Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

«Я сын Руси с ее грехами и благодатями ее...»

Марина Ананьевна Котова родилась в г. Дзержинске Нижегородской области. Окончила филологический факультет Нижегородского университета и Высшие литературные курсы Литературного института им. А.М. Горького. Печаталась в журналах «Наш современник», «Москва», в «Литературной газете» и др. Автор трех книг стихов. Лауреат Всероссийской премии «Традиция», журнала «Москва» за цикл стихов «И что мне тишь медлительная вод», Всероссийской литературной православной премии им. св. блг. кн. Ал. Невского. Член Союза писателей России. Живет в Москве.

Вспоминая Л.И. Бородина

О поэзии Леонида Бородина

О поэзии Леонида Бородина сказано мало, он известен прежде всего как писатель, публицист, главный редактор журнала «Москва». Достаточно широко освещена та часть его жизни, что связана, по словам поэта Александра Хабарова, с «деятельностью подпольной организации, ставившей своей целью вооруженное сопротивление тоталитаризму и готовой поддержать народное восстание против безбожной коммунистической власти. Это Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа, или ВСХСОН».

Проза Леонида Ивановича оценена достаточно высоко. Об этом говорят литературные премии, среди которых Всероссийская Пушкинская премия «Капитанская дочка» (за повесть «Царица смуты», 1996), премия Александра Солженицына (2002; «за творчество, в котором испытания российской жизни переданы с редкой нравственной чистотой и чувством трагизма; за последовательное мужество в поисках правды»), литературная премия «Ясная Поляна» (2007; за книгу «Год чуда и печали»), орден преподобного Сергия Радонежского 3-й степени (2002). По мнению известного критика Павла Басинского, «Леонид Бородин — один из самых выдающихся русских прозаиков второй половины века минувшего и начала века нынешнего. Один из последних русских романтиков и вместе с тем мастеров социально-психологической прозы, то есть той прозы, в которой именно русское Слово достигло высочайших вершин Искусства».

Хотя находятся и те, кто пытается принизить значение его наследия. Ничего удивительного нет: литературные карлики любят низводить высокое до своего уровня, принижать великое, так легче им тешить собственное самолюбие. Тем более что русские поэты, подобные Бородину, со свойственным им благородством и поражающим низкие души идеализмом никогда не работали на собственный имидж, не прятали за маской иронии прямое лирическое высказывание, важнее им были поиски истины, и не скрывали они своих метаний, заблуждений, ошибок, размышлений, обнажая в творчестве душу, становясь уязвимыми для расчетливых, всегда идущих по следу. Принижают, замалчивают, сводят к нулю. Так пытались очернить Николая Рубцова, не удалось, зато теперь на его имени заканчивается двадцатый век в любой антологии русской поэзии, а далее следует целый ряд никому не известных местечковых либеральных авторов.

Сознательно говорю о Леониде Бородине прежде всего как о поэте, ибо нет ничего выше поэзии, именно она с древнейших времен до наших дней была и остается воплощением всего самого прекрасного, что есть в языке, высшей формой его существования, его цветением и благоуханием. Быть может, именно поэзия дает возможность миру устоять, не рассыпаться на куски, удерживая его на грани волнами божественных гармонических сочетаний. Именно она будоражит сердца соотечественников в годину испытаний и утешает их. Именно поэзия выражает невыразимое, то, что, кажется, и словом передать нельзя, но ведь передает, даже и подспудную тоску о невыразимости! Тонкое, духовное, незримое, не слышимое земным ухом, любые мысли, чувства, полунамеки, паузы. Все ей подвластно, если она истинная.

Поэзия Л.И. Бородина оказалась в тени. Между тем она потрясает своей пронзительностью и трагизмом. Невелико поэтическое наследие Леонида Ивановича по объему, но каждая крупица драгоценна. Поэзия Бородина как едкая соль, не дающая миру загнить. Подлинность чувств, движений души, запечатленных в ней, не вызывает сомнений. Будоражащая, заставляющая мыслить, страдать, бодрствовать в лихие времена. Яростность, полнота жизни, чувство вины за происходящее в России, острое чувство справедливости, стремление к правде, честности перед миром и самим собой суть отличительные черты ее. Книга «Изломы» — удивительной силы лирический дневник, отразивший целую эпоху русской жизни.

