Мирная жизнь
Василий Авченко родился в Иркутской области в 1980 году.
Окончил журфак Дальневосточного государственного университета. С конца 1990-х и по настоящее время работает в различных приморских СМИ, а также является внештатным сотрудником ряда федеральных СМИ. Участник форума молодых писателей в Липках (2009).
Автор документального романа «Правый руль» (М.: Ad Marginem Press, 2009).
Живет во Владивостоке.
1
Неизвестно, кто первым назвал их «приморскими партизанами», да это и неважно. Парней из приморской глубинки, взявшихся отстреливать из идейных соображений милиционеров, не могли бы назвать иначе, даром что со времен партизанских приключений будущего писателя Александра Фадеева и сожженного в паровозной топке (в чем сомневаются ревизионисты) Сергея Лазо прошло без малого столетие, а в Великую Отечественную партизаны обитали совсем в других — белорусских да брянских глубинках.
У итальянского слова «партизан» (буквально — «один из части», «партия» означает «часть») на российской почве в послевоенные десятилетия появилось второе, лишенное романтики толкование — «взрослый дядька, призванный в армию на переподготовку». Проходя университетские военные сборы в частях Тихоокеанского флота, я видел таких партизан — сидели спокойно в сторонке да покуривали, пока мы, расхлябанные студенты в камуфляже и черных беретах, учились ходить строем. Но в случае с «приморскими партизанами», понятно, имелось в виду то, основное для отечественной практики значение слова «партизан», причем с позитивным оценочным ореолом: наш (если не наш, то это уже не партизан, а террорист или диверсант) герой из народа (то есть не из регулярной армии), отважно действующий в тылу оккупировавшего родину врага.
Официальные лица быстро среагировали и настойчиво убеждали журналистов и обывателей не использовать словосочетание «приморские партизаны», как несколькими годами раньше заставляли отказываться от выражений вроде «джамаат», «сепаратисты» или «Ичкерия» в связи с чеченской войной. Ни к чему, мол, пользоваться лексикой врага, и вообще нет никакой Ичкерии и никаких сепаратистов, а есть субъект Российской Федерации под названием «Чеченская республика» и обычные бандиты. Было ясно, что эти попытки бесполезны. Наименование «приморские партизаны» прилипло к этим парням сразу и навсегда.
Чем больше проходит времени, тем менее реальной представляется мне вся эта история с «приморскими партизанами». Иной раз кажется, что ее кто-то выдумал.
Но почти каждый день я езжу по улицам Владивостока мимо тюрьмы, где их держат в ожидании суда. Здание силикатного кирпича — следственный изолятор Владивостока № 1 — находится на Партизанском проспекте. Названном в честь еще тех, первых партизан.
2
Это в те июньские дни 2010 года ходила частушка: «Если мент лежит в кустах, нож торчит из бока, значит, вы недалеко от Владивостока», — переиначенная из старой, середины 90-х: «Если в кране нет воды, а в розетке тока...» Это в разгар тех событий и еще несколько месяцев после каждая подпорная стенка Владивостока считала за честь украситься наскоро намалеванным лозунгом «Слава приморским партизанам!», «Слава приморским героям!», «Партизаны — ваш подвиг не забыт!» или «Партизаны России — мы с вами!». Подпорных стенок в городе на сопках много. Даже в Москве, куда я зачем-то попал на несколько дней как раз в июне 2010 года, я с удивлением и некоторой провинциальной гордостью увидел аналогичный лозунг на задней стенке гаражного кооператива по дороге в Домодедово, где-то в Бирюлеве. Одной из немногих идей, способных солидаризировать расползающийся по окраинам российский народ, стала ненависть к общему врагу, коим оказались милиционеры — и, шире, силовые структуры.
Лозунги нельзя было подвести ни под какую статью, даже под набравшую к тому времени популярность «экстремистскую» 282-ю: поди разберись, какие именно партизаны или герои имеются в виду — может, тот самый Сергей Лазо или любой другой герой — от сталинградского снайпера Василия Зайцева, служившего когда-то на Тихоокеанском флоте, до первой в мире женщины-капитана Анны Ивановны Щетининой. Тем не менее власти ожидаемо видели в них крамолу и закрашивали лозунги со скоростью, сделавшей бы им честь при ремонте дорог или другом полезном деле. Потом неизвестным авторам, видимо, надоело обновлять граффити, и они исчезли. А события 2010 года, отодвинутые на второй и третий планы новыми, подзабылись.
