Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Ближнее зарубежье, или Сунька и ее окрестности

Василий Авченко родился в Иркутской области в 1980 году.
Окончил журфак Дальневосточного государственного университета. С конца 1990-х и по настоящее время работает в различных приморских СМИ, а также является внештатным сотрудником ряда федеральных СМИ. Участник форума молодых писателей в Липках (2009).
Автор документального романа «Правый руль» (М.: Ad Marginem Press, 2009).
Живет во Владивостоке.

1

Первые два десятка лет своей жизни я не был уверен в существовании Москвы. Потом я туда попал и был вынужден признать, что книги и телевизор меня не обманывали: Москва — существует, это не фантастика и не павильонные съемки. Правда, в существовании Парижа, Нью-Йорка, а также Тамбова и Рязани сомнения у меня по-прежнему остаются, но они изрядно поколеблены.

В существовании Кореи, Китая и Японии я не сомневался никогда. Их было вокруг слишком много с самого детства, с 80-х: то отец кого-нибудь из одноклассников привезет жвачки, то чей-нибудь старший брат обзаведется видеомагнитофоном, то на берегу моря после шторма ты сам набредешь на какие-то мусорные артефакты с безошибочной идентификацией страны, их породившей. Потом, с начала 90-х, проникновение соседней Азии в нашу жизнь приобрело характер обвальный и, похоже, необратимый. Владивосток поголовно пересел на японские «тойоты», «мазды» и «ниссаны», оделся в китайское шмотье и начал закусывать корейскими «дошираками» да «чокопаями». Начались массовые морские рейсы за иномарками и сухопутные челночные рейды в Китай. В городе открылись китайские рынки.

Я принадлежу к тому поколению дальневосточников, которое вовсе не обязательно бывало в Москве и вообще «на Западе», зато поголовно бывало в приграничных китайских городках. Именно это и принято называть «островным синдромом дальневосточников». Принятое в России для обозначения Украины и Белоруссии словосочетание «ближнее зарубежье» меня поэтому всегда коробило: какое же это ближнее, Америка — и то ближе! Наше ближнее зарубежье — это именно китайские городки-барахолки, разросшиеся для нас и на наши же деньги. Мне приходилось бывать в обеих Кореях, в «цивилизованном» Китае (Китай очень разный, как и Россия) и в Японии. Но самое ближнее, самое родное зарубежье, почти Россия — это они, городки северо-восточной китайской провинции Хэйлунцзян, название которой можно вольно перевести как «Амурская область», потому что Хэйлунцзян буквально — «река черного дракона», так китайцы называют пограничный (наш общий с ними) Амур. И самый первый, самый главный из этих городков — конечно же Сунька, как зовут у нас населенный пункт с почти неприличным названием Суйфэньхэ.

В восточной части провинции Хэйлунцзян, неподалеку от российской границы, находится город с еще более неприличным названием Муданьцзян (в Уссурийске, к слову, имеется даже улица Муданьцзянская). Именно к нему относится Суйфэньхэ, в силу своего бурного роста в последние годы переведенный из разряда обычного поселка Дуннинского уезда (последний тоже входит в состав «городского округа Муданьцзян») в ранг одного из «городских уездов» Муданьцзяна, вот такое у китайцев сложное административное деление. Город стоит на реке Мудань, вызывающей неизбежные ассоциации с Платоновым.

Суйфэньхэ — изначально «полукровка». Городок, как считается, возник в начале XX века на месте нескольких китайских деревень в качестве железнодорожной станции российской КВЖД — Китайско-Восточной железной дороги. Его название дублирует название протекающей здесь же речки. У нас эта речка уже лет сорок как официально зовется Раздольной — она пересекает границу и впадает в Амурский залив, на который выходят окна моего владивостокского жилья. Но старые рыбаки до сих пор говорят: «ездил на Суйфун», «на Суйфуне корюшка идет».

