Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Оплот культуры и просвещения: к истории Благородного собрания Москвы

Александр Анатольевич Васькин родился в 1975 году в Москве. Российский писатель, журналист, исто­рик. Окончил МГУП им. И.Федорова. Кандидат экономических наук.
Автор книг, статей, теле- и ра­диопередач по истории Москвы. Пуб­ликуется в различных изданиях.
Активно выступает в защиту культурного и исторического наследия Москвы на телевидении и радио. Ведет просветительскую работу, чи­тает лекции в Политехническом музее, Музее архитектуры им. А.В. Щусева, в Ясной Поляне в рамках проектов «Книги в парках», «Библионочь», «Бульвар читателей» и др. Ве­дущий радиопрограммы «Музыкальные маршруты» на радио «Орфей».
Финалист премии «Просвети­тель-2013». Лауреат Горьковской ли­тературной премии, конкурса «Лучшие книги года», премий «Сорок сороков», «Москва Медиа» и др.
Член Союза писателей Москвы. Член Союза журналистов Москвы.

Статья 3. «Сборное место русского дворянства»

В Благородном собрании были и свои люди-достопримечательности. Одним из таких непременных персонажей была Настасья Дмитриевна Офросимова (1753–1826), послужившая прототипом московской барыни Марьи Дмитриевны Ахросимовой в романе «Война и мир» Льва Толстого и Анфисы Ниловны Хлестовой в «Горе от ума» Александра Грибоедова.

В рассказах Яньковой, записанных ее внуком Благово, приводится очень колоритная характеристика: «Настасья Дмитриевна была старуха пресамонравная и пресумасбродная: требовала, чтобы все и знакомые, и незнакомые ей оказывали особый почет. Бывало, сидит она в собрании, и Боже избави, если какой-нибудь молодой человек или барышня пройдут мимо нее и ей не поклонятся: “Молодой человек, поди-ка сюда, скажи мне, кто ты такой, как твоя фамилия?” — “Такой-то”. — “Я твоего отца знала и бабушку знала, а ты идешь мимо меня и головой не кивнешь; видишь, сидит старуха, ну и поклонись, голова не отвалится; мало тебя драли за уши, а то бы повежливее был”».

И так при всех ошельмует, что от стыда сгоришь. «И молодые девушки тоже непременно подойди к старухе и присядь перед ней, а не то разбранит...

— И с дедушкой, и с бабушкой была дружна, а ты, глупая девчонка, ко мне и не подойдешь; ну, плохо же тебя воспитали, что не внушили уважения к старшим...

Бывало, как едут матери со своими дочерьми на бал или в собрание, и твердят им:

— Смотрите же, ежели увидите старуху Офросимову, подойдите к ней да присядьте пониже...

Говорят, она и в своей семье была пресердитая: чуть что не по ней, так и сыновьям своим, уже взрослым, не задумается и надает пощечин».

А вот о каком случае на одном из балов рассказывает Свербеев: «Она на ползалы закричала мне: “Свербеев, поди сюда!” Бросившись в противоположный угол огромной залы, надеялся я, что обойдусь без грозной с нею встречи, но не прошло и четверти часа, дежурный на этот вечер старшина, мне незнакомый, с учтивой улыбкой пригласил меня итти к Настасье Дмитриевне. Я отвечал: “Сейчас”. Старшина, повторяя приглашение, объявил, что ему приказано меня к ней привести. “Что это ты с собой делаешь? Небось давно здесь, а у меня еще не был. Видно, таскаешься по трактирам, по кабакам, да где-нибудь еще хуже, — сказала она, — оттого и порядочных людей бегаешь. Ты знаешь, я любила твою мать, уважала твоего отца... Ну, бог тебя простит, завтра ко мне обедать“». «Настасье Дмитриевне угодно было гулять зигзагами... Напрасно дочь ее и я робко заметили было ей, что таким образом мы мешаем танцующим. Она ответила громко: “Мне, мои милые, везде дорога”. И действительно, сотни пляшущих от нас сторонились и уготовляли нам путь широкий и высокоторжественный».

