Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Под куполом

Татьяна Орлова-Волошина родилась в Кишиневе. По образованию антрополог.

Пишет стихи, прозу. Автор книги миниатюр «Рисунки акварелью» и сборника стихов «Перелетные буквы».

Рассказ «Радоша» попал в финал конкурса премии «Za-za». Пробовала силы в видеопоэзии: анимация на собственные стихи «Ритм» вошла в шорт-лист Волошинского конкурса.

Координатор молодежной секции Ассоциации русских писателей Молдовы, член редколлегии журнала «Русское поле».

Сенная баба

1

Все утро кто­то кричал:

— В сено! В сено! Лепите сенную бабу!

За окнами светило гладкое, твердое солнце. В квартире было, как всегда, душно, пахло брынзой и слегка подгнившими фруктами. Же­на наконец­то решила закрутить на зиму компот. Она стояла у мойки и перебирала абрикосы и сливы. Ее длинные волосы были убраны в стог неуклюжей прически. Это был не то хвост, не то гуля, неряшливо подцепленная на макушке растянутой блестящей резинкой. Остричь бы все это хозяйство! Да ведь не сделает она этого, и наверняка назло.

— В сено! В сено!

А может, сегодня это не жена вовсе, а сенная баба?

— Лепи­и­и­те баа­абу­у...

Сколько же удивленного восторга в этом крике!

Мои пальцы, как голые ноги, не встречая преграды, сладострастно опустились в волосяной стог. Между ними стало щекотно. Жена вздрогнула.

Гдето обиженно взвыли:

— Не­е­ет, не хочу в дом! Дайтии, дайти­и сенную баа­абу!

Когда тебя вытряхивают на голый асфальт летнего утра, можно разбить не только колени. Но сегодня другое утро. Мягкое. Щеко­чет свежескошенным ветром и влажными волосами. Проваливаешься, проваливаешься в него, а оно пружинит, пружинит...

Сенное утро. Гдето смеются.

— В сено! В сено! Лепите сенную бабу!

А я еду на работу. Колеса старого велосипеда тестируют мостовую. Каждый булыжник как на медицинском осмотре у костоправа. Иногда я и впрямь думаю, что эта мостовая просто дорога из моего дома на работу, а булыжники... да просто булыжники, а не отшлифованные, гладкие полночи и полудни.

— Ах ты ж, сволочь, брысь, подлая!

Руль виляет. Из­под колес, ощетинившись, шмыгает в пыльные кусты чьято тень.

— Вэй! Деадеа­Вадеа, ты в помадеэ!

Дразнится из переулка, коверкая акцентом слова, сопливый ангел в засаленных спортивных штанах. Все как обычно. Оборачиваюсь, грожу ему кулаком. Продолжаю изучение и оценку булыжников. Колеса мягко перекатываются, мой хилый зад покачивается на перебинтованном скотчем седле...

Замучил кашель. В горле першит скошенной колючей травой. Кому бы рассказать, что не мостовая это вовсе, а моя искривленная жизнь со сколиозом и кифозом в придачу. Не поверят. Рассмеются противным смехом. Меня от такого воротит. Склизкий, подленький, гнилозубый. Фу, пакость! Напустят такого смеха в душу, как тараканов, а потом выводи его с помощью всяких девушек с нежными именами. Машенька, Любашенька.

Внезапно путь преграждает Боренька.

— Вадя, приветствую! Нашел иголку? — спрашивает восторженно. — Иголку нашел? Хочу пришить нос!

Чтото рановато он здесь. Утомил уже своими криками про сено.

— А иголку теперь искать как в стоге сена, — зачем­то останавливаюсь и отвечаю ему.

Слова скачут по полудню, звенят. Я знаю, куда они падают, вижу, как в пыли они блестят на солнце. Это потому что сейчас день. Он твердый, гладкий, каменный... медный местами. И все­таки почему Боренька про сено кричал? Именно сегодня, когда и мне про это думалось? Иногда этот убогий понимает меня лучше других, нормальных.

— Ты нашел иголку? Иголку нашел? Нос пришить хочу!

— Нет, не нашел.

Он смотрит на меня сочувственно и вдруг предлагает:

— Хочешь, слепим сенную бабу? Иголку поищем.

— Нет, в другой раз, на работу опаздываю.

Боренька серьезно кивает, и меня разбирает ненавистный мне гниловатый смех. Взгромоздившись на велосипед, еду дальше. Вон какие фантазии людей мучают... сенные бабы, носы. Зачем только и мне подобное в голову лезет?..

Мостовая упирается в парикмахерскую. На торце мятый почтовый ящик. Над ржавой дверью вывеска: «GLAMUR». Ничего так здание, кирпичное. С обгрызенными ступенями. Похоже на обломок печенья, давно застрявшего в кармане. А, что говорить! Сама работа не лучше старого кармана. Ее даже бросить как­то неудобно. Ничего, на пенсии скормлю голубям.

Загоняю велосипед в подвальчик.

— Ну, ты вовремя, сейчас в праздник вляпаешься! — подмигивает дедок на вахте.

Замираю перед дверью... а может, обождать? Ненавижу праздники на работе. Что за люди у нас! Ненавидят друг друга, но есть повод, нет повода — «масакасамаре», «щи ла мулцьань» или как там у них?

