Последний хеллувин маршала
Андрей Венедиктович Воронцов родился в 1961 году в Подмосковье. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Автор романов, многочисленных критических статей о русской литературе, публицистических статей о русской истории и других произведений. Секретарь правления Союза писателей России. Сопредседатель Крымского регионального отделения СПР. Лектор по литературному мастерству Московского государственного областного университета. Лауреат Булгаковской (2004), Кожиновской (2009) премий, общероссийской премии «За верность Слову и Отечеству» имени А.Дельвига (2014), Государственной премии Республики Крым по литературе (2021), награжден юбилейной медалью «К 100-летию М.А. Шолохова» (2005).
Барон оспаривает полномочия судей
К очередному заседанию суда, назначенному на 8 октября в Тур-Нёв, прокуроры де Шапельон и де Ливрон не успели свести в письменное обвинительное заключение все многочисленные показания и факты, добытые отцом Жаном и де Тушероном, поэтому Шапельон вынужден был выступить с предварительным устным обвинением:
— Выслушав горькие жалобы присутствующих здесь жителей Нантского диоцеза[1] и памятуя о том, что, согласно заповедям Божиим и закону, запрещено убивать ближних своих, напротив, следует любить их, как самого себя, мы, Гийом де Шапельон, прокурор Нанта по церковным делам, и Филипп де Ливрон, помощник мессира прокурора Нанта по гражданским делам, уполномочили преподобного отца сеньора Жана де Малеструа, епископа Нантского, и духовное лицо, брата Жана Блуэна, бакалавра, из ордена братьев-доминиканцев, наместника инквизитора, гонителя ересей в королевстве Французском, присланного по поручению святого апостольского престола, а также благородного и ученого мессира Пьера де Л’Опиталя, президента парламента Бретани и полномочного представителя его высочества герцога Жана V, привлечь к суду духовному и светскому рыцаря, барона и сеньора местности Рец Жиля де Лаваля, сира де Реца, владетеля Машкуля, Инграна и других поместий, маршала Франции и советника его величества короля, на основании того, что:
— помянутый сир де Рец похитил или распорядился похитить многих детей — не десять или двадцать, а тридцать, сорок, пятьдесят, шестьдесят, сто, двести и более, бесчеловечно убил и умертвил их, а затем сжег их тела, обратив в пепел;
— помянутый Жиль де Рец, обвиняемый, с помощью колдуна, геоманта и заклинателя Франческо Прелати заключил со злыми духами соглашение, согласно коему он выполнял их волю; и по соглашению сему помянутый обвиняемый добивался того, чтобы названные злые духи даровали ему знание, богатство и могущество;
— помянутый Жиль де Рец, обвиняемый, и от имени его и по указанию его Жиль де Силле, Роже де Бриквиль, Анри Гриар, Этьен Корильо и Андре Бюше требовали от поставщиков и поставщиц и от старух сводниц, имевших от них поручение, чтобы под предлогом неких услуг, кои названные дети помянутому Жилю оказать могли бы с выгодой для себя, они поставляли ему детей обоего пола, брали их и приводили к нему, дабы Жиль де Рец, обвиняемый, мог с ними совершить грех содомский, зарезать их и убить или повелеть сие совершить; каковые злодеи — поставщики и сводни — действительно поставляли названных детей невинных помянутым Жилю де Рецу и сообщникам его;
— помянутый Жиль де Рец члены невинных детей оных приносил в жертву злым духам; с каковыми детьми и до, и после их смерти, и когда они умирали, он предавался премерзкому греху содомскому, оскверняя небесную гармонию, и противоестественным путем их насиловал, дабы удовлетворить плотское свое вожделение, незаконное и предосудительное; а затем в том же месте он сжигал сам или руками слуг своих — Жиля де Силле, Анри Гриара и Этьена Корильо, прозванного Пуату, тела невинных оных детей, мальчиков и девочек, а останки их повелевал сбрасывать как в выгребные ямы, так и в крепостные рвы в замках Тиффож, Машкуль, Шантосе, равно как и в клоаки дома Ла-Сюз в Нанте;
— далее, уже около пяти лет помянутый Жиль де Рец повелевал во время многих торжественных празднеств с особою пышностью совершать торжества в честь злых духов, а в последний День всех святых приказал отмечать богомерзкий языческий праздник бретонцев, называемый ими самайн, а в Англии — хеллоуин, следуя соглашению, между ним и помянутыми духами заключенному; во время каковых празднеств, в силу помянутого соглашения, во имя указанных злых духов и ради возвеличивания их раздавал он сам и руками слуг своих милостыню беднякам;
— далее, помянутый Жиль де Рец, обвиняемый, целью своею, надеждой и верою устремлен был к заклинанию злых духов, ведовству, убиению помянутых невинных детей, ко греху содомскому и противоестественному сладострастию;
— погрязши в пороке, помянутый сир де Рец, невзирая на установленный велением Господа закон, по которому каждый должен повиноваться своему господину, напал на Жана Леферрона, подданного герцога Бретонского, когда упомянутый Жан Леферрон был попечителем поместья Мальмор от имени брата своего, Жоффруа Леферрона, которому упомянутый господин передал во владение упомянутое поместье;
— помянутый сир принудил Жана Леферрона отдать ему упомянутое поместье, более того, присвоил это владение, вопреки приказу герцога и законному праву;
— помянутый сир де Рец арестовал сержанта герцога, господина Жана Руссо, посланного от герцога с приказом, и избил его солдат их же собственными дубинками, хотя эти люди находились под защитой его светлости.
И сие все верно и правда есть.
Вот по какой причине названные прокуроры просят вас, преподобный отец, сеньор епископ Нантский, и вас, брат Жан Блуэн, наместник инквизитора в королевстве Французском и гонителя ересей, — или одного из вас, кому сие будет угодно, — дабы решительным приговором вашим помянутый Жиль де Рец, обвиняемый, объявлен был и означен еретиком и злостным вероотступником; дабы объявлено было, что он совершил и содеял во злобе своей ужасающие заклинания демонов; приговорен был за то к отлучению от церкви и к иной законной каре и, как еретик, вероотступник и заклинатель демонов, должен быть подвергнут наказанию и исправлению, как того требует закон и предусматривают церковные предписания.
Более того, дабы вы, преподобный отец, сеньор епископ Нантский, окончательным приговором вашим объявили и означили, что помянутый Жиль де Рец, обвиняемый, совершил преступный и противоестественный грех содомский с вышеназванными мальчиками и детьми, а также содеял во злобе своей святотатство, а именно нарушил церковную неприкосновенность, и приговорен за то к отлучению от Церкви и к иной законной каре, и должен быть наказан и спасительному подвергнут исправлению, как того требуют закон и церковные предписания, и предан светскому суду достопочтенного великого сенешаля и президента парламента Бретани мессира Пьера де Л’Опиталя.
Прокуроры взывают со смирением к вашей милости, дабы вы проследили, чтобы скорейшим и должным образом отправлялось правосудие. Сторона обвинения по всем до единого из означенных дел обязуется привести, произнести и предоставить доказательства при помощи наилучших из возможных и надлежащих способов и просит вашего соизволения доказательства сии предоставить в письменном виде, исключив любые излишние доводы и обязуясь не исправлять, добавлять, изменять, сокращать, истолковывать, улучшать доказательства, но повторять и обосновывать, если в том возникнет надобность, во время должное и в должном месте.
— Обвиняемый мессир Жиль де Рец, — обратился епископ Жан к барону, когда де Шапельон закончил, — признаете ли вы прозвучавшие обвинения?
— Нет, не признаю, — спокойно ответил тот. — Более того, я вношу апелляцию с требованием отвода Жана де Малеструа и Жана Блуэна как церковных судей, а равно и Гийома де Шапельона, называющего себя прокурором по церковным делам, и рассмотрения дела заново другими судьями и прокурором.
— На каких же, позвольте узнать, основаниях? — осведомился мэтр де Шапельон.
— На основаниях «Прагматической санкции» его величества короля Франции Карла VII, а также постановлений Базельского собора всей апостольской Римской церкви и Буржского собора нашей, галликанской церкви. Они провозглашают выборность епископов и священников церковными капитулами и монастырскими общинами, оговаривая право короля и сеньоров рекомендовать кандидатов. То же касается и церковных судей. Насколько я знаю, никто не выбирал Жана де Малеструа, Жана Блуэна и Гийома де Шапельона на указанные духовные должности, а государь Карл VII не вносил кандидатуры господ де Малеструа и Блуэна. Кто их всех назначил, какая курия, римская или авиньонская, папа или антипапа, знают, похоже, только они сами. Но это точно не галликанская курия. В условиях, когда на нашей земле продолжается война, такие неподотчетные французской церкви судьи и прокуроры столь же опасны, как были опасны их предшественники из Руана, в угоду англичанам погубившие и обрекшие на мучительную смерть в огне славу и гордость Франции — Орлеанскую Деву.
— Так она все же мертва? — воскликнул, изобразив удивление на лице, епископ Жан. — Позвольте, а кто была та женщина, которую я видел на представлении вашей мистерии в Орлеане, когда был там, на Генеральных Штатах? Ее привели именно вы и сказали, что это чудом спасшаяся Жанна д’Арк. Как же теперь понимать ваши слова? Стало быть, она все-таки не спаслась? Тогда кого вы нам так торжественно представили год назад?
Кровь бросилась в лицо маршалу: епископ поймал его на слове, как ребенка.
— Почему вы, преподобный отец, прерываете меня, когда я отвечаю на вопрос так называемого церковного прокурора? — сдавленным голосом осведомился он. — Вы, наверное, забываете, что у меня здесь гораздо меньше возможностей говорить, чем у вас. Неужели нельзя подождать, когда я закончу?
