Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Оплот культуры и просвещения: к истории Благородного собрания Москвы

Александр Анатольевич Васькин родился в 1975 году в Москве. Российский писатель, журналист, исто­рик. Окончил МГУП им. И.Федорова. Кандидат экономических наук.
Автор книг, статей, теле- и ра­диопередач по истории Москвы. Пуб­ликуется в различных изданиях.
Активно выступает в защиту культурного и исторического наследия Москвы на телевидении и радио. Ведет просветительскую работу, чи­тает лекции в Политехническом музее, Музее архитектуры им. А.В. Щусева, в Ясной Поляне в рамках проектов «Книги в парках», «Библионочь», «Бульвар читателей» и др. Ве­дущий радиопрограммы «Музыкальные маршруты» на радио «Орфей».
Финалист премии «Просвети­тель-2013». Лауреат Горьковской ли­тературной премии, конкурса «Лучшие книги года», премий «Сорок сороков», «Москва Медиа» и др.
Член Союза писателей Москвы. Член Союза журналистов Москвы.

Статья 4.  «Я помню: переливы люстр; я помню: зал белоколонный...»

В Благородном собрании созывались съезды дворянских губернских и уездных обществ, как обычные, так и чрезвычайные. На них съезжались все местные потомственные дворяне, которые выбирали губернских и уездных предводителей дворянства. Особенно торжественным был съезд 19 февраля 1911 года, приуроченный к полувековому юбилею отмены крепостного права.

В 9 часов утра все официальные лица, московские чиновники и гости отправились в Успенский собор на литургию и молебен. Затем участники праздника проследовали на банкет в Благородное собрание. Предводитель московского дворянства А.Д. Самарин, обратившись к ним с приветственным словом и указав, что в этот знаменательный день он приветствует вековую связь между дворянами и крестьянами, объединенными любовью и преданностью своему государю, провозгласил здравицу за царя. Затем Самарин добавил, что московское дворянство радо видеть у себя крестьян, ибо это и сеть доказательство отсутствия розни между обоими сословиями, и поднял бокал за крестьян Московской губернии.

К обеду в Благородное собрание начали съезжаться дворяне с семьями, при входе в Екатерининский зал всем гостям вручали «Памятку московского дворянства к 50­летию освобождения крестьян от крепостной зависимости». Когда все собрались, отслужена была панихида по царю­освободителю Александру II и всем московским дворянам, принимавшим участие в разработке и проведении в жизнь реформы.

Что было дальше, описывает Владимир Федорович Джунковский (1865–1938), губернатор Москвы в 1908–1913 годах:

«В половине третьего в большом Колонном зале собрания состоялось торжественное заседание губернского присутствия, перед началом которого было отслужено молебствие в Екатерининском зале. После молебствия все приглашенные перешли в Колонный зал. Здесь, на особом возвышении, покрытом красным сукном, был установлен портрет царя­освободителя, богато украшенный тропической зеленью. Перед портретом были размещены два ряда кресел и стол, на котором лежало историческое перо, которым царь­освободитель начертал свое имя на Положении 19 февраля 1861 года. Справа от стола, в тропической зелени, была помещена кафедра для лиц, имевших доклады.

Огромный красивый зал собрания, залитый электрическим светом, был переполнен приглашенными лицами. В первом ряду, перед столом, за которым заняли места члены губернского присутствия, поместились преосвященные епископы Московской епархии — Трифон, Анастасий и Василий, командующий войсками Московского военного округа генерал от кавалерии П.А. Плеве, командир гренадерского корпуса генерал от инфантерии Э.Б. Экк, московский градоначальник генерал­майор А.А. Адрианов, московский городской голова Н.И. Гучков, почетный опекун генерал от кавалерии А.А. Пушкин, директор Исторического музея князь Н.С. Щербатов и много других приглашенных, среди них предводители и депутаты дворянства с супругами, земские начальники, волостные старшины, председатели судов и т.д.

На эстраде, за столом, разместился состав губернского присутствия. Председательское место занял я, рядом со мною, справа, занял место губернский предводитель дворянства А.Д. Самарин.