В 30-х годах ХХ века Суйфэньхэ оказался практически в Японии: территорию Маньчжурии заняли японские войска, превратив ее в марионеточное, как принято писать в учебниках истории, государство под названием Маньчжоу-го. Именно здесь гремели последние залпы Второй мировой, когда в августе 1945 года советская армия вошла в Китай с разных сторон — из Забайкалья и из Приморья, — дабы разгромить японскую Квантунскую. «Разгорелся бой за крупный узел дорог, ведущих к укрепленному населенному пункту и станции Суйфэньхэ (Пограничная)… В течение 13 и 14 августа противник усилил на муданьцзянском направлении свои контрудары и, широко применяя минно-взрывные заграждения, приводившиеся в действие смертниками, пытался задержать наше наступление…» — пишут о тех августовских днях историки. 2 сентября 1945 года на борту линкора «Миссури», как известно, был подписан акт о капитуляции Японии, и все закончилось.

Суйфэньхэ же тихо спал (спала, спало?), как и положено захолустной станции-деревушке. В 1975 году он был признан городом, но настоящий взлет датируется 1992 годом. Советский Союз рухнул, границы открылись, население начало переквалифицировываться из офицеров и инженеров в коммерсанты-«мешочники», и Суйфэньхэ получает статус «открытого города-порта», даром что расстояние до моря исчисляется сотнями километров. Заштатная пограничная железнодорожная деревня, где капусту возили на волах, начала стремительно расти. Приморцы, вооруженные безразмерными «помогаечными» сумками (они же — «мечта оккупанта»), лавиной повалили в Суйфэньхэ за дешевыми шмотками. В промерзшей маньчжурской грязи начал расти современный город. В этот период Суйфэньхэ и превратился в Суньку, и с тех пор иначе его никто не называет.

В первые годы Сунька только торговала. Потом китайцы сообразили, что сюда могут ездить не только за шмотками, но и просто «за границу», коль скоро это ближайший к России Китай. Сунька стала цивилизовываться. Она заполнилась парикмахерскими, саунами, ресторанами, массажными салонами, туристическими объектами, ночными клубами. Все это было дико дешево. Потом в Суньке появилась и промышленность — не ракетная, конечно, и не тяжелое машиностроение, но все-таки промышленность.

За промышленностью пришла очередь мифологии. Каждый провинциальный городок стремится найти хоть что-то или кого-то, чем или кем он мог бы по праву гордиться. Если славных уроженцев пока нет — чтут память об именитых гостях. Сунька пошла именно по этому пути. Правда, никто особенно именитый ее, похоже, пока не посещал. Зато, как с гордостью рассказывают здесь, лет тридцать, что ли, назад Суйфэньхэ посетила (зачем — ума не приложу) будущая госсекретарь США Кондолиза Райс. В Суньке еще не знают, что их славный город попал уже и в художественную литературу — по крайней мере, Суйфэньхэ упоминается в романе Германа Садулаева «Таблетка», хотя автор живет в Питере и, кажется, здесь никогда не бывал. Но уже за одно это Садулаев достоин звания почетного жителя Суньки.

Сунька возникла на наших глазах с чистого листа. Разрушая свою страну, мы помогли построить этот город, хотя на своей родине уже давно не умеем строить новых городов, озаботившись хотя бы сохранением существующих. С каждым новым визитом в Суньку я не могу не поражаться тому, с какой скоростью она растет. Стоишь вот так на улице, которая впереди обрывается, переходя из асфальта в жирную грязь, любуешься вечным здешним лесом из строительных кранов, украшенных красными флагами, и точно знаешь, что в следующий раз увидишь на этом месте отличный современный проспект.

О, мы тоже умели вдыхать жизнь в глину мертвых, холодных пространств! Этим Россия и расширялась, и сохранялась — волевым усилием, а не привольным перемещением под южным небом. Мой Дальний Восток — тому полуживой пример. Здесь еще полтораста лет назад была глухая тайга, а к берегам всего несколько раз подошли европейские суда — английские, французские и российские. Потом здесь стали возникать города, и возникали вплоть до середины ХХ века. В тайге появились далеко не только зверофермы или лесопилки, а заводы по производству самолетов и вертолетов, ремонту бронетехники. В морских бухтах обосновались огромные судоремонтные доки, по краю летала малая авиация, вдоль побережья курсировали теплоходы и «кометы»… Когда я сейчас читаю о семье Янковских, осваивавших Приморье еще в дореволюционные времена, то удивляюсь: надо же, какая интересная тут шла жизнь, сколько было в тайге тигров и леопардов, которых тогда именовали барсами… С неменьшим удивлением будут потом (если будут) читать про советский Дальний Восток: надо же, сколько тут было военных кораблей, и китобойных флотилий, и горняков, и моряков, и заводов… После революции Янковские уходили через границу в Маньчжурию, считая, что старой России уже нет, а в новой им не будет места. Сегодня мы снова уходим отсюда — кто на запад страны, кто за границу. А в основном — «к верхним людям», как говорят коренные дальневосточники. Сейчас мы не можем построить новых городов, а скоро, возможно, начнем вынужденно упразднять уже имеющиеся. Наша промерзшая земля, чуть согретая человеческим дыханием, начнет остывать. Китайцы в этом плане иногда кажутся мне «новыми русскими»: они по-прежнему могут все, чего мы уже не можем.
 

