Затерянный поселок
Юрий Николаевич Могутин родился в 1937 году в селе Заплавном Сталинградской области. Работал на стройках по восстановлению Сталинграда, на рыболовецком судне на Каспии, служил в авиации в Прикарпатье. Окончил историко-филологический факультет Волгоградского пединститута, Высшие литературные курсы, преподавал в Забайкалье русский язык, работал в сибирских газетах. Автор многих книг стихов и прозы и многочисленных публикаций в центральной и региональной печати. Член Союза писателей России. Живет в Москве.
* * *
Морды коровьи вытянул сад, влажно дохнул в лицо.
Кто шебаршит и скребется в часах? Мышка катит яйцо.
В стриженой травке жуки-рогачи как небольшие бычки;
В купах деревьев грают грачи, пахнет ухой от реки.
Певчих кобылок струнный оркестр; сеном станет трава.
Пьешь эту жизнь, а хмелеет окрест вся луговая братва.
В полночь лампадки несут светлячки сквозь гуталиновый мрак;
Месяц, в будыльях не видный почти, высвечен каждый пустяк.
В страхе теснятся морковь, буряки — весь огородный народ,
Ибо вокруг окопались враги — мятлик, сурепка, осот.
Что-то потрескивает в кустах — это поток племен
На суахили учит устав и переводит в сон.
Им, что ни день, для меня трудней выкроить Божий свет.
Боже, добави мне зрячих дней или убави лет.
* * *
По любую сторону правоты
Умирают доводы, меркнет миф.
Как тайга, встают над землей кресты,
А живой ликует: покамест жив!
Полуспит ветла в серебре по грудь,
Коростель скрипит, да бухтит сова,
И дрожит, держа дождевую ртуть,
Одолень-трава, чуть жива.
Истомились души в скорлупках тел,
Наугад листая былые сны,
Тяготясь мирских иллюзорных дел,
Вне амбиций, войны, вины.
Видно, жить с утра неповадно им.
Может, вслед придет кто меня добрей,
И в страну терактов, убийств, руин
Вкатит мир, как жук-скарабей.
Завиваясь свитком, сгорает день
На вершине грез в полноте времен.
Загустели призраки инь и тень,
Закатилось солнце за черный склон.
* * *
Творец сервильных од, воспой
Минздрава смелый вызов смерти,
Надой пшеницы яровой
И намолот озимой шерсти,
Восторг мартышкина труда,
Маразматические речи,
С авоськой кросс туда-сюда
Сквозь муравейник человечий.
К тузам в клевреты приглашен,
Ты быстро сделался обузой.
О, сколько лет, о, сколько жен!
Но ни одна не стала музой.
* * *
Пахнут навозом коровьи следы,
С хором лягушек цикады на «ты»,
В гнездах — птенцов ненасытные рты,
Бык дегустирует воду.
В кронах судачат с акцентом скворцы,
Скоро на крылья станут птенцы.
Пчелы в цветы запускают шприцы
И возвращаются с медом.
Стонет кукушка, о детях скорбя,
Козы пасутся, кусты теребя.
Бог создавал эту землю, любя.
В ней ни притворства, ни фальши.
Кто через поле шагает? Пророк?
Кто там, у мельницы? Хлебников? Блок?
Ноздри щекочет кизячный дымок.
Жизнь продолжается дальше...
* * *
Бессмыслицу затей венчает раздраженье:
Собрать бы все да сжечь, что в рифму настрогал.
Поэт Могутин Ю. не понят населеньем.
В деревню, к тетке, в глушь! С женой на сеновал.
Играй, гормон, играй! Среди брусничных кочек
Призывно ржут в ночи младые племена.
Еще Господь не шлет мне роковой звоночек;
Я зряч и полон сил, и льнет ко мне жена.
Тому, кто будет мной, когда меня не станет,
Я завещаю речь и эти берега,
Где небо и река меняются местами.
Проходит все, пройдет и это, а пока
Мои часы спешат. Я долго жил стихами,
Рисующими жизнь, какой в природе нет.
Уж столько за века поэты набрехали
Про тот и этот свет!
Но что поделать мне с опаловым, лиловым,
Объявшим горизонт сияньем золотым,
С туманной полосой, с лодчонкой рыболова,
Которую закат июльский поглотил?
Давно я не был здесь. К своей же тени в гости
Почто мне не пойти? Рыбак, здорово, брат!
Те, к коим я спешил, теперь уж на погосте.
Судьба сложилась так — я в сем не виноват.
Лишь Волга и погост — иных не знаю родин;
Нигде не слышал я таких щемящих нот.
С пыреем кончил бой усталый огородник,
А мне пора в шалаш — возделывать блокнот.
* * *
Не о рыбалке... Впрочем, и о ней.
Но больше о реке. Сходить, у ям бы
Пошуровать. Ну, щук там, окуней
Надергать на уху. Нет, лезут ямбы!
И омут приглашает спрыгнуть вниз,
А темя чутко чувствует, как воды
Смыкаются над ним. Другой свободы
Тебе, приятель, не предложит жизнь.
Чтобы коснуться сумрачного дна,
Как в мире, где мы тычемся и бредим
В кромешном мраке между тем и этим,
Но, к счастью, есть рыбалка и вина
Бутылка и пластмассовый стаканчик
Да с грядки лук, что мне спроворил мальчик
Соседский рыжий. Вот и пир горой!
И сам с усам — счастливец и герой.
Из омута налимы битый час
Следят за мной из-под зеленых чаш
Лилейных листьев. Съедена приманка.
Денек июньский тиною пропах.
