Молодежный образовательный форум «Таврида»
О необходимости дать возможность проявить себя молодым людям, настроенным на творческую работу во благо Отечества, говорилось в последние годы так много, что подобные речи превратились почти в общее место.
Молодежный образовательный форум «Таврида» призван был превратить слова в дела и ответить на ряд наболевших вопросов. Участники литературной смены форума вместе с мастерами слова все шесть дней горячего крымского августа пытались понять, как преодолеть разрыв поколений, в чем специфика нынешней литературной жизни, что собой представляют нынешние литературные премии, по какому пути пойти начинающему литератору в поисках совершенства, как выстроить отношения между литературой и государством, нужна ли нам цензура. Некоторые дискуссии достигали весьма высокого градуса, показывая, как сложен и противоречив современный литературный процесс и как остро он нуждается в консолидирующих тенденциях.
Молодые писатели и поэты не только слушали лекции и занимались в творческих семинарах, но и защищали собственные проекты. Самые убедительные из них были удостоены грантовой поддержки.
Хочется верить, что многие из тех, кто провел эти незабываемые дни в Крыму, войдут в большую русскую литературу и составят ее гордость и славу. А «Росмолодежь» и «Роспатриотцентр», выступившие организаторами «Тавриды», будут находить все новые и новые интересные формы для раскрытия молодых дарований.
Желаем всем юным талантам заявить о себе в полный голос, и пусть чаще звучит девиз форума: «Все будет “Таврида”»!
Евгений Дьяконов
Евгений Александрович Дьяконов родился в Ленинграде в 1989 году. Окончил СПбГУКИ. Работает экскурсоводом на русском и английском языках.
Публиковался в газетах и журналах «Васька», «Молодые ветра», «Невский альманах», «АВС-студия», «Балтийский парус», «Окно». Участник молодежного форума «Таврида».
Ковчег
Такие разные — мечты
Искрилось утро каплями росы,
Зевая, два счастливых сорванца,
Жиринки из вареной колбасы
Под самовар припрятав от отца,
Подумывали: «Ловко провели,
Он даже не заметил, ну и ну!» —
Ведь о войне и думать не могли,
Хотя играли каждый день в войну.
Про голод ничего не знали мы,
Был просто не по вкусу белый жир,
Но сорок первый год ворвался в быт,
И окружили город блиндажи,
Могильные окопы,
...злая смерть,
Расправив крылья, мечется вокруг
Людей, домов,
...попробуй-ка ответь:
А твой ли — этот н о в ы й Петербург?
Твоим ли остается Ленинград?
Твои ли щеки впали на лице
В страшнейшей из известнейших блокад?
Где были все в трагическом кольце?
А в нем своей дрожащею рукой
Под самовар, без всяческой надежды,
Я... за-би-рал-ся,
...мир теперь — другой,
И все — ДРУГОЕ,
...Бог-то с ней, с одеждой,
Другие — Д У Ш И,
...Та же всё — Нева,
Адмиралтейство, крепость, Эрмитаж,
Но приговором кажутся слова:
«Санкт-Петербург, блокадники, — не ваш!»
У города-героя — где лицо?
В высотках, заслонивших прелесть неба,
Иль в старцах, что в ушедших девятьсот
Дней и ночей опилочного хлеба
Сосали корки?
Где ты, Ленинград?
Про героизм и веру — ни гу-гу,
А справился бы с тысячью блокад,
Когда б дельцам не сдался, как врагу.
...Морщинами изъедена рука,
Под самовар которую пихал.
Сегодня отпихнули старика
От жизни,
а возможно, от греха.
В поисках динозавра
Без раздумий отложив на завтра
Пресную рутину бытия,
Отыскать пытаюсь динозавра
В мире, что когда-то потерял.
Не историк и не археолог,
Дилетант, любитель-оптимист,
До конца я не пойму, как долог
Будет путь мой, долог и тернист.
По колено или же по пояс,
Иногда по шею, нервный, злой,
Ежедневно продолжаю поиск.
Бескультурно в свой культурный слой
Зарываюсь с головой; на завтрак,
На обед, на ужин так и сяк
Отыскать пытаюсь динозавра.
Попрошайка, пилигрим, босяк,
Я брожу в похмелье и в потемках,
И, как будто каменный топор,
Я останусь где-нибудь в потомках.
Я, не следопыт и не сапер,
Под ногами ощущаю мины:
Злость, любовь, рождение и смерть,
Похороны, свадьбы, именины —
Это все и есть земная твердь.