2

Приморцы с удовольствием вам расскажут, что ездят в Суньку просто поесть и попить пива, и это почти правда. Заодно здесь покупаются по ценам, считавшимся бы у нас бросовыми, штаны, куртки, плазменные телевизоры, автомобильный тюнинг и прочее барахло. Особенно популярны поездки «помогайками»: турфирма везет вас в Суньку бесплатно или почти бесплатно и селит в гостиницу, за что вы должны на обратном пути принять участие в несложной процедуре: на таможне взять в руки пару баулов и сказать, что это ваши вещи, а по ту сторону границы — вернуть. Тем самым фирма освобождается от налога на импорт ширпотреба (туристы имеют право ввозить определенное количество багажа бесплатно), а вы становитесь «помогайкой», внося посильную лепту в борьбу с российским людоедским государством. Поездки «помогайками» иногда пытаются обозвать суровым словом «контрабанда», но какая же это контрабанда — так, невинная привычка жителей приграничного региона; примерно как работникам мясокомбината полакомиться колбасой на работе.

Мне тоже приходилось бывать «помогайкой», но в последние разы я попадаю в Суньку все с какими-то нашими официальными или полуофициальными делегациями. Это удобнее: во-первых, бесплатно, во-вторых, на таможне на обратном пути не спросят, зачем мне столько штанов, и не заберут какое-нибудь манго или личи из санитарных соображений.

Перед поездкой пошаришь дома по укромным углам, отыщешь от прошлых поездок какие-нибудь остатки юаней — мятые бумажки с изображением Мао. Потом — автобус, километров двести или двести пятьдесят до погранперехода (напрямую конечно же гораздо ближе). Если лето, то в помещении перехода люди в очереди вместо вееров обмахиваются загранпаспортами. Таможенники, пограничники… Перехода в другое измерение, как бывает при девятичасовых перелетах в ту же Москву, не происходит: ты просто переместил свое тело в пространстве, и вот уже Китай. Границу чувствуешь носом. Входя на китайской стороне границы в их таможенное сооружение, сразу попадаешь в душную волну «китайского» запаха — то ли это масло, но точно что-то имеющее отношение к еде. Ни с чем не спутаешь его, этот запах Китая. Я помню, как душным летом в Харбине город просто тонул в этом запахе. Зимой запах слабее.

«Китайская пограничная контроль» и три кнопочки — тебя просят оценить работу пограничных чиновников. «Доволен», «почти доволен», «недоволен» — отличная штука, у наших такой нет, вот только эти кнопочки слишком быстро выходят из строя. Китайские пограничники щеголяют в форме, похожей на старую советскую. В автобусе отматываю часы на два часа назад. В огромном Китае — всего один (пекинский) часовой пояс, и ничего, живут как-то; не с китайцев ли брал пример президент Медведев, когда решил «приблизить Дальний Восток к Москве» и переполошил дальневосточников? Перенял бы лучше что-нибудь другое.