Более или менее активной деятельностью «партизаны» занимались меньше полугода — с февраля по июнь 2010 года. По крайней мере, в этот отрезок времени укладывается большинство приписываемых им преступлений. Потом, разумеется, на них начнут навешивать грехи гроздьями, и отделить мух от котлет здесь будет очень сложно, если не невозможно. Нет окончательной ясности не только с толкованием происходившего в Приморье, но и с фактической стороной дела. Но все-таки попробуем составить более или менее внятную картину этих месяцев — с поправкой на неизбежную мифологизацию, неподтверждаемые слухи и привычное, положенное официальным лицам по должности вранье.
27 февраля 2010 года во Владивостоке, на улице Давыдова, в результате нападения неизвестных был убит один милиционер (сотрудник патрульно-постовой службы лейтенант Григорий Ковальчук) и ранен другой. Позже говорили, что Ковальчука хладнокровно добили выстрелом в затылок. Помню, как в тот день или следующий мою машину по дороге в Уссурийск несколько раз останавливали усиленные наряды ДПС — объявили один из своих «планов», который, как всегда, результатов не принес.
В конце весны плотность событий резко увеличилась. 27 мая зарезали милиционера в селе Ракитном Дальнереченского района. Это центральная или даже северная часть Приморья, расстояние от Владивостока — больше 400 километров. Дальнереченский район известен своей «лесной мафией», сбывающей лес через границу в Китай. Убийство Алексея Карася было совершено прямо в отделении милиции — вроде бы его застали спящим. Затем, 29 мая, неизвестными обстрелян автомобиль ДПС уже в другом, Яковлевском районе. В ночь на 8 июня нападение совершено уже в Спасском районе — в селе Хвалынка, где неизвестные расстреляли милицейскую машину (огнестрельные ранения получили двое сотрудников). «Партизаны», как видим, действовали на обширной территории, сопоставимой по площади с какой-нибудь Португалией. С этого момента Приморье превращается в зону контртеррористической операции с перекрытием трасс, привлечением многих сотен силовиков и даже бронетехники с вертолетами. Случай для дальневосточной окраины беспрецедентный. Организованная преступность здесь была всегда, но отстрелом милиционеров, естественно, не занималась; политические акции протеста проходили постоянно, но носили мирный характер (максимум — кратковременные перекрытия дорог). Появление «партизан» выглядело каким-то бредовым ремейком «Бойцовского клуба», отличаясь от литературы и кино только одним — невыдуманностью.
Пресса публикует появившееся невесть откуда письмо, подписанное неким Романом Муромцевым — якобы бывшим офицером ВДВ, призывающим народ на борьбу с силовыми структурами, «против зла, которое поработило нашу страну». Вероятно, именно с этого момента прочно вошел в обиход оборот «приморские партизаны», а самой ходовой трактовкой событий стало суждение об «идейных борцах с ментовским произволом». Очень кстати припомнилось еще одно письмо — анонимное, полученное рядом приморских властных учреждений в апреле. Его авторы требовали отставки коррумпированных милицейских начальников, судей и прокуроров, обещая в противном случае развязать боевые действия, приступить к взрывам зданий судов и так далее. Авторов той анонимки так и не нашли, а вэдэвэшник Муромцев оказался фигурой вовсе не существующей. Зато обнаружился некий бывший уголовник, а ныне законопослушный житель Владивостока с той же фамилией, который, наслушавшись телевизора, решил на всякий случай сдаться милиции, чтобы его превентивно не расстреляли. Но «осадок остался», что позволяет сделать дежурные предположения о «провокации спецслужб» — впрочем, подтвердить их нечем. Возможно, без «письма Муромцева» ореол народных героев-освободителей мог бы и не приклеиться столь прочно к парням, нападавшим на милиционеров в разных точках края.