В два с половиной часа я объявил торжественное заседание открытым. После этого я предложил выслушать высочайший рескрипт, данный государем на имя Председателя Совета министров П.А. Столыпина, по прочтении которого я провозгласил “ура” Государю, причем оркестр и синодальный хор, находившиеся на хорах, исполнили национальный гимн. Тогда по желанию всех собравшихся составлена была депеша Государю с выражением беззаветной преданности его величеству всего собрания и готовности отдать все силы на служение царю и Родине. По одобрении текста депеша была послана. Следующая речь была губернского предводителя дворянства егермейстера высочайшего двора А.Д. Самарина. Речь А.Д. Самарина была покрыта долго не смолкавшими аплодисментами. Затем выступил заместитель председателя губернской земской управы А.Е. Грузинов.

Торжественное заседание закончилось речью вице­губернатора А.М. Устинова, который сделал исторический очерк всех губернских учреждений — от начала крестьянской реформы до наших дней, всех последовательных начинаний в деле устроения крестьянства. Затем были оглашены телеграммы от бывших мировых посредников В.К. Шлиппе и князя Н.П. Трубецкого, после чего я обратился с несколькими благодарственными словами к московскому дворянству, любезно и гостеприимно предоставившему дом российского благородного дворянства для юбилейного собрания, и объявил торжественное заседание Московского губернского присутствия закрытым».

Благородное собрание до постройки Московской консерватории было основной площадкой Императорского Русского музыкального общества. Оно было создано в 1859 году в Петербурге, а в 1860 году открылось и в Москве. Главной целью его было просвещение широких слоев населения: «Содействовать распространению музыкального образования в России, способствовать развитию всех отраслей музыкального искусства и поощрять способных русских художников (сочинителей и исполнителей) и преподавателей музыкальных предметов», — читаем мы в уставе общества. Более определенно выразился один из его организаторов, брат критика В.В. Стасова — Д.В. Стасов: «Сделать хорошую музыку доступной большим массам публики».

В составе оркестра Императорского Русского музыкального общества, которым руководил Николай Рубинштейн, выступали лучшие на тот момент музыканты. Дирижерами были сам Рубинштейн и его брат Антон, а также П.И. Чайковский, С.И. Танеев, А.К. Глазунов, С.В. Рахманинов, Н.А. Римский­Корсаков, А.Н. Скрябин, В.И. Сафонов, M.M. Ипполитов­Иванов. Из­за границы приезжали и дирижировали премьерами своих сочинений Берлиоз, Дворжак, Малер, Штраус.

На концертах (нередко благотворительных, в пользу больниц, приютов, богаделен) исполнялась музыка Баха, Бетховена, Генделя, Гайдна, Моцарта, Мендельсона, Брамса, Шумана, Берлиоза, Вагнера, Листа. Просветительская цель общества достигалась в том числе и благодаря общедоступным концертам, билеты на которые были весьма недороги.

Описание одного из таких концертов, обычно проводившихся по субботам и собиравших «всю Москву», находим у Петра Боборыкина в романе «Китай­город»:

«Двери хлопали, сквозной ветер так и гулял. В больших сенях стеной стояли лакеи с шубами. Все прибывающие дамы раздевались у лестницы. Белый и голубой цвета преобладали в платьях. По красному сукну ступенек поднимались слегка колеблющиеся, длинные, обтянутые женские фигуры, волоча шлейфы или подбирая их одной рукой. На площадке перед широким зеркалом стояли несколько дам и оправлялись. Правее и левее у зеркала же топтались молодые люди во фраках, двое даже в белых галстуках. Они надевали перчатки. На этот концерт съехалась вся Москва. В программе стояла приезжая из Милана певица и исполнение в первый раз новой вещи Чайковского.

Мраморный лев глядится в зеркало. Его голова и щит с гербом придают лестнице торжественный стиль. Потолок не успел еще закоптиться. Он лепной. Жирандоли на верхней площадке зажжены во все рожки. Там, у мраморных сквозных перил, мужчины стоят и ждут, перегнувшись книзу. На стуле сидит частный пристав и разговаривает с худым желтым брюнетом в сюртуке, имеющим вид смотрителя».

А вот и ритуал раздевания: «Суматоха и в сенях, и левее, за арками, где отдают на сбережение платье приехавшие без своей прислуги. Оттуда выбегали обдерганные, нечистые лакеи, нанимающиеся поденно, приставали к публике, тащили каждый к себе, совали нумера. На прилавке складывались шубы и пальто, калоши клались в холщовые мешки — и все это исчезало в глубинах помещения с перегородками».

