Тоня удивлялась: мама никогда не пела! Соберутся на гулянку соседи, дядя Женя приедет, тетя Даша — та вообще любила праздники! — со своим мужиком (за глаза его звали «Гвоздь» — за худобу), а тут еще и тетя Зоя с дочерью Ларисой подойдут; выпьют «беленькой», браги или «дымки» (самогона), закусят — картошкой, жаренной на сале, соленьями из погреба — и затянут:

Расцвела под окошком
белоснежная ви-ишня,

из-за тучки дале-о-кой
показалась луна....

А мама молчит, сидит «угнувшись» — наклонив голову. Ладно, отец, выпивши, ему не до песен! А за мамку Тоне обидно: зачем уступает шумным сестрам и брату?! А уж если Гвоздь приехал с гармошкой — тут гости и в пляс могут пойти. Отец ерзает на лавке, изображая руками барыню, а тетя Зоя с Ларисой сильно притопывают, часто перебирая ногами, — «выбивают», тоненько кричат «и-их!», машут кружевными хусточками. Разгул!..

После гулянки Тоне грустно. Ей нравятся песни «Огней так много золотых», «По тропинке, луной запорошенной», но она их стесняется: стыдные, про любовь. И напевает то, что слышала по радио:

Эх, доро-о-ги, пыль да ту-у-ман...

Или:

Тореадор, смелее в бой,

Тореадор, Тореадор!

Конечно, в испанской опере тоже про любовь, но про иностранную, поэтому — можно.

Редкий день Тоня не поет. Бывает, мама ругается — «Да не вой ты, всю голову забила!» — и она обидится до слез. Взрослые сестры, Маня и Таня, говорят, что у Тони ни слуха, ни голоса. Как так, если она себя — слышит?! Музыки не хватает, оркестра, поэтому получается хуже, чем в радио. Но почему мама не поет?! Непонятно...

* * *

Таисия лепит пирожки с картошкой: тесто осталось с утра, пропадет. Спешит, пока печка горячая, не прогорела. Тоня завернула кота в кофту, носит его, приговаривает:

— Ах ты, маленький, ах ты, серенький! У-тю-тю!

От не хотела Таисия это дитё! С Петькой жила неважно, задашный он, дурной, за нее не заступается. Бабка, свекровка, и вовсе ненавистная, ела поедом — из-за стола выгоняла. Двое детей малых, хозяйства полный двор, стряпня — хлеб пекли через день, работа колхозная, огород — одной картошки — 10 соток! Петька вечером с работы пришел, сели за стол, свекровка жалится:

— Тайка грядку с морковкой не продергала!

Петька стукнет по столу:

— Выйди, гада, чтоб я тебя не видал тут!

А куда деваться?! Стала матери жалиться, она: «Терпи! Чё ж девчат сиротить!»

Таисия решила: девок подниму — брошу его! А Петька куролесил: было в кого — в маманю сварливую. Свекор, правда, хорошо относился — спокойный мужчина, богомольный. Первая баба у него померла в родах, остался с четырьмя детьми. Богатство не помогало — никто из знакомых в хомут не лез. Поехал тогда в Горшки, взял там Гашку, бабенку тертую, скандальную. С ней-то и прижил Петьку.

Семья у Гашки худая, братья непутевые. Митька — бесстыдный, любил выпить, у дяди родного на поминках орал: «Наш паровоз, вперед лети...» Часто дрался с Мишкой, младшим братом, знаменитым поездкой к Шолохову: просил деньги после пожара. Хата сгорела по недогляду, хорошо хоть сами живые остались...

У Митьки — сын шалый, по прозвищу Сталин (здорово похож, с усами). Служил на флоте. Приехал на прошлой неделе брата двоюродного проведать. Выпили с Петькой, заспорили.

— Я — моряк!

— Нет, я моряк!

— А я дюжей моряк!

И — задрались. Еле растянули их — Петьку в хате закрыли, а «Сталина» в кухненке летней.

Мука, а не жизнь! Как людям в глаза глядеть!