Поздно. Как крышка банки с солеными огурцами, откупоривается дверь. Из нашей подсобки в меня брызгает рассол праздничных ароматов. Вместе с ним выплескиваются две наши напомидоренные девушки с тарелками и стаканами. Цокая каблуками, они проплывают мимо в уборную. Вместо приветствия кивают. Захожу и чувствую на себе плотоядный взгляд столов с вертутами, плацындами и ликероводочными изделиями.

— Вадим, вас ждет клиентка уже час. Она в салоне, — увидев меня, сквозь зубы сообщает начальница.

Не дождешься! Злорадно подмигиваю столу и, бросив рюкзак, вбегаю в салон. Там полутемно. По коже пробегает холодок. Под потолком мохнато мотыляет старый вентилятор. Когдато таких было много, особенно в продовольственных магазинах (с них еще свисали клейкие ленты для мух). Залистанный журнал открыт на фотографии коротко остриженной мадам.

— Девушки, а вы видели мою клиентку?

— Ва­адь, что с тобой?

— Да так...

Хм... кто­то приходил, сам себя обскубал и ушел. Об этом лучше не знать начальнице. А волос­то сколько! Хоть в стог собирай...

Тонкие волосы, как сухая трава, были на кончиках чуть темнее, видимо от краски, а ближе к середине светлели, уходя в седину. Сгреб их руками. Беззащитные! Зачемто растер между ладонями. Они пахли сенной бабой. В ушах зазвучал ее голос: «Митикуцу, митителу, спи­спи­спи­спи­и... Ма­а­ахонький... Вот так. Так. Спии­и...»

Она большая, теплая. Никтоникто не знает, что она приходит к нему ночью. Поэтому он не боится темноты. Темноты в комнате много, конечно, но ОНА больше. Больше темноты. Она добрая. Пахнет так сладковато, хорошо, как травы и молоко. «Вот я тебе песню про чудо спою, спи, пую». Низкий голос, как будто сглаживая, обкатывает согласные звуки песни на непонятном мне языке, пружинит. Проваливаешься, барахтаешься в нем, а он мягкиймягкий, как сено. Целый стог голоса, а в нем иголкой затеряно чудо. Пытаюсь поймать чудо, но оно, как маленькая рыбешка, проходит сквозь мысли и уплывает в песню. В комнату входят. Просыпаюсь. Где она? Из­за чьихто спин светится ночью окно. Пока они не видят, приподнимаюсь, заглядываю в него. Вот она. Присела посреди нашего Маленького Поля, с распущенными волосами. Замерла. Ждет, когда они уйдут.

Пространство в салоне внезапно оживилось, прерывая воспоминания.

— Вадь! Сейчас клиенты придут. Давай убирай все!

Вздрагиваю от неожиданности, зачем­то подношу к носу клок отрезанных волос. Нет. Это не сенная баба. Похоже на сладковатые духи жены. Аромат неосознанной обиды. Обида отчего угодно, только не из моего раннего детства, я уже забыл, что оно было. Хотя... тот наш разговор. Она выкрикивала слова короткими фразами:

— Вадеа, не люби баб Симу! Она моя. А к тебе ходит на работу. Я знаю, так мама сказала.

Задохнувшись от обиды, он толкнул ее.

— Нет! Она моя! Моя! А тебя она не любит. Ночью она приходит ко мне, а не к тебе!

— Неправда! Я мааме скажу...

— А у тебя некрасивые волосы.

Остригая очередную худенькую, суетливую клиентку, в мыслях он был далеко — в воспоминаниях. Они текли по его губам ухмылками, сочились потом. Из них брызгали образы, картинки, слова:

— Ты зачем состриг девочке волосы? Паршивец!

— Она их украла у баб Симы!

— Ах ты...

Первая месть. Он состриг ей волосы, когда она спала. Она была похожа на взбешенную макаку, когда топала ногами и вопила. В тот день его отстегали крапивой. А она выглядывала изза двери, корчила зверские рожи (они, кстати, очень шли к ее новой прическе... хм...) и громко смеялась. Он ее ненавидел.

Потом семья переехала, его увезли в новострой. Там оказался другой мир, где утром не пели петухи, где не было маленького поля и... куда ночью не могла прийти сенная баба.

В прежний мир, прямо в дом, где жила баб Сима, его привели лишь раз. Но там оказалось все подругому. Черные люди. Белые стены. И пахло чем­то церковноприторным. Все пили, ели, бесконечно вставали, говорили, перемешивая слова на разных языках. Эта обезьяна, внучка бабы Симы, конечно, тоже была тут. Он со злостью пялился на ее отросшие косы, а потом подкараулил в сенях и спросил, где баба Сима. Она толкнула его. Убежала. Из зала вышли. Он думал, они закричат на него, а вместо этого зачем­то принялись обнимать. Ктото фальшивым голосом сказал, что баб Симу уже встретили ангелы. А потом настала ночь. Он не спал и ждал сенную бабу, но она не приходила. Тогда он осмелился. Тихо­тихо оделся (они даже не проснулись) и выбежал из дома прямо в маленькое поле. Сенной бабы не было. Зато повсюду лежала мокрая от росы скошенная трава. Раньше ее всегда на ночь собирали в стог. А в эти дни, видать, не до травы было.

Воспоминания прервал недовольный окрик начальницы:

— Ва­адь! Чего эт с тобой сегодня? Пора салон закрывать!