Посещение концертов равносильно было выходу в свет, многие, особенно женщины, ездили в Благородное собрание не только слушать Чайковского: «Люстры были зажжены не во все свечи. Свет терялся в пыльной мгле между толстыми колоннами; с хор виднелись ряды голов в два яруса, открывались шеи, рукава, иногда целый бюст... Все это тонуло в темноте стены, прорезанной полукруглыми окнами. За колоннами внизу, на диванах, сплошной цепью расселись рано забравшиеся посетительницы концертов, и чем ближе к эстраде, помещающейся перед круглой гостиной, тем женщин больше и больше. В гостиной вдоль арок, на четырех рядах кресел, на больших диванах и по всей противоположной стене жужжит целый рой женских сдержанных голосов. Темных платьев почти не было видно... Здесь только в начале концерта слушают, но разговоры не прекращаются. Это салон, приставленный к концертной зале... Углубиться в симфонию невозможно... Тут же “вся Москва”, и та, что притворяется любительницей музыки, и та, что не знает, где ей показать себя... “Музыкалка” превратилась в выставку нарядов и невест, в вечернюю Голофтеевскую галерею, куда ездят лорнировать, шептаться по углам, громко говорить посредине, зевать, встречаться со знакомыми на разъезде. Большой город, большое общество, когда видишь его в куче, и деньгами пахнет, и пожить хочется всем».

Сразу можно было понять, кто и зачем пришел. В партер направлялась публика побогаче, в платьях и фраках, а на хоры народ победнее — дамы в простеньких туалетах, в черных шерстяных платьях, старушки, пожилые барыни в наколках, гимназисты, девочки­подростки и дети.

В 1880 году Благородное собрание превратилось в центр торжеств по случаю открытия в Москве памятника Пушкину. Пушкинский праздник был организован Обществом любителей российской словесности, и поначалу его наметили на день рождения поэта — 26 мая 1880 года (по старому стилю), но смерть императрицы нарушила эти планы. По окончании траура, 6 июня 1880 года, на Тверском бульваре торжественно явили миру первый в России памятник поэту. А вечером состоялось литературно­музыкальное собрание в Колонном зале. На следующий день праздник продолжился там же публичным заседанием с чтением речей, а 8 июня — заключительным заседанием. Завершился праздник концертом.

Писателя Глеба Успенского поразило пустословие заседаний в собрании:

«Вчера, 8 июня, музыкально­литературным вечером в залах Благородного собрания окончились четырехдневные торжества в честь открытия памятника Пушкину, и сегодня же мне бы хотелось передать вынесенные впечатления. В течение двух с половиною суток никто почти (за исключением Тургенева, Достоевского) не счел возможным выяснить идеалы и заботы, волновавшие умную голову Пушкина. Напротив, руководствуясь в характеристике его личности и дарования фактами, исключительно относившимися к его времени, господа ораторы, при всем своем рвении, и то только едва­едва, сумели выяснить Пушкина в прошлом, отдалили это значение в глубь прошлого. Привязанные, точно веревкой, к великому имени Пушкина, они сумели­таки поутомить внимание слушателей, под конец торжеств начавших даже чувствовать некоторую оскомину от ежемгновенного повторения “Пушкин”, “Пушкина”, “Пушкину”!.. И чего­чего только не говорилось о нем! Он сказочный богатырь, Илья Муромец, да, пожалуй, чуть ли даже и не Соловей­разбойник! Он летает на ковре­самолете, носится из конца в конец, из Петербурга в Кишинев, в Одессу, в Крым, на Кавказ, в Москву. Пушкин — это возбуждение русской музы, это незапечатленный ключ, Пушкин слышит дальний отзыв друга, бред цыганки, песню Грузии, крик орла, заунывный ропот океана. Пушкина честят и славят всяк народ и всяк язык, но мы, русские, юнейшие из народов, мы, узнавшие себя в первый раз в его творениях, мы приветствуем Пушкина как предтечу тех чудес, которые, может быть, нам “суждено явить”.