Таисия закаменела: только дети и держат! А родня мужнина заедала, продыху не давала.

Явился еще один двоюродный, Николай. (Они из гостей и не вылезали, только выпроводишь — уже опять тут!)

Она полы мыла в сенцах.

— Здоров, кудла!

Таисия на коленках, тряпка в тазу. И чё ее дернуло?! Она с ходу:

— Здоров, бобик!

А сапог Николая прямо у лица! «Убьет! Ну и пусть, отмучаюсь».

А Николай от бабьей наглости опешил:

— Чё эт ты, Таисия? (Во как! А то все «Тайка, Тайка»!)

— А ты чё?

И стала она после этого случая мужнину родню отваживать. Если помочь чего, брата звала, сестер с зятьями. А тут и бабка-свекровка померла. Осел Петька, потерял гонор.

Таисия жила, береглась. Девчата подрастали, учились хорошо. И тут на тебе — понесла!

Не хотела Таисия дитё оставлять, но все откладывала: то овца окоти­лась, то корова заболела, то дорогу в район развезло. Пропустила за работами срок!

Беда, никуда ей от Петьки не деться...

* * *

Куда Таисия с Тоней ни пойдет — в магазин или в контору, — все ее дитё хвалят:

— Ой, лапочка! Глазки умные-умные! А щечки тугие! Куколка!

Мать наказывала Таисии:

— Сглазят девчонку! Люди завистливые есть. Наряжай ее похуже, что ли.

Да уж куда хуже! Денег нету, а тут хату надо перекладывать: фундамент осел, стены перекосило. Каменюки-то только под углами лежали, а сруб на глине стоял.

Перешли в коровий сарай, Петька сложил русскую печь. Тут же и люльку подвесили. Дым глаза ест, дитё плачет, овцы блеют — страсть Божья!.. А ночами ходили кирпич воровать с колхозного телятника: купить негде. Мешками натаскали двести штук — хватило печь переделать, старая выгорела вся.

К зиме управились, въехали в новую хату. Если б не Таисина родня — брат-шофер, дядя-плотник, хоть в сарае зимуй. Здорово помогли, чё там!..

Петьке она теперь в глаза ширяла:

— Твои-то двоюродные где? Пить, куролесить, законы толковать: «А вот так теперь будет!.. А было — так!..» А работать — жидки... Моряки...

Старшим дочерям внушала:

— Учитесь ды уезжайте в город! Хоть нарядитесь, а то будете как я, работой забитые, в калошах да в кухвайке всю жизнь. Ды еще какой мужик попадется!.. Есть такие дурные! А в городе люди по театрам ходят, на всем готовом пристроились.

* * *

Тоня родительскую ругню не переносила: начинала рыдать так, что от всхлипов сотрясалось маленькое тельце. Таисия перепугалась: «Еще умом тронется!» Стала при ней придерживаться и Петьку приучила. Помаленьку забирала власть в семье: муж теперь с ней во всех хозяйственных делах советовался, даже в мелочах. Ругались, конечно, но на огороде или в сарае, чтобы чуткое дитё не слыхало.

Работали в колхозе на «разных» — нынче в поле, завтра на ферме, послезавтра на свинарне. Девчат отправили учиться в райцентр, в техникум мукомольный, а Тоню одну оставляли, запирали в хате: детского сада не было. Летом-то ничего, а зимой? А ну, как из печки уголек вывалится?!

А Тоня играла с котом, слушала радио, пела. Ей не до родительских споров и разладов:

— Папка пришел! Покатай на спине!

— Ды я уморился!

— Ну, два кружка только...

Таисия удивляется: как такая козявка из задашного мужика веревки вьет?! Посадил на шею, катает, и два кружка, и три — по всей хате — откуда и силы берутся!

А Тоня кричит:

— Но! Поехали! — и рукой размахивает, вроде как у нее там кнут или сабля. — Лошадка, скачи в тридевятое царство!

После ужина отец читает вслух книжку — подготовка к школе. На лежанке разомлел, глаза слипаются.

— Не так! — толкает его Тоня в бок.

— Откуда ты знаешь? Так!

