Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Книги Петра Паламарчука

Михаил Михайлович Попов родился в 1957 году в Харькове. Прозаик, поэт, публи­цист и критик. Окончил Жировицкий сельхозтехникум в Гродненской области и Литературный институт имени А.М. Горького. Работал в журнале «Литературная учеба», заместителем главного редактора журнала «Московский вестник». Автор более 20 прозаических книг, вышедших в издательствах «Советский писатель», «Молодая гвардия», «Современник», «Вече» и др. Кроме психологических и приключенческих романов, примечательны романы-биографии: «Сулла», «Тамерлан», «Барбаросса», «Олоннэ». Произведения публиковались в журналах «Москва», «Юность», «Октябрь», «Наш современник», «Московский вестник» и др. Автор сценариев к двум художественным фильмам: «Арифметика убийства» (приз фестиваля «Киношок») и «Гаджо». Лауреат премий СП СССР «За лучшую первую книгу» (1989), имени Василия Шукшина (1992), имени И.А. Бунина (1997), имени Андрея Платонова «Умное сердце» (2000), Правительства Москвы за роман «План спасения СССР» (2002), Гончаровской премии (2009), Горьковской литературной премии (2012). Член редколлегии альманаха «Реалист» (с 1995), редакционного совета «Роман-га­зеты XXI век» (с 1999). Член Союза писателей России. С 2004 года возглавляет Совет по прозе при Союзе пи­­сателей России. Живет в Москве. 

Не помню года, но хорошо помню день, когда познакомился с Петей Паламарчуком. Это было в журнале «Литературная учеба», в отделе классической литературы, им руководил тогда Виктор Мирославович Гуминский, к нему в гости как раз и пришел Петр. Надо признаться, я не опознал в нем «молодого писателя», хотя я сам был таким и вращался среди себе подобных. Никого не хочу задеть, но в Паламарчуке не было ничего «начинающего». Он был, что называется, «в законе». У стола моего начальника отдела сидел буйно, разносторонне волосатый в черном «вареном», как тогда говорили, костюме пророк Илия. Он рассказывал что-то интересное, улыбаясь во всю пасть, показывая прекрасные зубы и демонстрируя отличное настроение. Гуминский его представил, и я невольно отметил, как сильно этот господин отличается от стандартного представителя журнальной «автуры»: и от кроткого ходока с жалобной, заведомо никому не нужной рукописью, и от литературного проходимца, прибывшего по звонку от солидного ходатая, и от агрессивного графомана-сутяги. Тем не менее «молодым писателем» Паламарчук в этот момент по факту являлся, потому что принес в журнал рукопись повести «Един Державин».

Когда он удалился, в стиле особой советской светскости попрощавшись с Виктором Мирославовичем, тот мне небрежно объяснил — кто это тут сверкал оперением. Внук маршала, ну, это ладно, на детей мы тогда уж насмотрелись, и почтения к ним не было, а сам-то кто? А сам-то — МГИМО окончил, да как-то особенно ярко и звучно, начертал диссертацию, одно название которой, что называется, звучало: «Права России на Арктику». И это было не все. Самое главное и славное: Петр Георгиевич недавно выпустил, в Париже кажется, четырехтомное описание всех московских церквей «Сорок сороков», под псевдонимом, но все, кому надо, знают. Я, стало быть, зачислялся в число тех, кому надо.

«Золотая, даже бриллиантовая молодежь», — подумал я без неприязни, но и без интереса, уверенный, что тесно и даже шапочно с таким гигантом гибридной литературной судьбы мне не сойтись.

И конечно же ошибся.

Второй раз я увидел Петю в ЦДЛ, в компании человека, которого знал в высшей степени коротко, — своего однокашника по Литинституту Юры Доброскокина. С этого быстро заварившегося на полную мощь стола все и началось. Выяснилось — никакой элитарной заносчивости в связи с маршальскими звездами деда и парижскими четырехтомниками в Пете нет, есть просто чувство собственного достоинства. Он был прост в общении, но как-то умудрялся избегать панибратства. «Вежливость — лучший способ держать идиота на расстоянии». Петя не любил эту фразу, как раз за снобистский душок, но умел использовать средства в ней определенные, когда было надо.

И еще, будучи явно выраженным представителем «нашего» литературного лагеря, он являлся очень знающим, реально очень хорошо образованным человеком и умел пользоваться своим образованием.

Вообще, интересно было дружить с человеком, который живет так, словно триада «Самодержавие, православие, народность» не формула из учебника истории, а реально действующая доктрина, а обстоятельства окружающей жизни всего лишь ряд досадных, жалких и временных отклонений от нее.