Как бы ни был своеобразен поэт, никогда не живет он в безвоздушном пространстве. Судьба Л.Бородина перекликается с трагическими судьбами писателей и поэтов двадцатого века — предшественниками и современниками: Николая Гумилева, Павла Флоренского, Николая Клюева, Павла Васильева, Варлама Шаламова, Николая Заболоцкого, каждый из которых по-своему противостоял «мерзости запустения» в людских душах. И в том числе с судьбой поэта и духовидца Даниила Андреева, пусть на первый взгляд это и покажется странным.

Между тем немало у них общего. Оба подверглись репрессиям, и тот и другой были узниками режима, хотя Д.Андреев, предшественник, более старший по возрасту, был обвинен только на основании его литературной деятельности. Роман «Странники ночи» был прочтен властью как конкретная программа заговорщиков против Сталина и его окружения. (Заметим, у Бородина отношение к Сталину было в детстве, как он отмечал, монархическим: «...по своей психологии я никогда не был разрушителем. Более того, готов был пожертвовать чем угодно, чтобы только не допустить никаких разрушений в стране. Так уж я воспитан был с детства. Например, бабушку свою спрашивал: “Бабуля, когда Сталин умрет — его сын будет править?” Это что такое? Это монархический взгляд. И Сталина я любил патологически. Помню, в детском хоре пел:

Сталин — наша слава боевая,
Сталин — нашей юности полет!

Никто не мог взять эту верхнюю ноту. Только — я...»)

Когда осознал Бородин, что же действительно происходит в России, детское это обожествление сменилось неприятием, но без уничижения, с попыткой разобраться в сути происходящего и определить истинную роль вождя, что отражает публицистика Бородина. Оба поэта были заключенными Владимирской тюрьмы, хотя и в разное время. Интересно, что вдова Даниила Андреева Алла Александровна упоминала в автобиографической повести «Плаванье к Небесному Кремлю» имя Леонида Бородина в связи с его диссидентской деятельностью: «<...> я познакомилась с членами единственной тогда русской православной политической партии — ВСХСОН <...>

После тех трагических антисоветских групп, в которые как-то объединились отчаянные и отчаявшиеся люди сталинского времени, ВСХСОН, программа которого теперь известна и напечатана, был первой конкретной организацией, ставившей своей целью свержение коммунизма. Организация в основном зародилась в Ленинградском университете, в среде студентов-гуманитариев. Членов ВСХСОНа посадили по доносу провокатора в 1967 году. Его руководитель Игорь Огурцов сидел, считая ссылку, 20 лет, с 1967 по 1987 год; ассириец Михаил Садо — 13 лет, с 1967 по 1980 год, когда мы с ним и подружились. Писатель Леонид Бородин (это был его первый срок), эфиопист Вячеслав Платонов и еще несколько человек получили меньшие сроки».

Общались Алла Александровна и Л.Бородин после его освобождения, вероятно, обсуждали стихи Даниила Андреева, сохраненные, как и «Роза мира», именно благодаря усилиям его жены.

Об одной из таких встреч на писательском теплоходе вспоминал Валентин Курбатов: «В мае 1994 года мы шли на теплоходе “Юрий Андропов” по Волге. Актеры, писатели, философы. Были тогда, краткое время, попытки собрать русскую мысль, заставить ее вслушаться во время и, может быть, сформулировать какую-то внятную объединяющую идею. <...> А на другой день приходили ласковые кришнаиты из здешних университетских физиков, и правнук Льва Николаевича Никита Ильич Толстой ворчал, когда я зашел к нему по окончании встречи: “И вы ходили? А по мне, так в шею — и весь разговор!” Православие Никиты Ильича было с твердым оттенком детской Сербии, где он родился, а там всегда было в вере не до интеллектуальных игр. Сердита была и Алла Александровна Андреева, вдова Даниила Андреева, которая держалась верой в лагерях и тоже не терпела интеллектуальной расслабленности. Обычно я видел ее в каюте Леонида Ивановича Бородина, куда и сам порой заглядывал, заставая Леонида Ивановича за одним и тем же занятием: “Сижу перечитываю показания на меня моих товарищей. Вот литература!”»

При Л.И. Бородине печаталось в журнале «Москва» повествование о жизни Даниила Андреева Б.Н. Романова, так что некие жизненные, так сказать, материальные и нематериальные связи очевидно прослеживаются.