— Вчера читал по-другому, я помню!

— Таисия, ды забери ты ее, засыпаю...

— Скотине еще не подавала...

А как хозяйство не держать?! Девчат на что учить? Маня просилась в институт — не пустили: не по деньгам. Хоть бы техникум закончить! Продукты все из дома, живут на съемной квартире, хозяйке надо платить. Опять же нарядить дочек хочется: невесты! А заработок какой в колхозе? Слезы.

* * *

Таисия с Тоней поехали на рынок в райцентр. Петька сдал поросенка, деньги отдал — мол, купи чё хочешь. Народу-то, народу — страсть сколько люда! А надо на 11 часов на автобус успеть — не уедешь потом, хоть пешком иди 36 километров!

Тоня просила платье и джинсы. («Петь, а чё эт такое — джинсы?» — «Ды штаны брезентовые. Мода!» — «А-а-а...») Обошли весь рынок, в одном месте люди душились за сапогами зимними, в другом — белье постельное давали. Таисия в очереди не полезла, а так, купила кое-что по мелочи: Петьке брюки рабочие, себе тапки новые, лампочек электрических в запас. А Тоню нарядить не вышло — ничё ей не нравится.

Деваться некуда: взяли отрез на платье шелковый, пуговиц перламутровых, кружева на отделку. Таисия сошьет по выкройке, выйдет лучше магазинного, ни у кого такого не будет! У Ларисы машинка налажена, выпросит.

А Тоня расстроилась, прям лица на ней нет. Мать утешала:

— Пиши Мане письмо, какие тебе тут джинсы! Чё она за мода пошла — мужичья?! Пропал мир!

Маня вышла замуж за хохла, уехала в Донецк, у нее двое деток-близняшек. («Больше не води, — наказывала ей Таисия, — еще неизвестно, как мужик к тебе относиться будет...» Как в воду глядела! Чё они, хохлы, за люди?! Зашкылевал ее: и то не так, и сё, и хозяйка не такая, и чистоты нету. А какая чистота? Приберешь, а дети опять раскидали. Нравится чистота — бери и наводи.)

Таня — тут же, в области, в Хлевном, на элеваторе работает, замужем за экскаваторщиком. И у ней мальчик большенький. А мужик попался негожий — выпивши, дурак дураком делается! Уже и дралась Таня с ним, и Петька разговаривал с зятем — бесполезно! Ну, если порода порченая, тут ничего не сделаешь.

— Брось ты его, — внушала Таисия. — Вырастим твоего Виталика.

— Ага! — рыдала Таня. — У всех мужья, а я — не пойми кто... Любой чё хочет скажет.

— Чёрти как оно у людей! — негодовала Таисия. — Глядишь — уже развелись! Нашим — никак нельзя. Как заговоренные!..

Да... А время как пролетело! Давно ли Тоню в люльке качала? Теперь и она — невеста. Дитём была, артисткой хотела стать, «репетировала» перед зеркалом. Копилку разбила с мелочью, купила игрушку в сельпо — гусли. То-то оно глупое, думало, что сами будут играть... Таисии эти гусли в погребице попались под руку, надо бы Виталику отдать на забаву.

Возле хозяйственного магазина — ведра, тазы оцинкованные, черенки для лопат, тут же мыло сложено, порошок стиральный, одеколон. И стул с гнутой спинкой — Таисия прям как вкопанная стала, так он ей глянулся!

Подошла к продавцу:

— Стулья есть?

— Шесть штук осталось, откладывал бабе на два часа. Но чё-то не пришла.

— Беру!

— Мам, как мы их потянем? — стала дергать ее за рукав Тоня.

— Ничего, они легкие, я вам веревочкой свяжу по три штуки, донесете.

Поволокли покупку на автостанцию! Тоня в страшном смятении: вдруг кто из знакомых встретится! Особенно из ребят. Ей кажется, что это страшный позор — тащить с базара стулья. Еще подумают, что у них стуль­ев нет. (А и правда, у них только скамейки самодельные и табуретки.) Тоня прямо испереживалась вся, пока до дома добрались.