Утомленная речами ораторов публика с надеждой ожидала выступления Ивана Сергеевича Тургенева — скажет ли он действительно что­то важное и новое о Пушкине. Писатель попытался объяснить, почему забыли великого русского поэта, ибо памятник ему открылся более чем сорок лет после его смерти, что, согласитесь, несколько странно. Главный вывод автора “Записок охотника” был таков: причина охлаждения общества к творчеству Пушкина лежала в историческом развитии общества. Забвение поэта произошло оттого, что возникли нежданные, но законные и неотразимые потребности, явились запросы, на которые нельзя было не дать ответа. Не до поэзии, не до художества было тогда... Поэт­эхо (Пушкин. — А.В.) сменился поэтом­глашатаем; раздался голос “мести и печали”, а за ним явились и пошли другие, пошли сами и повели за собою нарастающее поколение».

Речь Тургенева в Благородном собрании была, несмотря на аплодисменты, встречена холодновато. А все потому, что, как отмечал М.М. Ковалевский, «слово, сказанное Тургеневым на публичном заседании в память Пушкина, по содержанию своему было рассчитано не столько на большую, сколько на избранную публику. Не было в нем речи о русском человеке как всечеловеке ни о необходимости человеку образованному смириться перед народом, перенять его вкусы и убеждения. Тургенев ограничился тем, что охарактеризовал Пушкина как художника. Сказанное им было слишком тонко и умно, чтобы быть оцененным всеми. Его слова направлялись более к разуму, нежели к чувству толпы».

А вот когда на сцену вышел Достоевский, тут и началось. До этого писатель «смирнехонько» сидел, притулившись у сцены, что­то кропая в тетрадке. Но как только Федор Михайлович заговорил, «не прошло пяти минут, как у него во власти были все сердца, все мысли, вся душа всякого, без различия, присутствовавшего в собрании. Говорил он просто, совершенно так, как бы разговаривал с знакомыми людьми, не надседаясь в выкрикивании громких фраз, не закидывая головы. Просто и внятно, без малейших отступлений и ненужных украшений, он сказал публике, что думает о Пушкине как выразителе стремлений, надежд и желаний той самой публики, которая слушает его сию минуту, в этом же зале. Он нашел возможным, так сказать, привести Пушкина в этот зал и устами его объяснить обществу, собравшемуся здесь, кое­что в теперешнем его положении, в теперешней заботе, в теперешней тоске. До Достоевского этого никто не делал, и вот главная причина необыкновенного успеха его речи».

Что же такого сказал Достоевский в тот день о Пушкине, что его речь разошлась на цитаты? Вот ее важнейшие положения: «Пушкин, как личность и как поэт, есть самобытнейшее, великолепнейшее выражение всех свойств чисто русского духа. Эта чисто русская самобытность не покидала Пушкина даже в самом раннем периоде его деятельности, в период подражательности иностранным образцам. Изучая Пушкина, можешь в совершенстве знать — что такое, какие сокровища заключает в себе душа русского человека, какими муками она томится, и в то же время можешь с точностью определить, на какую потребу, на какую задачу в жизни всего человечества нужны и предназначены эти прирожденные русской натуре, русской душе качества».

Достоевский также изрек, что русский человек по сути своей скиталец и страдает за все человечество ради его счастья. И «Пушкин, чуткий душой, провидел эту предназначенную русскому народу миссию и в самую раннюю пору литературной деятельности изобразил такого скитальца сначала в Алеко, потом в Евгении Онегине». И пока это счастье не наступит, русскому человеку суждено блуждать и мучиться. Достоевскому устроили оглушительную овацию, один из молодых слушателей, пожавший ему руку, даже упал в обморок.

В середине февраля 1884 года московские газеты объявили о предстоящем благотворительном бале в Благородном собрании. Бал затевался Французским благотворительным обществом, основанным в Москве еще в 1829 году. А вот и подробности: «Большой костюмированный бал­паре. Часть сбора с бала будет предоставлена в пользу недостаточных студентов Московского университета. Большой оркестр под управлением г­на Рябова. Военный оркестр. Залы будут богато убраны цветами, растениями, эмблемами и проч. Большое аллегри, в состав выигрышей которого войдет большое количество ценных предметов. Главный выигрыш: ваза севрского фарфора, дар президента французской республики. Второй выигрыш — прибор для камина, стоящий 600 руб., пожертвованный г­н Шопен. Прохладительные напитки и мороженое будут предлагаться публике бесплатно. В беседках будут продаваться живые цветы, выписанные из Ниццы, а также шампанское».