Главное, что роднит поэтов при всем очевидном несходстве (неортодоксальном христианстве Андреева и очевидном православии Бородина), — это тонкое ощущение духовной основы всего сущего. (Хотя ради справедливости заметим, что вопрос о религиозных убеждениях Д.Андреева достаточно сложен. Алла Андреева говорила, сравнивая отца и сына, «о неопределенной религиозности Леонида Андреева и совершенно определенном православии Даниила». А Б.Н. Романов предостерегал: «Для того чтобы сегодня прочесть Даниила Андреева — прочесть его в самом деле, вчитаться и понять, — нужны значительные душевные усилия. Но это прочтение <...> даст нам многое в понимании духовной сущности страшных событий нашего века. Поверхностно воспринятая, “Роза Мира” дает кому-то повод зачислить поэта по оккультно-эзотерическому ведомству».) Поэзия не дает солгать. Для Андреева все пронизано божественным присутствием:

Ты с нами, Ты с нами,
                              невидимый Третий,
Невидимый хмель мирового ковша.

Это из его цикла «Сквозь природу». Бородин в пламенном порыве восклицает:

Верую, Господи, в то, что Ты есть!
Верю в святую запутанность быта!

Вот именно это сквозящее надмирное сквозь тяжелую, грубую земную оболочку, космический размах, борьба провиденциальных сил со злом явственно ощущаются в творчестве Андреева и Бородина. Есть, к примеру, у Леонида Ивановича потрясающее по силе стихотворение «Падший ангел». Лирический герой, приведенный в потайную башню, становится свидетелем того, как «у святого алтаря / демон падал на колени».

Там, в таинственном углу,
Потряслась земная вера!

Распростертым на полу
Я оставил Люцифера.

Не каждый поэт решится писать о таком. Не каждый будет говорить о таких проникновениях за грань. Не всякому подобное и откроется.

Мир за гранью земного бытия осознается Леонидом Бородиным как истинная родина:

Но да подскажет ангел мой
мне путь единственно прямой
туда,
        на родину,
                           домой
                                        из пекла...

Именно такой смысл сквозит в стихах «Читаю жизнь, как песнь — с листа...» сквозь тоску «выболевшего виной сердца» о доме.

И Даниил Андреев, и Леонид Бородин тяжело переживали богоотступничество русского народа, не принимая его, отрицая с болью и негодованием. Л.Бородин в стихотворении «Русь» отвергает ту Россию, которая предстает его духовному зрению «хмельной, в ухарском раздолье»:

Я не такой тебя хочу,
И будь я правый, будь я вольный,
Я предпочел бы кумачу
Печальный гомон колокольный.

Лирический герой ощущает духовную сушь над Россией. Суховей реальный и суховей духовный сливаются для него в одно дикое, разрушающее начало:

Так проори, прокаркай,
                                            ворон глупый,
Как заметает сором суховей
В полях обезображенные трупы
Российских обезглавленных
                                                       церквей!

Вот жутковатое в своей художественной правдивости проникновение за завесу видимого, стихотворение о Кремле, о вурдалаках, вылезающих из кремлевских стен. И опять мир тонкий врывается в реальный:

А когда просвищет
дьявола подобие
над кремлевской рамой
сатанинский знак,
загудит кладбище,
заскрипят надгробия
и вылазит самый главный вурдалак.

Что-то гоголевское есть в этих строчках о том, как «застонут версты, задрожит земля» от алчного стона нечисти, от разгула ее. А когда закончится ночь,

набухнут и зардеют ярче
кровяные звезды
в остриях Кремля!

Истинно русская по размаху и глубине проникновения в печали и беды родной земли, по-русски открытая, распахнутая в мир поэзия Леонида Бородина.

Чувство «ушедшего», несбывшегося, «неставшего» пронизывает лирику Бородина. Это несбывшееся не только в его личной судьбе, но и в судьбе народа, России. И говорит он об этом с прямотой и горечью, мало кому из поэтов свойственными. И еще неизбывное чувство вины и ответственности за собственную и чужую жизнь рефреном звучит в стихах поэта, который, по его признанию, «заслуженно наказан любовью к Родине своей»:

Я заплачу свободою и кровью
И всем, чем был и беден, и богат,
За нашу кротость розово-коровью,
За нашей веры жалкий суррогат.

Не один Бородин испытывал это чувство вины. Как справедливо замечено Е.Устиновой в предисловии к книге «Большой стиль», второй том которой открывают стихи Бородина: «У каждой эпохи — свои лирико-философские доминанты. Так, трагическое ощущение неизбывности собственной вины перед Россией мы видим в произведениях Л.И. Бородина, В.И. Белова, С.А. Кузнецовой, В.А. Кострова». Вина Бородина предстает в конкретных образах — зрительных и звуковых: дождя, «мира, притихшего в немой печали», ноющей скрипки, будто тоже больной, снов. Ощутима здесь перекличка со стихами не только современников, но и, как мне представляется, со строками Иннокентия Анненского.

