Пропасть взаимного непонимания между столицей и дальневосточной периферией России не исчезает. Москва не очень понимает, зачем ей нужен Дальний Восток. Дальневосточники не знают, как жить дальше и кто им сегодня ближе — азиатские соседи или все-таки Россия. Они массово уезжают с кое-как обжитых восточных территорий. И чаще всего — в Москву.

Юг с признаками Севера

Через год во Владивостоке будет темнеть на час раньше, чем теперь. Так решили в Москве, потому что столичным чиновникам не очень удобно общаться с приморскими по телефону из-за нынешней семичасовой разницы. Приморские депутаты отреагировали на сигнал сверху моментально и направили в Москву предложение сократить разницу для начала до шести часов. Во Владивостоке начались дежурные акции протеста и сбор подписей «против». Если идея о переводе стрелок будет поддержана правительством (а в этом сомневаться почти не приходится), то одна из фирменных черт Владивостока — безумно долгие светлые вечера — если не пропадет совсем, то изрядно потускнеет. Возможно, лето 2009 года было последним, когда до позднего вечера можно было не включать ни фар, ни света в квартирах. «Южный город, все правильно», — скажет иной. И будет прав, но лишь частично.

Если смотреть по карте, Владивосток — город действительно южный, он расположен на одной параллели с Сочи и Грозным; но это — только де-юре. «Широта крымская, долгота колымская» — невесть кто невесть когда определил суть этих мест настолько точно, что короче и емче, кажется, нельзя. Крымская и колымская, да — и каждая важна. У нас на побережье не бывает сибирских материковых морозов, но с нашими ветрами и нашей влажностью и минус десяти хватает, чтобы «окоченеть». Рекламные растяжки на владивостокских улицах делают перфорированными — с дырками, чтобы их не срывало ветром, но стихия сильнее: в шторм их рвет в клочья все равно. Вместе с растяжками ветер валит новогодние елки на площадях (зима 2009–2010) и сшибает кресты с церквей (зима 2010–2011). Любой снежок у нас превращается в ЧП: с учетом гористого рельефа («гора», впрочем, здесь не говорят, только «сопка») обледеневший город моментально превращается в бугристый каток, из-за чего тут так популярны полноприводные автомобили. Бухта Золотой Рог, бумерангом делящая центральный Владивосток на две части — офисный «сити» и обшарпанный «Чуркин» (от мыса, названного в честь гидрографа Павла Чуркина, когда-то впервые промерявшего здешние воды), — считается незамерзающей, но раз в несколько лет схватывается льдом и она. Если льда нет и вдруг ударил мороз, от воды поднимается густой пар — завораживающее зрелище ледяного кипятка.

Так что Приморье, конечно, не Крым и не Египет, хотя в здешние воды летом заглядывают и акулы, и легендарная фугу — излюбленное блюдо самураев-камикадзе. У нас есть здесь своя Ливадия, есть своя Новая Москва. Есть Полтавка, Киевка, Черниговка и даже Крым, Дунай и Южная Лифляндия. Мы же все здесь — понаехавшие, все «сами не местные», поэтому у нас тут хватает всего: китайского, маньчжурского, русско-украинско-белорусского, советско-технократического и постперестроечно-новорусского... Если часовые пояса действительно «затянут», во Владивостоке будет становиться все меньше крымского и все больше колымского.

Русские азиаты

Как писать о том, что внутри, о том, что знаешь слишком хорошо, о том, что тебе не просто близко, а образует с тобой одно целое? Проще писать о чем-то отдельном (отделенном) и конкретном. А вот «о жизни»? Что такое Владивосток — море, сопки и тайга с тиграми вокруг? Все так, да. Но ведь не только это определяет территорию — а тогда что еще? Хранишь в себе целый мир, частичку которого собой представляешь, и как же описывать этот мир, не отстранившись от него? Не то — сгонять куда-нибудь по-быстрому и так же по-быстрому сделать репортаж. Я занимался этим десятки раз, сочиняя глубокомысленные тексты хоть о Северной Корее, хоть о Северном Кавказе. Когда ты не тонешь в море нужной и ненужной информации и не прикипаешь к ней — куда проще.

Каждая из тем, которые я — не раскрою, нет, — которые я только чуть затрону, достойна отдельного и очень большого разговора. Может быть, у меня когда-нибудь хватит сил на все эти разговоры. А пока скажу не о том, о чем хочу, а о том, о чем не сказать не могу.