Уставшие девочки с вялыми, овощными лицами собирали сумки. На полу уже ничего не валялось. Захватив свой рюкзак, он вытащил из него фонарик и, отсалютовав задремавшему дедку­вахтеру, любовно выкатил на волю велосипед. Прикрепив фонарик и поправив цепи, взгромоздился на свой треугольный насест и не спеша покатил домой. Там его не ждали... наверно. Главное, успеть заехать на полночь, она, как и полдень, гладкая и скользкая.

 

2

Это была летняя алхимия. Вишневый, абрикосовосливовый июль превращался в компот. Она выковыривала светлые костяные сердечки облезлой шпилькой. Вишни шмякались на спинки абрикосов и слив, заполняя трехлитровую банку. На плите клокотала в большой кастрюле еще одна.

Кукушка высунула из часов ржавый клювик и кукутренькнула одиннадцать.

Поздно. Где же он?

Хотела откинуть назад волосы. Это нервное. Надо привыкать к новой стрижке. Если бы смена прически могла что­то вернуть! Противный червячок шевельнулся внутри: «А вдруг возвращатьто и нечего?» Два года в столице, их встреча, вечера, танцы в старой кофейне, свадьба на крыше дома, совсем не по традиции. Кто знает, может, грех такую свадьбу делать? И зачем она приехала обратно? Не продала бы этот злополучный дом. И не было бы равнодушия, его измен и глупых, рифмованных с его именем дразнилок.

Банка надрывно всхлипнула. Снова попытавшись откинуть несуществующие пряди волос, она бросилась к плите. Вытащила банку. Неужели вот эта уютная, теплая квартира вместе с женой в придачу менее дорога ему, чем тот разваливающийся дом его няньки, то есть ее бабушки? Память съежилась злым, перекошенным от ярости лицом. Он кричал что­то странное про маленькое поле и сенную бабу. Совсем как утром Боренька, тронутый умом. Хм! Какое совпадение, она и забыла. Боренька­то живет сейчас именно в ее бывшем доме.

Надо было тогда уйти. Что теперь? Ни тепла, ни детей, ни чуда.

— Чуда! — зачем­то произнесла она вслух.

В окнах противоположного дома плавали абрикосы светящихся абажуров. Компот чужих жизней, бесспорно, казался слаще.

Поздно. Где же он?

Летняя алхимия не удалась. Выключив плиту, она торопливо накинула кофту и, сунув ключи в карман, захлопнула дверь. Шлепая босоножками, вышла во двор, а потом медленно пошла вперед по привычной дороге. Вдруг вспомнилось. В детстве они как­то шли вместе домой. Он хвастался:

— А мне баб Сима пела про чудо!

— Аа... а мне тоже!

— А вот и неправда!

— Правда!

— Расскажи тогда!

— Не расскажу...

— Значит, неправда.

— Правда!

Она никогда не признавалась ему, что на самом деле ничего не знала про чудо. Гордость не позволяла. Ой, как ей было обидно! Почему ему, а не ей, родной, спели про самое главное? Однажды она просидела под его кроватью всю ночь в одних трусиках, ждала, что баба Сима придет петь про чудо. Но так и не дождалась, заснула. А вообщето они часто ссорились. Он пару раз отстригал ей волосы. За это его били. Она дразнилась, а потом закрывалась в их старой дощатой уборной и плакала. Детство! Она едва помнила его.

— Здравствуй! Ты что­то потеряла?

У калитки ее бывшего дома стоял Боренька и загадочно так подмигивал.

— Хочешь, сделаем сенную бабу? Сена много!

 

3

Прислонив велосипед к стволу шелковицы и выуживая из кармана ключи, он зачем­то посмотрел наверх. Окна пятиэтажки висели на дереве, как новогодние фонарики.

— Хм... Наверное, спит, — недовольно отметил он, окидывая взглядом неприветливые темные пустоты, где должны были сиять фонарики его кухни и спальни.

Поднявшись наверх, он раздраженно повернул ключ в замке и отпустил податливую дверь. Она скользнула в темноту и глухим ударом о стену коридора разбила тишину. «Сейчас проснется!» — с долей злорадства подумал он и тут же испугался. Тихонько приоткрыл дверь спальни, заглянул. Жены там не было. Ее вообще не было дома. Он зажег свет. Никаких записок. Только холмик из трехлитровых банок со свежезакрученным компотом посреди кухни. Вдруг нечеловеческий торжествующий крик резанул по нервам:

— Юв­в­ва! — и долго и протяжно: — Аа­а­а­аааааа!!!

В кончики пальцев впились маленькие невидимые иголки. Поддавшись панике, он выбежал из квартиры и оказался на улице. Крик больше не повторялся. Побродив немного по двору, он незаметно для себя вышел на дорогу. Она текла под ногами, как река, покачивая на своем мощеном хребте тени домов и платанов. Зацепившись взглядом за открытую дощатую калитку, он причалил к невысокой ограде. Вошел. Ветхий дом из засады трех яблонь недоверчиво гипнотизировал окнами. И вдруг признал. Отступил. Ревниво и бережно открыл Маленькое поле.

Такое же... А посреди... Конечно, она... Сенная баба.

Он со странным спокойствием подошел к ней. Протянул руку к соломенным волосам. Сухая трава легонько уколола пальцы. Сегодня утром он так же погружал руки в волосы жены.

Вдруг кто­то коснулся колена. Чтото теплое и живое сидело у его ног, у ног сенной бабы. Жена. Она сладко пахла молоком и травой. Он присел и обнял ее.