* * *

Из-за стульев началась генеральная уборка в хате. Даже из сундуков все тряпки вынули на дворе проветривать. Чего тут только не было! И платья крепдешиновые в оборках, и форма флотская с синим воротником-матроской, и набожники с райскими цветами («Это тетя Даша подарила, она еще в девках вышивала, а я их жалею вывешивать, пусть лежат пока»), и отрезы тюлевые, и холстина отбеленная, и даже плюшка без рукавов... А на самом дне сундука — плоский пакет, обернутый пожелтевшей газетой.

— Мам, что это? Можно гляну?

Не дожидаясь разрешения, Тоня стала разворачивать сверток. Ух ты, альбом с фотокарточками! Листы плотные, картонные, с двойными отверстиями-уголками. Вот бабушка Прасковья и дедушка Иван; а вот дядя Женя с кудрявым чубом — какой смешной! А тетя Зоя и тетя Даша, модницы, «нафранчённые», в сарафанах. А это кто, с высокой прической, застенчиво глядит в сторону? Девушка в сильно приталенном платье с белым воротничком. Стоит, опершись на высокую подставку-конторку. Неужели это... мама?!

Фотографий — немного. Парни в гимнастерках — грудь колесом, мужики — в картузах и папахах, их жены — в платках. А дальше на листах — Тоня не верит своим глазам! — записаны песни! Четким, каллиграфическим почерком, буковка к буковке. Мама на пятерки в школе училась.

Тоня напевает из альбома:

Каким ты был, таким ты и остался,

Орел степной, казак лихой...

Зачем, зачем ты снова повстречался,

Зачем нарушил мой покой?

Тоня повторяет припев. А мама бросила тряпку, которой мыла стекло, села на новый стул — «венский» — и заплакала.

— Мам, не надо! — перепугалась Тоня. — Я не ленивая! Я уберу все сейчас! Правда!

Таисия только рукой махнула и, «угнувшись», спрятала слезы.

Тоня поняла: что-то она сделала не так. Она боится спросить, чтобы еще больше не расстраивать мать.

Уборку заканчивали молча, на скорую руку. А стулья, да, красивые. И отцу понравились. В зале возле стен поставили.

* * *

Таисия никому на улице не рассказывает, где дочь работает: в городе и в городе, а чё, как — не знаю. Не поедут же проверять! А то расскажешь, что устроенная, так начнут завидовать и сглазят: люди нынче какие!

Башковитая оказалась Тоня, не сгинула в городе, не пропала при новой власти. Пошла не в торгаши, как сестры советовали, а по инженерной линии, в строители. А что начальник посылает в командировки — плохо. Замужем, дитё есть, ды сиди ты на месте! Всех денег не заработаешь, пусть мужик обеспечивает. Нет, едет.

Не дружно с мужиком живет, мать не слепая, видит. Но Тоня не жалится — с детства такая, таится. Мол, все хорошо. Не то что Маня с Таней — те по телефону наплачутся, а приедут — добавят.

Тоня в свои тридцать поездила по миру, повидала города чужие и даже страны. А сердцу лишь дома — тепло и свободно. Почему так?

Заметила она чудо: самая простая еда за маминым столом преображается. Тоня гречку со студенческих лет невзлюбила, а дома на нее — аппетит. И борщ простой, на скорую руку состряпанный, до чего ж вкусный! А картошка горячая с постным маслом и лучком!.. А пирожки! А каша из гарбуза! А мед! Щедрый стол. И непонятно, откуда «вкусность» берется, вроде как сама собой получается, «из воздуха». И чай на зверобое, отцом в лесополосе собранном, и варенье к нему из вишни, что под окном растет...

— А помнишь, мать, на трудодни давали бутылку масла? — любит вспоминать отец. — На всю зиму. Перьями гусиными блин помажешь, и то прибыток.