Когда я прилетаю в Москву, меня всегда спрашивают, какая у Владивостока разница по времени и сколько от нас лететь до Москвы (вариант — сколько ехать на поезде; ехать — неделю, меня на один раз хватило, но больше не хочу, лучше уж просидеть девять часов полускрюченным в кресле самолета). Перелет до столицы всегда воспринимался мной как переход в иное измерение, а не просто как механическое перемещение тела из одной точки в другую. Провинция бывает разной, этим полууничижительным словом (сейчас модно из вежливости называть провинцию регионами, правда, от этого они не перестают быть провинцией) походя называют десятки разнообразных краев. Есть и такое представление, что Владивосток слишком далек от столицы, чтобы быть провинцией. Это неглупое наблюдение. Тут скорее — просто иная Россия. Вот как у американцев был Дикий Запад, так у нас — Восток, только что не Дикий, а Дальний. Впрочем, эти слова родственны.

Кто-то скажет, что на Дальнем Востоке живут особенные люди, не такие, как все; другой станет доказывать, что такие же, как везде, только с поправкой на местную специфику. Недавно Владивосток объявил настоящий джихад сатирику Задорнову за то, что тот сказал с экрана: мол, все владивостокские женщины одеваются как проститутки. Понятно, почему горожане оскорбились; а с другой стороны, на то он и портовый город, что женщины в нем всегда стремятся одеться поярче да поинтереснее. Обе точки зрения по-своему состоятельны и по-своему же ограниченны. Да, нас можно заклеймить браконьерами и контрабандистами. Мы просто так живем, и пусть со стороны это выглядит ненормальным, но жить-то надо, и жить сейчас, а не когда-нибудь. Мы стремимся купить где-нибудь «левую» икру, мы привозим из Японии контрабандой коньяки да виски и продаем их потом «по дешману», не испытывая угрызений совести. Но это ли главное, и почему все происходит именно так, и как сложилась та среда, в которой подобная практика не только считается, но и является нормальной, если только оценивать ее изнутри?

Мы не другие. Мы такие же русские, «новые» и «старые». Ну, может, в Приморье больше процент украинских фамилий, чем в среднем по России, так это сейчас уже ничего не значит — какие мы украинцы, мы, прожившие здесь уже несколько поколений? Теперь мы все стали усредненно-русскими. И замени нас на москвичей или, скажем, воронежцев — спустя какое-то короткое время они начнут вести себя точно так же, как ведем себя мы. Они начнут ввозить подержанные праворульные машины из Японии, гонять за шмотками в соседний китайский городок Суйфэньхэ («Суньку», город-барахолку на границе; в этих местах, к слову, завершалась разгромом Квантунской армии Вторая мировая) и закусывать пиво корюшкой, вылавливаемой зимой из-подо льда на наживку из кусочков зеленого презерватива.

Могу допустить также, что в нас, возможно, чуть сильнее среднего бьется авантюрная жилка — просто в силу особенностей освоения и заселения этих восточных земель. Чуть быстрее речь, чем в Поволжье. Чуть меньше ощущается укорененность в окружающем пространстве, потому что мы здесь все, повторю, приезжие, да и названия вроде «Амур» или «Уссури» не могут не резать непривыкшее ухо своей нерусскостью. Странно или даже страшно подумать, что мы тут присутствуем всего 150 лет — две человеческие жизни. Летом 2010 года 150-летие отмечал Владивосток, двумя годами раньше — Хабаровск. Другие племена — от бохайцев и чжурчжэней до нанайцев и удэгейцев — жили здесь гораздо дольше. Нам-то, конечно, кажется, что эта земля наша. Это мы ее приручили и русифицировали, сильнее всех предшественников изменив ее облик, но что произойдет еще через смешные 150 лет — я представить не могу. Мне неизвестно, как и кем будет именоваться та земля, в которую лягут мои кости. Археологам будущего предстоит долгая работа — разбираться в конгломерате культурных слоев, самым мощным из которых окажется по понятным причинам советский. И если здесь не найдут авианосцев Тихоокеанского флота, еще в 90-х проданных на гвозди в Корею и Китай, то отыщут скелеты огромных атомных подлодок, которые вот сейчас допиливают на иностранные деньги на заводе «Звезда» в закрытом городке Большой Камень неподалеку от Владивостока.