И еще: «В 1809 году Офросимовой удалось одним словом с выразительной жестикуляцией уничтожить взяточника — сенатора С... Государь сидел в своей маленькой ложе... Офросимова, не подчинявшаяся никаким обычаям, была в первом ряду кресел и в антракте, привстав, стала к рампе... судорожно засучивая рукава своего платья. Увидев в 3 или 4 No бенуара сенатора, она... в виду всех пальцем погрозила сенатору и, указав движением руки на ложу государя, громогласно, во всеуслышанье партера, произнесла: “С., берегись!” Затем она преспокойно села в свои кресла, а С., кажется, вышел из ложи». И действительно, вскоре сенатора отправили в отставку.

Офросимову называли в шутку московским воеводой, Марфой Посадницей; по отзывам Михаила Пыляева, она была «старуха высокая, мужского склада, с порядочными даже усами; лицо у нее было суровое, смуглое, с черными глазами; словом, тип, под которым дети обыкновенно воображают колдунью». «У меня есть руки, а у них есть щеки» — это выражение она часто повторяла. А более всех ее боялся муж, боевой генерал Павел Афанасьевич Оф­росимов (1752–1817).

В 1807 году Офросимова попала и в комедию Федора Ростопчина (когда он еще не был московским генерал-губернатором) «Вести, или Живой убитый», где автор под вымышленными фамилиями вывел реальных персонажей, знакомых всему московскому свету своими выходками и причудами. Была там и дама с явно издевательским именем-отчеством Маремьяна Бабровна. Вигель, сходив на премьеру, узнал в ней Офросимову: «В вестовщице Маремьяне Бабровне Набатовой всякий узнает знаменитую лет сорок сряду законодательницу московских гостиных. Она была воплощенная неблагопристойность, ругала дам в глаза, толкала мужчин кулаками в грудь и во что попало и была грозой женщин зазорного поведения, пока они совершенно ей не покорялись: тогда брала их под свою защиту и покровительство. Поэтому можно посудить о тоне тогдашних московских обществ».

Особым днем был день рождения государя, в честь чего в Благородном собрании обязательно устраивался бал. Так было 12 декабря — в день рождения Александра I. В письме от 10 декабря 1805 года москвич Степан Жихарев отметил: «Все наши власти и знать в великой ажитации по случаю послезавтрашнего дня. У главнокомандующего огромный обед, а вечером нарядный бал в Дворянском собрании», а затем 12 декабря: «Между тем как наши знатные москвичи праздновали рождение государя и благополучное возвращение его из армии, сперва на большом обеде у начальника столицы, а после на бале в Дворянском собрании». Подобные же приемы устраивались и в царствования следующих императоров.

Пышные балы устраивались и по поводу приезда самих государей, на который было обращено все внимание публики, особенно женской ее половины: на кого обратит внимание монарх? с кем проговорит больше всего, а с кем просто перекинется парой фраз? Петр Вяземский пишет о посещении собрания Александром I, как он заметил молодую и красивую дочь князя П.А. Оболенского: «Государь, с обыкновенною любезностью своею и внимательностью к прекрасному полу, отличал ее: разговаривал с нею в Благородном собрании и в частных домах, не раз на балах проходил с нею полонезы. Разумеется, Москва не пропустила этого мимо глаз и толков своих. Однажды домашние говорили о том при княгине-матери и шутя делали разные предположения. “Прежде этого задушу я ее своими руками”, — сказала Римская матрона, которая о Риме никакого понятия не имела. Нечего и говорить, что царское волокитство и все шуточные предсказания никакого следа по себе не оставили».