С самого начала этого процесса вы с Жаном Блуэном, презрев предписанное им законом Божиим беспристрастие, выступили обвинителями против меня наравне с лжепрокурором де Шапельоном, жестокими пытками вымогая признания у несчастных старух, не имеющих ко мне никакого отношения, и у моих слуг, которые никогда бы не приехали вместе со мной сюда, будь они и впрямь виновны. А как господин де Шапельон считал количество якобы похищенных и умерщвленных мною детей? Вы слышали: сначала он вел счет на десятки, а потом с легкостью перескочил на сотни. Эдак получается, что я целыми днями напролет похищал, насиловал, резал и жег детей. Он сказал, что я это делал и в Нанте, в доме, вплотную примыкающем к храму святого Дионисия! Ну не безумие ли? Там с утра до позднего вечера толпятся люди! Я требую беспристрастного суда! У меня есть кое-какие заслуги перед Францией и Бретанью, чтобы иметь право на него.
Почему меня лишают этого те, у кого нет никаких заслуг перед родиной? Может быть, потому, что у них есть заслуги перед англичанами и бургиньонами[2]? Из всех духовных лиц, находящихся в этом зале, лишь епископ Сен-Брёкский Жан Прежан избран в соответствии с правилами Базельского и Буржского соборов. Я полагаю, только он может по праву занять должность председателя духовного трибунала.
Судя по нахмурившемуся лицу Жана де Малеструа, последние слова задели его не меньше, чем самого барона вопрос епископа о Жанне д’Арк. Давно уже тайком ходили разговоры о якобы проанглийской ориентации владыки Жана (хотя на самом деле она была такова, какова была разнообразная ориентация герцога), и вот теперь де Рец заявил это открыто. Глядя поверх головы маршала, Жан де Малеструа отчеканил:
— Апелляция такого рода, будучи легковесной и не представленной в письменном виде, в соответствии с особенностями этого дела и дел такого порядка, не может быть сочтена законной, поэтому мы с братом Жаном Блуэном, наместником инквизитора, ее таковой не признаем.
— Ну а я не признаю обвинений господ де Шапельона и де Ливрона, поскольку они тоже не выдвинуты в письменном виде, и не считаю возможным их обсуждать. Но я-то лишен возможности быстро составлять письменные апелляции такого рода, потому что мои адвокаты не допущены к прямому участию в суде, а вот почему прокуроры, помощники которых участвуют в процессе, не в состоянии записать свои обвинения, я не знаю. Или они всё еще не подсчитали, сколько же детей я будто бы убил — двадцать или двести?
Епископ покосился в сторону де Шапельона, так как претензию де Реца трудно было считать безосновательной, и ответил:
— На первом заседании суда мэтром де Шапельоном вам была разъяснена разница между присутствием адвоката в светском и духовном суде. Адвокат на светском суде — всего лишь защитник человека, пусть и преступника, а адвокат на духовном суде, обвиняющем подсудимого в преступлениях против Господа нашего Иисуса Христа и Его Церкви, — volens nolens[3] является адвокатом диавола. Допустить прямое участие такового в духовном трибунале, осиянном именем Господа, мы не можем. Что же касается вашей вины, то, пока она не доказана обвинением, ни я, ни наместник инквизитора Франции официально ни в чем вас не уличаем и уличать с дурным умыслом не желаем. Не вижу также оснований не считать нас верными слугами французской церкви, равно как и соборной апостольской в Риме. Мы назначены святым папским престолом, с согласия его светлости герцога Бретани Жана V, по действовавшим в ту пору правилам. Поэтому последующие заседания церковного суда, посвященные разбирательству вашего дела, будут по-прежнему вестись нами и прокурором де Шапельоном. Письменные обвинения в ваш адрес, как заверил нас мэтр де Шапельон, вскоре будут представлены. Однако, если вы имеете желание ответить на устные, вам предоставляется такая возможность.
— Не имею никакого желания отвечать на каждое. Я отвергаю в целом истинность прозвучавших здесь обвинений и оспариваю наличие у судебного дела подлинного основания, ибо я принял таинство крещения, отрекся от диавола и диавольских обрядов, был и остаюсь истинным христианином.
Большинство присутствующих в зале суда едва ли знали, что написано в постановлениях Базельского и Буржского церковных соборов и в «Прагматической санкции» Карла VII, о которых говорил де Рец. Но епископ Жан, Блуэн и де Шапельон очень хорошо знали. Европейские монархи издавна не оставляли попыток либо подмять под себя власть католических пап, либо, если этого не удавалось, ослабить ее. Так, во времена почти столетнего пребывания пап и антипап в Авиньоне (1309–1403) центр католического мира переместился из Рима во Францию. И папы, и их ближайшее окружение были французами-окситанцами[4], а политика Авиньона весьма устраивала французских королей. Но когда избранный в 1417 году на Констанцском соборе папа Мартин V вернулся в Рим, Ватикан снова начал прибирать к рукам нити власти, в том числе и во Франции.
Это, конечно, не пришлось по вкусу ни французскому духовенству, поначалу поддержавшему Мартина V, ни политикам — особенно так называемым арманьякам[5], сторонникам дофина Карла. Как следствие начало шириться движение за внутреннюю самостоятельность галликанской, то есть французской, церкви. Поначалу ограниченное рамками споров духовенства, оно приобрело выраженный политический характер, когда в 1431 году ставленники Рима в захваченном англичанами Руане осудили и казнили Жанну д’Арк. И Карл VII, и его приверженцы небезосновательно расценили это как пощечину от Ватикана. Не спеша и не афишируя своих намерений, что вообще было свойственно скрытному Карлу, он, однако, неуклонно повел дело к полной автономии французской церкви от Рима, или, как у нас говорят, к автокефалии.
Венцом этих устремлений стал Буржский собор галликанской церкви 1438 года и его решения, названные «Прагматической санкцией». Помимо введения тех правил, о которых говорил де Рец, «санкция» провозглашала еще главенство церковных соборов над папой, причем на вполне канонических основаниях, поскольку таковы были и принятые ранее решения Констанцского и Базельского соборов всей католической церкви. (Этот вопрос окончательно разрешился в пользу пап только на Ватиканском соборе 1870 года.) Правда, папа Мартин V и сменивший его Евгений IV постановлений, ущемляющих их власть, не признавали, что привело к избранию в 1439 году Базельским собором своего папы, Феликса V, в противовес Евгению IV в Риме.
Ко времени суда над де Рецем ни Карл, ни французское духовенство еще не определились, чью сторону принять, признавая статус-кво, сложившийся до избрания антипапы Феликса, — то есть одновременно и Базельский собор, и папу Евгения. В этих условиях поднятый в апелляции Жиля де Реца вопрос о полномочиях Нантского епископа, инквизитора и церковного прокурора имел отнюдь не абстрактный характер, поскольку были они ставленниками покойного папы Мартина V, а его политика считалась в окружении короля Карла проанглийской. Конечно, епископ Жан пользовался всемерной поддержкой своего тезки герцога Бретонского, но ведь Жиль де Рец был сановником не бретонского, а общефранцузского уровня — он и маршал Франции, и советник короля. И если такой человек опротестовывал состав бретонского суда на основании подписанной королем «Прагматической санкции», просто отмахнуться от его апелляции было невозможно.
«Сегодня эту апелляцию отклонили на том основании, что она устная, но ведь к следующему заседанию адвокаты ее напишут, — думал Блуэн. — Нет, эти Три Гийома и Оливье де Гримо не зря свой хлеб едят! Потом, очевидно, в случае отклонения апелляции последуют жалобы королю, кардиналу, прокурору Франции и так далее. Они явно задумали политическую интригу. А де Шапельон все медлит с окончательным обвинительным заключением. То, что он сегодня сказал, ничем почти не отличается от обвинений в епископских посланиях. А где же собранные нами с Тушероном доказательства? Для чего мы месили грязь под Нантом и с утра до ночи торчали в Тур-Нёв?»
Между тем прокурор де Шапельон поднялся и снова попросил слова:
— Пусть обвиняемый сир Жиль де Рец нисколько не сомневается: мы тщательнейшим образом подсчитаем количество его несчастных жертв, сведения о которых и по сей день продолжают поступать от их родителей и свидетелей. Но он заявил, что мы под пытками вымогаем у его прислужников ложные признания. Принесите мне, пожалуйста, Святое Писание, — попросил де Шапельон у судебного пристава. Откинув рукава мантии, он перекрестился на Распятие за спиной у епископа Жана, положил правую руку на Евангелие и возгласил: — Перед образом Господа нашего Иисуса Христа клянусь на святом Евангелии сем, что не клевещу на обвиняемого Жиля де Реца, а говорю и буду говорить только правду. Теперь я хочу, чтобы обвиняемый принес такую же клятву.
— С какой это стати? — удивился де Рец. — Клятву приносят свидетели, а обвиняемые этого не делают.
— Да, верно, — согласился с ним Пьер де Л’Опиталь, президент Нантского парламента, впервые появившийся на заседаниях суда. Это был лысеющий со лба мужчина с длинной бородой, завивающейся кольцами, как на изображениях пророка Моисея. — Но обвиняемых иногда подвергают пытке.
— Это угроза?
— Нет, это право суда, если он видит, что обвиняемый не желает говорить правду. Судите сами: свидетели, заявившие, что вы похитили их детей, принесли клятву на Евангелии. То же сделал и мэтр де Шапельон. Что же получается: вы говорите правду, а они все лгут?
— Вне всякого сомнения, если они обвиняют в похищениях меня. Почему я должен что-то знать об их детях? Разве я сторож им?
— Воистину, вот ответ Каина! — воскликнул де Л’Опиталь.
— Сударь, — обратился к де Рецу Блуэн, — можете ли вы принести juramentum de calumnia, клятву говорить только правду, которую принес только что прокурор Гийом де Шапельон?
Де Рец поискал взглядом своих адвокатов, сидевших в зале. Старший из них энергично замотал головой, призывая не делать этого. Вероятно, он исходил из того, что juramentum de calumnia вовсе не отдаляла обвиняемого от пытки, а, напротив, приближала его к ней. Если после клятвы на Евангелии он был уличен судом во лжи, то его обычно без раздумий передавали в руки палачу.
— В качестве обвиняемого — не желаю, — снова отказался де Рец.
— Мессир Жиль де Рец! — возвысил голос епископ Жан. — Вы понимаете, что, если вы будете упорствовать, вам грозит отлучение от Церкви?
Жиль молчал. Жан де Малеструа повторил свое требование еще дважды, как того требовала процедура.