— Ты знаешь, а я никогда не слышала песню про чудо, которую тебе пела баба Сима. — Она прошептала это ему прямо в ухо. — Она мне пела другие песни: про птичку Мерлу, Кодры и...

— Я так и знал! — ответил он. — Ты зачем во двор к Бореньке залезла? Мало ли что ему...

— Мы лепили сенную бабу... А ты зачем здесь?

В доме хлопнула дверь.

— Тш­ш... ктото идет!

Юркая фигурка Бореньки скользила к ним через Маленькое Поле. Остановившись перед ними, он раскрыл ладонь. На ней лежала улитка. Покачав ее, как младенца, он тихо засмеялся.

— А вот и чуу­удо! Вадим, я чудо нашел. В сене! И ты ищи. Просто нос пришей или глаза. — Боренька оглядел их ласково­ласково и, посетовав зачем­то на дождь, удалился.

— Чудак! — сказала она.

И вдруг действительно пошел дождь. Он вырастал над ними посреди ночи, как огромный стог сена. В нем было тепло и нежно.

— А может, та песня совсем не про чудо... тогда я ведь не очень­то понимал этот язык. Может, как раз баба Сима пела мне про Кодры или про птичку Мерлу...

Она свернула улиткой его ладонь и спросила:

— Как думаешь, для нас троих на зиму хватит?

Он понял, что она говорит про запасы дождя и лета, кивнул.

Эпиграф в конце:

...в стоге сена найдешь иголку. Пришьешь себе уши, глаза и нос.

Будешь искать чудо.

 

 

 

Радоша

Кристи хотел спросить брата, сколько стоит въезд в город, но спохватился — это уже не Норвегия. Долго он не был в родном городе! Вот и знакомая церковь.

— Купола раньше синие были...

— Золотят!

— Дешево выглядит это «золото».

— Зато блестит! — Арсений хитро подмигнул ему. — А помнишь, как в детстве ты карлика на паперти за младенца Иисуса принял? Хэх! Я всем этот прикол рассказываю!

Кристи раздраженно хмыкнул. А ведь и вправду, непонятно почему, младенец Иисус на иконах похож на маленького взрослого.

— Не кипятись, — примирительно сказал Арсений. — Как решим дела судебные, отвезу тебя в местечко одно. Погутарим о том о сем, детство вспомним. Или в сушибаре посидим. Любишь суши?

— Сдались мне твои суши. Лучше расскажи толком: как до суда все дошло?

— И надо это тебе знать? Одна из бывших твоих нагнала пургу. Сейчас мода пошла мужиков к стенке припирать с установлением отцовства.

— А кто она, ты узнал? Видел ее?

— Меньше знаешь, лучше спишь. Забей ты на это все. У меня в прокуратуре свои связи. Главное, не тушуйся, адвокат тебе все объяснит.

Арсений остановил машину возле серой глыбы казенного здания. Кристи, попрощавшись с Арсением, вышел. Поднявшись по мраморным ступеням, он потянул тугие деревянные двери. Внутри воздух по запаху напоминал китайские тапочки. Кристи оглянулся в поисках свободного места. Взгляд упал на пустой стул рядом с высокой женщиной. Она читала газету, держа ее перед собой на вытянутой руке. Видимо, женщина была близорука и забыла очки. Ее лицо выражало торжественную скорбь, собранную в одну точку сжатых губ. Выглядело нелепо, будто она исполняла на воображаемой скрипке нечто эпическое.

Сам не понимая, что на него нашло, Кристи подсел к женщине и спросил:

— Простите, вы не скрипачка случайно?

Женщина вздрогнула и опустила газету.

— Нет, я концертмейстер, в Оперном. По телевизору меня видели?

Кристи угукнул. Женщина, радуясь, что нашла собеседника, продолжила:

— Меня в этом году награждали. Вместе со мной была моя коллега — вот она скрипачка.

— Да­да, верно, — промямлил Кристи.

— Ничего, любчик. Все равно приятно. Какаяникакая слава, правда же?

Кристи нервно оглянулся. Он подумал, что может встретить здесь ту, которая заварила всю эту кашу с его якобы (а вдруг нет?) отцовством. Хорошо, что он разговорился с этой дамой: вроде как прикрытие.

— А мне с развалом Союза пришлось податься за границу. В родной стране не нашлось применения.

Женщина зацокала языком.

— И моей дочери предлагали уехать. Убеждала меня, что за какие­то там ее таланты, но я уверена — пожалели убогую. И что вы думаете? Не поехала! Все бы подругому сложилось...

В коридоре за поворотом раздался веселый детский визг. Кристи вздрогнул.

— Артуш! — вдруг громко крикнула его собеседница. — Как ты себя ведешь?!

Кристи обернулся, но непоседливый ребенок убежал.

— У меня тоже чуть было не сорвалась поездка изза одного человека. — он продолжил беседу. — После этого не доверяю людям. Только брату.

Женщина посетовала, что и ее дочь постоянно обманывали, а она, глупая, всем верила и только мать ни во что не ставила. Ссорилась, уходила из дома.

— Вы представляете, я ей говорю: это срам, с кем ты живешь. А она мне, мол, ничего ты не понимаешь, мама, они мои друзья, я им борщ варю, они уважают меня. Собак колченогих вечно в дом таскала. Жалела всех. Кто бы ее пожалел, кроме матери? Только когда совсем плохо пришлось — ко мне вернулась. Артуш родился. Она просила дать ему армянское имя. Не уверена, конечно, что папаша его армянин, но я доберусь до истины.