Кульминацией «партизанской войны» становится 11 июня. Днем раньше, 10 июня, милиция задерживает двоих «партизан» — 18-летнего Романа Савченко и 22-летнего Максима Кириллова. Возможно, именно от них следствию становятся известны имена и местонахождение остальных «лесных братьев». Ими оказались жители поселка Кировского (в просторечии «Кировка» — административный центр Кировского района, находящегося между уже упомянутыми Спасским и Дальнереченским) 23-летний Андрей Сухорада, 21-летний Александр Сладких, 21-летний Александр Ковтун и 23-летний Владимир Илютиков. Силовики сразу же выходят на их след и обнаруживают четверых «партизан» не где-то в тайге, а в Уссурийске — городе по дальневосточным меркам крупном, расположенном прямо на Транссибе и федеральной трассе Хабаровск–Владивосток, всего в сотне километров от Владивостока. Каким-то образом «партизаны» умудрились просочиться через все кордоны и спрятаться практически в центре Уссурийска. 11 июня именно здесь, по адресу улица Тимирязева, 73, происходит «штурм бандитского логова» (выражение Следственного комитета по Приморскому краю) или же, по меньшей мере, перестрелка между улицей и балконом. В результате, как минимум, двое силовиков получают ранения, а двое из «партизан», оборонявшихся в квартире, — Андрей Сухорада и Александр Сладких — гибнут. «Следствию предстоит выяснить, было ли это самоубийство или они были убиты», — сообщили по этому поводу в Следственном комитете поначалу. Оставшиеся в квартире Илютиков и Ковтун после переговоров поочередно сдаются, бросив оружие, и начинают «сотрудничать со следствием».
Таковы, в первом приближении, факты. Остается до конца непонятным, действительно ли Сухорада и Сладких покончили с собой, как потом однозначно заявили официальные лица, или все-таки были застрелены — либо, по крайней мере, один из них. Удивляет немногочисленность «партизанского отряда» — шестеро парней, против которых развернули настоящие военные действия. Спорна и причастность названных лиц ко всем вменяемым им преступлениям. В таких случаях принято говорить, что точки над «и» расставит суд. Следствие, впрочем, сразу же связало все нападения на милиционеров с февраля по июнь включительно (общий счет — двое убитых и, как минимум, шестеро раненых) именно с этими парнями.
Одновременно началась пропагандистская работа по развенчиванию создавшегося вокруг «партизан» героического ореола. Силовики занялись дегероизацией «партизан» и деполитизацией всей этой истории. «В течение нескольких месяцев злоумышленники совершали кражи, угоны, поджоги в Кировском, Дальнереченском и Спасском районах Приморского края. Подозреваемые похищали оружие и транспорт у жителей районов, с тем чтобы продолжать свою преступною деятельность, направленную на совершение тяжких преступлений, — говорилось в сообщении официального представителя приморского Следственного комитета Авроры Римской. — Подозреваемые в совершении особо тяжких преступлений... никакие не борцы за справедливость, как называют их некоторые СМИ. Это люди, у которых отсутствует всякое представление о нравственности. Для них не существует такое понятие, как “закон”. Они совершают преступления не за идею, а просто для того, чтобы навлечь ужас на общество и почувствовать себя хозяевами жизни людей и при этом не упустить свой корыстный интерес».
Дальше этот простой тезис («не за идею», «не упустить свой корыстный интерес») транслировался самыми разными должностными лицами в тех или иных вариациях. Начальник УВД Приморского края генерал Андрей Николаев на одной из пресс-конференций даже вошел в противоречие с самим собой, последовательно изложив взаимоисключающие вещи. Сначала он повторил сформулированную выше официальную установку: «Комментарии в некоторых интернет-форумах и некоторых СМИ о ментовском беспределе, толкнувшем мальчишек на вооруженную борьбу, не соответствуют действительности, а продиктованы исключительно желанием направить внимание общественности на проблему так называемого милицейского произвола, оказание давления на правоохранительные органы, создание образа борцов за правое дело... Нападения на сотрудников милиции были мотивированы исключительно желанием заполучить оружие и боеприпасы с целью продолжения совершения более тяжких преступлений корыстной направленности» (хотя, казалось бы, гораздо проще и безопаснее купить оружие на «черном рынке»). Тут же Николаев заявил: «В ходе преследования участников банды в лесах Приморья обнаружены многочисленные схроны, оставленные членами вооруженной группы. Кроме одежды и продуктов питания, в них находились оружие, боеприпасы, взрывчатые вещества, взрывные устройства, а также предметы с фашистской символикой и литература радикального толка». Если генерал здесь не врет, тогда «партизан» следует рассматривать именно как «идейных» (то есть ставящих перед собой не корыстные или не только корыстные, но и политические цели), а не «обычных» преступников. Более того — сознательно нацеленных («многочисленные схроны») на ведение долговременной партизанской войны. Зачем обычным грабителям «многочисленные схроны», а также «фашистская символика» с «радикальной литературой» (какой именно, нам не сказали) — решительно непонятно.