— Это так вы осуществляете беспристрастный суд, не желая якобы уличать меня ни в чем, пока обвинение не доказало мою вину? — язвительно осведомился де Рец.
Отец Жан склонился к уху епископа:
— Он прав, ваше преосвященство. Не нужно торопить события, пока не оглашены обвинением основные доказательства. Сейчас еще рано требовать от него клятвы и грозить отлучением.
— Зачем же вы ее требовали?
— На всякий случай, хотел посмотреть, готов ли он к этому. Как видите, не готов. Но на этом предлагаю сегодня остановиться. Пусть мэтр де Шапельон приготовит к следующему заседанию окончательное письменное обвинительное заключение.
Епископ Жан поднялся и объявил:
— Во имя Отца, Сына и Святого Духа! Суд предписывает прокурору Гийому де Шапельону и мессиру Жилю де Рецу в следующий вторник: одному — заявить и огласить, а другому — присутствовать при заявлении и оглашении обвинения в соответствии с оным делом и делами порядка сего. Одновременно призываем обвиняемого Жиля де Реца отвечать и действовать на заседании так, как велит правосудие.
Отлучение де Реца от церкви
После этого заседания Пьер де Л’Опиталь, отправившись к герцогу, добился от него наконец разрешения на обыски в замке Машкуль и в доме Ла-Сюз в Нанте.
Они производились в присутствии самого великого сенешаля, отца Жана, де Тушерона и мэтра де Шапельона. Людям сержанта Л’Аббе удалось обнаружить в Машкуле обе колдовские книги, о которых поведал в своем признании Прелати, — ту, что он привез из Флоренции, и ту, что принадлежала некоему де Ларивьеру, названному Пуату англичанином Джоном, а Прелати — бретонцем, хотя был тот на самом деле Жаном из Анжу.
Из архива барона изъяли также шесть подозрительных листов бумаги с широкими полями, на которых были надписи красного цвета на неизвестном языке, принадлежащие руке де Реца, кресты и загадочные знаки. Нашли и необходимые для алхимических опытов и темной ворожбы атрибуты: акульи зубы, ртуть, серу, мышьяк, ладан, мирру, алоэ, древесные угли, таинственные порошки...
Но никаких человеческих органов или отрубленных конечностей, о которых рассказывали Анрие, Пуату и Прелати, нигде не было, как не было и следов убийств и трупосожжений: пятен засохшей крови, обрывков одежды, волос, пепла, измельченных костей. Наверное, за прошедший без малого месяц после ареста де Реца здесь хорошенько прибрались. Тщательно обследовали все камины, особенно те, что находились в комнатах, где, по словам приспешников барона, происходили убийства детей. Своды их действительно были покрыты жирной копотью, хотя причины ее происхождения оставались не до конца ясны: тут могли и жечь человеческие тела, и жарить мясо на вертелах, как это любили делать тогда господа во время пиров, и коптить окорока в каминных дымоходах.
Немногочисленная дворовая челядь, находившаяся в замке и Ла-Сюз, почти вся обновилась после 13 сентября и, естественно, ничего толком свидетельствовать не могла, а те, кто что-то знал и мог сказать, вероятно, уже смылись в Тиффож.
Объявленное на вторник 11 октября заседание суда не состоялось, и не только из-за обысков, а потому что письменное обвинительное заключение все еще не было готово. Теперь в него требовалось внести, помимо полученных последних данных, подтверждения полномочий духовных судей и прокурора, как тогда было принято при наличии письменной апелляции, в появлении которой никто не сомневался.
Накануне перенесенного на четверг заседания к Блуэну шумно ворвался де Шапельон. Он был вне себя.
— Кто назначил эту скотину помощником гражданского прокурора?! — вопил багровый мэтр. — Почему он не служит подручным у мэтра Жоржа? Вы знаете, что он сделал, пока мы были в Машкуле?
— Вы о ком? О де Ливроне? — пробормотал отец Жан, понимая уже, что случилось нечто непоправимое.
— О нем, выродке носатом! Он прописывал статью обвинения, касающуюся сводниц Мартен и Лешарпантье, и решил, что сказали они маловато, утаили многие факты и имена похищенных детей!..
— Неужели он...
— Да! Снова поволок этих бабок на правеж, да велел мэтру Жоржу не стесняться! Перрин Мартен испустила дух на «лестнице», а Тифен Лешарпантье еще жива, но едва шевелит языком! Этот мешок с костями уже нельзя доставить в суд! А я обеих заявил как свидетелей первой очереди! Ничего себе «прописал статью»! Вот так помог де Ливрон!
— Он больше ни у кого не стал уточнять показания? — холодея, спросил Блуэн.
— Нет, слава богу! А вот если бы Мартен не умерла, то стал бы, наверное, выдергивать ноги из задницы Анрие, Пуату, Прелати...
Инквизитора душил гнев. От отвернулся к окну и перевел дыхание, чтобы подавить это непозволительное для монаха-доминиканца чувство.
— Как вовремя господин де Ливрон сделал это! — сдавленно посетовал он спустя минуту. — Только-только де Рец обвинил нас, что мы жестокими пытками вымогаем у старух показания! И вот — пожалуйста... Для обвинения нам было пока вполне достаточно имен тех детей и свидетелей, что Мартен и Лешарпантье помнили...
— Я сейчас пойду к великому сенешалю и прокурору! Потребую, чтобы де Ливрона и на лье не подпускали к тюрьме!
— Похоже, он свое дело уже сделал... — с горечью промолвил отец Жан. — Вы знаете, каких трудов стоило выйти на эту Мартен и разоблачить с ее помощью Лешарпантье? Впрочем, на кого нам сетовать? Мы сами получили от них показания под пытками: я — от Мартен, а вы — от Лешарпантье. Де Ливрон не делал ничего такого, чего не делали мы.
— Кроме того, что превратил их в отбивные! После нас они могли явиться в суд и дать показания!
— Да, могли бы. А как Мартен потом жила бы со своими вихляющими коленями? Она уж не смогла бы таскаться по сеньории Рец пешком в поисках заработка...
— Вы, кажется, отче, забыли, какой у нее был заработок. Может быть, вы их жалеете? А они жалели детишек, которых отправляли на лютую смерть? Не знаю, как Лешарпантье, а Мартен ведьма, мы бы ее все равно сожгли.
— Да нет, я бы отправил трудницей[6] в монастырь для покаяния. Все же у нас не Кастилия. И ведь правда и то, что, если бы не острая нехватка времени, можно было бы добиться от них показаний без всякой «лестницы», как от Анрие.
— Ну, не знаю, не знаю... Мне мужья на исповеди говорят, что их бабы никогда по доброй воле не скажут, с кем и когда им изменяли, — только после мордобоя. Но есть и хорошая новость, отче. На границе с Вандеей задержан маркиз Ленано де Сева.
— Что ж, это впрямь неплохо, — без особого энтузиазма отозвался Блуэн. — Правда, де Сева не равноценная замена Мартен и Лешарпантье. Он нечасто фигурирует в показаниях, а значит, не так много и знает. Постарайтесь, чтобы допрос де Сева не затянул работу по окончанию обвинительного заключения.
Де Шапельон пообещал, и к 13 октября оно было действительно готово.
После девятичасовой утренней молитвы Блуэн открыл заседание, и Жиль де Рец сразу же предъявил ожидаемую письменную апелляцию по отводу председателей суда и церковного прокурора. В ней он требовал и участия в процессе своих адвокатов, учитывая, что 8 октября в духовном трибунале присутствовали светский судья де Л’Опиталь и гражданский прокурор де Ливрон. Приняв от него бумагу и ознакомившись с ней, отец Жан передал ее епископу, а сам достал свой пергамент:
— Благословите, владыка, уведомить суд и присутствующих о дарованной мне духовной судебной власти и полномочиях, мне принадлежащих. Я зачитаю вам писанное четырнадцать лет назад послание генерального инквизитора Французского королевства:
«Брат Гийом Мериси из ордена братьев-доминиканцев, сведущий в теологии, инквизитор и гонитель ересей в королевстве Французском, присланный по поручению Святого апостольского престола, брата нашего, возлюбленного во Христе Жана Блуэна из обители Нантской того же ордена приветствует во имя сотворившего веру нашу Господа нашего Иисуса Христа.
Поскольку, согласно Апостолу, ересь распространяется подобно язве и тайно разъедает бесхитростные души, ежели неустанным трудом инквизиции не будет искоренена, надлежит спасительною силою со всею возможной заботливостью и осмотрительностью приступить к гонениям против еретиков и защитников их, а также и против тех, кои в ереси обвинены или подозреваются, и против врагов и смутителей веры. Кроме того, по милости Божией, полностью доверяя сметливости Вашей и способности службу Господню в области сей нести, на основании советов, данных нам многими достойными братьями из оного ордена, мы Вас назначаем, приуготовляем и Вам предначертаем и предписываем в послании сием быть согласно любому закону и праву наместником нашим в городе и в епархии Нантской, Вам предоставляя и уступая власть вести расследование, вызывать в суд, обвинять, преследовать, арестовывать, заточать и иные законные действия производить, вплоть до вынесения окончательного приговора, а также иные помянутой службе сей инквизиторской полагающиеся дела вершить по отношению ко всем еретикам, кем бы они ни были, и иным вышепоименованным лицам, как того требуют закон и обычай; на каковые обязанности мы Вас сиими посланиями уполномочиваем, сообразуясь как со всеобщим правом, так и с особыми преимуществами означенной инквизиции. Во свидетельство чего повелели мы скрепить послания сии нашею печатью.
Составлено в Нанте 26 июля 1426 года.
Подпись: Гийом Мериси».
Любой желающий может убедиться в подписи брата Гийома Мериси, — продолжал отец Жан, демонстрируя залу послание, — а также в наличии его собственной печати из красного воска, скрепляющей пергамент. Господин пристав, покажите документ, подпись и печать обвиняемому сиру Жилю де Рецу. Они будут сейчас заверены в вашем присутствии заслуживающими доверия свидетелями, после чего мы получим основания письменно отклонить вашу апелляцию, поскольку в ином случае были бы поставлены под сомнение и полномочия великого инквизитора Франции Гийома Мериси. Имеете ли вы что-либо возразить, устно или письменно, против его послания?