Когда въезжаешь в Суньку, самое интересное занятие — разглядывать из окна автобуса вывески. «Ресторан жареного южноамериканского мяса “Юра”», «Татуировать Джулю», «Мебельный подземный город “Володя”», «Меховой Саша», «Спинка машины» (имеются в виду меховые чехлы на сиденья). Десятки таких вывесок — на каждом здании. Суйфэньхэ — пограничный город-рынок. Кто попадает сюда впервые, смеется над этими вывесками, как обкуренный. Возможно, лингвисты могут объяснить, почему получается так нелепо и смешно, когда именно китайцы пытаются писать на русском. Если пытаются, например, англичане, получается не смешно, а просто коряво. А тут именно смешно, нарочно не придумаешь, какой-то абсурдистский юмор, возникающий при неумелом переводе даже не с одного языка на другой, как с английского или немецкого, а с одной языковой системы на другую. Китайский ведь основан не на буквах, означающих тот или иной звук, а на иероглифах, то есть образах предметов и понятий. «Парикмахерская “Руки-ножницы”», «Подземная торговая улица», «Китайский самовар из хвостов коров», «Рыба во вкусной кострюле», «Спецбольница по искусственному выращиванию зубов», «Шуба магазин прямая продажа с фабрики норка бобер и кусочки», «Магазин шерстяных джемперов “Бичи”»… «Междупланетная связь» (шутки шутками, а не удивлюсь, если они ее наладят первыми). Капсулы для похудения «Земляной огурец» и «Очаровательный стан» — вот так купишь, а потом на российской таможне возникнут проблемы, потому что в составе, оказывается, есть сибутрамин… «Интим оптом с фабрики» («фабрика» означает товар очень высокого качества; назойливые китайцы так и кричат: «Бери, корефана, фабрика, корефана, красивый корефана!»). «Здесь ваша семья! Ваш друг Алеша очень рад вашему приходу». «Магазин Маша». «Путин ЦСКА». «Все для здоровья: чай, водка, книга». «Вася работает здесь». «Противозачаточная пленка» (вариант: «противозачаточный чехол») и «капсула для худого роста». «Вся мирная пижама» (а действительно, вот так попробуй вкури с ходу, чем «мирный» отличается от «мирового»). «Массаж лечение ногой баночкой». Какая-то стеклянная банка, на ней надпись: «Беззаботная рыба». То ли имеется в виду, что рыба попалась в банку в силу своей беззаботности, то ли это такая констатация: мол, теперь у рыбы не осталось забот, рыба может спать спокойно. В магазине с автомобильными «шабашками» мне дают визитку: «Авто у Алеши», ниже указано: «Адрес — напротив автовокзала». Есть такое мнение, что вообще чуть ли не все, что продается в автомагазинах Владивостока, привозится отсюда и потом выдается за «Японию».

В почете красные флаги. Военная форма — почти советская; в ресторане могут подать вино «ахашени» с ремаркой на бутылке: «вино с родины Сталина». В Харбине есть целый парк Сталина, я когда-то бывал там. Они помнят, кто их освобождал в 1945-м. Мы — зачем-то хотим забыть… В определенном смысле китайцы переняли эстафету у СССР. Не случайно они любят книги «Как закалялась сталь» и «…А зори здесь тихие», а из современных произведений «заценили» роман Захара Прилепина «Санькя».

В Суйфэньхэ по-русски говорит, кажется, каждый. Вместе с юанями охотно берут и рубли. Пристают на улице, навяливая какую-нибудь ненужную приблуду. Торгуются — Одесса отдыхает. С угрюмыми русскими торговаться неинтересно. А тут тебе наговорят комплиментов, скажут, что ты хитрый, что разорил их… Всех мужчин здесь принято называть «корефанами», женщин — «кунями». Мне торговаться, если честно, не нравится. Если я говорю «встретимся в 8.00», то имею в виду именно 8.00, а не 8.10 и не 8.15, то же самое и здесь — хочется знать фиксированную цену. Но в Суньке не торговаться нельзя, в этом — одна из ее изюминок.

Город заполнен такси — дешевенькими красными «фольксвагенами» или «сузуки» китайской сборки, появляются и собственные модели, перенятые у тех же немцев или японцев. На вид нередко — дрова дровами, но ведь ездят же. В Китае очень часто возникает это ощущение искусственности, ненастоящести всего окружающего, но… У нас, что ли, настоящее? Пусть сегодня эти машины ломучие и какие-то пластиковые — через пару лет изменятся и они, как сегодняшний пустырь в Суньке, где завтра появится роскошный отель. Улицы оденутся в отличный асфальт, таксисты обзаведутся счетчиками, коммерсанты повесят в своем «бутике» свидетельство в рамке: «Честный и культурный типовой продавец». А главное — в каждом рыночном торговце здесь при желании можно разглядеть искру приобщенности к великому делу. Отсюда — их улыбки, их неприхотливость и живучесть, даже то, что они в мороз ходят без шапок, сверкая черными макушками, и не берет их ничто. Раньше и мы так могли — летать на самолете без ног или вырезать самому себе аппендикс.