Повесть «Един Державин» произвела ошеломляющее впечатление. Не только в литературном уровне дело, просто очень было приятно читать текст, которого по всем соображениям быть в наше тогдашнее время подготовки к XXV съезду КПСС никак не могло.

Чтобы не растечься мыслью слишком, — личность Петра Паламарчука охватить в одном кратком сочинении и нечего пытаться, — я ограничусь всего лишь одной, хотя и важной и показательной темой жизни героя. Помимо того что Паламарчук был автором книг, он еще был их собирателем, он был автором с библиотекой. Надо помнить, что в те годы было популярно присловье: «Чукча не читатель, чукча писатель». Чукчей разного рода племени среди членов Союза писателей хватало. Как некогда дворяне бравировали древностью рода, так некоторые пролетарские писатели бравировали степенью незнакомства с книжным знанием: якобы слишком большое количество усвоенных букв «сбивает нюх натуры».

Паламарчук книги любил, можно сказать, уважал, знал им цену, находил в них пользу, признавал за ними достоинство, не мог причинить книге ущерб, как если бы она была существом не совсем неживым. Он собрал особую библиотеку, не из изданий особо ценных, редких — хотя и таких было много, — но из тех, что были в массе своей соучастниками его «большой работы». Любой значительный писатель, помимо повседневных усилий, делает еще, как выразился классик, большую работу своей жизни, и часто книги — важнейшие в ней соратники. Его библиотека была, это по моему ощущению, чем-то вроде Интернета. Он использовал свои интеллектуальные закрома почти с такой же скоростью, с какой теперь рекламные мальчики в телевизоре с помощью «о’кей, Гугл». Я частенько обращался к нему за консультацией по тому или иному вопросу, и он не опускался в лабиринты шкафов с длительными изысканиями, а просто протягивал руку — и вот тебе искомое.

Я бы даже сказал, что он был жаден до книг, это такой особый вид жадности, вряд ли заслуживающий какого бы то ни было порицания. Вообще, обыденная мораль немного как бы искажается вблизи тяготеющей массы большого книгохранилища. Я в юные годы неоднократно воровал нужные мне книжки в районной библиотеке, находившиеся, как правило, в состоянии девственности, с не расклеенными после типографии страницами, и не испытываю до сих пор сильных мук совести в связи с этим.

Для чего я так долго о книгах? С композиционным умыслом. Как известно, Петя захворал за сколько-то лет до ухода. Болезнь меняет человека, и однажды я догадался, в каком смысле это может относиться к Пете. Он вдруг, практически ни с того ни с сего, сделал мне книжное подношение — роскошное издание «Античная эпиграмма». Объяснение было: Петя знал о моей слабости к этой эпохе, я в тот момент как раз работал над текстом об одном древнеримском персонаже. «Ты же интересуешься античностью, бери!» — сказал он в ответ на мое легкое недоумение. В общем, казалось бы, ничего особенного, друг помог другу, но у меня остался осадок недоумения, не неприятного, а просто недоумения. Было ощущение, что он не столько хочет обрадовать меня, сколько избавляется от книги, в которой потерял потребность. Вроде бы не очень высокий мотив, но не для человека, пребывающего в его положении. Он уже не только был болен, но и выглядел больным.

Этот случай легко бы забылся, когда бы не получил продолжения. Петя стал подаривать книги. Хорошие, разные и, как я понимал, одинаково ему ненужные, вернее сказать, те, что перестали быть его соратниками в «большом деле».

Утвердился я в этой мысли после того, как он вручил мне вдруг ардисовское издание стихов Набокова. Надо сказать, что на Набокове мы тогда, во время первого же ЦДЛовского вина, и сошлись. Все, или очень многие, любят и ценят романы Набокова, не все любят его стихи, хотя и зря. И тут вдруг мы стали цитировать друг другу наизусть, это всегда бывает приятно — встретить умного и тонкого, понимающего человека. Даже Доброскокин был в восторге, он не больно любил Набокова-лирика, но ему вообще нравилось, когда все за столом сливаются в интеллектуальном ансамбле.

Как известно, помимо Набокова, Петя очень высоко ценил Солженицына. Не просто ценил — ставил так высоко, как только может один писатель поставить для себя другого, написал о нем своеобразную, сильную, точную книгу, но что-то там не случилось в смысле взаимопонимания с героем. Этот момент мне известен плохо, опущу. Но одно помню хорошо: Паламарчук неоднократно в состоянии известного возбуждения проговаривался, что идеалом писательского взлета в наше время счел бы способность писать «средствами Набокова на темы Солженицына». Все такие формулы хромают, и эта тоже, на мой взгляд, и даже сильно хромает, просто привожу ее для сведения.