Официальные власти и силовики придерживались «бандитской» версии: преступники, грабящие и убивающие всех подряд с целью завладения оружием и деньгами. Романтики и оппозиционеры выдвигали версию «идейных борцов». Убитый Андрей Сухорада, как оказалось, несколько лет назад вступил в запрещенную впоследствии Национал-большевистскую партию Эдуарда Лимонова и даже бывал в московском «бункере» партии. Появилась и конспирологическая версия «запуска сепаратистского сценария» на зарубежные деньги (местную оппозицию и раньше пытались обвинить в ангажированности Западом; например, мэр Владивостока Игорь Пушкарев заявлял о том, что протесты приморских автомобилистов профинансированы Джорджем Соросом, но подобные выпады всегда оставались голословными). Наконец, «бытовая» версия заключалась в личных счетах парней к милиционерам. Отец Романа Савченко — Владимир Савченко рассказал журналистам о том, что сына недавно сильно избили в милиции, а другой сын Владимира еще несколько лет назад умер в камере. По словам Савченко-старшего, Андрею Сухораде в Кировской милиции тоже «ломали ребра». Версия кажется состоятельной, но, с другой стороны, нападали «партизаны» не на конкретных обидчиков, а на случайных, казалось бы, милиционеров. Имелось также предположение, что «партизаны» с самого начала находились под контролем неких спецслужб — например, ФСБ, благодаря чему им будто бы дважды удавалось чудесным образом уйти от вышедших на их след милиционеров (в Подгорном и еще в Шмаковке, прежде чем «партизаны» добрались до той самой уссурийской квартиры).
Деполитизацией событий власти занялись не случайно. Нападения на милиционеров — случай, конечно, чрезвычайный, но дело «приморских партизан» еще интереснее другим. Едва ли не больший резонанс, чем сами убийства и обстрелы, вызвала неоднозначная, мягко говоря, реакция общества, если понимать под ней кухонные пересуды, отклики в блогосфере и отражение событий в СМИ.
Местные социологи, затеявшие тематические исследования, были шокированы и даже поначалу боялись публиковать результаты: порядка 80% опрошенных или даже больше открыто сочувствовали «партизанам». «В случае с “партизанами” милиция проиграла схватку на информационном поле», — заявит позже директор Дальневосточного консалтингового центра Петр Ханас. Совсем другое звучание приобрели название Партизанского проспекта — одной из центральных улиц Владивостока — и старая песня о том, как «шли лихие эскадроны приамурских партизан» и «партизанские отряды занимали города».
Действия «партизан» вызвали сочувствие даже у тех, кто понимает, что вообще-то нельзя убивать ни милиционеров, ни кого бы то ни было. Плотность разного рода протестных выступлений в Приморье перед появлением «партизан» была очень высокой. Многим «партизаны» оказались ближе, чем власть и правоохранительные органы, поэтому и начались неуклюжие попытки возбудить «благородную ярость» населения против «партизан». «Русский Newsweek» (вскоре закрывшийся) сообщил о совещании у первого замглавы администрации президента Суркова, на котором была дана рекомендация: употреблять исключительно слово «бандиты». Председатель комитета Госдумы по безопасности Владимир Васильев призвал «не называть банду в Приморье партизанами или народными мстителями». Термины имеют значение; одно дело — «чеченские террористы» и совсем другое — «приморские партизаны».
В Кировском прошел стихийный митинг, на котором звучали требования привлечь к ответственности сотрудников милиции, виновных, по мнению местных жителей, во всем произошедшем. В Уссурийске к дому 73 на улице Тимирязева понесли цветы.