Рыбный рынок. Есть все — мороженое, охлажденное, живое и шевелящееся, хотя море отсюда — в сотнях километров. Во Владивостоке, стоящем на море, такого рынка нет. Не говоря уже о ценах. Здесь все — дешево и сердито. Сердитости хватает, попадаются и агрессивные китайцы, но, похоже, тут скорее влияет близость к России и обилие пьяной русской молодежи. Приграничный город — вроде портового, такие нравы. И все же ночью здесь гулять куда безопаснее, чем у нас.

Мы сидим в официальном зале, и секретарь горкома КПК (Коммунистическая партия Китая) вместе с мэром — то есть председателем исполкома — объясняют нам, как в Суйфэньхэ уже хорошо сегодня и как будет еще лучше завтра. Показывают макет нового жилого квартала, состоящего из небоскребов. Макетов хватает и у нас, но здесь эти макеты имеют свойство быстро и необратимо воплощаться. Гладкие чиновники улыбаются, дарят нам что-то на память — чай, наверное, и какие-то изделия местной текстильной промышленности… Улыбающиеся китайцы щеголяют в европейских безупречных костюмчиках, сшитых на местных фабриках, и в почти европейского вида машинах. Они легко мимикрируют под европейцев и под кого угодно (обратное представить невозможно), но при этом остаются китайцами. Мы по привычке изображаем из себя «белых людей», представителей высокой цивилизации, но это все чаще напоминает «хорошую мину». Да, мы пока выше ростом, хотя и китайцы стали выше с тех пор, как стали есть досыта. Моя сестра, переводчик с китайского, как-то сопровождала по Владивостоку команду китайских баскетболистов, это было что-то.

В ресторане разминаемся легким пивом, моим любимым — харбинским светлым, градуса три, по цене чуть больше воды, его можно пить ведрами, а под эту закуску — острую, соленую, сладкую — так и получается. Потом переключаемся на китайскую водку, с непривычки она кажется дико вонючей и тошнотворной, но тут главное — выпить первую рюмку и вторую, а дальше идет как по маслу, и вроде бы даже похмелье не очень жесткое. Палочки — на фиг, я всегда прошу вилку и ложку. Чем в Китае хорошо: хочешь зайти со своим уставом — заходи со своим, никто тебе слова не скажет.

— Да, мы азиаты! — заявляет девушка из нашей делегации, орудуя палочками.

Я ей возражаю, хотя, скажем, в Москве отстаиваю свое право быть азиатом.

— То, что мы любим китайскую кухню, к тому же адаптированную под русские вкусы, еще ни о чем не говорит, — говорю я. — Мы — дети русской советской культуры, в которой много европейского. Много и азиатчины, да, но не китайского толка, скорее турецкого или персидского. Мы соседи, но мы разные.

Никакие мы не азиаты, нет. Я смотрю на китайцев и каждый раз вижу, насколько они мне чужие. Дико чужие. Близкие, в чем-то понятные, мы даже так трогательно радуемся успехам «наших» чиновников из Суйфэньхэ, уходящих на повышение в провинциальное правительство Хэйлунцзяна, но — чужие. Мы говорим на одном языке с москвичами и даже в каком-то смысле с американцами, но не с китайцами. Готовность, с которой они берут русские имена — Саша, Ваня, Юра, Вася, — не должна обманывать.

Знаменитое блюдо японцев — смертельно опасная рыба-собака, она же фугу, корейцев — просто собака. С китайцами сложнее: они едят все, что движется, а что не движется — двигают и едят. Вплоть до отвратительных насекомых и даже человеческих околоплодных оболочек, богатых гормонами. Для нас у них имеется еда попроще. Русские любят мясо в кисло-сладком соусе, салаты типа «харбинского», морепродукты… Вот нам приносят что-то пооригинальнее — какие-то то ли мелкие креветки, то ли крупные чилимы. Светлые, полупрозрачные существа копошатся в тарелке. Их надо окунать, живых, в соевый соус и потом есть. Я поворачиваю крутящийся стеклянный круг на столе, уставленный блюдами, добираюсь до чилимов. В желудке плещется водка, и поедать их уже не страшно и не жалко. Выбираю чилимчика, окунаю его в соленый черный соус… Видимо, эта соль попадает несчастному существу в его крошечные глаза, он дергается, скользкий, и выпрыгивает из моей руки. Летит вверх и попадает прямо в глаз моей соседки. Та хватается за лицо и бежит в туалет — вымывать едкий соус. Я извиняюсь и решаю больше сегодня не есть чилимов. Налегаю на мясо.