Барон едва взглянул на принесенный ему судебным приставом пергамент и брезгливо отвернулся. Он явно не знал, что говорилось (и говорилось ли вообще) на Буржском соборе и в «Прагматической санкции» о подвластности поставленных Римом генеральных инквизиторов вроде Мериси, а спросить у адвокатов не было возможности.
— Не имеете, как я понимаю. Что же касается духовной власти и полномочий преосвященного Жана, епископа Нантского, и церковного прокурора Гийома де Шапельона, то о них речь пойдет в письменном обвинительном заключении, которое вам предстоит вскоре выслушать. Ваше требование насчет адвокатов тоже удовлетворено быть не может по сообщенным вам ранее причинам, а в присутствии на духовном суде светских судей и прокуроров вы должны винить только себя, ибо, к несчастью, обвиняетесь не только в духовных, но и в ужасных уголовных преступлениях. Поскольку они в вашем деле весьма тесно переплетены, мы удовлетворили ходатайство названных лиц об участии в духовном трибунале. Это позволит им не начинать заново судебное дознание, если вы будете переданы впоследствии светскому суду.
— Ясно, — саркастически усмехнулся де Рец. — Стало быть, адвокаты не смогут защищать меня и в светском суде.
— Ну, это ему и решать.
— Разумеется. После того как решите вы.
— Так вы все-таки желаете заявить протест?
— Я сообщу вам, когда захочу, — процедил маршал.
— Как угодно. Мэтр де Шапельон, прошу вас.
Церковный прокурор поднялся и объявил:
— Ваше преосвященство! Ваше преподобие! Досточтимый мессир великий сенешаль и вы, народ города Нанта! Будучи назначен духовным прокурором в деле оном, выдвигаю, провозглашаю и выношу на суд письменное обвинительное заключение против сира Жиля де Реца, рыцаря, сеньора и барона местности Рец, правонарушителя и обвиняемого. Прошу соизволения у суда излагать статьи сего акта по порядку, в повествовательной манере и требую, чтобы помянутый Жиль, обвиняемый, отвечал статья за статьей в удовлетворительной или отрицательной форме, под присягой. Ежели статьи оные обвиняемым отвергнуты будут, то пусть ему будет даровано особое право ясно, на французском языке, оспорить их; я же прошу разрешения свои обвинения доказать, обязуясь производить это законным порядком, к избыточным доказательствам, против которых обвиняемый возражает, не прибегая.
— Быть по сему, — кивнул епископ Жан.
— С позволения высокого суда статьи обвинительного заключения будут зачитаны мессиром Жаком де Панкоетдиком из Нанта, человеком уважаемым и благонадежным, доктором светского и церковного права.
— Не имеем возражений.
Обвинительный акт состоял ни много ни мало из 49 статей, причем 14 из них доказывали полномочия церковных судей и прокурора.
Делалось это в присущей тому времени схоластической манере. Так, обоснование права Жана де Малеструа пребывать в сане Нантского епископа начиналось не документом о его поставлении (к чему, не мудрствуя лукаво, прибег чуждый схоластике Блуэн), а с другого конца, по принципу «В начале было Слово...»: мол, есть в городе Нанте с незапамятных времен большой кафедральный собор, главой которого состоит епископ, а членами капитула — декан и каноники, получающие пребенду, то бишь доход с церковной должности.
А коли есть кафедральный собор, епископ и капитул, стало быть, существует и Нантская епархия, имеющая точно установленные границы с другими епископствами в Турской церковной провинции. Исходя же из того несомненного факта, что Нантскую епископию на протяжении последних двадцати лет возглавляет Жан де Малеструа, то он обладает бесспорными полномочиями в изобличении, наказании и исправлении всех, кто обвиняется в злодейских и постыдных делах против веры Христовой и закона в Нанте и Нантской епархии. (А Жиль де Рец был прихожанином и совершал свои преступления как раз в этой епархии — в Нанте, Машкуле и Мельморе.)
И только после этого объявлялось, что епископ и его курия назначены по поручению святого апостольского престола в Риме, во время пастырского посещения Нанта ныне покойным папой Мартином V.
Целых шесть статей разъясняли полномочия Блуэна, повторяя, в сущности, то, что он уже зачитал в послании великого инквизитора, а в отношении де Шапельона лишь кратко указывалось, что право действовать от имени святого апостольского престола распространяется и на посланников епископа Жана, в частности на прокурора церковного суда в Нанте.
Маршал слушал молча, категорически отказавшись отвечать на каждую статью обвинения. Искоса наблюдая за ним, отец Жан заметил на внешне бесстрастном лице де Реца какое-то знакомое напряжение в области бровей, хотя не мог себе сразу ответить, чем же оно ему знакомо.
И тут вспомнил: такое выражение частенько видел он у своих одноклассников в монастырской школе, когда тем предстояло переводить с голоса греческие или латинские тексты. У него и самого, наверное, было такое же. Еще бы, ведь в бочонке неподалеку вымачивался в соляном растворе пучок розог, которыми хорошенько бы угостили ученика по филейным частям за плохой перевод. Подождав, когда доктор де Панкоетдик дочитает до конца очередную статью обвинения, Блуэн спросил по-французски у барона:
— Обвиняемый сир Жиль де Рец, достаточно ли хорошо вы знаете латынь, чтобы полностью понимать предъявляемые вам обвинения?
— Достаточно хорошо, чтобы отделить правду от лжи, — высокомерно отозвался тот, но от инквизитора не ускользнуло, что он сделал это с некоторым промедлением.
— Не хочу вас обидеть, но, когда к вам обращаются на латыни, вы всегда отвечаете по-французски. Значит, все же есть какие-то трудности. Нам не хотелось бы, чтобы вы чего-то не поняли в обвинениях. — Отец Жан поискал глазами по залу. — Я попрошу знатока латыни, мессира Жоффруа Пиперье, казначея и смотрителя собора Нотр-Дам в Нанте, подойти к обвиняемому Жилю де Рецу и пересказать ему по-французски содержание уже прочитанных статей, а последующие статьи переводить по ходу чтения их доктором де Панкоетдиком.
Презрительное выражение с лица барона не исчезло. На подошедшего к нему Пиперье он обратил не больше внимания, чем если бы рядом с ним поставили простой столб, но тем не менее не стал возражать против помощи толмача.
«Откуда ему, в самом деле, хорошо знать латынь? — подумал Блуэн. — Он рано потерял мать и отца, воспитывался дедом, который считал, что владеть мечом дворянину важнее, чем зубрить латынь, никогда толком не учился, женился в шестнадцать лет, потом ушел на войну. Про него говорили, что он книгочей, а Тацита и Светония ему переводил с латыни на французский Анрие! Кое-кто, наверное, потом скажет, что надо было воспользоваться этим обстоятельством, чтобы побыстрее завершить процесс, но это все равно что судить глухого человека».
Обвинительный акт был составлен толково и включал все факты, собранные отцом Жаном и де Тушероном, либо имел ссылки на них. Де Рец на задаваемые ему после оглашения каждой статьи вопросы продолжал молчать и оживился, только когда зашла речь о Франческо Прелати.
— Этот юноша болен, — вдруг заявил он. — Все показания о нем записаны превратно.
— Чем же он болен? — поинтересовался Блуэн.
— У него что-то не так с головой. То он голоса какие-то слышит, то ему видятся какие-то духи, то он якобы вызывал диавола по имени Баррон. Голоса эти ему сообщили, что демоны были сотворены из материи, порожденной Всемилостивой Девой Марией, и поэтому их можно заставить помогать христианину. Мне было жаль этого способного человека, и я хотел помочь ему избавиться от подобных заблуждений.
— Каким же образом?
— Я пытался доказать ему тщетность и греховность попыток вызывать демонов, присутствуя на его радениях.
— И насколько удачно?
— Никаких демонов или Баррона после его заклинаний не появилось.
— И что, вы сумели убедить Прелати? Он оставил свои попытки чародейства?
— Увы, нет. Болезнь слишком глубоко пустила в нем корни. Он стал утверждать, что вызывает Баррона и разговаривает с ним наедине. Однажды он пришел ко мне и сказал, что комната, в которой он занимался заклинаниями, полна золота, дарованного мне и ему Барроном. Я отправился посмотреть, но Франческо, отперев дверь, попросил меня войти только после него. Он заглянул в комнату и в ужасе отпрянул и тут же снова запер дверь. Когда я спросил его, в чем дело, он ответил, что там по полу ползает крылатый змей.
Я вернулся к себе за крестом-реликварием со щепками от Креста Господня, чтобы с его помощью изгнать злого духа, но Франческо чуть ли не на коленях стал умолять меня не делать этого, потому что змей может исчезнуть и мы так и не узнаем, с каким посланием он явился. Он, дескать, сейчас отправится к нему один и все выяснит. Я сказал: «Ладно», — а сам, спрятав крест под плащом, тихонько последовал за ним. Франческо вошел, сначала было тихо, потом он разразился проклятиями. Я стоял, не зная, что делать, но тут появился из дверей всклокоченный, с несчастным лицом Прелати и сказал, что все золото превратилось в пыль. После этого он заперся в своей комнате и перестал выходить. Однажды из-за его двери донесся сильный шум, стоны и удары, будто кто-то выбивал перину. Я начал стучать и звать Франческо, но мне никто не ответил.
Тогда я призвал на помощь отца Эсташа Бланше. Тот взял лестницу, приставил ее к стене снаружи и заглянул в комнату через окно. Прелати лежал на полу и стенал. Потом он сказал, что его нещадно избил диавол. Мы же с Эсташем Бланше решили, что он сам себя избил, поскольку в комнате никого больше не было. Как видите, это больной человек, а вы, по дошедшим до меня сведениям, пытали этого беднягу! А теперь еще заносите взятые у него под пытками лжесвидетельства в обвинительное заключение!
— А вам не приходило в голову, что Прелати, он же Мартелли, обыкновенный шарлатан и все эти крылатые змеи и избиения диаволом придуманы им для того, чтобы оправдать неудачи в возложенной вами на него миссии заклинания диавола?