Танцам обучал знаменитый танцмейстер Йогель. К нему возили детей со всей Москвы, и Пушкин в детстве у него занимался. Танцы вообще дело серьезное. В собрании танцами управлял так называемый бальный дирижер, объявлявший следующую фигуру. Иногда между танцевавшими мужчинами разыгрывались нешуточные бои. Загоскин рассказывал, как некий «Иван Павлович третьего дня завел ужасную историю в Благородном собрании и вызывал на дуэль Алексея Степановича, который был во второй паре и, не спросясь у него, переменил фигуру в экоссезе». А все оттого, что нарушение сложившегося танцевального этикета приравнивалось к оскорблению. Нельзя было, в частности, танцевать с незнакомой девушкой более одного раза. А если танцуешь, будь добр, представься затем ее родне, присутствовавшей здесь же, в зале, какой-нибудь Афросимовой, которая не отвяжется со своими пошлыми расспросами. А приходить на бал девушке одной — упаси Господь, неприлично.

Существовали даже возрастные рамки для танцующих: для женщин с 16 до 27 лет, для мужчин до 38. Страшным преступлением считалось, когда одни и те же девушка и молодой человек танцуют друг с другом более трех раз за вечер. Это вызывало серьезные подозрения у сидящих по стенам престарелых московских сплетниц, считавших, кто, с кем и сколько танцевал.

Не молчали и московские злые языки: «Третьего дня в Благородном собрании был бал, на котором находилось человек около пятисот. Я там присутствовал, и было не скушно. Урусова, соседки Пушкины, княжны Щербатовы, Корсаковы, Баранова и многие другие на бале отличились. Киселевой не было; причиною тому отъезд генерала qui s’eleve[1], как называет его Хомутова», — фиксировал Василий Пушкин. «Генерал qui s’eleve» — это каламбур, читается по-русски как Киселев.

Как правило, открывалось собрание в первый вторник октября, а заканчивалось в первый вторник мая. Смотрины невест тоже устраивались по вторникам. В Великий пост балы и маскарады прекращались, начиналась пора концертов. На Страстной неделе устраивались чтения, выставки, благотворительные базары, на которых продавались всякие безделушки, мелкие вещи: салфетки, вышитые полотенца, кошельки, подушки и прочие предметы рукоделия. Сборы шли в пользу нуждающихся.

Петр Вяземский писал в 1866 году: «Дворянский клуб, или Московское Благородное собрание, было сборным местом русского дворянства. Пространная и великолепная зала в красивом здании, которая в то время служила одним из украшений Москвы и не имела себе подобной в России, созывала на балы по вторникам многолюдное собрание, тысяч до 3, до 5 и более. Это был настоящий съезд России, начиная от вельможи до мелкопоместного дворянина из какого-нибудь уезда Уфимской губернии, от статс-дамы до скромной уездной невесты, которую родители привозили в это собрание с тем, чтобы на людей посмотреть, а особенно себя показать и, вследствие того, выйти замуж. Эти вторники служили для многих исходными днями браков, семейного счастия и блестящих судеб. Мы все, молодые люди тогдашнего поколения, торжествовали в этом доме вступление свое в возраст светлого совершеннолетия. Тут учились мы любезничать с дамами, влюбляться, пользоваться правами и вместе с тем покоряться обязанностям общежития. Тут учились мы и чинопочитанию, и почитанию старости. Для многих из нас эти вторники долго теплились светлыми днями в летописях сердечной памяти».

А почему, собственно, московское собрание слыло ярмаркой невест, а не петербургское? Все очень просто объяснялось: в столице женщин было в два раза меньше, чем мужчин. Вот и приходилось ехать в Москву, где демографическая ситуация в этом плане была не в пример лучше. Рожали в то время помногу, у князя Петра Александровича Оболенского (1742–1822) и его жены Екатерины Андреевны Вяземской (1741–1811) было, к примеру, двадцать детей! Во многих дворянских семьях Первопрестольной дочерей на выданье имелось немало. Благородное собрание Москвы стало первым по значению местом, где можно было познакомиться молодым людям, ибо без спроса тогда в чужие дома в гости не ходили, а тут — пожалуйста, приезжай, танцуй, только деньги за вход заплати да дворянское происхождение подтверди.