Газета с объявлением попалась на глаза молодому фельетонисту Антоше Чехонте, очень рассмешили его «живые цветы, выписанные из Ниццы», вдохновив на сочинение рассказика «Сон репортера», опубликованного в седьмом номере журнала «Будильник». Герою фельетона корреспонденту Петру Семеновичу снится, как его «карета останавливается у подъезда Благородного собрания. Он, нахмурив лоб, сдает свое платье и с важностью идет вверх по богато убранной, освещенной лестнице. Тропические растения, цветы из Ниццы, костюмы, стоящие тысячи». Затем он выигрывает ту самую вазу от французского президента и знакомится со «знатной француженкой», выписанной «из Ниццы вместе с цветами». В итоге она же и разбивает вазу кулаком, а Петр Семенович падает во сне с дивана.

Я помню: переливы люстр;

Я помню: зал белоколонный

Звучит Бетховеном, волной;

И Благородное собранье.

Так писал Андрей Белый в поэме «Первое свидание». А вот Маяковский не вынес исполнения музыки Рахманинова, так и записал 4 февраля 1912 года: «Благородное собрание. Концерт. Рахманинов. Остров мертвых. Бежал от невыносимой мелодизированной скуки. Через минуту и Бурлюк. Расхохотались друг в друга. Вышли шляться вместе».

В Благородном собрании пели солисты императорских театров Шаляпин, Нежданова, Обухова, Пирогов, танцевали Гельцер и Тихомиров. С восторгом принимала публика концерты своего кумира Леонида Собинова в нулевых годах ХХ столетия, поклонницы «русского Орфея» неистовствовали. У Тэффи в одной из ее зарисовок фигурирует «собиновская психопатка на концерте в Дворянском Собрании».

Чтобы выступать вне сцены императорского театра, ее актеру нужно было еще просить разрешения, ибо дирекция запрещала всякого рода антрепризы. В таких случаях артисты повторяли слова из гоголевского «Ревизора»: «Помилуйте, казенного жалованья не хватает на чай и сахар». И тогда им шли навстречу, разрешая выступать на благотворительных вечерах, но при одном условии — только не под своими фамилиями. Вот и висели в собрании афиши, где вместо знаменитых фамилий в каждой строчке только точки. Но публика знала: если напротив Ленского стоят точки, значит, поет Собинов, а монолог Чацкого и Гамлета исполнит Южин из Малого театра. Фамилии остальных участников благотворительных концертов остроумно сокращали — Д.Ал. Матов, X.О. Хлов, П.Р. Авдин. В одной из газет после концерта как­то написали: «И даже некто П.И. Рогов поет как будто Пирогов».

Случались в собрании и комические происшествия, в которые приходилось вмешиваться полиции. На рубеже XIX–XX веков в Москве организовался литературный кружок «Среда», одним из вдохновителей которого явился Николай Телешов. Диапазон кружка был весьма широким, кто только не выступал на его собраниях. В декабре 1902 года Леониду Андрееву, члену кружка, было поручено устроить литературный вечер в пользу Общества помощи учащимся женщинам. Андреев согласился, позвав с собой коллег из «Среды». Телешов рассказывал:

«Сам он (Андреев. — А.В.) решил прочитать новый рассказ “Иностранец”, Найденов — отрывок из пьесы “Жильцы”, Бунин — “На край света”, на мою долю досталась легенда “О трех юношах” и на долю Скитальца — стихи. Интерес к группе писателей из “Среды” в то время только что разрастался, и билеты брались бойко. Громадный Колонный зал бывшего Благородного собрания, теперешнего Дома союзов, был переполнен. Авторов, впервые появившихся перед публикой на эстраде, шумно и долго приветствовали; успех вечера ярко определился. По установившемуся обычаю, на больших вечерах, особенно в лучшем из московских помещений, исполнители одевались парадно: певицы — в бальных платьях, чтецы и музыканты — во фраках. Один только Скиталец, пришедший к самому концу вечера, явился в неизменной своей блузе и только вместо обыкновенного галстука размахнул по всей груди какой­то широкий синий бант. Ввиду опоздания ему достался самый последний, заключительный номер. И вот в раскаленную уже успехом вечера атмосферу, после скрипок, фраков, причесок и дамских декольте, вдруг врывается нечто новое, еще невиданное в этих стенах — на эстраду почти вбегает косматый, свирепого вида блузник, делает движения, как бы собираясь засучивать рукава, быстрыми шагами подходит к самому краю помоста и, вскинув голову, громким голосом, на весь огромный зал, переполненный нарядной публикой, выбрасывает слова, точно камни:

...Пусть лежит у вас на сердце тень!