— Такие обвинения я слышал от некоторых приближенных ко мне людей, в частности от Роже де Бриквиля, но, разговаривая с Франческо наедине, я убедился, что сам он искренне верит во все это. Что же касается миссии, которую я на него якобы возложил, то я уже сказал, что наблюдал за его радениями только для того, чтобы доказать ему их тщетность.
— А почему, имея дело с бесноватым, вы не прибегли к помощи Церкви?
— Как это «не прибег»? Я же вам рассказывал, что привлек отца Эсташа Бланше.
— Однако сам Прелати показал нечто прямо противоположное: что Бланше привез его вам для заклинания диавола.
— Я просил отца Эсташа привезти из Италии ученого и поэта, а не заклинателя диавола.
— Что ж, мы это проверим. Эсташ Блаше помог Прелати?
— Думаю, что нет. Поэтому я хотел отправиться с Франческо на Святую землю, к Гробу Господню. Не отдавать же мне этого тонкого, талантливого, но занедужившего духом человека к вам в инквизицию на пытки?
— Да уж, действительно! Вас послушать, так и пропавшие дети, наверное, угодили в лапы жуткой инквизиции. А вот Франческо Прелати показал, что вы с год назад принесли в его покои в большом сосуде руку, сердце, глаза и кровь какого-то мальчика и отдали ему, чтобы он принес их в жертву диаволу. Это вы тоже сделали, чтобы убедить своего протеже в бессмысленности заклинания нечистого? Даже если посчитать, что Прелати вас оговорил со страху, то как вы объясните, что об этом еще до него рассказал Анри Гриар? А после него в своих показаниях подтвердил Этьен Корильо? И как вы объясните, что мальчик из Дьепа, паж Франческо Прелати, которого он передал вам, вскоре оказался с перерезанным горлом в доме Перро Каю из Машкуля, где его сожгли? Об этом тоже независимо друг от друга поведали нам Гриар и Прелати. Кстати, окровавленную рубашечку мальчика из Дьепа люди сержанта Л’Аббе нашли в выгребной яме дома Каю.
Де Рец вздрогнул, услышав имя Л’Аббе, и отвернулся.
— Вы сами придумали все эти гнусные истории и вложили в уста этих несчастных, так что сами их и объясняйте, — с презрением молвил он.
— Гриар, Корильо и Прелати допрашивались в присутствии свидетелей и протоколистов, которые подтвердят здесь под присягой, что я не подсказал им ни единого слова в их показаниях.
— Как будто вы не могли наставлять их в застенке еще до того, как вызвали на допрос в присутствии свидетелей!
— Нет, не мог. Дознание в застенке тоже ведется в присутствии протоколистов.
— Рука руку моет! Эти рабы с пером и бумагой покажут всё, что вам нужно.
Мэтр де Шапельон попросил слова:
— Ходатайствую у суда о привлечении на одном из следующих заседаний Анри Гриара, Этьена Корильо и Франческо Прелати в качестве свидетелей обвинения.
— Сир де Рец, — обратился Блуэн к барону, — не возражаете ли вы, чтобы были допрошены в суде ваши названные слуги? Верите ли вы им как свидетелям?
— Среди своих приближенных я не терплю тех, в чьей честности я не уверен; а если бы я о них узнал иное, то первым бы распорядился, чтобы они понесли наказание.
— Стало быть, вы согласны, чтобы мы их заслушали?
— Нет, я не одобряю, чтобы в это дело вмешивали моих слуг, но и протестовать не буду.
— Ходатайство церковного прокурора принимается, — заявил отец Жан.
— Оно тоже появилось независимо от суда? — язвительно осведомился барон.
— Почему — независимо? Мы намеревались вызвать их и раньше. Это, кстати, даст возможность и вам, и нам разобраться, не оговаривают ли они вас.
Доктор де Панкоетдик продолжил чтение обвинительного заключения. Оно звучало в гробовой тишине зала, отзываясь в другом углу эхом в виде бормотания переводчика Пиперье. Тут надо сказать, что большинство присутствующих в зале смутно понимали, в чем обвиняют барона, поскольку латыни не знали, зато понимали позицию де Реца, говорящего по-французски. Лишь после заседания, возможно, кто-то, знающий латынь, пересказывал им точку зрения обвинения. Хотя и это маловероятно: все допущенные в зал давали клятву молчать о том, что слышали здесь.
По существу, церковный суд был тайным, а люди, незнакомые с латынью, воспринимали происходящее преимущественно зрительно, как некое представление на чужом языке или католическую мессу. Поэтому неудивительно, что они навострили уши, когда Пиперье стал переводить барону. Эффект оказался потрясающим. Судя по выражению лиц представителей «третьего сословия», ничего подобного большинство из них никогда не слышали не только в своей жизни, но и от дедов своих и прадедов. Казалось, отверзлась дверь в какой-то адский погреб и повеяло оттуда пронизывающим до костей могильным холодом.
Памятуя о насмешке де Реца, что прокуроры все еще не подсчитали, сколько же детей он убил — двадцать или двести, в 27-й статье письменного обвинения де Шапельон был более точен: «...вероломно, жестоко и бесчеловечно убил сто сорок или более детей обоего пола; или же он повелел их убить помянутым Жилю де Силле, Роже де Бриквилю, Анрие, Этьену Корильо, Андре Бюше».
Заключительная часть акта почти слово в слово повторяла ту, что произнес 8 октября де Шапельон. Когда де Панкоетдик закончил и, поклонившись, сошел с кафедры, в уже абсолютной тишине громом прозвучал негромкий в обычной жизни голос инквизитора:
— Обвиняемый Жиль де Рец! Желаете ли вы отвечать, положительно или отрицательно, по обстоятельствам и статьям сего обвинительного заключения либо оспаривать их?
— Отвечать я не намерен, — заявил надменно барон, — и не вижу тех, кому я мог бы отвечать. Жан де Малеструа и Жан Блуэн никогда моими судьями не были и таковыми не являются, а их действия я намерен обжаловать в королевском суде и в Ватикане. Оба они и все остальные, сидящие здесь в сутанах, — он обвел пальцем зал, — суть симониты и развратники, и лучше мне быть с веревкой на шее, чем отвечать на вопросы таких церковников и судей.
— Что ж, — пошевелился епископ Жан, — не в нашей власти надевать вам веревку на шею, но вынести вам духовный приговор в нашей власти, доказанной здесь в статьях обвинительного акта. Вы прихожанин моей епархии, нравится вам это или не нравится, и судить вас буду я и наместник великого инквизитора в Нанте. А теперь потрудитесь объяснить, почему вы оскорбляете суд и присутствующих, называя их симонитами и развратниками.
Де Рец насмешливо повернулся к Жану де Малеструа:
— Для вас как епископа Нантского я ничего делать не буду.
Зная необузданный нрав де Реца, сидящий рядом с епископом и инквизитором де Л’Опиталь повел бровью в сторону сержанта Л’Аббе — и тот без слов все понял и послал двух стражников с мечами встать по обе стороны от барона.
Слова де Реца о симонитах и развратниках были еще более неожиданными и уж точно более непонятными, чем апелляция о полномочиях члена суда.
Симонией называли продажу и покупку церковных должностей и таинств, а симонитами — поклонников лжепророка Симона Волхва из Самарии, современника апостола Петра, который вознамерился купить у него и апостола Иоанна дар низведения Святого Духа с помощью возложения рук. Апостол Петр строго отчитал Симона Волхва, тот покаялся и попросил апостолов молиться за него. Но, видимо, покаяние его было мнимым, потому что, прибыв из Самарии в Тир, он решил отдохнуть в публичном доме и влюбился в тамошнюю проститутку Елену, которую выкупил из лупанара за деньги, отвергнутые апостолами, и объявил ее «творческой мыслью верховного божества», родившего через нее архангелов и ангелов, сотворивших наш мир. Сам же он назвался ни много ни мало тремя ипостасями Бога в одном лице, притом что Бог Сын, то есть Иисус Христос, являлся его, Симона, эманацией. Первые христиане, современники Симона Волхва, считали его родоначальником всех ересей в Церкви. Кончил он, по преданию, плохо, потому что, алкая славы чудотворца и ревнуя к славе Христа, задумал разыграть свое воскресение через три дня после смерти, лег в гроб, притворившись мертвым, а когда ученики его открыли гроб, он и впрямь оказался мертвым. Поскольку Симон Волхв так и не воскрес, симониты отвергали и Христово Воскресение и утверждали, что мир происходит не от Бога. Слово «симонит» имело еще одно значение, относящееся, очевидно, не столько к Симону Волхву, сколько к его последователям, которые во II–III веках распространили учение о неразличении полов, а стало быть, и половых связей между ними.
Неизвестно, на что больше намекал де Рец, называя присутствующих духовных лиц симонитами и развратниками: на симонию как церковную коммерцию или на симонитство как мужеложество и содомию, — скорее всего, он имел в виду и то и другое, если прибавил «развратников». Это было неслыханной наглостью в церковном суде, но, переглянувшись и пожав плечами, епископ Жан и Блуэн сочли за благо эту тему не развивать.
— Обвиняемый Жиль де Рец! — жестко сказал отец Жан, глядя прямо в глаза барону. — Вы, вероятно, полагаете, что сделали нам большое одолжение, придя сюда. Между тем вам ничего не требуется делать ни для его преосвященства епископа Жана, ни тем более для меня, грешного. Вы обвиняемый и должны делать лишь то, что предписывает закон. В частности, если вы не стали отвечать на каждую статью обвинения, то теперь обязаны ответить на них в целом под угрозой отлучения от Церкви. Считайте это первым напоминанием, а всего их положено в духовном трибунале, как вам, наверное, известно, четыре. Суд ждет.
— Я, — отвечал Жиль, глядя не на инквизитора, а на Пьера де Л’Опиталя, — добрый христианин и истинный католик и с католической верой знаком не хуже тех, кто выдвинул против меня эти клеветнические статьи. Разве я, будучи каноником в своем приходе, смог бы совершить перечисленные в них дикие преступления? Я вовсе не желаю пользоваться никакими церковными привилегиями, но, не скрою, удивлен, что мессир Пьер де Л’Опиталь, президент парламента Бретани, призванный стоять на страже закона, позволяет этим сеньорам в рясах возводить на меня немыслимые обвинения. Уж ему-то хорошо известно, что я сделал для Франции и Бретани.