И вот я получаю от Паламарчука в подарок стихи Набокова. Надо сказать, это было время, когда Владимира Владимировича уже понаиздавали в стране. И стихи, и «Лолита» — все было в лапах жадных любителей запретного чтения, так что факт дарения именно этой книги полностью исключал материальный момент, и приобретал значение только символическое. Я окончательно в этом удостоверился, когда заглянул внутрь. Книга принадлежала Пете долго, читалась часто, что называется, с карандашом. Подчеркивания, отчеркивания, вопросительные знаки, нотабене. То есть я получил возможность проследить поверх известных мне стихотворений Набокова еще и течение критической тени Паламарчука. Было интересно. И особенно интересно, когда я добрался до стихотворения «Мать». Приведу его, без этого разговор может стать несколько беспредметным.

Мать

Смеркается. Казнен. с Голгофы отвалив,

спускается толпа, виясь между олив,

подобно медленному змию;

и матери глядят, как под гору, в туман

увещевающий уводит Иоанн

седую, страшную Марию.

Уложит спать ее и сам приляжет он,

и будет до утра подслушивать сквозь сон

ее рыданья и томленье.

Что, если у нее остался бы Христос

и плотничал, и пел? Что, если этих слез

не стоит наше искупленье?

Воскреснет Божий Сын, сияньем окружен;

у гроба, в третий день, виденье встретит жен,

вотще купивших ароматы;

светящуюся плоть ощупает Фома,

от веянья чудес земля сойдет с ума,

и будут многие распяты.

Мария, что тебе до бреда рыбарей!

Неосязаемо над горестью твоей

дни проплывают, и ни в третий,

ни в сотый, никогда не вспрянет он на зов,

твой смуглый первенец, лепивший воробьев

на солнцепеке, в Назарете.

Заслуживает внимания тот факт, что стихотворение было зачеркнуто крест-накрест, Андреевским крестом. Причем карандаш был не тот, что в случае подчеркиваний иных, там он был какой-то деликатный, как бы извиняющийся за вторжение на страницу, здесь было начертано жирно, окончательно. Сказать по правде, у меня и самого это стихотворение вызывало, если применить канцелярит, вопросы. Но как-то я не слишком концентрировался, проскальзывал сознанием, а тут Петя меня словно ткнул носом. Я, кажется, позвонил ему, а может, это было и при личной встрече: объясни, мол, почему крест. Точно его мысль я сейчас уже не вспомню, но смысл был таков: стихотворение ему очень нравится, прямо теребит душу, но ему странно, как это Господь попустил, чтобы столь отвратная мысль явилась в столь совершенной художественной форме.

«Попущение творчества», как сказано у одного из старых авторов, не греховодство ли сочинительство как таковое? Это было темой наших давних разговоров, нечастых и несколько раз непьяных. Алкоголь чаще всего нужен для того, чтобы скрасить неловкость от собственной серьезности. Все презирают пьяную откровенность, но упускают из виду временами мелькающую сквозь нее подлинную, глубинную. Паламарчук не слишком почитал Блока и как-то отмахивался от его надрыва: «замутнены, может быть, сами истоки вдохновения!» Он посмеивался над попытками духовной жизни вне религиозной сферы у других, особенно современных авторов. «Изобретатели страдания» — он соглашался, это лучшее определение для них. Но Набоков был его слабостью, и вот, подарив мне его стихи, он как бы выполол это дивное растение из своего сада.

Он не мог книги, даже ставшие лишними в его библиотеке, просто выбросить, он должен был их, как щенков, отдать в хорошие руки.

Солженицын «держался» дольше других. Но и до него дошло дело. Уже не помню, после какой именно публикации, кажется это был «Новый мир», «Попало зернышко...», Паламарчук сказал, похлопывая себя свернутым журналом по колену или по ладони, а может, и не похлопывая, но помню точно, сказал: «Теленок дал дуба!» Легко реконструировать контекст, из которого вырос этот каламбур. Меньше всего Паламарчук ценил у своего литературно-духовного идола именно его саморекламную книжку «Бодался теленок с дубом». Уже точно я и не берусь сказать, эта ли публикация или публикация в совокупности с какими-то речами, интервью, поступками Александра Исаевича заставила Петю так отбрить. Возможно, он больше и не высказывался в таком духе и в таком тоне, но и тут потянуло дымом расставания, это точно.

Вернусь к мысли, уже выше прозвучавшей: с какого-то момента Петр Паламарчук начал прощание с этим миром, как ни пафосно это прозвучит. Хочется понять, по какому принципу он отбирал ненужное, то, что можно «здесь» оставить навсегда без сожаления. Наверно, это мой домысел, возможно, даже какая-то умственная красивость, но я почему-то убежден, он с какого-то момента уже довольно точно знал, что ему не понадобится «там». И то, что точно не пригодится «там», надо безжалостно оставлять «здесь».





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0