Мы не азиаты в том смысле, в каком азиаты — китайцы или корейцы. Мне часто приходится слышать от земляков заверения в том, что они чувствуют себя азиатами, но они обманывают самих себя. Эти соседи никогда не станут для нас своими, и условная культурная граница Европы и Азии (если Россию мы договоримся для данного случая считать Европой, что, конечно, упрощение) проходит не по Уралу, а по тихоокеанскому побережью, по стыку природных и цивилизационных стихий. Мы смотрим одно телевидение, слышим одну «попсу» из радиодинамиков и даже говорим так же, как и все остальные «россияне», — аканье и оканье не в счет. Есть, конечно, местные словечки: как в Питере — «поребрики», так во Владивостоке, скажем, «очкуры» (то есть всяческие закоулки и задворки). Но в том же Китае жители разных китайских провинций подчас могут не понять друг друга, а мы в прямом и переносном смыслах говорим на одном языке. У нас, как ни двусмысленно это звучит, до сих пор — единая Россия, пусть изрядно потерявшая по сравнению со своими имперскими границами. Мы не чужие, восток с западом, и это сколь удивительно, столь и замечательно. И уезжаем-то мы с Дальнего Востока в основном не в Китай или Японию, хотя кто-то уезжает и туда, а именно что в Москву. Центростремительные силы продолжают действовать, мы точно так же «понаезжаем» в столицу, как жители всех остальных — южных, северных или центральных — российских закутков-регионов.

Разноцветная мифология

Далекие земли всегда рождали мифы — отчасти справедливые, отчасти фантастические. В силу, во-первых, необъятности, а во-вторых — информационной и транспортной разорванности нашей страны мы имеем такие мифогенные земли в границах одного государства. У нас есть своя Европа, в виде калининградского анклава, есть свой Кавказ и свой Восток (в основном утраченный), свой огромный Север. Великая и грозная Сибирь — один из самых известных за рубежом российских брендов наряду с babushka, vodkaи matryoshka(хотя матрешка, как меня заверяли в Японии, появилась именно там, в Стране восходящего солнца, и будто бы была нами перенята и русифицирована только в конце XIX века). Иностранцы зачастую называют Siberiaвсе, что лежит к востоку от Урала. Это мы здесь скрупулезно делим собственно Сибирь (причем одно дело — Сибирь Западная, а совсем другое — Восточная), Забайкалье (хотя с Тихого океана это скорее Предбайкалье) и Дальний Восток.

Дальний Восток — по-прежнему одна из таких мифических и таинственных территорий даже для обитателей «центральной России» (кавычки ставлю потому, что с самого детства, когда стремишься все понимать буквально, мне казалось, что центральная Россия — это как раз Сибирь, а Москва — несомненный Запад). Любой приморский журналист может рассказать о том, как ему звонят московские коллеги (причем, естественно, ночью): сделай для нас заметку, у вас там на Сахалине тонет пароход; или сгоняй на чем там — электричке или автобусе — на Камчатку и сделай репортаж с извержения вулкана. И очень удивляются, слыша, что от Владивостока до Камчатки — тысячи две километров и к тому же туда вообще нет дорог.

Мне могут сказать, что и для дальневосточника Москва остается такой же таинственной. Во многом это справедливо — далеко не всякий мой земляк-ровесник (мне сейчас тридцать, я «перестроечное дитя») бывал в столице, а в Китае, пожалуй, бывал всякий. Но мы все-таки попасть по какому-то поводу в Москву можем, а вот у среднего москвича повод попасть не то что на Камчатку или Курилы, но даже в Хабаровск или Владивосток может не возникнуть за всю жизнь. Не говоря об «информационном москвоцентризме».