Кристи вдруг почувствовал усталость и раздражение. Он уже явно ощущал на себе тяжелый взгляд женщины с ребенком в морковном платье, маячившей в конце коридора, но не находил сходства со своими бывшими.

Женщина, видимо продолжая рассказ о дочери, спросила его:

— Слышали про клинику Илизарова?

— Нет, вряд ли...

— А она прочитала о ней в газете.

— Кто?

— Моя дочь. Ей тогда еще не было восьми. Девки во дворе смеялись, паскуды малолетние. Так она сама врачам из этой клиники написала. Их проняло. Взялись лечить. Пришлось и мне ехать. Месяц спала у дочери в ногах: остановиться негде было.

Женщина в морковном платье подошла ближе. Кристи почувствовал, что внутри все опустилось. Люба или Вера? А вдруг у него действительно есть ребенок? Кристи отвернулся к своей собеседнице.

— ...и все изза того, что вбила себе в голову: полноценная жизнь — это когда муж и дети. Вы, кстати, знаете, как работает метод Илизарова?

— Нет.

— Так я расскажу. Человеку ломают кости. А потом с помощью специальной конструкции вытягивают ноги. Этот Илизаров сделал открытие: если разломанные кости раздвинуть на миллиметр, то пространство между ними зарастет и ноги или руки удлинятся. Мы мучились с дочкой три месяца, но результат — всего пять сантиметров. Я не могла смотреть на такое, а она пыталась улыбаться мне, чтобы я не забирала ее оттуда. Пять сантиметров... Можно было просто носить каблуки, но дочка радовалась. Она говорила мне: «Мама, ты теперь не будешь стыдиться меня».

— А вы стыдились? — вырвалось у Кристи.

Женщина возмутилась:

— Да вы что?! Конечно, я говорила ей соизмерять свои возможности. Она заявляла людям, что хочет стать балериной. С ее болезнью, согласитесь, это нелепо.

Кристи неприязненно посмотрел на женщину.

— Многие маленькие девочки мечтают о балете.

— Вы меня осуждаете? Но только я знаю, сколько сделала для дочери. Работала как проклятая, чтобы она могла второй раз поехать в клинику. Потом нужно было наверстывать пропущенное в школе. Я чуть ли не на коленях стояла перед директором школы, чтобы ее обратно приняли, а она в ответ толстые тетради на игру глупую переводила, картинки двигающиеся на полях калякала.

Кристи едва не улыбнулся. Он и сам так делал.

— Артуш! — снова окликнула женщина внука и побежала его разыскивать.

— Проходите! — Адвокат наконец­то освободился и пригласил Кристи к себе в кабинет.

Удивительным образом дело было замято и до суда не дошло. Когда Кристи вышел на улицу, было часов пять вечера. Город медленно уходил под толстый пласт духоты. На остановке, как сдутые воздушные шары, ожидали свой автобус девушки в ярких сарафанах. Позвонил Арсений, предложил подобрать его в городе. Кристи отказался, объяснил, что хочет отыскать дом, где жила Радоша, узнать, что с ней сталось. Арсений неожиданно начал возражать, но в этот момент у Кристи разрядился телефон.

 

* * *

Они с Радошей познакомились в конце 80х. Она работала в театре — рисовала афиши. Он, молодой режиссер и аниматор, ставил свой первый анимационный фильм.

Кристи стоял возле оркестровой ямы и рассеянно наблюдал, как лысоватый, плотный мужичок разучивает фуэте. Это был так называемый пленэр мультипликаторов. В первый день никто не мог удержаться от смеха, но сейчас все были погружены в свое дело. Кристи хотел воссоздать атмосферу театра — отражение желтоватого света в белых листах партитуры, ожидание первого аккорда в темном зале. Был конец рабочего дня. Кружащийся мужичок потерял равновесие и едва не упал, разнервничался и начал орать, что это невозможно.

Вдруг сзади Кристи услышал женский басовитый голос:

— Центр нужно держать, тогда голова не закружится.

Кристи обернулся и увидел сидящую на первом ряду пустого зала маленькую девочку. Она, кажется, работала здесь, потому что он видел ее не впервые.

— Ты балерина?

Девочка встала:

— Вот какая из меня балерина.

Кристи растерялся. Она оказалась взрослее, чем он думал вначале. Просто у нее были короткие руки и ноги и хрупкое, худое тело.

— Прости... те, я не хотел обидеть вас. Я подумал... К тому же вы сидели, а здесь темно! — вдруг разозлился Кристи, чувствуя себя очень глупо.

— Хм... Когда я стояла, вы меня вообще не замечали.

В голосе девушки было озорство. Она притронулась к его руке, сказала:

— Простите. Я просто хочу подружиться с вами. Вы делаете мультики, а мне это очень интересно! Я и сама...

Она запнулась.

— Вы аниматор?

— Нет... то есть хочу им стать, но сейчас в театре подрабатываю, афиши рисую.

Кристи отвлекли, а когда он вернулся, девушки не было, зато она оставила ему папку. В ней были рисунки, не очень профессиональные, и тет­радь на шестьдесят листов. Кристи открыл ее и увидел достаточно неплохо нарисованный рояль. На следующей странице был тот же рояль, и дальше снова он. Желая проверить свою догадку, Кристи схватился за угол тетради. Листы, падая один за другим, совершили чудо: рояль, поднатужившись, подпрыгнул, его крышка превратилась в крыло, еще одно усилие — и он взлетел. Радоша (так были подписаны рисунки) заинтересовала его, но это был последний день их анимационного пленэра в театре. Суета отвлекла Кристи. Он забыл про Радошу и ее папку.