— Если вы добрый христианин, а тем более каноник, — бесстрастно возразил Блуэн, — то обязаны в духовном трибунале либо оспорить предъявленные обвинения, либо признать их. Если же вы этого не делаете, то мы имеем основания не считать вас добрым христианином. Итак?
— Вы не духовный трибунал, а самозванцы, симониты и развратники.
— Между тем прокурор обвиняет в симонии и разврате именно вас — если понимать под ними противоестественные сношения с детьми обоих полов. Что вы скажете по поводу этих обвинений? Будете ли вы отрицать сообщенные свидетелями факты изуверского умерщвления жертв вашего разврата?
— Я даже не хочу говорить об этих сочиненных вами в пыточной камере фактах.
— Понимаете ли вы, что в случае вашего окончательного отказа вы будете отлучены от Церкви?
— Не вы вводили меня в лоно Церкви, не вам и отлучать меня от нее.
Отец Жан повторил свое требование еще два раза — с тем же результатом, после чего поднялся де Шапельон и громогласно призвал отлучить де Реца от Церкви и отстранить его от духовного суда.
— Ваше мнение, брат Жан? — повернулся епископ к Блуэну.
— Отлучение будет естественным итогом поведения де Реца, — ответил вполголоса отец Жан, — однако мы можем продолжать судить его и после отлучения, ибо духовному трибуналу подвластны не только христиане, но и враги Веры. Зачем же отстранять его от духовного суда?
— Он хочет веревку на шею — пусть получит ее от светского суда. Просто это случится немного раньше, чем после завершения нашего процесса.
— Вы так считаете? Я хочу переговорить с вами и де Шапельоном отдельно.
Жан де Малеструа кивнул. Блуэн объявил перерыв, и они удалились втроем в привратницкую, превращенную на время процесса в совещательную комнату. Это было сводчатое помещение, в котором установили круглый стол и стулья с высокими спинками. Служитель принес лепешки и кувшин с сидром.
— Итак, что вас беспокоит, брат Жан? — спросил епископ, когда они расселись. — По правилам, если обвиняемый не хочет признаваться или защищаться, духовный трибунал вправе отлучить его от Церкви и передать с соответствующим приговором светскому суду, где ему уже не будет спасения.
— Но мы можем и продолжать процесс.
— Да, но зачем это нам, если мы сегодня можем с успехом завершить его?
— Совершены небывалые, неслыханные преступления против законов Божеских и людских, и у меня такое ощущение, что мы должны довести этот суд до конца, не хватаясь за первую же законную возможность покончить с делом. Кроме того, ваше преосвященство, я не разделяю вашу убежденность, что светский суд будет скорым, а справедливый приговор де Рецу — неотвратимым.
— Почему?
— Потому что он очень хочет светского суда.
— Откуда вы взяли?
— Три сегодняшних наблюдения привели меня к такому выводу. Первое: зачем барон публично оскорбил нас, если это не имело для него никакой видимой пользы? Прежде он не совершал таких необдуманных поступков. Второе: восьмого октября он заявил в суде, что хотел бы видеть его председателем Сен-Брёкского владыку Жана Прежана. Но сегодня де Рец, назвав всех присутствующих людей в сутанах симонитами и развратниками, не сделал для него исключения. Что такое могло произойти между двумя заседаниями, что барон изменил к нему свое отношение? Третье: после нашего предупреждения, что он может быть отлучен от Церкви, де Рец вдруг обратился напрямую к великому сенешалю, напомнив ему, что тот призван стоять на страже закона. Я считаю, что барон, отлично понимая, чем может завершиться сегодняшнее заседание, сознательно пошел на обострение, желая поскорее попасть в руки де Л’Опиталя.
— А ему это поможет? — усомнился де Шапельон.
— Не исключено. На чем основывается наша уверенность, что светский суд поступит с де Рецем так, как он поступает с обычными еретиками, которым мы отказываем в защите Церкви? Ведь перед нами вовсе не обычный еретик, а второй по знатности вельможа Бретани. Велика вероятность, что его будут судить полным составом Нантского парламента, а там наверняка есть и его родственники, и сочувствующие.
— Родственники барона на ножах с ним, — заметил епископ.
— Да, пока речь шла о его расточительности. А когда зайдет о добром имени всего рода, они сделают все, чтобы избежать позорного приговора. Поскольку мы довели суд лишь до оглашения обвинительного акта и отлучения обвиняемого, дело, скорее всего, начнут рассматривать заново, и в нем тогда примут участие адвокаты де Реца.
— Они не рискуют защищать отлученных от Церкви, опасаясь прослыть адвокатами еретиков, — возразил прокурор.
— Да — в обычных судах. А как будет в суде парламента, мы не знаем. Если часть судей внесет ходатайство о привлечении к процессу адвокатов барона, мессир де Л’Опиталь вряд ли им откажет.
— Все же не верю, — покачал головой епископ. — Судьи парламента — такие же христиане, как обычные судьи.
— Владыка, вы знаете де Тушерона?
— Конечно.
— Он добрый христианин?
— Вне всяких сомнений.
— И следователь прекрасный, оказавший нам неоценимую помощь в разоблачении де Реца. Но знаете, какова была его первая реакция, когда он узнал, в чем обвиняется барон? Он сказал: «Имя маршала на слуху у всей Франции, за ним — победы, он вместе с Девой Жанной на коронации его величества короля в Реймсе стоял». Сейчас уже, во всеоружии добытых им улик, он не будет славу маршала противопоставлять его преступлениям, но ведь большинство судей парламента не знают того, что уже знает де Тушерон. И их первоначальная реакция будет такой же. Соображение, что герой Франции имеет право на адвоката, перевесит тот факт, что он отлучен от Церкви. А адвокат, зная, что он привлечен с согласия парламента, не будет так уж страшиться дурной славы защитника еретика. Слава парламентского адвоката для них значит больше, это ведь залог будущей успешной карьеры.
— Я не думаю, что какие-то адвокаты смогут разрушить столь крепко построенное здание обвинения, — проворчал де Шапельон. — Как они смогут опровергнуть показания наших главных свидетелей?
— Вы забыли, мэтр, что одного из наших главных свидетелей уже нет, — я имею в виду Перрин Мартен. Да и Лешарпантье, судя по вашим словам, физически уже не свидетель. Не хочу уличать господина де Ливрона в каком-то умысле, но кто поручится, что светские обвинители не окажутся такими же костоломами, как он, только уже с умыслом? У нас не так уж и много главных свидетелей! А простой народ путается в показаниях, опытный адвокат легко найдет в них противоречия и на этом основании будет требовать отвода свидетелей.
А знаете ли вы, сколько может продолжаться суд парламента, даже при благоприятном исходе для обвинения? А сколько будет рассматриваться апелляция в Парижском парламенте, которую защита обязательно подаст? Де Реца повезут в Париж, а там дело замнут, как это всегда происходит в Париже с высокопоставленными персонами. Только в нашем случае прибавятся еще разговоры о двуличных бретонцах, которые хотят расправиться с героем Франции, как нормандцы расправились с Жанной д’Арк. Барон, как вы слышали, на прошлом заседании уже начал говорить об этом, но владыка Жан остроумно не позволил ему развить тему, напомнив о его дружбе с самозванкой. И все завершится его ссылкой куда-нибудь в Анжу, во владения симпатизирующего ему герцога.
А потом сюда, в Нант, приедет с пастырским визитом кардинал и между прочим попросит нас в связи с изменившимися обстоятельствами вернуть Жиля де Реца в лоно Церкви. Поэтому, я думаю, нам надо довести суд до конца, заставить барона признать вину в духовном трибунале и вынести ему приговор.
— Что ж, может быть, вы и правы, — задумчиво сказал епископ. — Однако по правилам, прежде чем отлучить де Реца от Церкви, мы должны его отстранить от церковного суда. Удобно ли будет сразу после отлучения объявить о возобновлении процесса над ним?
— Может быть, не очень-то и удобно, зато крайне любопытно будет взглянуть при этом на барона, полагающего, что дело уже в шляпе.
— Согласен с вами. Хорошо, брат Жан, поддерживаю ваше предложение. Отец Гийом, вы не возражаете? Ведь ходатайствовать о возобновлении духовного трибунала должны именно вы.
— Продолжать так продолжать, не зря же готовились.
Вернувшись в зал, епископ Жан взошел на кафедру, осенил себя крестным знамением и объявил:
— Держа совет с викарием великого инквизитора Франции Жаном Блуэном, испросив мнения церковного прокурора Гийома де Шапельона, мы с помощью Божией постановили. Обвиняемый Жиль де Рец, отказавшись держать ответ перед духовным судом по указанным статьям и обвинениям, безумно отверг протянутую ему милосердную руку помощи и ныне нами от суда отстраняется и подлежит анафеме и отлучению от Церкви.
И под тяжелыми сводами зала зазвучали страшные слова анафемы, которую, сменяясь, зачитывали фраза за фразой епископ Жан и инквизитор.
— Властью всемогущего Бога Отца, Сына и Духа Святого и всех святых, — начал епископ, — отлучаем сего злодея и грешника Жиля де Реца, и предаем анафеме, и изгоняем за порог Святой Церкви всемогущего Бога, дабы он предан был на вечные муки с Дафаном и Авироном[7] и со всеми, кто говорит Господу Богу: «Отойди от нас, ибо мы не хотим знать путей Твоих».
— И как огонь угашается водой, так да угаснет свет его во веки веков, если он не покается и не загладит своей вины, — подхватил Блуэн.
— Да проклянет его Бог Отец, сотворивший человека!
— Да проклянет его Сын Божий, пострадавший за нас!
— Да проклянет его Дух Святый, ниспосланный нам во святом крещении!
— Да проклянут его небеса, и земля, и все, что на них есть святого!
— Да будет он проклят, где бы ни находился — в доме или на поле, на большой дороге или на глухой тропинке, в лесу, или в роще, или в храме!