Один из мифов, связанных с Дальним Востоком, — «желтая опасность». Приехавший во Владивосток с удивлением замечает, что китайцев тут на самом деле немного. И, что самое интересное, никто на них косо не смотрит. Ну да, чужие лица, но если говорить даже о самой примитивной «бытовой неприязни», то куда больше негатива такого рода связано с теми же самыми выходцами с Кавказа и из Средней Азии, которых хватает и здесь. А китайцы — ну что китайцы? Или северные корейцы, работающие у нас на стройках. Скромные невысокие люди, неприхотливые — зимой часто ходят без шапок, тихие... Недавно я отдавал в ремонт зимние ботинки. Женщина-китаянка, починившая мне их за какие-то копейки, расположилась возле рынка на табуреточке — прямо на открытом воздухе, на морозе и ветру. Инструменты на столике, маска от ветра на пол-лица... А дешевые китайские парикмахерские? А рынки-барахолки? А кузовной ремонт? Могу честно признаться, что мне симпатичнее китайский торговец, чем русский. Русский торгует с таким выражением лица, что он на рынке оказался случайно и вообще занят. А китаец весь рассыпется: «Десево, корефана! Покупай, корефана! Тебе осень идет, красивый корефана!» С ними всегда торгуются, и это обычно бывает весело.

«Желтая опасность» существует, но она связана скорее с Кремлем, чем с Пекином. Я имею в виду, например, недавнюю передачу Китаю полутора спорных островов на Амуре, у самого Хабаровска. Один из этих островов, Большой Уссурийский, виден из центра города, там были дачи хабаровчан и погранзастава. Сейчас китайцы там строят непременный торговый город и даже, кажется, аэропорт. И построят. А еще им обещают отдать в разработку основные месторождения Восточной Сибири и Дальнего Востока, после чего, как метко заметил аналитик Александр Храмчихин, юридическое оформление принадлежности востока России Китаю уже не будет иметь значения. Вот именно такая чреватая большими бедами политика и может называться настоящей «желтой опасностью». Не секрет, что в этой местности назрел жуткий демографический дисбаланс: в Приморье меньше двух миллионов человек (на всем огромном Дальнем Востоке, а это треть территории РФ, меньше шести миллионов), а на сопредельной китайской территории проживают уже сотни миллионов. И наивно думать о том, что в XXI веке не будет войн, какие были в прошлом столетии. В самом начале прошлого века гремела русско-японская, в которой участвовал мой прадед, потом, в 1938 году, шли бои на Хасане, где служил уже мой дед, в 1945-м мы воевали опять же с японцами на территории Китая, и еще была кровавая стычка уже с китайцами в 1969-м на острове Даманском (река Уссури, по которой проходит граница между нашим Приморьем и китайской провинцией Хэйлунцзян). Именно после Даманского многие «инородческие» названия в Приморье были «от греха подальше» русифицированы. Тогда и появились города Дальнегорск, Дальнереченск, Партизанск — вместо тунгусо-маньчжурских Тетюхе, Имана, Сучана...

Другой миф — тот самый правый руль, вернее, его якобы повышенная опасность на дорогах при правостороннем движении. Этот миф опровергается дальневосточниками (за ними — сибиряками, уральцами...) уже добрые два десятка лет. В нашу пользу говорит и статистика аварийности (тотально праворульное Приморье числится на хорошем счету в ГАИ), но миф живуч, поскольку он незаменим для оправдания непопулярных мер вроде повышения пошлин на ввоз подержанных автомобилей. Прямого запрета на правый руль в России нет и, возможно, не будет, но пошлины подрубили местный «народный автобизнес» весьма основательно, и японские машины становятся все менее доступными. Местные энтузиасты даже предлагают поставить памятник правому рулю и его эпохе, уходящей в прошлое.

В зиму 2009–2010 годов во Владивостоке появилась первая маршрутка-«газель», что было воспринято как событие историческое и чуть ли не апокалиптическое, учитывая, что местная милиция не без юмора снабдила нижегородскую «первопроходицу» номером 666. В первый же снегопад стало понятно, кто сильнее — тихоокеанская стихия или этот заднеприводный автомобиль, не приспособленный к местным реалиям. Владивостокцы, привыкшие к иномаркам, боятся садиться в «газель», предпочитая даже пусть и «распилыши» — так называют автомобили, ввозимые из Японии по частям: после приобретения на том берегу машина пилится, а в России после растаможки сваривается вновь. Эта варварская технология появилась в начале 2009 года, после очередного повышения пошлин. Опасны «распилы» или нет — вопрос сложный, никакой статистики пока нет. Наверное, не опаснее «газелей», но важно не это, а то, что распиловкой машин люди занялись не от хорошей жизни. Дело опять же не в каком-то извращенном менталитете дальневосточников, а в том, что все это «сложилось исторически». Вот куда теперь направлена энергия народных левшей — не в чудо-блох, не в космос, а в эти «распилыши». Да и сама страна не начинает ли походить на такого «распилыша», сваренного кое-как то ли по Уральскому хребту, то ли по ржавому позвоночнику Транссиба?

