Постановление Татарского обкома ВКП(б) от 6 октября 1944 года «Об ошибках и недостатках в работе Татарского научно-исследовательского института языка, литературы и истории». Казань: Центральный государственный архив историко-политической документации Республики Татарстан. Ф. 15. Оп. 5. Д. 1143. Л. 51–55.
[4] Шамилоглу Ю. «Джагфартарихы»: как изобреталось булгарское самосознание // Фальсификация исторических источников и конструирование этнократических мифов / Отв. ред. А.Е. Петров, В.А. Шнирельман. М.: ИА РАН, 2011. С. 275–276.
[5] Шамилоглу Ю. Указ. соч. С. 275–276.
[6] Бумаги великого князя Константина Константиновича и членов его семьи... М.: ООО «Буки Веди», 2013. С. 832–833.
[7] Загадка К.Р.: Из дневников великого князя Константина Константиновича / Публ., вступ. ст., прим. Э.Матониной // Москва. 1994. № 1. С. 134–183; № 2. С. 137–175; № 6. С. 130–137.