— Да будет он проклят в жизни или в минуту смерти, за едой и за питьем, голодный, жаждущий, постящийся, засыпающий, спящий, бодрствующий, ходящий, стоящий, сидящий, лежащий, работающий, отдыхающий, мочащийся, испражняющийся и кровоточащий!
— Да будет он проклят во всех способностях своего тела!
— Да будет он проклят снаружи и внутри! Да будет он проклят в волосах главы своей!
— Да будет он проклят в мозгу своем!
— Да будет он проклят в темени, в висках, во лбу, в ушах, в бровях, в глазах, в щеках!
— Да не будет в нем ничего здорового!
Может быть, де Рец действительно ожидал такого хода событий, но на лбу его во время оглашения анафемы выступила испарина. Он еще не знал, что главный сюрприз — впереди.
В наступившей тишине протоколист принес епископу и отцу Жану записанный им текст отлучения. Другой писарь, стоявший наготове с письменными принадлежностями, протянул судьям перо. Они подписали пергамент, и Блуэн показал его в развернутом виде де Рецу и публике.
— Отныне обвиняемый Жиль де Рец отлучается от Церкви и предается светским властям, — возгласил он. — Мы будем молиться о его вразумлении и покаянии.
Тут поднялся мэтр де Шапельон:
— Досточтимый суд! Обвинение настаивает, чтобы дальнейшее производство по делу обвиняемого Жиля де Реца и после его отлучения от Церкви было продолжено в духовном трибунале, как положено в деле оном и делах сего порядка. А время светского суда для помянутого обвиняемого еще придет.
— Я протестую! — хрипло воскликнул барон. — Из-за отлучения от Церкви я не смогу пользоваться в духовном суде и теми крохотными правами для защиты, что у меня имелись. Пусть лучше это будет светский суд, где я надеюсь встретить людей справедливых и непредубежденных.
— Прошу сохранить за обвиняемым Жилем де Рецем все возможности для защиты в духовном трибунале, — в свою очередь заявил прокурор.
— Я поддерживаю, — шепнул отец Жан епископу. — Нам не нужно пересудов по поводу того, что мы отлучили де Реца затем, чтобы легче засудить его. Более того, у присутствующих может сложиться впечатление, что мы побаиваемся епископа Жана Прежана из-за того, что Рец предложил передать ему право председательствовать в трибунале. Дальнейшее неучастие в суде Сен-Брёкского владыки может лишь усилить это впечатление. Понятно, что Нантский диоцез не его епархия, но ведь он князь Церкви, как и вы, глава соседней епархии, а сидит где-то в стороне.
— Так что же — ввести его в суд? А вам известно, что у них за отношения с де Рецем? Почему он именно преосвященного Жана Прежана предложил назначить? Разве он один поставлен епископом в соответствии с «Прагматической санкцией»?
— Вероятно, они были близки, ведь несколько бывших замков барона находятся на территории Сен-Брёкского диоцеза.
— Вот то-то и оно. А если владыка Жан был его сообщником?
— Как это? — удивился инквизитор. — Убивал вместе с ним детей, что ли?
— Ну, не убивал, упаси Боже, а, скажем, закрывал глаза на убийства. Представьте, что после нашего суда народ начнет шуметь и в Сен-Брёкской епархии: дескать, где ты был, владыка, когда де Рец похищал и убивал наших детей?
— Такого исключить нельзя. Давайте так, — предложил Блуэн. — Как вы, наверное, поняли, латынь де Рец знает нетвердо, а вот преосвященный Жан владеет ею изрядно. Пиперье, которого мы попросили устно переводить для барона, тоже хорош в латыни, но настолько ли он хорош в письменном переводе с латыни на французский?
— А зачем он нужен?
— Как зачем? Мы же хотим оставить обвиняемому все права по защите. В частности, он имеет право получить письменное обвинительное заключение. А если он плохо воспринимает латынь с голоса, то вряд ли будет успешней разбирать ее на письме. Нужен письменный перевод обвинительного акта на французский язык. Вот пусть для начала епископ Жан Прежан этим и займется. А там посмотрим. Благословляете?
— Во имя Бога Всемогущего.
Жиль де Рец во время этого совещания не только не шелохнулся, но и глаз от пола ни разу не поднял, что выдавало его напряжение: вероятно, он думал, что епископ и инквизитор именно сейчас обсуждают вопрос, каким судом судить его дальше.
Между тем епископ объявил решение:
— Учитывая природу дела сего, равно как и неслыханные богомерзкие преступления, в коих Жиль де Рец, обвиняемый, подозревается и кои обжаловать нельзя, постановляем удовлетворить ходатайство господина церковного прокурора и продолжить рассмотрение дела духовным трибуналом в законном порядке.
Распоряжаемся допустить помянутого Жиля до ознакомления с переведенными на французский язык письменными статьями и обстоятельствами обвинительного заключения. Помочь обвиняемому с их переводом почтительно просим возлюбленного брата нашего — епископа Сен-Брёкского Жана Прежана, а мессиру Жоффруа Пиперье кланяемся за устный перевод.
Прокурору Гийому де Шапельону предлагается представить суду своих свидетелей, если он того желает, с тем чтобы обвиняемый был допущен к представлению их, приему и принятию ими присяги, а взамен чтобы он получил возможность высказаться против помянутых статей и обстоятельств либо изустно, либо в письменной форме на французском языке. Назначаем и предписываем помянутым Жилю и прокурору явиться в суд в нынешнюю субботу, октября пятнадцатого дня.
Барон не поднимал глаз. Кровь отхлынула от его лица: он был так бледен, что борода его, кажется, и впрямь отливала синевой, как уверяла некогда Перрон Лессар. Внешне, однако, он оставался спокоен.
У выхода из зала отец Жан сказал епископу:
— Ваше преосвященство, мне сообщили, что вы затребовали в Мануар-де-ла-Туше священника Эсташа Бланше, а мне обязательно нужно его допросить. Прикажите, пожалуйста, доставить его ко мне завтра.
— Эсташа Бланше? Зачем он вам? — Жан де Малеструа остановился и внимательно посмотрел на Блуэна. — Что он может сказать такого, чего вы еще не знаете?
— Полагаю, что немало. Видите ли, кое с чем из того, что говорил сегодня де Рец, я согласен. Мне тоже показалось, что Франческо Прелати, он же Мартелли, если не сумасшедший, то изрядный выдумщик. Впрочем, тут нет ничего необычного: бесноватые всегда врут. Но именно Эсташ Бланше привез Прелати из Флоренции, и именно он больше всех с ним общался в Тиффоже. Другой возможности проверить показания флорентийца, кроме как добиться правды от Бланше, у нас нет.
— А так ли важны показания этого Прелати?
— Конечно, важны. На них основывается большая часть обвинений барона в чернокнижии и сатанизме.
— Да-да... но вы понимаете... — замялся епископ. — Пребывание Эсташа Бланше у де Реца бросает тень на нас, и мне бы не хотелось, чтобы его показания получили огласку... Мы-то с ним разберемся, не сомневайтесь, а другие, осуждая его, будут одновременно осуждать Церковь.
— Хорошо, я его допрошу один, даже без секретаря. А после суда мы не станем обнародовать его показания ни по-французски, ни на латыни.
Епископ кивнул и отвел глаза:
— И знаете еще что, милейший брат Жан, мне кажется, отец Эсташ Бланше искренне раскаивается и сожалеет о том, что произошло с ним за время пребывания у барона...
— Ну что ж, это только облегчит нашу задачу.
Свидание маршала с адвокатом
Покои Жиля де Реца в башне Тур-Нёв, хотя были прилично обставлены и имели даже камин, все равно оставались крепостным казематом с мрачными сводами, узкими окнами и железной дверью с окошечком. Адвокатов ему приходилось принимать здесь. Но сегодня, после заседания суда, явился только старший — Гийом де Монтинье, лиценциат права, сухопарый, сдержанный человек с набрякшими мешками под глазами. Сказать, что подробное обвинительное заключение стало для адвокатов неприятным сюрпризом, — значит ничего не сказать.
По сути, они впервые смогли оценить масштаб обвинений, поскольку прежнее представление о них основывали на не слишком убедительных показаниях девяти свидетелей 28 сентября и признании Перрин Мартен, оглашенном Блуэном тогда же. Гийом де Лалоэри, Гийом де Гримо и Оливье де Гримо теперь просто боялись встречаться с де Рецем. Де Монтинье тоже боялся, но честь корпорации означала для него больше.
Первые несколько минут они молчали. Барон расхаживал по комнате, а де Монтинье сидел прямо, не касаясь спинки стула, словно аршин проглотил, и смотрел на огонь в очаге.
— Итак, — прервал молчание де Рец, — ваши коллеги трусят помогать мне дальше в защите.
— Мне они этого не говорили, — осторожно ответил адвокат. — Но поручили мне довести до вас нашу общую точку зрения на дальнейшие действия защиты. Для этого действительно необязательно приходить сюда вчетвером. Что же до опасений моих коллег, то их можно понять: ведь адвокату человека, отлученного от Церкви, навешивают жупел адвоката дьявола. Кто же после этого захочет воспользоваться их услугами!
Жиль остановился возле де Монтинье:
— Но вы-то пришли. Позвольте мне выразить вам за это свою признательность.
— Я, сударь, старый судейский волк, и одной кличкой адвоката еретика меня не испугаешь. Но — только до той поры, пока инквизиция не взялась за меня основательно. Тут я отступлю, о чем вас сразу предупреждаю. И это может случиться довольно скоро, если вы не сделаете все, чтобы епископ и инквизитор вернули вас в лоно Церкви.
— Как же это сделать?
— Извиниться перед ними, признать их полномочия.
— Но ведь вы сами подали идею апелляции!
— Да, но наш план, увы, рухнул. Мы не добились ни апелляции, которой, впрочем, всерьез не ждали, ни суда парламента, которого, напротив, очень ждали.
— Что же теперь? Я извинюсь, признаю полномочия. Что дальше? Мы окажемся в том же положении, в каком были на предыдущем заседании?