Где-то в ней меня дождется ящер,
Где-нибудь в ущелье у реки,
И тогда — сыграю с жизнью в ящик
И оставлю главные стихи...
* * *
По Невскому бродят карманники,
Чертяги петляют в толпе,
А я беззаботно, как маленький,
По собственной узкой тропе
Иду в направленье Восстания,
Хотя я совсем не бунтарь.
Изящные, стройные здания,
Аптека, Фонтанка, фонарь,
Фонтаны петровского детища
В знакомом всем Летнем саду,
Скажите, скажите мне — где еще
Я так навариться смогу?
Обшарив карманы и сумочки
Туристов, беспечных зевак,
Нырну со знакомой мне улочки
Во двор, в переулок, в кабак,
Залягу на тихое днище я
И богу всех прежних богов
Взмолюсь, чтобы дряхлая нищая
Со мной разделила улов.
Я супа налью ей горячего
И тысячу суну в карман:
— Силёнок немало потрачено,
Ну, что не кушаешь, мам?
Рыбный день
В тот год зима превысила лимит
Морозных дней, и сразу стало ясно,
Что, если и спасет, не сохранит
Безмерное, безудержное пьянство
Моих друзей, меня, тебя и всех.
Гигантское малиновое солнце,
Рассвет похмельный и вчерашний грех
В неравной схватке вздумали бороться
Со мной, с утра. Казалось, всё и вся
Готовят нам внезапную подлянку;
Спустясь в шалман, я взял сто пятьдесят —
Привычную, суровую приманку,
Глотнул и понял: двигаться мне лень.
В тепле кабацком сняв кроссовки «Rееbок»,
Я вспомнил вдруг аквариумных рыбок,
Которые погибли в рыбный день,
В четверг, примерно десять лет назад.
В морозный день, приняв с утра полтинник,
В аквариум я сунул кипятильник
И, наплескав себе в стакан нарзан,
Подумал: «Подогреется вода,
И станет рыбкам жить куда теплее».
Тогда еще не думал о тебе я
И, не желая никому вреда,
Отправился к Морфею в дивный край,
Со всех щелей сочилась холодрыга,
Храпели все, никто не слышал крика,
Меня ты упрекай, не упрекай...
Я крепко спал под музыку Битлов,
И больше не шипел нарзан в стакане,
А рыбки всё стучались плавниками
В горячее и прочное стекло.
Когда-нибудь в полнейшей темноте
Узнаю я, что мы не победили
Самих себя, и чей-то кипятильник
Приблизит наш последний рыбный день.
* * *
Как будто черной ручкой гелевой
Конкретно поперек двора
Нарисовало ветром дерево,
И в нем мгновенно детвора
Нашла альтернативу лазилкам —
Межгалактический ковчег.
Своим стволом на крышу уазика
Оно упало, человек
С глазами, впрочем, безобидными
Звонил кому-то битый час,
А после люди с бензопилами
С ковчега прогоняли нас,
И пахло деревом растерзанным,
Гудел балтийский ураган,
А город мой скрипел протезами,
И солнце, словно курага,
Висело в небе неприкаянно,
Сжигая божий керосин,
И с книжкой Даниила Гранина
Домой бежал соседский сын,
Его заучкой называли мы.
Еще ревел балтийский шторм,
Прощаясь с деревом заваленным,
Пустел волшебный космодром.
Молчали умницы и умники;
Теченьем петербургских рек
Спокойно уносило в сумерки
«Титаник» наш и наш ковчег.
* * *
Беззвучие на Невском пятачке
Соединяет землю с небесами.
В учебниках о том не написали:
В душе бескрайней, в крошечном зрачке,
В тех, чья судьба легка и тяжела,
В потомках, недовольных и довольных,
В шумящих и шипящих невских волнах
Грохочет не затишье — тишина...
Она повсюду: в ягодах, грибах,
Ракетным ревом прямо из Плесецка
Она ныряет точно в область сердца,
Немного задержавшись на губах;
Она гремит с рассвета дотемна.
В сырой земле, воронками изрытой,
Берет начало и без чувства ритма
Врастает в небо черная стена.
Герои, замурованные в ней,
На нас глядят усталыми глазами,
Они сдавали главный свой экзамен
Не в институте — прямо на войне,
Они — герои и выпускники
Большой войны, когда-то отгремевшей,
Латали незалатанные бреши
На пятачке, на берегу реки.
На качество, на совесть, на века
И в тишине, как в тексте некролога,
Однажды встретят собственного бога —
В лице героя-поисковика.
И солнце землю нежно припечет,
И взгляды оторвутся от девайсов,
И кто-то скажет: «Ну-ка, одевайся!