Прошло несколько недель. Однажды вечером Кристи смотрел телевизор. По новостям показывали очередной репортаж про народные протесты. Демонстрацию снимали с тыла. Внимание зацепили плакаты. Кристи присмотрелся и увидел, что на их обратной стороне красуются надписи: ЖИЗЕЛЬ, ЛЕБЕДИНОЕ ОЗЕРО. «Эх, Радоша!» — усмехнулся он и спохватился, что так до сих пор и не зашел к ней в театр вернуть рисунки.

Она нашла его сама, сказала, что ее выгнали с работы. Демонстранты просили ее рисовать плакаты, за это платили. Но из бумаги были под рукой только старые афиши. Думала, обойдется — не вышло. Он пошутил, мол, нечего выводить родной театр на демонстрацию. Радоша проигнорировала его шутку. Спросила, понравились ли ему рисунки. Кристи уклончиво ответил, что еще нужно много работать. «Значит, не подхожу. Извините». Резко развернувшись, она пошла к выходу. Сзади девушка была совсем как ребенок — в белой майке, с хвостом на макушке. Кристи неожиданно сорвался и побежал за ней, ему вдруг стало не по себе, захотелось поймать ее, как убегающего малыша.

Он принял Радошу, хотя в штате хватало сотрудников. Она работала и училась одновременно. После работы часто оставалась и по разрешению Кристи тренировалась на остатках пленки. За месяц Радоша подружилась со всей командой. Однажды Кристи заметил, что некоторые из них иногда, прежде чем показать работу ему, советуются с ней. Это царапнуло его самолюбие. Весь день он был не в духе. Раздражался и кричал по любому поводу. После работы Радоша подождала, когда все уйдут, и подошла к нему.

— Чтото срочное? — довольно сухо спросил он.

В ее глазах промелькнули недоумение и обида. Он заметил и, смягчившись, переспросил:

— Радоша, ты хотела поговорить со мной?

Она кивнула:

— Сегодня утром я ушла из дома. Хотела попросить тебя...

Кристи вдруг испугался. А что, если она попросится жить к нему? Недавно он ляпнул, что его брат уехал на год и у него теперь две свободные комнаты.

— Радоша, если хочешь, я поговорю со знакомыми. Они помогут с квартирой.

— Ой, спасибо, Кристи! — Радоша с такой искренней благодарностью посмотрела на него, что он отвел глаза. — Но меня уже друзья приютили. Я как раз хотела попросить тебя проводить меня до их дома. Боюсь ходить поздно.

— Провожу, конечно.

Стемнело. На улице было тихо и безлюдно. Но пространство вокруг них колебалось, жило своей жизнью. Под ногами, как льдина, качался асфальт, погружаясь в тень. Вернее, качались тени деревьев. Радоша потеряла равновесие. Пытаясь удержаться, она схватилась за Кристи. Почувствовав, что ее хрупкое тело судорожно ищет опору, он подхватил Радошу на руки. Она была очень легкая и хрупкая. Кристи вдруг стало неловко. Он не знал, как вести себя дальше: опустить Радошу на землю или нести ее?

— Радоша, а ты хочешь стать птицей? — шепнул он ей.

— Хочу стать воздушным шаром, — ответила она. — Чтобы гелий всегда тянул меня вверх.

Кристи вдруг закружил Радошу. Она не завизжала, как другие девушки, а лишь задержала дыхание и прижалась к нему.

Когда они подошли к подъезду, Кристи помрачнел, он вспомнил: Радоша сказала, что теперь живет у своего друга, с которым познакомилась в детстве. Интересно, что это за друг? И почему Радоша не попросила приюта у него, Кристи?

— А ты уверена, что твой друг тебя не обидит? — вырвалось у него, когда они прощались.

— Ты что? Конечно же нет! А знаешь, пошли! — Радоша взяла его за локоть двумя руками и потянула за собой. — Я познакомлю тебя с ними. Они — замечательные.

— Они? Их много?

Дверь открыла женщина. Кристи сразу же стало спокойнее. Они зашли. В небольшом темном коридоре был диван. На нем, раскинувшись, спал молодой человек. Направо располагалась комната, а прямо — кухня. Заметив недоуменный взгляд Кристи, Радоша улыбнулась:

— Друзья отдали мне кухню. Как раз смогу им немного помочь по хозяйству.

— Еще как много! Эта девочка такие борщи варит — м­м­м! — Из комнаты вышел пожилой мужчина и протянул Кристи руку.

На кухне громко мурлыкал старый холодильник. Радоша отодвинула от стола раскладушку и пригласила Кристи присесть. Пожилой мужчина достал из холодильника кувшин с вином. В кухню вошел заспанный парень и вежливо поздоровался со всеми. Радоша сказала, что это Тигран, они познакомились, когда вместе лежали в одной клинике. Тигран приветливо кивнул Кристи. Пожилой мужчина попросил извинить их всех за непарадный вид — приходится много работать, Тигран собирается уезжать к невесте. Кристи довольно улыбнулся. Радоша разогрела голубцы, завернутые в виноградные листья. Сели за стол. Пожилой мужчина поднял бокал вина.