— Ды бедные бабы, как они изощрялись, лишь бы мужиков накормить! Семьи большие, одной картошки чугунок на раз надо... Керогаз этот тухнет, мучение... А мама моя, царство небесное, любила готовить. Борщ варила хороший. Помнишь, Петь, как к Дусе-цыганке приезжал Николай Ткачев покупать козла на мотоцикле? В люльку вы его потом посадили.

— Мороз стоял страшный!

— Ага. Я как раз в больнице с Тоней лежала, вы пошли к матери. Николай потом говорит: «От у твоей матери вкусный борщ мы ели! Як она могла так сварить?! Никогда такой не ел!» Я кажу: мам, ну чё там за борщ был? «Да бурачка покрошила, картошки, капустки, лучку, чесночку, маслицем заправила...»

Отец говорит:

— Николая дразнили Будулаем, кудри у него страсть какие черные... А помнишь, Митя-цыганенок прибег домой: «Бать, из сельсовета пришли, перепись. Мы как пишемся — русские или цыгане?» — «Ды туды т твою мать, мы ж с 26-го года русские!»

Хорошо Тоне за домашней трапезой! А мама продолжает:

— Я тут ходила в магазин, встретила Саньку Лабушкину. Жалится, что не может накормить Парфена. «Я, — говорит, — и борща варю, и суп — уж не знаю, чё ему давать. Вечером перемыла кастрюли, сковородку — картохи жарила, — слила все в чашку, на окно поставила. Думаю, поросенку отдам. Маленького взяли, ему ж варить надо. Утром кинулась, а в чашке ничего нету. Искала. Думаю, куда ж я дела? Пора спрашивать. «Парфен, ты не видал, у меня тут стояло крышкой накрытое?» — «Сань, ды я ночью встал и съел...» А я уж не стала казать, чё это было, и говорю ему: «Ну, ничего ж?» — «Добре, — говорит, — хорошее».

— Хи-хи, — отец смеется, щурит глаза.

* * *

После обеда отец по хозяйству справляется, потом дверь в сарайчике надо поправить: курам холодно. Тоня лежит на диванчике в зале, гладит сыто мурчащего кота.

Мама сидит у окна — свет пробивается сквозь морозное кружево, — подшивает байковый халат. (Тоня привезла на подарок и не угадала: длинный.)

Таисия умело стежки кладет, рассказывает:

— В 48-м году училась я на ветеринара, жила на квартире у женщины одной, учительницы, Полина Сергеевна ее звали. На 7 Ноября пошли мы с девками домой — 36 километров мне идти. Подруги кто ближе по дороге отпали. Предлагали заночевать, а я думю: не, пойду, хоть отдохну завтра.

Пришла домой в восемь вечера. Уже тёмно. Поели там чё... У Марфутки — улица, младших девок не брали. У нас своя компания: я, Маня Хромая, Вера (она задыхалась, «храпела», как быстро шла).

Побегли мы к Марфутке в окна подглядывать. Балалайка да мандолина режуть — пляска, песни. Девки как увидали нас, затопотали, заухали. Мы — убегать. Вера впереди, я отстала, не хочу Машу Хромую бросать. А темнотень — ни зги. И утыкаюсь в шинель. Высокий военный нас схватил:

«Вы чего бежите?»

«Да за нами гонятся...»

«Кто?»

«А мы сами не знаем».

«Идемте со мной на гульбище!»

«Нас не пускают...»

А был это Володя Гусь. Жила их семья на самом краю, у леса. Он служил в Германии, в отпуск пришел.

И видно, разузнал Володя, кто я, чья, и стал писать мне письма. Две карточки прислал. Высокий, крепкий, голова кудрявая, с рыжинкой. Куда там жених!.. Писал мне два года. А до войны дружил с Устюшкой, они одногодки, на пять лет меня старше.

Помню, батя говорит: ты уже здоровая, нечего бегать, пошли на жниву, будешь воду носить, хоть трудодень какой запишут. А мне — восемь лет. Я эти полведра и не донесу. Пока дойду, расплескаю. Устюшка на жниве снопы скидывала, Володя лошадей гонял.