Потом мы где-то продолжаем — может быть, метаем шары в боулинге, может — курим где-то кальян. Заходим в «Путин-клуб», где пульсирующий пол вкупе с ритмично мигающим светом поневоле создает видимость всеобщего энергичного танца. Затем мы оказываемся в сауне, где китайцы нас стригут, делают массаж, ставят какие-то банки. Некоторые из нас уже спят…

Утром я просыпаюсь в гостинице. Нащупываю очки, потом часы и мобильник. Все на месте, это уже хорошо. Как-то по пьянке я разбил тут очки, с утра пришлось здесь же заказывать новые; самым трудным было сфокусировать зрение на таблице. Плохо, что при каждом движении выпитое вчера ведро отдается неприятными приливами и отливами внутри головы. Иду по городу, отмахиваясь от назойливых коробейников, захожу в лавки — вроде ничего не нужно, а все равно что-нибудь купишь, потому что это Сунька. Дворник целыми ведрами убирает мусор — красно-белые рваные бумажки, оставшиеся после вчерашних фейерверков, когда длиннейшие гирлянды петард рвались с треском, напоминающим автоматную стрельбу на некотором удалении. В Китае отмечался «праздник красных фонарей».

Покупаю несколько «вонючек» (ароматизаторов для салона автомобиля) — такие же во Владивостоке продаются вчетверо дороже и идут как японские. На них действительно написано «мэйд ин джапан», но неужели кто-то поверит, что китайцы закупили их в Японии и привезли в Суйфэньхэ, чтобы сбагривать здесь за копейки русским? «Вонючки» раздам друзьям-автомобилистам — мелочь, а приятно. Забавно бывает следить за тем, как китайские торговцы усваивают — непосредственно от нас — слова, которых нет в словарях. Те же самые «вонючки» — сомневаюсь, что здесь известно слово «ароматизатор». Как-то меня спросили сами торговцы: как, мол, вот это по-русски, — и показали на «уши», то есть автомобильные боковые зеркала заднего вида. «Уши», — ответил я (не говорить же: «автомобильные боковые зеркала…»). Китаец серьезно повторил: «Уши. — И вдруг просиял радостью узнавания. — Ухо, да, уши?» — взявшись за собственное ухо и оценив образность нашего жаргона.

Продуктовый магазин, разнообразные еда и питье порой непонятного вида. Из интереса покупаю нечто под названием «мишаньский коньяк Роза» — в пластиковом поллитровом флакончике. Продавайся он во Владивостоке за такие же копейки — вот бы шиковали бомжи, которым приходится пить надоевшую настойку боярышника из аптеки! «Роза» — конечно, не «Хеннесси», но меня устроит, я ведь даже галстука не умею повязывать. И почему никто не знает о знаменитых мишаньских виноградниках? «Неординарный аромат и богатство вкуса очень полезно здоровью и красоте лица, как “жизненная вода”», — указано на этикетке; аромат и впрямь… неординарный. Возьму еще виски, обычного и бурбона. Шотландцы, наверное, скривились бы, увидев, какое пойло здесь называется этим словом, — ну и пусть кривятся в своих юбках; а мне нравится, напиток неплохой, отдает русским самогоном. Конечно, если хочется настоящего виски, лучше поискать безакцизный «контрабас» из Японии. Покупаю домой деликатесы: мясистые лепестки роз — выглядят аппетитно, — сладости из каких-то непонятных фруктов и нечто морского происхождения — с пивом разберемся.