Было бы наивным полагать, что в Дворянском собрании все были равны. Как раз нет, здесь ярко проявлялись сословные отличия. Всякого рода Евгении Онегины, да Элен Безуховы, да прочие светские персонажи, считая себя не четой приезжим провинциалам, кучковались отдельно — как правило, в левой части Колонного зала. Они выделялись модными нарядами («Как денди лондонский одет»), высокомерной манерой поведения, исключительно французской речью.

В противоположной части собиралась публика попроще: «Здесь поражает вас пестрота дамских и мужских нарядов, здесь вы видите веселые, довольные собою лица и фраки темно-малинового цвета, украшенные металлическими пуговицами, цветные жилеты и панталоны, разнородные галстуки с отчаянными узлами, удивительные бакенбарды; желтые, голубые, пунцовые, полосатые, клетчатые платья, громадные чепцы и токи, свежие, здоровые, круглые, румяные лица, плоские, вздернутые кверху носики, маленькие ножки и толстые, пухлые ноги, от которых лопаются атласные башмаки, большие, непропорциональные, даже непозволительные груди».

Интересно, что в Благородное собрание специально привозили крепостных актрис домашних провинциальных театров, чтобы они, находясь на хорах, «во время блестящих балов еще лучше могли “воспринять” манеры светских людей». Нередко там же, на галерее, стояли и только что приехавшие в Москву дворяне, они, словно зрители, присматривались к действу, больше похожему на театр, стараясь перенять обычаи и привычки, чтобы не ударить в грязь лицом. Особое внимание вызывали туалеты московских денди и светских львиц. Но иногда и сами москвичи поднимались наверх — поглазеть на публику, для этого не требовалось надевать фрак, вот потому Василий Пушкин и сообщает Вяземскому в июне 1818 года: «Сегодня я поеду в Благородное собрание — на хоры. Пудриться я не люблю да и наместнический мундир мне не по сердцу. Я всех увижу издали».

Но встречались и такие, кто считал для себя недостойным появляться в собрании в одном обществе с сонмом уездных девиц и мелких помещиков Среднерусской возвышенности. Загоскин рассказывает про одну из высокомерных московских дам, презиравших дворец в Охотном ряду: «В Москве ей гораздо легче было попасть в высший круг общества. Она бывала на балах у графини А***, на вечерах у княгини С*** и сама назначила у себя дни по вторникам, вероятно для того, чтоб все знали, что она никогда не бывает в Благородном собрании». Для таких появление в Благородном собрании — дурной тон, сам же Загоскин в 1834 году в «Замечании для иногородних» указывает уже тогда распространенное прохладное отношение московской богемы к сему общественному заведению: «Московское Благородное собрание, без всякого сомнения, одно из великолепнейших клубных заведений в Европе; но хороший тон требует, чтоб его посещали как можно реже».

Посещение собрания было непременным пунктом культурной программы зарубежных монархов. В июне 1818 года в Москву пожаловал прусский король Фридрих Вильгельм III. Блеск восстановленного Благородного собрания ослепил его. Василий Пушкин заметил 8 июня 1818 года: «Бал в Благородном собрании. Король прусской помолодел и похорошел, и, кажется, Москвою чрезвычайно доволен».

В 1820 году в Москву приехал новый генерал-губернатор Дмитрий Голицын, которому было суждено править Первопрестольной почти четверть века и оставить о себе прекрасную память среди горожан. Первый свой визит он совершил в собрание в Охотном ряду. Александр Булгаков, чиновник по особым поручениям, записал в своем дневнике 29 февраля 1820 года: «Князь Дмитрий Владимирович сказывал, что поедет в Собрание, то есть в концерт... В Собрании было с лишком 500 человек, и натурально князь обращал на себя всеобщее внимание; иные, как здесь водится, без всякого стыда забегали и смотрели ему в глаза, как смотрят на шкуру человека, покрытого чешуею». Далее был концерт с «довольно дурным пением какой-то мамзели и какого-то мусье». В дальнейшем Голицын не раз посещал собрание.