Пишет он из Германии, я отвечаю, и так прошло два года. На 1 Мая заняла я у Петра Тихоновича денег, купила юбку синюю. А кофта белая у меня была. Приехала домой, кудри заплоила, нарядилась. Юбка — ни у кого такой не было! Первый наряд!

Пошли мы с девками по селу. Шли мимо Устюшкиного дома, и стала она нас зазывать:

«Девки, зайдите ко мне!»

Я так не хотела!.. А она дюже просила. Заманила в хату. Стала пытать:

«Правда, что тебе Володя пишет?»

«Правда».

Она плакать:

«У тебя еще будут женихи, ты замуж выйдешь! А я за кого пойду?!»

И как ни нравился мне Володя, не захотела я скандал в одном селе наводить. Перестала ему отвечать. А он все писал, спрашивал: что случилось?

Родители его переехали в район. Пришел Володя из армии. Мы с девками стояли уже на другой квартире, но он нас нашел. Постучался:

«Можно?»

Разговор был общий, ничего он мне не говорил. Потом собрался, сказал:

«Выйдем».

Мы стали на улице, у калитки. И он поглядел так на меня внимательно. И сказал только одно:

«До свидания».

И женился Володя на Устюшке. Всю жизнь они в районе прожили, детей не было. Володя работал шофером в автоколонне. А я его видала один раз. Помнишь, мы с тобой стулья на базаре купили, несли на автостанцию? Шли по улице, а там мужчина ямку копал под столбик, ворота менял.

А потом он умер, через полгода. Недолго пожил.

* * *

Позвонила Таня:

— Мам, Виталик женится, вы на свадьбу приедете?

— Чё там старью сидеть! Прошли года... Мы уже негожие. Деньги передадим через Тоню, объяви, когда дары будут, мол, так и так, от дедушки и бабушки! А чё ж, играть в хате будете? У вас и у сватов?

— Не, в кафе. В хате тесно. Одним днем — дешевле выйдет.

— Правильно, ты родню сколько ни пои, скажет «мало». Чё его там выбражать. Деньжонки, какие есть, лучше молодым отдайте, гулянка — один день, а жизня впереди. Все из магазина, где его набраться. А харчи, какие в кафе останутся, заберите домой, не бросайте!

А эта свадьба, свадьба, свадьба пела и плясала,

И крылья эту свадьбу вдаль несли... —

гремело застолье. Виталик — парень видный, не хлюпик какой. Задашный, в деда Петра пошел, ишь, как подает себя осанисто! А невеста — мелковатая, тихая. Ну, ничего, при хорошем муже раздобреет...

— Тонь, ты чего не поешь? — крикнула сестра. — Думали, артисткой станешь, а ты на свадьбе у племянника молчишь!

Тоня и ответить не успела — крестная мать невесты, цветастым платком перевязанная, в пляс пошла. Бойкая бабенка, черноглазая. Припевает звонко, подмигивает:

Гармониста полюбила,

Гармониста тешила.

И сама через плечо

Ему гармошку вешала.

Гармониста полюбила,

Милые девчоночки,

За горячий поцелуй,

За карие глазеночки.

Мне не надо пуд муки,

Мне не надо сита —

Меня милый поцелует,

Я неделю сыта.

И-их!..

...Когда Тоня замуж выходила, ей подруга сказала: «Ну, все, вырулила твоя жизнь на финишную прямую!..» Посмеялись. А что вышло? Рядом — и сейчас даже — Гена-муж, а она про него не думает. Неужели так — навсегда, до конца жизни?!

Отгулы на три дня взяла, Гену домой отправила после свадьбы, а сама — к родителям: матери лекарство передать.

Таисия рассказывала по телефону:

— Меня как шатануло, я думала, может, внутри чё оторвалось. — «Петь, — кажу, — я помираю...» А он: «Ну вот табе!.. И не пожили путем...»

— Так, может, и правда там что оторвалось, надо к врачу идти!

— Да, а что они, пришьют, что ли!.. Привези витаминов каких, вот, я слыхала, есть такое лекарство — «Исцеление».