Взамен правого руля во Владивостоке наладили сборку корейских внедорожников SsangYong, о чем громогласно отрапортовали на всех уровнях (на церемонию открытия во Владивосток прилетал премьер Путин). Это скорее пиар-проект: денег на новые машины у приморцев все равно нет, привычка к японскому секонд-хенду слишком сильна, и потому производителям корейских джипов — российской фирме «Sollers» — предложили от государства льготу на перевозку машин по Транссибу. То есть собирают их во Владивостоке, а продавать все равно везут на запад.

Впрочем, не все показуха. В последнее время на Дальнем Востоке (и не только, конечно) слова «судостроение» и «кризис» не существовали отдельно друг от друга. Обанкроченным оказался даже Дальзавод — главная ремонтная база ТОФ, заложенная в свое время цесаревичем Николаем (еще хуже то, что, похоже, ремонтная база флоту скоро будет не нужна, потому что нечего будет ремонтировать). Но вот решено отрасль спасать — в том числе путем перевода на гражданские рельсы. Одну крупную верфь совместно с южнокорейской «Daewoo» заложили в Большом Камне. Другая, учрежденная совместно с сингапурской «Yantai Raffles», должна появиться неподалеку от первой — в бухте Пяти Охотников, где когда-то работал рыболовецкий колхоз имени Первого мая. На новых верфях хотят строить танкеры, газовозы, буровые платформы — ведь сегодня «важнейшим из искусств» для нас является экспорт углеводородов. И дай бог, если это хоть частично вернет жизнь полупустынным пространствам, где раньше были военные городки, рыболовецкие колхозы, рабочие поселки. Их руины сегодня представляются останками какой-то иной, древней, не нашей цивилизации.

Уходим, уходим, уходим...

Уже, наверное, половина моих одноклассников да однокурсников уехала на Запад (Запад — все, что находится по ту сторону Урала; москвичей почему-то удивляет, когда мы называем поездку в ту же Москву или, скажем, в Брянск — «поехать на Запад»). За деньгами? Ради карьеры? Да. Но деньги можно заработать и здесь, и всем ли в Москве они достаются легко? Там их, вероятно, можно интереснее потратить — но ведь для этого надо сначала решиться уехать от нашего моря, от наших кедров и лотосов. Один знакомый рассказал мне, что во Владивостоке он не мог устроить ребенка в детсад, а в одном западном российском городке сделал это без труда. «Ты из-за этого уехал?» — «Нет». — «А из-за чего?» — «Из-за всего». Из-за всего, вот так.

Я, конечно, без труда и сам найду десяток доводов в пользу того, что «надо ехать». Но, кроме вполне объективных причин, есть какой-то общий психологический настрой: ничего на этой земле хорошего не выйдет, никогда здесь не будет ничего «для людей». Не то чтобы это «синдром вахтовиков», все-таки Владивосток не Крайний Север, но если раньше центростремительные движения еще уравновешивались центробежными (обязательное распределение специалистов по глубинкам, снабжение, длинные рубли со всяческими «дальневосточными коэффициентами» — а как же без них), то сейчас отток на Запад все сильнее напоминает эвакуацию. Моя жена переехала во Владивосток из Нижнего Новгорода, и меня не все поняли: ты что, надо было самому туда срываться! Нет уверенности в том, что мы, русские, тут всерьез и надолго, нет ощущения защищенности и окруженности большим количеством соотечественников, а есть все усиливающееся отчаяние. И всякий раз хочется возразить, переубедить — но внутренне понимаешь, что возражать-то, в общем, нечего... И все-таки — остаешься.