Песнь моя не понравится вам:

Зазвенит она, словно кистень,

По пустым головам!

Я к вам явился возвестить:

Жизнь казни вашей ждет!

Жизнь хочет вам нещадно мстить —

Она за мной идет!..

Когда он окончил это стихотворение и замолк, то поднялся в зале не только стук, треск и гром, но буквально заревела буря. По словам газеты “Курьер”, сохранившейся у меня в вырезке, “буря эта превратилась в настоящий ураган, когда Скиталец на бис прочел стихотворение «Нет, я не с вами». Стены Благородного собрания, вероятно, в первый раз слышали такие песни и никогда не видели исполнителя в столь простом костюме...” Так сообщала газета. Так это все и было на самом деле. Но в тогдашних газетах все­таки нельзя было написать обо всем, что случилось.

Я ненавижу глубоко, страстно

Всех вас; вы — жабы в гнилом болоте! —

так выкрикивал Скиталец в публику громовым голосом, потрясая над головой рукою и встряхивая волосами:

Мой бог — не ваш бог; ваш бог прощает...

А мой бог — мститель! Мой бог карает!

Мой бог предаст вас громам и карам,

Господь мой грянет грозой над вами

И оживит вас своим ударом!

Полицейский пристав, сидевший на дежурстве в первом ряду кресел, не дожидаясь конца, не поднялся, а вскочил и резко заявил, что прекращает концерт. Публика с криками бросилась с мест к эстраде, придвинулась вплотную, а молодежь полезла даже на самый помост, чтобы приветствовать автора; кричали: “Качать! Качать!..” Стук и топот, визг и крики, восторги и возмущение — все это оглушало, ничего нельзя было разобрать. Полиция распорядилась гасить огни. И блестящий зал сразу потускнел. Одна за одной гасли огромные люстры, но народ не расходился и все кричал и стучал, вызывая Скитальца на бис. В зале становилось уже темно. Наконец полиция явилась в артистическую комнату, где для участвующих был сервирован чай.

— Немедленно покиньте помещение!

И когда удалили исполнителей, публика поневоле затихла и в полутьме побрела к своим шубам. Но на улице, возле подъезда, опять поднялись возгласы и крики.

Кончилось все это тем, что Скиталец уехал на Волгу, Общество помощи учащимся женщинам заработало с вечера хорошую сумму, а Леонид Андреев, как официальный устроитель вечера, подписавший афишу, внезапно был привлечен к ответственности в уголовном порядке за то, что не воспрепятствовал Скитальцу прочитать стихотворение, где пророчилась революция и гнев народный. Газету “Курьер” за то, что она на другой день поместила сочувственный отчет о вечере и напечатала стихотворение Скитальца “Гусляр”, им прочитанное, запретили на несколько месяцев. В дальнейшем всех нас вызывали к следователю для допроса, а затем свидетелями в суд, где Андреев сидел на скамье подсудимых и чуть­чуть не пострадал неведомо за что. “Писал Скиталец, читал Скиталец и прославился Скиталец, а меня хотят посадить либо выслать”, — смеялся Леонид Николаевич уже в зале суда перед началом процесса. Однако суд его оправдал».

В самом начале ХХ века в Благородном собрании вновь собрались архитекторы и строители. Апологет модерна Александр Фелицианович Мейснер получил заказ на перестройку и расширение здания. Надо отдать ему должное, старый особняк он пожалел, пойдя против моды и изменяя его пропорции в стиле классицизма XVIII века. Он надстроил Благородное собрание третьим этажом, изменил композицию фасадов и внутреннюю планировку, однако интерьер казаковского Колонного зала и прилегающих гостиных сохранил нетронутым. Первый этаж стал цокольным, над ним возник колонный портик. Здание подросло и поправилось, но от этого не потеряло своей легкости и изящности, таковым оно и осталось сегодня.

После 1917 года прекратило свое существование не только Благородное собрание, но и то могучее государство, лучшие представители которого были в нем представлены. За зданием прочно закрепилось новое название — Дом Союзов, но это уже другая история...





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0