Тоня в подробностях рассказала про свадьбу: сколько людей и сколько надарили деньгами и вещами, кто сваты, где жить будут, как невеста одета, кто напился, какие продукты, посуда, кто дружок с дружкой, какие песни, кто плясал здорово.

Новости обсудили, перешли на воспоминания:

— Машка рассказывала, как к ней Гаврила Сергеевич сватался. Все выпили, обгуляли, она и говорит: «А я его не хочу! Он дурной!» Батя: «А чё ж ты молчала?» — «А вы меня спросили? Вы меня и не пытали. Я думала, вы так гуляете...» На другой страсть как ругались! Ну, так она за него и не пошла.

Тоня спрашивает:

— А вы как поженились?

— А мы записались в сельсовете, и все. Никакой свадьбы не было.

— А Рыжовы обвенчались, — сообщает отец.

— А чё, они живут своим трудом — у них пчелы. Божьи люди. А Нюра, — Тонь, ты ее должна помнить, Вали Шевыревой мать, — приходила меня проведать. Рассказала: говорю своему Алеше, Рыжовы нам двоюродные, давай и мы обвенчаемся. А он меня как погнал матом! Вот тебе и родичи!..

Отец ухмыляется, качает головой.

Тоня на всякий случай спрашивает:

— А вы не будете венчаться?

— Ды куды нам венчаться! Мы 45 лет прожили, и не было дня, чтоб не поругались.

* * *

На похоронах распорядителем был дядя Женя. И с копальщиками договаривался, и с шофером — когда гроб на кладбище везти. Маню он назначил отвечать за попа, читаку и певчих, Таню — за людей и венки, а Тоню — за поминки.

Отец съежился от горя, стал маленький-маленький.

— Зато никому не надоела, не лежала, сразу померла, дай Бог так каждому! — утешала племянниц тетя Даша. — Вон мой два месяца мучился.

— Не убивайтесь, все там будем, — вздыхала тетя Зоя. (Она уже носила в себе смертельную болезнь.)

Тоня от горя и переживаний мгновенно похудела. Чувствовала себя невесомой, беззащитной. Убегала в сарай, плакала в голос: «Мама, зачем ты нас оставила?» — а потом уж выходила к людям, работала.

Двоюродные помогали готовить, накрывать столы. Тоня переживала, что борщ будет слишком жирный, что котлеты не прожарятся, что пюре потемнеет, — на такую «армию» никогда не готовила, боялась ошибиться. В суете забывалась, один раз в затруднительном случае, когда надо было солить мясо, чуть не сказала вслух: «Сейчас у мамы спрошу», — но вовремя прикусила язык: «Еще скажут — чокнулась от горя».

Но все прошло хорошо (если, конечно, так можно говорить про похороны). День выдался завидный, солнышко, но не жаркое и мух нету, могилу выкопали сухую и аккуратную, гроб — по размеру, покойница лежала нарядно убранная, не желтая, а «как живая», поп служил строго, долго и разборчиво, певчие так затянули «Вечную память», что «и в Кремле позавидуют» (сказал потом дядя Женя), народу было много и весь чинный, родня приехала вся, даже внуки с Донецка, ну и поминки — слава Богу — вышли неспешными, стол — щедрый, а главное, вкусный.

Молодые ребята — Тоня давно из села уехала, не знала чьи — один раз помянули, потолклись во дворе, пропустили «партию» народа, сели опять.

Старухи на завалинке — они ж все обычаи знают! — стали Тоню хватать за фартук и шипеть: мол, чё ж это такое! Прогоняй их, «два раза не поминают». Но Тоня успокоила общественность: пусть едят, парни молодые, здоровые, будут бабушку Таисию вспоминать добром...

И девять дней, и сорок справляли, и год — помогала Тоне мать — незримо. Словно сама на стол подавала — все вкусное. Бабы говорили: «Вишь, Тонь, какая ты хозяйка завидная! Живешь далеко, а то мы б тебя по поминкам и свадьбам нанимали готовить».

Да, сладость жизни, вкус ее — все от мамы! А сама жизнь — от отца. А горе и радость для того нам и даны, чтобы не отворачиваться от них. Так-то.