Приморский губернатор Дарькин некоторое время назад обещал, что Владивосток превратится в 5–7-миллионный мегаполис. Потом он умерил прогностический пыл и стал говорить о полутора миллионах. Не будет, конечно, и полутора. Никто не знает, сколько человек живет во Владивостоке сейчас, но примерно около 600 тысяч. Откуда возьмется миллион, если только не из Китая? Во-первых, никто сюда просто так не поедет, а во-вторых (в-главных), в самой-то России лишних людей тоже нет («лишние люди» есть, а лишних людей — нет). Нас по-прежнему становится меньше, что показали предварительные итоги переписи населения в 2010 году. С чего бы при таком раскладе нас становилось больше на Дальнем Востоке, где, как в том анекдоте про геологов и вертолетчиков, «пока один спрыгнет, трое норовят запрыгнуть»? За восемь лет, прошедших между переписями 2002-го и 2010-го, двухмиллионное Приморье потеряло около 100 тысяч человек, прикидывает руководитель Приморскстата Виктор Шаповалов. И это — Приморье, самый южный регион Дальнего Востока, самый теплый и комфортный, самый населенный. В остальных дела куда суровее; если массово уезжают из Владивостока, то что творится хотя бы в райцентрах — а «на северах», а в деревнях? Наша приморская муссонная южность порой кажется номинальной, но все-таки у нас есть теплое летом море, куда можно нырять за мидиями и гребешками, есть бархатный сентябрь. Мы еще сохранили в хорошем смысле слова дикость. У нас есть кедровый орех и зверье в тайге, включая амурского тигра. Тигр замечателен тем, что, как говорят ученые, служит «индикатором биоразнообразия», занимая вершину пищевой цепочки. Если в тайге есть тигр, значит, есть и кабан, олени, косули. Значит, есть кедрач. Кедрач чуть было уже, правда, не извели под корень, пока осенью 2010 года российское правительство наконец не запретило рубить кедр. Ждать защиты «хлебного дерева уссурийской тайги» от краевых властей оказалось наивным: эти власти сами были заинтересованы в рубках.

Прогнозы губернатора, конечно, не сбудутся. С другой стороны, порой не поймешь, что — фантастика, а что — настоящий капиталистический реализм. Ведь стройки саммита АТЭС идут! В 2012 году на острове Русском, который формально входит в состав Владивостока, но отделен от него проливом Босфор-Восточный, должны собраться лидеры стран форума Азиатско-Тихоокеанского экономического сотрудничества. Подготовка к АТЭС стала для Владивостока чем-то вроде построения коммунизма в отдельно взятом городе. На огромные средства, выделенные федеральным бюджетом, во Владивостоке строятся дороги, очистные сооружения, развязки, театр оперы и балета, океанариум, полигон твердых бытовых отходов, госрезиденция высших должностных лиц РФ, два впечатляющих моста — один в центре города, через бухту Золотой Рог, а второй — как раз на остров Русский. Остров до сих пор полузаброшен, добраться до него можно только паромом, который при штормовом предупреждении становится к причальной стенке. Раньше Русский был насквозь военным и закрытым, сейчас большинство военных частей с острова выведены. На острове строится комплекс зданий, в которых пройдет саммит АТЭС, после чего все сооружения передадут под кампус Дальневосточного федерального университета. Сколько там «отпилят», сколько простоят те мосты, кто будет учиться в ДВФУ — вопрос уже другой. Но ведь строят? Строят, это правда. И идея хорошая: решить одним махом все застарелые проблемы города, используя саммит-2012 как повод. А я — все об отчаянии, да об оторванности, да об «островном синдроме» дальневосточников...

Но тут важно вот еще что. За последние два десятка лет заброшенный Дальний Восток накопил столько обид к федеральному центру, что одним саммитом дело не исправишь. Это примерно как горький пропойца, ругатель и грубиян вдруг придет домой почти трезвый, да еще с цветами: вроде бы хорошо, но... Думать, что теперь у нас появился оптимизм и уверенность в будущем — неправильно и наивно. Иначе не уезжали бы. А уезжают все равно.

Есть и другой момент, поважнее: почему одному только Владивостоку такое внимание? Города-сада здесь, может, и не будет, но, если он станет хоть чуточку приспособленнее для жизни — уже хорошо. Однако, кроме «Влада», есть «Хабара» (Хабаровск), «Комса» (Комсомольск-на-Амуре), «Южный» (Южно-Сахалинск), «Блага» (Благовещенск), «Питер» (не тот, конечно, а — Петропавловск-Камчатский), «Бирик» (Биробиджан), Анадырь, Магадан, Якутск... Они-то чем хуже? Саммитов АТЭС на всех не напасешься, да и во Владивостоке ходит горьковатая шутка на тему «есть ли жизнь после 2012 года». Причем интонационно подразумевается, что скорее нет. А еще существуют райцентры, «моногорода», поселки, деревни... Вот им точно никаких саммитов не светит. Как-то, изучая официальные бумаги, наткнулся на термин, поразивший меня своей жутковатой внутренней противоречивостью: «населенные пункты без населения». И тут, похоже, все только начинается — недаром заговорили об «укрупнении» и упоре на «городские агломерации», то есть жизнь на огромной российской территории будет сосредоточена в этаких городских оазисах, где будет светло и тепло, а в остальной России настанут мрак и холод.