У Бородина нередко звучат библейские образы, он сохраняет связь с традициями русской духовной поэзии, в том числе духовной оды от Ломоносова до Державина, но восприняты они им, как и многими другими художниками века двадцатого, через поэтическую культуру века Серебряного. Тонкие аллюзии на поэтов века Золотого и Серебряного сквозят в словесной ткани поэта, услышавшего «неотгаданный зов России». Тяготение к веку Золотому очевидно. Высота и чистота помыслов, «души священные порывы», выраженные высоким слогом, архаизмы, придающие стиху особую значимость и торжественность, звучат во многих стихах Л.Бородина.

Чтоб гневный огнь по язвам зла,
И шепот в мощность крика!..
И чтоб свобода в два крыла!
И знак Святого Лика!

Радости в поэзии Бородина мало. Все оттенки тоски, печали познаны им и выражены. Нет самолюбования. Зато интерес к человеку, в пушкинских традициях, ко всем павшим, даже ангелам, даже Люциферу, ибо человек поставлен Богом настолько высоко, что тот способен постигнуть печали и существ неземных, и обладающих силою, несравнимо большею, чем он сам. И неповторимость образов, собственное мирочувствование.

У ног —
проклятий бездна...
Судьба, как лист, чиста...
Кому мечта — воскреснуть,
А нам бы —
снять с креста.

Поэт прежде всего слух. Бородину свойственно удивительное чувство ритма. Стихи его звенят, гудят, вой ветра в них, гул колокольный, шелест колоса, отлитые в четкие рифмы, и, хотя не гнушался он верлибром, преобладает тяготение к классической русской версификации. Хотя делает он все по-своему, сообразуясь со своим внутренним голосом, чутьем поэта. И вот здесь прослеживается–выявляется–высвечивается еще одна связь с Андреевым, придававшим огромное значение ритмическому рисунку стиха. Во Владимирской тюрьме он даже написал небольшое руководство по стихосложению, как отмечала А.А. Андреева, «для уголовников», «Некоторые заметки по стиховедению», где ратовал за поэтическую реформу: «Изучение и, самое главное, практическая работа над новой ритмикой, расширенной строфикой, переплетение силлаботоники и дольников с бесчисленными разновидностями спондеев и малоударных, создание новых жанров — все это раздвигает горизонты не только перед поэзией лирической, но и перед поэзией монументальных форм — форм, адекватных той идеологии, которая исподволь, медленно и мучительно выкристаллизовывается в человеческом сознании, чтобы развернуться во всей своей мощи и широте во второй половине текущего столетия и, вероятно, в начале следующего. В этом — смысл и содержание той “поэтической реформы”, вопрос о которой ставится этой главой и этой книгой вообще, — реформы, закономерно вытекающей из нашего литературного прошлого, естественно отвечающей художественным запросам нашего настоящего и стремящейся нащупать формы выражения, соответствующие идеям и чувствам нашего будущего. Отказ от осуществления поэтической реформы мог бы означать лишь одно — решимость пребывать и далее в том состоянии идейной нищеты, художественного бессилия и технического убожества, в котором пребывает русская поэзия — во всяком случае, печатная — в настоящее время». Как мне представляется, Бородин следовал этим заветам, при всем тяготении к классике стремясь разнообразить строфику и ритмику, что, конечно, может составить предмет отдельного разговора. Замечу только, многие стихи Бородина, несмотря на горечь, воспринимаются как освежающий ливень с грозой во многом благодаря тому, что слово его истинно звучащее. Поэтический слух у него удивительно острый. Помню, поразило меня стихотворение, исполненное тоской и надеждой, наполненное поистине серебряным колокольным звоном, о «храме шлемоголовом», который собирался построить поэт в еловом краю, чтоб услышали его друзья и братья по вере. Были подобные опыты и до него, но традиции он развивает и претворяет известное уже так, что диву даешься.

Уже в ранних стихах потрясают удивительная открытость, смелость его строки, неохватность страдания, отчаяния, надежды, стремление к воле. Воля для русского значит больше, чем свобода. И природа с ним заодно. Романтическое мироощущение передано ярко и сильно:

Я завтра кончаю с этим!
Я завтра иду в побег!
Да будь посильнее, ветер!
Да будь посильнее, снег!