Поехали на Невский пятачок».
Дезертир
Не отдышаться, не откашляться,
Мы выбегаем из квартир,
Бежим куда-то прочь, и кажется,
Что в каждом есть свой дезертир.
Предатель свой, изменник мелочный,
Он убегает от проблем,
А их обычно — целый перечень,
Но дезертир не хочет в плен,
Не хочет погибать за Родину,
Он проклинает трибунал
И в легких, каждой кислородинкой,
Нелегкий чувствует финал.
Им движет самосохранение,
В нем — концентрированный страх,
И начинаются гонения
На дезертира... Впопыхах
Он убегает, чуя бешенство
Всех тех, кто гонится за ним.
Мой дезертир под маской беженца
Бежит с зари и до зари...
По сути, все понятны действия,
Он прав и вместе с тем не прав.
И вижу, как в далеком детстве я
Бегу во взрослый мир стремглав,
И в новостной сегодня ленте я
Увидел плачущих детей,
Война спустя десятилетия
Вернулась множеством потерь
В родной народ; сюжет покажет нам
Спецвыпуск после десяти.
Умеешь пользоваться гаджетом,
Мой неразлучный дезертир?
И если да, тогда внимательно
Ты на бегу взгляни на смерть,
Взгляни и выругайся матерно,
И сам себе скажи: «Не сметь!»
Не сметь бежать, не сметь замалчивать
Всю правду про великий долг,
Как бы то ни было заманчиво,
Не пополняй бегущих полк,
Бегущих от всеобщей памяти,
Не помня деда и отца,
И под забором, и в парламенте
Живущих страхом беглеца.
«За» и «против»
Как только человек открыл глаза,
Биение услышав сердца в плоти,
В нем родилось два слова: слово — «за»
И вместе с ним — решительное «против».
Он шел вперед и отступал назад,
Он до сих пор, наверно, где-то бродит,
И до сих пор живет в нем слово «за»
И вместе с тем — решительное «против».
«На мамонта?» В ответ кричали: «За!»
И взять осадой Трою мы не против!
Слова, в глазах рождавшие азарт,
Могли родить волнения в народе.
Вот ведьму поднимают на костер,
Здесь, в городе, что вырос на болоте,
Уже сожгли двоих, ее сестер.
Ее сжигать? Вы — за? А может, против?
Она стоять осталась на костре,
Ничто ее обратно не воротит,
А если Вас проводят на расстрел?
Расстреливать? Вы — за? А может, против?
Что выбрать, люди думают давно.
Добро и зло соседствуют в природе,
И компромиссом стало — «все равно»,
Что, собственно, не «за», да и не «против».
Удобнее сказать: «Мне все равно!»
Не быть чтоб камнем в чьем-то огороде,
Не мучиться чтоб болью головной.
Мне все равно! Ведь я совсем не против...
И равнодушье точкой отправной
Легко стать может, можешь быть уверен,
Когда уже привычным «все равно»
Забиты окна и забыты двери.
И безразличьем загудит базар,
Ведь фраза «Все равно» сегодня в моде,
Но все же остаются те, кто — за,
И, слава богу, те, кто — твердо против!
* * *
Однажды мальчуган увидел новости,
А в новостях бомбят своих свои же,
Неважно где, в Славянске ли, в Париже,
Ведь родины не может быть у подлости.
Там, за экраном, плачущие дети,
Такие же, как он, — Андрюши, Пети,
Но, облачка, лишенные суровости,
Зачем вы просочились в эти новости?
Нам в облаках сейчас не время нежиться,
Куда бы ни отправились, мы — беженцы,
Бежим. Кто от войны, кто на войну,
Различной информации волну
Заглатываем мы из новостей,
Бежим к властям, а кто-то от властей.
Но никуда от совести не деться
В тот миг, когда под танками хрустят
Минуты недоигранного детства,
Которые увидел в новостях
Мальчишка, ощутив и злость, и жалость,
Не зная, что страна уничтожалась.
Он за нее не может быть в ответе,
Но в нем остались плачущие дети,
Осталась в нем всеобщая проказа,
Боязнь невыполнения приказа.
Остались в нем и стыд, и совесть наши,
А на бумаге — танки из гуаши...
А папа повторял: «Не провороньте
Программу “Вести”.
Как дела на фронте?»
Потом шептал: «Когда же это кончится?..» —
Ведь фронтом перерезана песочница.
Какие деньги армиям обещаны?
За слезы старика, ребенка, женщины...
Не дьявол ли пульсацией набата
Стремится брата натравить на брата?