Мне было особенно интересно проследить за эволюцией собственного отношения к «ментам» — имею здесь в виду не только сотрудников МВД, но и всех «силовиков» и «полусиловиков» вообще. Теперь я смотрел на них другими глазами, чем еще несколько лет назад, в Чечне.
3
Впервые я попал туда уже во время «второй чеченской» — в первые годы нового века, в середине этого невнятного периода, когда активных боевых действий с тылами и фронтами не велось, но ежедневно где-нибудь стреляли или взрывали. Мир это или война — однозначно определить было нельзя. Крошечная Чечня — я подсчитал, изучив атлас, что ее площадь ровно в десять раз меньше площади моего Приморья — была напичкана десятками разнообразных силовых отрядов: «вэвэшники», ОМОНы, СОМы, СОБРы, ФСБ, спецназ ГРУ... Тогда в Чечне постоянно стояли четыре приморских отряда только по линии МВД.
Я был юн и идеалистичен. Милиционеры, взявшие меня, журналиста, с собой, казались пахнущими порохом героями, а жители Чечни, даже «мирные», — латентными террористами. Менты действительно оказались отличными парнями, я даже не воспринимал их как ментов — пацаны как пацаны, мужики как мужики. Мы везли в Чечню отряд приморской милиции на смену такому же, отбывшему свои полгода.
Старшими были двое офицеров, двое полковников — большой и маленький. Первый имел типичную полковничью внешность: грузный, с мрачным по умолчанию выражением лица, с усами цвета «перец с солью» и в камуфляже такого же цвета. Второй казался щуплым, с небольшими русыми усиками, можно даже сказать — изящным. Мое первое впечатление о людях часто бывает ошибочным. Большой полковник сначала показался мне грубым и неприятным, маленький — каким-то несолидным. Но оба оказались мужиками очень достойными, я держусь этого мнения о них и сегодня. Первый — огромный и мрачный с виду — был добрейшим, мудрейшим и надежнейшим (и с прекрасным чувством юмора), второй — интеллигентным, но твердым, с внутренним стержнем.
В мирное советское время я не успел попасть на Кавказ. Советское время я захватил только краешком, да и у нас в Приморье всегда было свое море под боком. В «первую чеченскую» я был мал и не мог попасть на Северный Кавказ ни в каком качестве. На «вторую чеченскую» мог бы загреметь, если бы угодил в армию. Но меня не призвали — в нашем университете была военная кафедра, я прошел сборы и лейтенантом был уволен в запас.
Путь на Кавказ был долог. Сначала мы ехали поездом из Владивостока в Хабаровск. На вокзале были проводы с «Прощанием славянки», в поезде ломали хлеб, открывали консервы и пили слегка водку — до Хабаровска все равно делать было нечего. Темным утром в промерзшем, за 30 градусов, предновогоднем Хабаровске погрузились в грузовой «Ил-76 МД» — десантный вариант, с аппарелью для бронетехники, «человеческих» кресел там было не предусмотрено. На взлете у меня затрещало в ушах. Я испугался, что отморозил уши в Хабаровске. Потом увидел, что за уши держатся и другие. Мне объяснили, что военные летчики взлетают резко, отсюда, мол, перепад в давлении. Я успокоился.
Летели долго, садясь то в Чите, то в Красноярске или еще где-то. Туалета в салоне не было. Курить было нельзя — нам объяснили, что может сработать противопожарная сигнализация, после чего температура в салоне сравняется с забортной. А мы и так не снимали теплый зимний камуфляж. Спасали полуторалитровые пластиковые бутылки: в них мочились, в них и курили (зажженную сигарету бросают в бутылку, вдыхают дым из бутылки, выдыхают его туда же и передают бутылку товарищу). Дудух, — тяжело плюхался «грузовик» на полосу очередного аэропорта. Мы выходили и пинали эти бутылки подальше от самолета, на снежную целину.
Наконец приземлились в Моздоке. Бойцы разместились в палаточном городке прямо на аэродроме, а я с двумя командирами отправился в город. Там жил наш, приморский мужик — служил на узле связи, кажется. Он встретил нас на аэродроме с букетом из бутылок водки и предложил тут же «лизнуть», но командиры сказали — позже. Уселись в уазик почему-то с табличкой «груз-200» под стеклом и отправились в город.