— Хочу сказать о сердце. Если позволите, немного медицины. — Пожилой мужчина откашлялся. — Как говорится, издержки профессии.

Он поднял руку и сжал ее в кулак.

— Сердце человека все время сжимается — разжимается, сжимается — разжимается.

Кристи проследил, как двигаются его пальцы — с едва заметным отставанием друг от друга.

— Вы спросите, для чего? А я расскажу! Сердце выталкивает кровь, которая разливается по всему организму, наполняя его жизнью, а потом снова возвращается. А люди? Они исходят от Бога, разбегаются по земле, страдают и любят, а потом вновь возвращаются к нему. Выпьем же за нас всех, чтобы, разбежавшись, мы снова собрались вместе!

Все чокнулись, выпили. Пожилой мужчина сел, слегка задев стол животом. В стаканах задрожало недопитое вино.

— Дядя Армен самый мудрый, правда, Кристи? — громко сказала Радоша и, не глядя на Кристи, провела по его руке своим маленьким пальцем.

 

* * *

Кристи очнулся от воспоминаний и понял, что не может вспомнить, где жила Радоша. Дворы и дома до ужаса были похожи. Посидев на детской качели, Кристи поднялся и поехал к брату.

Арсения дома не оказалось. Кристи зашел в ванную, принял душ и, почти не вытираясь, натянул шорты и майку, вышел, включил вентилятор и растянулся на диване. Тело охватил нездоровый озноб. Стемнело. От гула вентилятора давило в висках. Воспоминания гудели в мыслях, кроме того, он думал про утреннюю собеседницу — концертмейстера, ее дочь и внука. Он встал, включил компьютер, в поисковике набрал: «Клиника Илизарова». Металлические круги, закрепленные спицами, которые протыкали насквозь ножку мальчика, вызвали рвотный рефлекс. Они напоминали строительные леса вокруг церковных куполов. Как маленькая девочка смогла вытерпеть это? Концертмейстер рассказала, что ее дочери очень хотелось стать как другие, прожить полноценную жизнь. У Радоши была такая же болезнь. Он вдруг вспомнил, как однажды она вскользь упомянула о том, что лежала в одной клинике — кажется, именно Илизарова. Сердце кольнуло. Неужели сегодня утром он встретил ее мать?! Он никогда не видел ее. Радоша тогда была с ней в ссоре. Все совпадало. Единственное... Кто же тогда этот мальчик, которого все время окликала женщина? Но ведь такие, как Радоша, не могут родить...

 

* * *

Обычно помнят ночь, проведенную с возлюбленной. Он тоже помнил многие ночи и многих возлюбленных. С Радошей он запомнил день, который наступил после ночи. Они пили кофе. Сквозь белую ночную рубашку он видел очертания ее худого, недоразвитого тельца, острые колени и плечи, маленькие горошины сосков. Она намазывала хлеб маслом и подсовывала ему. Вокруг не существовало ничего, кроме запаха кофе, движения ее рук и умиротворения. Он предложил поехать в гости к его родителям, в село. Все равно работы не было, Союз развалился и анимационную студию закрыли окончательно. Аниматоры мигрировали в другие профессии и страны. Но он не представлял своей жизни без любимого дела...

В село приехали в этот же день. Был апрель. От вокзала по дороге виднелись белые, голые, как будто еще не загоревшие, стволы берез. Разбитый асфальт напоминал дряблую старческую кожу. Радоша шла медленно. То и дело останавливалась, подставляла лицо солнцу. Встречные с удивлением смотрели на их пару. Многих Кристи знал. Ему вдруг стало неловко за то — какая Радоша.

— Рада! — раздраженно окликнул Кристи Радошу, когда она в очередной раз остановилась возле куста сирени.

Радоша будто не почувствовала его состояния. Родители наверняка уже заждались, волнуются.

«Да отидеш! Виждамго Георги... за много години...»

Услышав голоса знакомых, Кристи вздрогнул. Он догнал Радошу, взял ее за руку и потащил за собой.

— Давай скорее, родители ждут.

Радоша с удивлением посмотрела на его перекошенное лицо и покорно засеменила рядом. Пару минут они шли молча, потом Радоша не выдержала:

— Правда, забавно? Говорят на болгарском, а кажется, будто это в русском языке слегка отстали некоторые звуки и запутались в окончаниях слов.

— Угу. — Кристи попытался улыбнуться.

Родители встретили их приветливо. Мама подарила Радоше соломенную шляпу, чтобы голову не пекло. Но шляпа оказалась мала. Кристи чувствовал — все идет не так. Ему казалось, что Радоша слишком много смеется, он почувствовал неловкость, когда она попыталась помочь матери достать с полки кувшин, и сказал, что нельзя становиться ногами на табурет. Он все время замечал недоуменные взгляды родителей.

Они прожили в селе несколько дней. Проходя по улице, он ловил такие же любопытствующенедоуменные взгляды соседей. А Радоша еще, как назло, с утра пораньше выходила гулять. Он видел, что через забор за ней наблюдают девицы, а среди них та, которая нравилась ему в детстве.

В воскресенье они пошли в церковь. Мама дала Радоше свой платок и юбку. Радоша надела юбку поверх штанов, сказала, что после церкви снимет ее, потому что хочет пойти в парк собирать апрель. Отец и мать переглянулись, но промолчали. Кристи подумал, что Радоша специально делает все, чтобы родители посчитали ее ко всему прочему ненормальной.