Но обычно концерты собирали больше народу, и не всегда на них пели дурными голосами, а если пели хорошо, то это становилось известно всему городу: «В прошедший вторник, 2 апреля, был в Собрании благородном прекрасный концерт. Мелас (итальянская певица петербургской оперы. — А.В.) пела, Ромберг играл на виолончели. Сказывают, что в концерте находилось 1200 человек. Это похоже на старину», — рассказывал В.Пушкин Вяземскому в 1829 году.

В июне 1831 года в Благородном собрании прошла мануфактурная выставка — «замечательная по успеху, который превысил общее ожидание, важная по неминуемым последствиям своим в будущем, выставка была таким занимательным событием, таким необыкновенным мирным торжеством, близким сердцу истинного патриота, что она должна была быть празднована общественною признательностью», как отметил посетивший сие мероприятие князь Петр Вяземский.

В Благородном собрании проходили и официальные мероприятия; как правило, во время своих визитов в Первопрестольную в Колонном зале императоры встречались с дворянством. 6 сентября 1826 года по случаю коронации Николая Павловича московские дворяне дали прием в честь новоявленного монарха. Александр Булгаков писал в дневнике: «Дворянство угощало Государя в большой зале Благородного собрания, которая была освещена очень хорошо, только жаль, что прибегнули к шкаликам, от коих всегда бывает и запах, и чрезмерная жара, хотя и были они заж­жены токмо на хорах, на коих и без того такое было множество зрителей, что половина имевших билеты хорные с трудом могли дойти до половины лестницы и, не имея средств добраться до хор, возвратились назад и уехали домой, ничего не видевши. Сему виною директоры, коим не следовало давать более билетов, нежели хоры заключать могут в себе людей. Внизу не было большой тесноты, хотя все, по обыкновению, находились в большой зале. Буфет также порядочно был населен, ибо напитки и пирожное раздавались без денег. Вообще было более 2000 членов и посетителей. Чужестранным министрам, свитам их и приезжим из Петербурга по дворам посылаемы были приглашения; все прочие, здесь служащие, живущие или имеющие дом в Москве, должны были записываться членами».

Так было и в декабре 1858 года, когда приехал Александр II. Приход его к власти в России в 1855 году вызвал большие перемены. Император объявил либеральные послабления: амнистия декабристам и другим политическим заключенным, закрытие Высшего цензурного комитета, прекращение полицейского надзора над инакомыслящими, отмена телесных наказаний и прочее. И самое главное — реформа по отмене крепостного права. А в это время генерал-губернатором Москвы был Арсений Александрович Закревский (1786–1865), для которого само слово «реформа» было как красная тряпка для быка. А уже отмена крепостного права и вовсе была для него немыслимой. Он всячески сопротивлялся освобождению крестьян, ставил палки в колеса тем московским дворянам, кто по своей инициативе хотел отпустить на волю своих крепостных крестьян. А в других губерниях империи, не в пример Москве, эти процессы активно шли.

Арсений Андреевич управлял Москвой как помещик своей усадьбой, кого хотел — миловал или наказывал. Он сам себе был и суд, и прокурор, а потому так противился учреждению в Москве губернского Комитета по крестьянскому делу. Это про него сообщалось в «Политическом обозрении за 1858 год», подготовленном Третьим отделением для государя:

«Большая часть помещиков смотрит на это дело как на несправедливое отнятие у них собственности и как на будущее их разорение... При таком взгляде... только настояние местного начальства и содействие немногих избранных помещиков побудили дворян литовских, а за ними санкт-петербургских и нижегородских просить об учреждении губернских комитетов... Москва медлила подражать данному примеру; а прочие губернии ждали, что скажет древняя столица? У многих таилась и доселе еще таится мысль, что само правительство... может быть, ее отменит».

Но правительство и государь ничего отменять не собирались. Александр II проявил по отношению к Закревскому удивительное долготерпение. В январе 1858 года он посылает в Москву свой рескрипт, которым указывает на необходимость в течение полугода закончить подготовку к проведению в губернии реформы по отмене крепостного права. Но воз и ныне там.