— Ну ты уж нас совсем! Хоть бы «груз-300» написал, что ли, — пошутил маленький полковник. Я уже знал, что «трехсотыми» называют раненых.
На въезде в город нас остановили и потребовали предъявить автомобиль к досмотру. Приморец-связист Толя хотел скорее добраться до дома и «лизнуть».
— Не видишь — двоих полковников везу! Ты вообще погоны различаешь, уважаемый? — сказал он молодому бойцу с КП. Толя сидел на переднем пассажирском сиденье — на месте «старшего машины», а мы втроем с обоими полковниками теснились на заднем.
Боец не сдавался и в итоге сам распахнул заднюю левую дверцу уазика — как раз ту, за которой сидел я, вдавленный в самую дверку немаленькими телами двоих полковников, укутанных в толстые зимние бушлаты. Из-под меня с высоты уазовского сиденья на асфальт скользнула бутылка водки и разбилась в безнадежные дребезги. Из теплых внутренностей уазика в адрес бойца хлынул поток могучего мата. Поморщившись, боец захлопнул дверь и бросил только:
— Проезжайте!
— Я же говорил, надо было сразу лизнуть, — грустно протянул Толя.
Бутылку было, конечно, жалко. Не из-за денег, а из привычной алкоголической бережливости — это ж бутылка. Водки в Моздоке было завались, и была она дешева. «С бумажками» (то есть с акцизами) стоила, кажется, 40 рублей, «без бумажек» (а внутри — то же самое) — 20. Лучше было брать «без бумажек». Все это нам объяснил опытный Толя.
Мы въезжали в Моздок — город, который отсюда, «из России», казался суровым и чуть ли не фронтовым, а оттуда, из Чечни, смотрелся, напротив, как первый мирный населенный пункт, по которому можно спокойно ходить и ездить, не опасаясь обстрела или подрыва. Стояла мягкая кавказская зима. Я, как и все, был одет в униформу этой войны — черную вязаную шапочку и теплый камуфляжный бушлат. Нам, только что прилетевшим из далекого дальневосточья, было тепло. Это не тридцатиградусный Хабаровск, не Сибирь и даже не мой родной Владивосток, где в силу крымской широты и близости моря «минус» не столь суров, но вечный ветер, продувающий город сопок насквозь, охлаждает эту обманчивую теплоту.
В Моздоке мы провели еще день — ходили по городу, купили на рынке вкуснейшей сушеной хурмы и все, что нужно для борща, который отменно сварил большой полковник вечером, устав «лизать» с Толей без нормальной закуски. Снова пили водку в обшарпанной хрущевке, где Толя то ли снимал квартиру, то ли просто подселился к местной женщине. Женщин было даже две — непонятной национальной принадлежности и полубичевской внешности, вечно пьяных или желающих «лизнуть». На двери туалета шутник Толя повесил табличку: «Очко-Мартан». На ванной — ностальгическое «Шамора», название знаменитого владивостокского пляжа.
Большой полковник удивительно умел пить. Не просто мог выпить литр и не упасть, но контролировал ситуацию и в нужный момент говорил: «А теперь давайте чайку попьем». И сразу все понимали, что именно чайку-то сейчас и не хватает, а после этой передышки можно было опять приниматься за водку. Он умел с ходу находить общий язык с любыми людьми — этому умению я всегда завидовал. Легко ставил на место и пьяных полукавказских женщин, и сумасшедшую бабку в военторге — и все без повышения голоса, за счет моментального снайперского подбора интонации и слов.
Мы еще съездили в какой-то штаб. На стенах висели памятки с вайнахскими обычаями. Я прислушивался к эфиру: в таком-то районе Чечни угнана белая «Волга»... год выпуска, госномер, принадлежит директору совхоза «Советская Россия». Сам директор похищен вместе с машиной... Вернувшись во Владивосток, я узнаю о том, что найдены останки этого директора. Не просто труп — фрагменты тела раскидали по территории доброго гектара.