Вопросы остаются без ответа
Под шквалом пулеметного огня...
И в кулачке казенная конфета
Не символ ли сегодняшнего дня?
Майка Лунёвская
Майка Лунёвская родилась в 1988 году. Окончила ТГТУ по специальности «Юриспруденция». Работает юристом.
Автор книг «Зерно» и «Полоса отчуждения». Произведения публиковались в журналах «Дети Ра», «Южное сияние», «Кольцо А», в региональных альманахах и сборниках.
Член Южнорусского Союза писателей. Участница молодежного форума «Таврида». Живет в Тамбове.
Горячий цветок
* * *
Маме
Моя весна — велосипед «Десна»,
высокая негнущаяся рама
при верховой езде.
И я на нем — по Млечному, к звезде:
«Я еду, мама!
Смотри, я еду. Я сама! Сама!»
А мама, прислонясь к резным воротам,
уже готова вымолвить: «Зима», —
и не узнать, и спохватиться: «Кто там?»
А кто это? А это снег идет.
А это я иду, и первым шагом
я падаю. Но мягкие объятья...
Опять иду. И падаю. Опять я
иду, и мама рядышком идет.
И это не моя весна, а мамы.
И снег — не снег, а первый цвет черешни.
И отовсюду льется свет нездешний,
и светом этим выкрашены рамы,
и крупные горошины на платье,
и в кружке оловянной молоко,
и снег... И разжимаются объятья.
Непоправимо, ласково, легко.
Бабушкин дом
Бабушкин дом стоял на краю села.
Под горой начинался лес.
Вишня в саду белой зарей цвела,
заглядывала в окно, как прохожий или беглец.
Сладко было во рту от гречишного меда,
зачерствелого черного хлеба.
Бабушка приносила в ведре воду,
приносила в ведре небо,
зажигала лампаду перед иконой,
укладывала меня под тяжелое одеяло.
И всю ночь на прозрачном небе в ведре бездонном
звезда сияла.
* * *
Выйдешь за дверь — зима.
Вздох застывает в форме
встречного человека,
выроненной перчатки.
Птицы клюют стекло вдвое проворней.
Голуби в хлопьях снега равно, что чайки.
Выйдешь — утонешь в снег
(или сказать — в воду).
Видеть нельзя, но там
знаешь свою звезду.
Выдохнешь и вдохнешь
чаянную свободу,
светлую пустоту.
* * *
Планеты яблок тянулись от долгих нитей,
Как вода обрывается в капле петли. Большие
Говорили маленьким: «Спите, спите».
Спелые звезды падали вниз, на шифер.
это я это мама запомни меня запомни
Детство кричало, ползло на цветущих коленках.
Брали и ставили прямо на подоконник:
«Скоро придут», — смотрели в окно, на ветках
Висли, рвались упасть, августом пахли,
Круглые, словно елочные шары,
Яблочные шары. Колыхались сабли
Острой травы. Вздымались паучьи шатры:
Растяжки мишеней, скелетики парашютов.
Видишь, падение — это и цель полета,
В котором не успеваешь сказать: «Прошу тебя...»
Не успеваешь ответить, кто ты.
* * *
Уедешь куда на игрушечном поезде?
Перевесишь окна, а мир все тот же.
Смотришь в себя, стоящего перед пропастью,
Видишь пропасть. А где же я? Может,
Я ребенок, который ждал, что вырастет, — вот я вырос.
Или тот, который бежал, — и сейчас бегу.
Жизнь пришлась не в пору,
как куртка, купленная на вырост,
Как от прежних жильцов вещи, которые не берегут.
Ничего изменить нельзя: ни себя, ни память.
Время идет, опираясь на костыли.
Люди, которые были когда-то нами,
Исчезают, как те, которыми мы бы могли
Быть. И кого жалеть? Жалко всех, и больше
Всех самого себя. Не жалей, не стоит.
Переменишь город, работу, а мир все тот же —
Мячик резиновый, сдавленный пустотою.
* * *
То ли в этом свобода — в свободном паденье лететь,
То ли в том, чтобы, стоя в прохладной земле по плечи,
Продолжаться скопленьем листов с недостатком речи,
Как деревья в осенней листве.
Дождь идет сквозь меня и внутри, и сама я — река.
Семенами воды в земле прорастает небо.
Но горячим цветком не расцветает нёбо
За отсутствием языка.
Упираясь в гортань, слово не знает вдоха.
А зима пожирает с земли золотые книги.
Лес, лишенный лица, но не памяти, будет долго...