Тогда в августе того же года государь сам приезжает к Закревскому и держит речь перед дворянами: «Вы помните, когда я два года тому назад... говорил вам, что рано или поздно надобно приступить к изменению крепостного права и что надобно, чтобы оно началось лучше сверху, чем снизу. Я дал вам начала и от них никак не отступлю».

Однако московские помещики с большей охотой слушали не своего государя, а московского генерал-губернатора. Они вновь проигнорировали призыв Александра II и, собравшись в ноябре 1858 года на заседание Комитета по крестьянскому делу, так и не решили с выкупом земли крестьянами. Закревский играл в этом пассивном сопротивлении, сравнимом с саботажем, первую скрипку. Благодаря ему в тот год Благородное собрание не услышало своего государя.

30 августа 1865 года Александр II назначил в Москву очередным генерал-губернатором Владимира Андреевича Долгорукова (1810–1891). Князь пришел на место генерала от инфантерии Михаила Александровича Офросимова, руководившего Москвой чуть более года. Отставку Офросимова связывали с тем, что он якобы вольно или невольно покровительствовал московской дворянской фронде, которая, как мы знаем из прошлых глав, зачастую смела иметь свое, особое мнение по важнейшим политическим вопросам. В данном случае императору не понравилось слишком активное «продавливание» московскими дворянами вопроса о необходимости для России конституции.

Таким образом, новый генерал-губернатор Долгоруков, вдоволь осыпанный царскими милостями, явился в Москву как человек из северной столицы. Но было бы неверным думать, что князь должен был сосредоточиться на решении исключительно хозяйственных вопросов. В это время в Российской империи шла земская реформа — очень значительный шаг на пути к демократизации жизни общества, введению самоуправления на муниципальном уровне. Дело было новое и для властей, и для народа.

Император надеялся, что Долгоруков сможет с большей эффективностью реализовать все пункты «Положения о губернских и уездных земских учреждениях», утвержденного 1 января 1864 года, чем его столичный коллега граф Н.В. Левашов, который не нашел общего языка со столичными земцами, итогом чего стало закрытие земского собрания в столице «за возбуждение недоверия к правительству». За тем, как будет проведена земская реформа в Москве, внимательно следила и вся дворянская Россия.

Генерал-губернаторство Долгорукова началось не с традиционного приема, а с открытия московского земского собрания 3 октября 1865 года. Историческое событие состоялось в Благородном собрании. Градоначальник обратился к земцам со следующими словами: «Дарованные вам Всемилостивейшим Государем права и доверие сословий, избравших вас своими представителями, налагают на вас важные обязанности и заботы. Оправдать вашими действиями доверие Монарха и всех сословий — вот прекрасная цель, вот дорогая для вас награда, которая предстоит вам».

Среди собравшихся в тот день послушать генерал-губернатора земцев были в основном представители богатых сословий — крупные землевладельцы-дворяне, купцы, фабриканты, владельцы московской недвижимости, а также сельские старосты и зажиточные крестьяне. Долгоруков не пытался давить на земцев, уже то, что после открытия собрания он уехал, произвело большое впечатление на оставшихся, расценивших это как проявление доверия градоначальника. Так было на протяжении всего периода градоначальства князя. Долгоруков понимал, что Россия уже давно созрела для введения земского самоуправления, и потому всячески способствовал его работе.

Хотя земство и не входило в систему органов государственного управления, к его компетенции относился огромный круг вопросов местного значения: попечительство над школами и больницами, организация почтового дела, содержание тюрем, устройство и ремонт почтовых трактов и дорог, ведение статистики и прочее. Например, благодаря земству в Московской губернии появились одни из первых учительских семинарий — учебных заведений для подготовки учителей начальных школ. Долгоруков, как градоначальник, утверждал постановления о земских сметах на расходы, о разделении дорог на губернские и уездные, о проведении местных выставок и т.д.

Окончание следует.

 


[1] Qui seleve — который себя воспитывает (фр.).





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0