Мне постоянно говорят, что я скоро уеду отсюда. В Москву, а то — за границу... «Вы еще молодой, а потом вы поймете, что вам здесь тесно, и уедете». Я отвечаю, что моя молодость сильно преувеличена. «Нет, вы еще молодой, вы еще многого не понимаете. А потом поймете, что нечего здесь делать. И уедете».

Иногда мне передают слух, что я уже уехал.

Я пока сопротивляюсь.

Удар ниже часового пояса

Страна сама не понимает, что ей делать с Дальним Востоком, нужен он ей или нет, и если нужен — то в каком качестве. Поэтому и «восточная политика» крайне противоречива. Сначала В.В. Путин говорит, что дальневосточникам необходимо предусмотреть «преференции», потом оговаривается: не думайте, что мы будем вам платить просто за то, что вы здесь живете. Сначала хотят запретить правый руль, потом вбухивают гигантские средства в саммит АТЭС; сначала отдают китайцам острова на Амуре, а потом впервые в истории глава государства едет на Курилы, ввергая японцев в уныние. Взаимонепонимание между периферией и центром иногда выливается и в физические столкновения, когда для разгона демонстрации автомобилистов во Владивосток присылают подмосковный ОМОН. А потом в приморской тайге появляются какие-то «партизаны» — молодые пацаны, записывающие видеообращения в стилистике чеченских полевых командиров и отстреливающие милиционеров...

Из-за такого же непонимания и негибкости мышления решено перевести стрелки, чтобы Владивосток хотя бы по часам стал чуть ближе к Москве. Акции протеста, идущие по этому поводу во Владивостоке, вряд ли принесут результат. Я не думаю, что в данном случае некий чиновник-садист решил над нами поиздеваться, мне вся эта ситуация видится проще. Президент Медведев в своем послании-2009 Федеральному собранию вдруг сказал, что, мол, широка страна моя родная, неплохо бы сузить (а что, вон в огромном Китае всего один часовой пояс — пекинский, и ничего). Вассалы тут же принялись брать под козырек. Скажи президент, что страна у нас большая и поэтому разницу во времени следует еще увеличить, кинулись бы и увеличивать, сомнений нет. Но президент сказал так, как сказал — и потому с 2011 года во Владивостоке будет темнеть на час раньше. У нас останется меньше времени, чтобы, скажем, после работы съездить искупаться на море. И ладно еще, если все ограничится одним часом (говорят, что нет). Камчатка столкнулась с переводом стрелок уже в 2010 году — и теперь дети спрашивают родителей, почему те стали их забирать из детсадов ночью. Жители Камчатки устраивают флэш-мобы с фонариками под окнами администраций, но и только.

Возможно, у инициативы по переводу стрелок, помимо декларируемого прагматического (проще созваниваться), есть важный символический подтекст: Москва вспомнила о Дальнем Востоке, начинается новая эпоха, и теперь далекая окраина станет ближе к столице во всех смыслах. Эффект, однако, может оказаться прямо противоположным: отчуждение и неприязнь только усилятся. Безобидная, казалось бы, идея оборачивается ни много ни мало покушением на солнечный свет: отобрали правый руль, но лето-то не отберут, море не отберут, солнце не отберут? Отберут, как в той сказке Чуковского. Можно вместе с тем трактовать данный шаг ровно противоположным образом: как признак не всесилия, а — бессилия. «Они» ничего не могут сделать. Не могут сделать так, чтобы люди хотели и могли рожать, чтобы территория страны хотя бы не уменьшалась, чтобы отсюда не стремились уехать на Запад... А вот стрелки перевести — да, могут. В народе это называют ИБД — имитация бурной деятельности.

Время-то перевести можно. По-настоящему приблизить Дальний Восток к остальной России будет потруднее. На то он и Дальний.