Я был в разном Китае, но меня по-прежнему интересует Сунька — почти и не Китай вовсе. В Суньке привлекает именно вот это пограничное состояние. Это не совсем Китай, но и не Россия, конечно. «Курица не птица, Польша не заграница», — говорили в свое время, и эта поговорка вполне применима к нашей Суньке. Москва или какой-нибудь Воронеж, да даже и Омск с Томском — это другие, неизмеримо далекие вселенные, а Сунька — вроде деревни, в которой живет чья-нибудь бабушка и куда можно ездить в выходные. Еще показательнее в этом смысле Благовещенск: торговый городок Хэйхэ виден прямо из центра города. Хэйхэ располагается на одном берегу Амура, «Блага» — на другом, а Амур в тех местах еще неширокий. Примерно то же самое — в Хабаровске: прямо с центральной набережной Амура виден Большой Уссурийский остров, половину которого Путин в середине нулевых уступил Китаю. «Сунек» на Дальнем Востоке много. Приамурская называется Хэйхэ, хабаровская — Фуюань, наша Сунька — просто Сунькой. Если сначала многие не могли выговорить название «Суйфэньхэ» без того, чтобы невольно не засмеяться или не выматериться, то сегодня, кажется, уже не все вообще знают, что Сунька — название неофициальное. Я не удивлюсь, если китайцы переименуют Суйфэньхэ в Суньку — их адаптивные способности всегда поражают. Достаточно услышать, как они моментально схватывают русскую речь, причем в ее жаргонно-уличном изводе.

На Дальнем Востоке нет городов-миллионников, ближайший к нам — Новосибирск. В Китае же само выражение «город-миллионник» приобретает совершенно иной смысл — примерно как у нас «50-тысячник» или «райцентр». Миллионерами в обоих смыслах слова стали заштатные приграничные городки, поднявшиеся в том числе и на торговле с нами.

Хэйлунцзян — китайская Амурская область. Можно сказать и по-другому: наши Приамурье с Приморьем в китайской системе координат — Внешний Дунбэй. То есть почти территория Китая, временно оказавшаяся под юрисдикцией другой администрации. В принципе можно и весь мир представить как глобальный Внешний Дунбэй.

Китайцы — великие имитаторы. Они очень переимчивы, копируют все — от наших кораблей до немецких «мерсов», но переимчивы оглядчиво. Они остаются китайцами. Они могут играть любую роль — и по своим, восточным, и по чужим, западным правилам, — но не заигрываются. Могут дружить, могут воевать. В 1969-м, когда русские и китайцы схватились за Даманский, мы тоже могли еще воевать.

Запад и Восток друг без друга ущербны. Китай — вот тот коктейль, многообещающий евразийский синтез, который, похоже, не вышел в России. Не вышло у русских — пусть попробуют китайцы? Не знаю. Я ничего не смыслю ни в Японии, ни в Корее, ни в Китае. Я не востоковед, я просто человек, живущий по соседству.
 

3

Дальний Восток — мы давно привыкли к этому обозначению, хотя по сути оно дискриминационное. Есть центральная Россия (причем центральной, вопреки картам, почему-то называют не Сибирь, а Западную Россию, выпячивая «центр» в административном смысле и пренебрегая центром географическим), а есть Дальний Восток, в котором главное не то, что он — восток, а то, что он — дальний. Вот и задние парты в школах всегда называли «камчаткой». Некоторые предлагали заменить «Дальний Восток» на «Тихоокеанскую Россию» — определение действительно более удачное, уводящее от дискриминационных коннотаций, но кто же этим займется? Остается Дальний Восток, дальний-предальний, Far East. У американцев был Дикий Запад, а у нас — Дальний Восток, здесь чувствуется явная историческая рифма. Не только в смысле названия, но и в смысле какой-то вольницы, бесшабашных портовых городов, надежной удаленности от столиц… Недаром еще Хрущев, завернув к нам после визита в США в 1959-м, обещал превратить Владивосток в «наш советский Сан-Франциско».

Названия, если подойти к ним с лингвистическим скальпелем, сами по себе говорят о многом. «Приморский край», «Приморье» — по сути это название не несет в себе ничего по-настоящему содержательного. Некое место, находящееся у моря, и только, но ведь таких мест в России много. Похожим образом называется ныне независимая Украина — этимологически это всего лишь «окраина», так может называться лишь имперская провинция, но целому государству так именоваться не очень, на мой взгляд, прилично: окраина чего? Приморский край — точно такая же «украина-окраина», даже если не говорить о том, что заселяли наш край в основном именно украинцы, что отражено в наших фамилиях и в приморской топонимике: Черниговка, Спасск-Дальний, Полтавка, Киевка… Край — он и есть край. Мы все — маргиналы, то есть люди, находящиеся на краю.