Русь, тоска по Руси подлинной, заповедной, завещанной предками, с ее звонницами-куполами, традициями, былинной мощью слышится в поэзии Бородина. «Несоветские бабки» — хранительницы этого родового, корневого, изначального.

Поэт откровенно заявлял в стихах свою позицию:

Я слишком русский, чтобы просто
Кормиться благами земли.

Строки стихов Бородина нередко перекликаются с публицистикой. Бородин-поэт неотделим от Бородина-писателя, критика, мыслителя. Говоря об отношении к русским, Бородин замечал с болью: «...неисчерпаема ненависть к русским и России “образованских” отморозков, но вопросы!.. Они же так и просятся... Один попытаюсь сформулировать сколь могу корректнее. В какой форме мы и далее будем терпеть хамство ненавидящих нас и живущих в России только потому, что она их кормит? И хорошо кормит! Может быть, по принципу-рекомендации “бородатого” советского анекдота: “Да хай себе клевешуть!”? Или подумать о каких-то иных формах... Или, может быть, прав господин Панюшкин — “нет у русского патриота инстинкта продолжения рода”, не воспроизводим должного отношения к Родине в детях наших и внуках и потому, соответственно, обречены на вымирание под радостное улюлюканье “общечеловеков”».

Но что больше всего поражает меня лично в творчестве Леонида Бородина — это его живая связь с землей, с природой. Поистине нужно каждую ветку древесную чувствовать как часть себя, своего тела, чтобы написать:

Я был сосной. И сто ветвей,
кривых, как ствол...
еще кривей...
Как стоголовая змея,
жила на камнях тень моя...
Так был сосной, кривой сосной.
Макушку срезало весной
беспечным росчерком грозы...
Янтарным ручейком слезы
я пережил
и крепче врос
в нутро земли от этих слез!

Какие удивительные образы: врезаются в облака «клыки скал», кедр плачет «от досады белою смолою». Есть что-то колдовское в стихах Бородина о тайге:

Корни упавшего кедра — медведем!
Рысью — ухоженный ветром валун!
Стонет листвяк, червяками
                                             изъеденный,
Видевший тысячи лун.

Ощущает поэт связь с каждым колосом в «незнакомом поле». Удивительно пишет Бородин о Байкале, до которого мечтает он «добежать», как до некой сокровенной глубины, исцелиться, надышаться, напиться его чистотой:

И снова дорога брусничная
Кедровым кореньем подкована.
Все главное,
                       важное,
                                      личное
У нас в рюкзаках упаковано.

И еще немало строк о высоте, о страхе перед ней и о притяжении бездны. И в образах этих сквозит мысль о безднах иных, об иных притяжениях.

В лагерной лирике Бородина нет описания ужасов реальных, разве передана тоска духовная, тоска о единомышленниках, друзьях, любимой, что не забывает «в зеленой стороне». Возможно, трагический опыт так обострил зрение поэта, что все окружающее высветилось особенным светом, все обрело особую значимость и ценность — от колоска полевого, корня древесного до души человеческой.

Говоря о смысле творчества, Бородин предельно честен. Он обнажает суть сложнейшей проблемы выбора, стоящего перед стихотворцем: впрячься в «колесницу Люцифера» и, теша свои тщеславие и гордыню, идти в одной упряжке с талантами и пророками «пяти земных материков» хотя бы «сотым пристяжным», пользуясь всеми «красками и звуками». Или одолеть соблазн, оставшись верным слову истинному. И страшно, пронзительно заканчивается стихотворение:

А в гроб с собой возьмем три слова:
Помилуй,
                   Господи,
                                    меня!
                            («Смысл творчества»)

Как творчество любого крупного художника, произведения Л.Бородина не утрачивают значимости и по сей день, более того, становятся все более актуальными. В мире, который достался нам, в мире, разрываемом противоречиями, где немало людей, подстегиваемых зовами преисподней, кличут на наши головы демонов войны, разрухи, разъединения, поэзия Леонида Бородина напоминает каждому из нас об ответственности, о высоком долге перед Россией и русскими людьми. Каждый в ответе за все, что творится ныне. Чудо жизни, дарованное нам свыше, не должно угаснуть, о чем неустанно напоминает нам поэт.

Что касается стихов, разумеется, очерченное мною неполно и не освещает всех сторон поэзии этого удивительного человека, это только подступ к теме, попытка обратить внимание на незаурядного художника. но если читатель обратится к произведениям Леонида Ивановича Бородина хотя бы для того, чтобы поспорить с моей точкой зрения, буду считать свою задачу выполненной.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0