Не правда, что рыбалка — та же пьянка,
Ну, разве что в болотных сапогах.
Природа помнит, как жила в раю.
Здесь райский быт воистину возможен;
Два аиста — пернатые вельможи —
Обозревают вотчину свою.
Завечерело. Близкое село
Последних окон затворяет створки;
Пунцовое, за лес скатилось с горки
Светило, утомленное зело...
* * *
Море шумело, как близкая драка,
Мокрая улица шла под углом;
Все, что плыло, становилось на якорь,
Бились буи о крутой волнолом.
Только зевак не хватало пейзажу.
Пусто! Меж тем уж давно рассвело.
Мчалась машина по мокрому пляжу,
И представлялось: в ней нет никого.
Кто же в ней ехал: девица? мужчина?
Выла пучина, темна, глубока,
Волны бежали бок о бок с машиной,
Все норовя разглядеть ездока.
Падала чайка в кипень штормовую,
Точно десантник на Афганистан.
Здесь по-особому скорбь мировую
Чувствуешь. Ладно, хоть дождь перестал.
Птиц разметало шальной круговертью.
Горько и весело жить на земле.
Все это было разминкой бессмертья.
Чайки иль души стенали во мгле?
В стаю сгущались, томились и мокли,
В облачных складках скрывались от глаз.
Да не они ли в подробном бинокле
Виделись мне в этот утренний час?
Прятались в темные кроны деревьев
И окунались в соленую взвесь.
Может быть, душ мировое кочевье
И начинается именно здесь?
Пальцы нашарили хлебную корку.
Вспомнилось: крошек они не клюют.
Духам-то в хлебушке много ли толку!
(Все они, что ли, присутствуют тут?)
Может, они здесь проходят мытарства —
Страшный, посмертный отрезок пути?
Ищут, страдальцы, Небесное Царство
В смертной тоске — и не могут найти...
Лимонник
Уйма вокруг клыкастых и саблезубых!
Я же сородич вьючных и травоядных,
Их простодушных лиц, перебранок грубых,
Чернорабочих спин, демонстраций стадных.
Вот они, мы, — бухаем днесь в чебуречной.
И, доложу вам, это не худший отдых.
В кружки разлит лимонник — экстракт аптечный,
Мастью, что твой коньяк, крутой, пятизвездный.
Стоит копейки, а веселит и греет,
Вроде бухла изрядного пышных пиршеств.
И философствует дворник: «Гляди ширее.
Жисть, не в примеры, стала вольней и ширше».
Только средь травоядных я выхожу из комы.
Мы поминаем павших в конфликтных зонах.
Зрит на майдан Бандера со всех балконов.
Тленом шибает в нос от героев оных.
Пир в чебуречной иссяк, как экстракт аптечный.
Цены взбесились; укры бомбят шахтеров.
Мир вам, Донбасс увечный, Луганск калечный,
Жертвы заокеанских ястребов-дирижеров.
Вящим старанием нациков саблезубых
«Волчий крюк» украшает любой подоконник;
Жизнь в городах донецких пошла на убыль.
За упокой их пьют простецы лимонник.
* * *
Без чуда не было ни дня,
Хоть чудо требует привычки:
Костер разжег с двадцатой спички —
Да будет таинство огня!
В костре огонь живет стоймя.
Грядущий адрес неизвестен.
То снег валит, то дождь ливмя
Льет сутки кряду; климат местный
Кого угодно вгонит в гроб.
Будь ты зимовщик хитромудрый,
Но ты не больше, чем микроб,
В масштабах безразмерной тундры.
Оставь сравненья! Суп готов.
Я в котелок вникаю ложкой,
И чай бросаю в кипяток,
И над огнем сушу одежку.
В котел взгляну: там не мое
Лицо мерцает в амальгаме —
Людей чаинки бытиё
Гоняет по свету кругами.
* * *
Из чума дым торчит, как кочерга,
Идет мясник в обнимку с мерзлой тушей.
Пурга не дебоширит с четверга,
Спиртное завезли в сельпо к тому же.
Сквозь тундру чукча продевает жест,
Как будто ищет в жизни равновесья.
Он на пастьбе поставил нынче крест —
Олешки разбрелись по редколесью.
Оленей центробежный коллектив.
Их звать никак. Они бегут, как дети,
Пока пастух Порфирий на обеде
Ест строганину, кружку осушив.
Все верно, брат Порфирий, пей до дна,
А стадо пусть живет себе как хочет.
И кто поймет, чего твоя жена
С бессмысленной улыбкою лопочет?
Поскольку нас великие дела
Не ждут, мы дегустируем субботу.
Олешки, получившие свободу,
Уносят вдаль костистые тела.
Их бег под стать вращению земли,
Их жмет по равнодействующей сила.
Их цель — найти у скаредной зимы
Под снежной коркой кустик хлорофилла.
Я сам служу ее календарю,
Ее бесстрастной мудрости холодной,
Когда октябрь в отместку сентябрю
Переморозит кран водопроводный.
И до апреля вмерзнут в небеса
Молоковоз и сеноставка-лемминг,
А сполохи устанут нависать,
Наваливаться на рога оленьи.
Ешь строганину, действуя ножом
Под узким взглядом хлебосольных чукчей,
Пока поземка крутится ужом
И иней серебрит хозяйкин чубчик;
Пока струится пар над котелком
И сполохи над чумами играют,
Пока поземка сиплым шепотком
Свои секреты людям поверяет...
Сгорая, речь напоминает спирт.
Под многоцветным грозным небосводом,
Заподлицо вколоченный в свободу,
Затерянный в снегах, поселок спит.