Церковь стояла на пригорке. Когда они поднялись, в нос шибанул тошнотворный запах краски. Ремонтные работы. Церковь была зажата лесами, как ноги илизаровских пациентов. Служба показалась чрезмерно долгой. Когда все закончилось, отец подошел к батюшке. Тот несколько раз взглянул на Радошу. Она заметила это. Погасла, притихла и, притулившись во дворе за ржавыми бочками, сняла юбку, отдала ее Кристи и сказала, что погуляет одна. Он отпустил ее.

На обратном пути отец спросил, что у них с Радошей. Сказал о греховности отношений вне брака. Мать вздохнула и пробормотала, что внуков они так и не дождутся. Кристи возразил ей, что внуки будут, нужно подождать, когда работа появится. Родители переглянулись, потом отец, понизив голос, сказал, что женщины с такой болезнью, как у Радоши, не могут выносить ребенка, а Кристи здоровый молодой парень, он должен подумать о себе.

Вечером Радоше прислали телеграмму из города. Просили вернуться. Кристи еще остался. Перед отъездом они вместе пошли прогуляться к озеру. Он нес огромную сумку, в которую родители заботливо напихали всяких продуктов, солений и варений для Радоши. Утробно квакали лягушки. Звук был влажный и скрипучий, будто ступали по мокрой речной гальке. Радоша шепнула:

— Кристи, у лягушек любовь! Лето родится скоро.

Oна уехала. Кристи обещал ей позвонить, но не сделал этого. Через неделю объявился Арсений, сказал, чтоб Кристи срочно возвращался. Анимационная студия из Норвегии заинтересовалась их мультфильмом. Они хотят пригласить к себе на работу когото, и ходят слухи, что это будет Радоша, которая активно ведет с ними переговоры и чуть ли не присвоила себе авторство идеи его мультфильма.

В тот же вечер Кристи вернулся. Радоша ждала его у подъезда и очень нервничала. Он видел, как дрожат ее волосы, собранные в хвост на макушке.

— Я все знаю. Как ты могла!

— Что знаешь?

— Все. Ты предала меня.

Радоша помолчала. Потом тихо сказала:

— Наш ребенок — это предательство?

Кристи заглянул ей в глаза. Неужели она унизится до такой лжи, чтобы оправдать себя? Хорошо, что родители предупредили его: у таких, как она, детей быть не может. Он ничего не ответил. Она убежала. Больше они не виделись. На следующий день ему позвонили из Норвегии и пригласили на работу.

 

* * *

— Кристи, ты дома?

Дверь в комнату распахнулась — Арсений. Кристи молча отключил вентилятор. Стало тихо.

— Где ты пропадал? У армян был? — Арсений вместо привета набросился на него. — И конечно, они тебе наговорили разного, а ты и уши развесил. Да в конце концов, Радоша сама жаждала тебя в Норвегию запихнуть, я просто не стал переубеждать...

— Не понял! В чем переубеждать? При чем здесь Норвегия? Арсений!

— Да... н­ни при чем. Так ты что, не ходил к армянам?

— Да нет, заблудился. А ты чего вдруг запаниковал? Что еще там за история с этой предательницей?

Арсений, глядя кудато в сторону, передернул плечами:

— Да не предательница она.

— То есть как?

— Она пришла ко мне, когда ты еще был в деревне, помнишь? Дело в том, что... эти норвежцы со своей студией вышли именно на нее. Радоша переживала, говорила, что без тебя не может принять такое предложение, что ты — ее учитель. Она права была в этом: анимация для тебя — все. Просила меня что­то придумать. Ты ведь у нас гордый очень. Сказала, что с норвежцами сама все уладит. Ну, я и придумал... просто сказал, что она с норвежцами договаривается, а ты все перевернул и обидел ее. Но я не мог возражать, иначе ты бы все понял.

— Уйди, Арсений.

— Кристи!

— Прошу, уйди!

Арсений вышел. В голове тоже было душно от мыслей. Руки потянулись к прохладной коже ночного неба, но уперлись в оконные стекла.

Наступило утро. В комнату зашел Арсений, растерянно сказал, что пора ехать в аэропорт. По дороге молчали. В городе были пробки.

— А что сейчас с ней? Где она? — вдруг спросил Кристи. — Тогда ты говорил, что Радоша устроилась в какуюто организацию по оформлению детских утренников...

— Кристи, а ты разве не знаешь? Я думал, ребята сообщали. Она... Кристи, ее нет больше.

Светофор включил зеленый, машина снова поехала. Город лупоглазо смотрел на них стрекозьими глазами витрин и лобовых стекол.

— Арсений, отвези меня к церкви.

— Но ты опоздаешь на самолет!

— А я никуда не лечу.

Внутри храма под куполом метался голубь. Одна из послушниц выщипывала свечные огарки из подсвечников. Купив свечу побольше, Кристи зажег ее и поставил у иконы Божьей Матери с младенцем. Потом спохватился, что за помин нужно ставить не там, но вынимать свечу не стал. Младенец сидел на руках у матери как взрослый, и лицо у него тоже было взрослое. Божья Матерь смотрела строго. Ее губы были сжаты в одну напряженную точку. Внезапно вместо нее и ребенка он увидел пианистку, с которой беседовал вчера, и Радошу. Они улыбнулись и посмотрели наверх. Кристи запрокинул голову. Под куполом резвился ангел.

— Артуш! — окликнула его Божья Матерь.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0