В Чечню мы отправились на бронепоезде «Козьма Минин». Он шел до пригорода Грозного, главной базы «федералов» Ханкалы (сам грозненский вокзал тогда еще не восстановили). Мне казалось, что бронепоезда навсегда остались в книжках огражданской войне. Но после того как сбили полную бойцов «корову» — огромный вертолет «Ми-26», — личный состав стали перевозить только наземным транспортом. Впереди локомотива шла пустая платформа — на случай подрыва полотна, вокруг кружились «вертушки». С платформы между обычными вагонами щетинилась в небо четверка стволов «Шилки».
Увидев в окно разбитый остов автомашины, я спросил, когда был последний подрыв.
— Вчера, у Червленой. БТР внутренних войск, — ответили мне.
Ханкала оказалась огромным палаточным городом, «военной столицей» республики. До сих пор Ханкала была для меня суровым словом из телесюжетов. Представлялись героические офицеры в полевой форме, сидящие в окопах и пьющие третий тост в промежутках между стрельбой. Слово «Ханкала» напоминало неведомое блюдо «хинкали», чужой праздник «ханука», приморское озеро Ханку и нашу русскую непременную «хану». На самом деле, как объяснили провожатые, это лагерь скаутов «Ханкаленок». В Ханкале сидит командование, через Ханкалу идет снабжение, в Ханкале раздается больше всего наград и выплачивается «боевых». Те, кто служил в других точках мятежной республики, называли Ханкалу «самым безопасным местом в России после Кремля». Они по-всякому ругали Ханкалу и заодно Москву:
— Ханкала, москвичи — п...расы, стукачи!
На уазике ехали в Грозный по размытой и разбитой дороге. Это совсем недалеко. Броня, бойницы, антенна «пелены» на крыше (глушилка для защиты от радиоуправляемых взрывных устройств), по обочинам — колючка и надпись «Мины». Первый раз ехать в автомобиле по этой земле было страшно. Даже с «пеленой» и с толпой здоровенных вооруженных ментов. Примерно то же чувствуешь, когда едешь на тяжелом джипе по еще не окрепшему (или, наоборот, уже по-весеннему хлипкому) льду морского залива, держась потеющей рукой за ручку двери. А если сейчас — подрыв или обстрел? Раз — и у меня не стало ноги, что я почувствую? Машину бросит набок, нас начнут добивать из стрелкового оружия. Бородатый боевик подойдет ко мне и выстрелит в голову. Или нет, достанет нож и начнет отрезать ее мне, еще живому... Как себя поведут мои сопровождающие? Я-то что, я — гражданский, мне и оружия не положено.
Водитель, услышав по моим вопросам, что я здесь новичок, начал выделываться. Когда он слишком лихо выехал из какой-то канавы на дорогу, так что уазик чуть не опрокинулся (приговаривая: «Русское ралли!»), большой полковник счел нужным одернуть водилу.
— Ты давай не понтуйся, — бросил он ему лениво, но веско.
И тот замолчал. Люди и другие звери чувствуют, кто сильнее, главнее и опаснее.
Город щерился осколками черных окон. Площадь Минутка, мгновение тьмы под виадуком, где в 1995 году подорвался генерал Романов, и вот она — бывшая школа № 18, одно из немногих уцелевших в районе зданий. Обгоревшее, закопченное здание, окна закрыты мешками с песком. Школа точно такая, как моя владивостокская, — типовая советская. Вон там у нас, и у них тоже, был спортзал. Вон там — кабинет биологии...
Рядом — пятиэтажка с выкушенным куском и висящим на гнутой арматурине балконом. Тут явно или артиллерия работала, или авиабомбой попали. А когда-то, недавно совсем, лет десять назад, на этот балкон выходили покурить горожане, русские или чеченцы... У школы — КПП: бетонные блоки, мешки с песком, узкие бойницы. Видно, что это действительно был красивый столичный город. Проспекты, ряды высотных домов, современная архитектура — только сейчас не найти необгоревшего целого здания. Каждая стена избита множеством пуль и осколков, дома стоят пугающе пустые, с выхваченными этажами и снесенными кусками стен. Вдоль улиц выстроились ряды обломанных деревьев. На черном от копоти, разбитом доме по оставшимся буквам угадываю надпись: «При пожаре звонить 01». Нелепо смотрится уцелевшая советская вывеска: «Дом бытовых услуг». От многих домов не осталось даже стен — ту же Минутку окружают присыпанные снежком груды обломков. В разрушенных не до конца домах кое-где горят окна, торчат трубы печек, работающих на бесплатном газе.