Долго стоять в птичьем печальном крике.
Повтори
Голубые сливы, и алыча,
и малины спелой ведерко с лишним.
Запрокинешь голову, различай:
в небе неба нет, есть листва и вишни.
Много выше возраста моего
золотая липа. И, кроме сада,
кроме детской памяти, ничего, —
повтори еще, — ничего не надо.
Я ищу слова, но зачем слова?
И кому нужна эта речь прямая?
На ладошке солнце лежит — айва,
я целую солнце. Я собираю
весь мой сад: то с дерева, то с куста.
И растут слова, как листва и сливы.
Повтори, что страшно никем не стать,
но как просто жить или быть счастливым.
В саду
Сидим в саду. Над дальнею водой
висит, как дым, гуденье насекомых.
«Никто не возвращается домой» —
ответ, звучащий для вопроса: «Кто мы?»
Ни вечера не можем уберечь,
ни жизни, ни сорвавшегося звука.
Когда поем беспомощную речь,
в ней слышится то музыка, то мука.
Как дети знают то, что их простят,
я знаю, что прощения не стою.
Прощаемся. За нами гаснет сад.
В костре чернеет дерево сухое.
* * *
Выпачкать губы молчанием. Исчерпать.
На твою тишину найдется чужое эхо.
Каждое слово заново начинать.
Где хоть
какой-то смысл? Пытаться. И что найти?
И считать про себя календарь, отмеряя стены,
на которых писать: «Человек означает один».
С тем мы
пойдем к концу, в этом и сходство наше,
в этом мы все равны, не сказать — едины.
И на этом кончается равенство, если раньше
не закончится братство, то есть когда руины,
что свои, что чьи-то — разницы нет особой.
Но еще вопрос: откуда здесь взялся свет?
Где ничего не будет, не было, нет...
На любовь и смерть — на что мы еще способны?
Соломенные соты
«Взойти б на белый пароходик...»
Но моря нет. И счастья нету.
Оно пройдет. Всегда проходит.
Уже прошло. Такое лето.
Живешь, живешь и ждешь погоды,
как будто жизнь не начиналась,
пока соломенные соты
лица и солнца не касались.
Здесь чернозем, не черноморье,
здесь все закончится июлем.
И будет в общем коридоре
висеть белье и сохнуть. Стулья
придвинь к окну, посмотрим, что ли,
на убывающее лето,
где колокольчик раскололи,
и он звенит, что счастья нету.
Константин Комаров
Константин Маркович Комаров родился в 1988 году в Свердловске. Выпускник филологического факультета Уральского федерального университета имени Б.Н. Ельцина. Кандидат филологических наук.
Стихи публиковались в журналах «Звезда», «Урал», «Гвидеон», «Нева», «Волга», «Новая юность», «Бельские просторы», «День и ночь».
Участник молодежного форума «Таврида». Живет и работает в Екатеринбурге.
Линии жизни
* * *
Светит чистая страница,
белизной своей слепя,
я хотел бы отстраниться
от нее и от себя,
чтобы тем ее заполнить,
что важнее этих дней,
чтобы навсегда запомнить
то, что напишу на ней.
* * *
Так время слепнет между ложных
нападок и пустых похвал,
как мельхиоровая ложка,
не отразившая волхва,
и даже строчка новостная
сквозь чуткий ангельский отит,
как передача навесная,
мне прямо в голову летит.
И мозг устал, как велик, чавкать
в ментальной сумрачной грязи,
покуда тело величаво
садится пьяное в такси.
Осыпанный мобильной пылью,
крестообразный свет кружит
над головой, куда я вылью
все то, что вылить надлежит.
Но, в желобок прокрустов втиснут,
прокрасться дальше не могу.
И, ненаписанные, виснут
слова на мне. У них в долгу
я и покину этот бренный,
в потенции безбрежный град,
и скрипнет мой сустав коленный,
чуть на харонов самокат
я встану шаткою ногою
и двинусь к главному суду
и ни во что уже другое
не перейду, не перейду...
* * *
Из окна украдена
зрением дотошным
сонная окраина
вперемешку с прошлым.
Почерк неразборчивый,
мелкая погрешность,
и слезой размочена
гулкая окрестность.
Но слезу картинную
память сушит страстно,
и плюет континуум
временем в пространство.
Память неприкормлена,
и живешь со скрипом —
сердца непреклонного
безнадежный скриптор.
С фиксами и ксивами —
блеск воспоминаний
сходит. Зафиксируешь,
только помирая,
подлинные линии
года, дня, недели.
Ну а дальше — лилии
или асфодели.