Русские довольно терпимы к чужим названиям. Мы спокойно говорим «Японское море», тогда как корейцы, скажем, упрямо называют его «Восточным морем Кореи» — чуть ли не единственный пункт, по которому северные и южные корейцы, даже постреливая время от времени друг в друга, остаются солидарными. Только однажды, после вооруженного конфликта с китайцами на острове Даманском на реке Уссури в 1969 году, мы переименовали десятки рек, поселков и других топографических объектов. Это был символический политический акт: убрать нерусские названия с карты, даже если они не китайские, а тунгусо-маньчжурские, полностью русифицировать территорию. Тогда, в начале 70-х, Иман стал Дальнереченском, Сучан — Партизанском, Тетюхе — Дальнегорском, река Лефу — Илистой, Даубихе — Арсеньевкой… К новым названиям городов все давно привыкли — видимо, потому, что они используются в почтовых адресах и паспортах. На речки же писем никто не пишет, вот и называют их старожилы по-прежнему, по привычке, даром что на карте они обозначены уже по-другому. Порой коверкая на русский манер: «Даубиха», «Лефа», «Лянчиха»… Мы вообще скромные. Мы не называем свою страну ни Поднебесной империей, как Китай, ни Страной восходящего солнца, как Япония, ни даже Страной утренней свежести, как Корея.

К нам часто приезжают гости из Москвы или Западной Европы и просят рассказать о «желтой опасности». Они удивляются, слыша здесь, что никакой опасности нет и что вообще во Владивостоке не так много китайцев, как может показаться. Это такой же миф, как и тигры, разгуливающие по улицам (хотя иногда какой-нибудь безбашенный тигр и в самом деле может забрести в городскую черту или атаковать деревенских собак). Миф живуч, но главная «желтая опасность» находится отнюдь не в Пекине, а в Москве.

Я слишком хорошо помню, как Китаю отдавали очередные «спорные» острова на Амуре. Это началось в 2004 году, когда в Пекине министр иностранных дел России Лавров в присутствии президента Путина подписал «дополнительное соглашение». Потом соглашение ратифицировали парламенты обеих стран, итоговый документ был подписан обоими министрами иностранных дел у нас во Владивостоке под шампанское. Я стоял тогда в каком-то метре от подписантов. Они говорили нам, что наконец-то «окончательно установлена линия российско-китайской границы», что это «прорыв в отечественной дипломатии» и что все давние споры теперь триумфально урегулированы. Я видел ситуацию по-другому: полтора острова, находящиеся в том месте, где Уссури впадает в Амур, то есть у самого Хабаровска, передали Китаю. Остров Тарабарова — полностью, а Большой Уссурийский — наполовину, всего — 337 квадратных километров. Большой Уссурийский прекрасно виден прямо из центра Хабаровска, с набережной Амура, на нем стояли наши пограничники и располагались дачи хабаровчан… Острова были нашими, а стали китайскими — и, похоже, навсегда. Фактическая передача территорий прошла в октябре 2008-го — после вывода с острова российской погранзаставы и выполнения ряда других процедур. Остров Тарабарова получил китайское имя «Иньлундао» — «остров Серебряного Дракона», а Большой Уссурийский — «Хэйсяцзыдао», то есть «остров Черного Медведя». Китайцы немедленно развернули на новообретенной территории Поднебесной бурное строительство — от непременных приграничных торговых площадей до аэропорта, речного порта и моста на остров. А уже в 2010-м забеспокоилось дальневосточное полпредство президента России, расположенное в Хабаровске: китайцы начали укреплять свои берега Амура такими темпами, что российская часть Большого Уссурийского начала размываться и уменьшаться.

Прецедент передачи островов Китаю — вот настоящая «китайская угроза», а не дешевые шмотки с китайского рынка, помогавшие нам выживать в 90-е, да и сейчас тоже. Решение отдать китайцам в разработку месторождения Восточной Сибири и Дальнего Востока — вот настоящая «желтая опасность», а вовсе не китаянка, оборудовавшая прямо на улице, возле владивостокского рынка на Второй Речке, рабочее место из брезентового табурета и тумбочки и за копейки починившая мне надорванные ботинки. Стоял мороз — как только у нее пальцы не задубели.
 

[...]





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0