Той же ночью в кузовах грузовиков мы вернулись со сменившимся отрядом в Ханкалу и расположились в вагонах того же бронепоезда, на котором прибыли сюда. Разложили по плацкартным полкам автоматы-«весла» и пулеметы, «броники» и «лифчики» — разгрузки. Потом нам скажут, что в тот самый час, когда мы выехали колонной из Грозного в Ханкалу, обстреляли другую колонну, направлявшуюся из Ханкалы в Моздок, — подорвали «Урал» с зенитной установкой. А мы в это время пили разливной дагестанский коньяк — как пиво, из «полторашек», — закусывая какими-то крошечными мандаринчиками. Один парень сильно напился, и наутро опытный капитан учил его справляться с похмельем.
Столики в поезде были исцарапаны бесчисленными дембельскими надписями: «Ростов», «Тыва», «Башкирия», «Коми», «Бурятия»... Здесь служил даже «японский ОМОН», как в шутку называли милиционеров из Якутии. Ехали долго и медленно, с остановками. В Гудермесе курили у вагона.
— Мясо бежит! — пошутил, увидев рыщущую по путям облезлую собаку, милиционер с лицом веселого постаревшего гопника.
В вагоне симпатичный капитан Алексей читал свои стихи:
В кавказском городе неблизком,
Где горный воздух невесом,
Как мирный страж земли российской
Стоит в Чечне Приморский СОМ.
Врач Володя, высокий парень в очках, вонзал толстенную иглу в ухо товарищу, отсасывая оттуда что-то лишнее — ухо потемнело и вздулось. Товарищ матерился и старался не дергаться.
Сзади, на лопатках, многие милиционеры, особенно молодые, сделали себе «портаки» — выкололи синих скорпионов. В сумках и рюкзаках бойцов лежали сувениры: кизлярские клинки, мусульманские четки, старые сепаратистские газеты. Часы, протяжно завывающие «Аллах акбар...». Кассеты с песнями свободолюбивого народа нохчи. Были среди них эпические — про имама Шамиля или кого-то еще. Были переиначенные современные хиты:
Что такое Грозный? Это камни.
Плачущие камни под ногами...
Грозный, мы оставили тебя, но ненадолго —
Небольшой лишь нужен отдых волку.
Шевчуковская «Что такое осень» появилась еще до войны — еще в, можно сказать, единой стране. Она настолько же «наша», насколько и «их».
Заканчивался декабрь 2002 года. Через пару дней после нашего отъезда из Грозного там взорвали дом республиканского правительства. А ровно в тот день, когда мы прибыли поездом из Хабаровска во Владивосток, в центре Владивостока застрелили бывшего вице-губернатора, на момент убийства — ректора одного из местных вузов. Тогда я не понял даже, а почувствовал, что нет ни войны, ни мира, а есть просто какое-то странное, нелепое и безумное существование людей на земле.
* * *
Зимой с 2004 на 2005-й я снова оказался в Чечне. На этот раз мы были без отряда. Двое офицеров из краевого УВД ехали проверить части приморской милиции, дислоцированные в Чечне, и согласились взять меня с собой. Одного, полковника, я знал по прошлой поездке. Это был тот самый — огромный и мрачный с виду, а на деле замечательный дядька. Но главным теперь считался не он, а второй, хотя второй был только подполковником. Этот второй оказался подтянутым сорокалетним мужиком, спортсменом, в черноглазом лице присутствовало что-то хищно-кавказское, но первое впечатление, как это часто у меня бывает, оказалось обманчивым. Он некрасиво суетился, рисовался, строил из себя большого начальника, рассказывал о каких-то своих сомнительных подвигах... В Чечню он ехал впервые и откровенно трусил, что стало для меня открытием. Мне самому бывало страшновато, но я старался этого не показывать и вести себя так же, как остальные — опытные и спокойные. Этот же выделял из себя литры страха, которые я ощущал почти физически, легко отделяя эти литры от моего собственного страха.
Пе