— Нет, к моему великому сожалению, не в том же. Наше положение, а особенно ваше, сильно ухудшилось. Вы ничего не хотите сказать мне?
— А что я должен сказать?
— Взявшись за вашу защиту, мы исходили из того несомненного факта, что вы невиновны, и вы всегда подчеркивали это. Разумеется, клиенты далеко не всегда с нами откровенны, а мы не настолько наивны, чтобы обижаться на это. Но есть ситуации, когда дело защиты требует полной откровенности от клиента. Мне кажется, сударь, вы сейчас находитесь именно в такой ситуации.
— Вы что же, мэтр де Монтинье, предлагаете мне признаться в том, что я заклинал диавола, насиловал, убивал и расчленял детей?
— Меня больше интересует, почему вы не ответили Блуэну, когда он рассказал, что вы якобы приносили в жертву сатане органы какого-то мальчика, и сослался на показания, данные независимо друг от друга Прелати и Гриаром. Неужели так и впредь пойдет? Вас будут уличать, а вы будете утверждать, что вас оговорили под пытками?
— Но вы же сами советовали не отвечать на каждую статью обвинения, а в подробности вообще вникать только тогда, когда в суде начнут выступать свидетели!
— Совершенно верно, от вас должно звучать только то, что нужно вам для защиты, а не то, что нужно обвинению. В таком случае зачем вы завели с Блуэном разговор о Прелати?
— Я понял, что именно его показания лягут в основу обвинения меня в поклонении диаволу. Кроме того... я был дружен с этим человеком и хотел помочь ему.
— Но Прелати, очевидно, не испытывал столь же сильного желания помочь вам, иначе бы не дал против вас таких ужасных показаний. Вашим доводам цены бы не было, прозвучи они после выступления Прелати в суде, особенно если у него, как вы говорите, с головой не все в порядке. А так — чего вы добились? Вы защищали Прелати, а Блуэн стал бить вас его же показаниями. А ведь Прелати мог и не решиться повторить свои слова в вашем присутствии.
— Так что же, вы считаете, что надежд уже не осталось?
— Поймите, сударь, мы, адвокаты, окажемся в дурацком положении, если хоть что-нибудь из того, что показали Прелати, Анрие и Пуату, окажется правдой. Вы же окажетесь в положении просто ужасном: вас, извините, отправят на костер. Поэтому еще раз осмеливаюсь спросить вас: всю ли правду мы знаем об этом деле? Я не могу вас защищать вслепую: это не нужно ни вам, ни мне.
— Всю правду, что вам нужно знать, вы знаете.
— А ту, что не нужно? Сейчас важнее она.
— Такой правды не существует.
— Но вы мне не рассказывали, что Прелати заклинал диавола. Сколько таких историй я еще услышу? Поймите, лучше, если я узнаю их сейчас, а не на процессе.
— Почему я должен был вам рассказывать о фантазиях явно нездорового человека? Мэтр Гийом, если вы ищете повод, чтобы отказаться от защиты, то не утруждайтесь: вам достаточно просто сказать мне об этом.
Де Монтинье откинулся на высокую спинку стула:
— Хорошо, оставим этот разговор. Теперь мне совершенно ясно, что у вас есть только одна возможность спастись.
— Любопытно послушать.
— Поверьте мне, мессир де Рец, я повидал на своем веку много судов, а такого размаха еще не встречал. Блуэн и де Шапельон хорошо подготовились. После того как в трибунале выступят свидетели обвинения — а их, по-видимому, десятки, — положение ваше станет неисправимым. Желательно сделать опережающий ход.
— Но как? Вы думаете, достаточно будет извиниться перед судьями и прокурором и признать их полномочия?
— Конечно, нет. Необходимы серьезные жертвы с вашей стороны. Во-первых, нужно признать какие-то обвинения, — естественно, не те, что грозят смертной казнью.
— Они все, начиная со статьи пятнадцатой, грозят казнью!
— Как раз статью пятнадцатую можно признать частично. Я имею в виду алхимию и чернокнижие. Только не уверяйте меня, что вы ими не занимались: вы сами признались Блуэну, что участвовали с Прелати в заклинаниях диавола.
— Но я же сказал, с какой целью!
— Для инквизиции это не имеет никакого значения. Факт участия она ставит выше намерений. Я вам предлагаю сознаться лишь в том, о чем вы уже проговорились. Но это еще не жертва, а просто уступка суду. Когда на одной чаше весов находится жизнь, то на другую требуется бросить как можно больше.
— Деньги, надо понимать? Увы, у меня теперь их не так много.
— Но ведь есть еще дома и замки, не правда ли? Мне представляется, что все свое бретонское имущество вам надо пожертвовать герцогу, а оставшиеся деньги — раздать церкви и бедным. И вот после этого следует просить — суд, герцога, короля, папу римского, Господа Бога — послать вас на покаяние в монастырь или отправить в ссылку в какую-нибудь дыру. При этом надо понимать, что король, папа римский, Господь — далеко, а суд, мне кажется, настроен вас сжечь. Остается его сиятельство герцог. Он может повлиять на духовный трибунал, а трибунал в свою очередь правомочен вынести подобный приговор. Светский суд, как известно, на покаяние не отправляет. Если у вас есть какой-то другой план, не возражаю, чтобы вы следовали ему. Но у меня иного нет.
— Проще говоря, вы предлагаете сдаться на милость победителя.
— Не совсем так. важно, когда именно вы сдадитесь. Если на следующем заседании, то у вас есть шансы спастись. если на последнем — шансов не останется вовсе. Решайте, сударь. Может быть, вам помогут это сделать быстрее два известия. — Де Монтинье понизил голос. — Первое — от вашей супруги из Амбуаза, где она встречалась с королем. Его величество выразил обеспокоенность и сожаление случившимся с вами, но дал понять, что от него в данной ситуации мало что зависит.
— Кто бы сомневался, — процедил сквозь зубы барон. — Примерно то же самое он говорил, когда попы-предатели судили Жанну.
— Ну, это вам виднее, мне с королями общаться не доводилось. Среди судейских гуляет слух, что государь тайно прислал сюда одного из своих советников для ознакомления с обстоятельствами дела и, получив его отчет, решил ни во что не вмешиваться. Видимо, в свете сообщения вашей супруги этот слух имеет под собой основания. Второе: я имею честь сообщить вам содержание секретного письма известного вам Роже де Бриквиля.
— Что значит — «сообщить содержание»? А где само письмо? Как вы смеете читать направленные мне письма, да еще секретные?
— Извините, мессир, но, когда люди вашей супруги нанимали меня и подняли вопрос о передаче вам писем, я сразу сказал, что никаких бумаг сюда проносить не буду из опасений, что меня могут обыскать на пороге. А вот на словах — пожалуйста, передам, в том числе и ваши ответы на послания. Если вам не по душе такая форма, то я прямо объявлю об этом посланникам вашей жены и друзей. Пусть они найдут какой-нибудь другой способ доставки вам писем.
— Ладно, — недовольно пробормотал де Рец и опустился на стул рядом с адвокатом. — Пусть будет на словах. Слушаю вас.
Мэтр склонился к нему, не сгибая прямого корпуса, и продолжил шепотом:
— Итак, мессир де Бриквиль сообщает, что ему удалось собрать в Пуату и Анжу под свое начало около пятисот всадников. Он готов выступить по первому же вашему приказу, но предупреждает, что за прошедший месяц герцог тоже успел подготовиться и выслал вдоль границы мобильные заслоны. Пограничные дороги тоже охраняются. Так что добраться до Нанта без схваток и потерь дружине не удастся. Но главная проблема — сам Нант. Раскинувшийся вдоль двух рукавов Луары город невозможно занять пятью сотнями людей. Можно, захватив мосты, прорваться сюда, к Шато-дю-Буффе, но шансов взять его с ходу штурмом мало. А для планомерной осады нет ни сил, ни бомбард, ни осадных машин. Господин де Бриквиль полагает, что дружине следует, разделившись на мелкие отряды, просочиться между кордонов к Нанту, соединиться у мостов и, ворвавшись в город, захватить в заложники как можно больше высокопоставленных лиц, отправиться с ними восвояси и заставить герцога обменять вас на них. Теперь вы поняли, сударь, как опасно проносить на себе подобные письма?
— Я кормил пять тысяч человек, — с горечью молвил барон, — а когда мне потребовалась их помощь, явилось в десять раз меньше.
— Такова жизнь, мессир, — развел руками де Монтинье. — Что же касается плана господина де Бриквиля, то я человек невоенный, и мне не с руки его оценивать. Но я знаю точно, что, если он провалится, вам нипочем не удастся спастись.
— Роже де Бриквиль не справится с этим планом. Тут нужен хотя бы капитан де Сева, но он, как вы сказали, тоже арестован. А куда скрылся Жиль де Силле, никто не знает. Передайте посланникам господина де Бриквиля: дружина должна быть тайно сосредоточена у границы и готова по моему приказу в любой момент пересечь ее, идти походным порядком на Машкуль и овладеть им. В Машкуле же следует, не скупясь на деньги и угрозы, набрать как можно больше латников из моих вассалов, когда-либо державших в руках оружие, снять с крепостных стен пушки и быть готовым к другому моему приказу — идти на Нант. План моего освобождения я сам продумаю и тоже сообщу.
Адвокат поднялся со своего стула. Казалось, даже кончик его носа выражал негодование.
— Простите, мессир, — сказал он, не глядя в сторону де Реца, — но ваш приказ принесет Нанту только смерть, кровь и разрушения, а вам не поможет. Вас казнят раньше, чем запылает город, а войско ваше будет разбито, несмотря на пополнение в Машкуле, потому что герцог призовет на помощь своего младшего брата, командующего королевской армией Артура де Ришмона. Я сам живу в Нанте и намерен жить и впредь, поэтому послания вашего передавать не буду.
Барон усмехнулся одной стороной рта:
— Что ж, хорошо. Если бы вы были тайным агентом герцога, то согласились бы передать — только, разумеется, не Бриквилю. Я принимаю ваше предложение относительно моего дальнейшего поведения на суде.
Тайна отца Эсташа Бланше
На следующий день, после утренней службы, в Тур-Нёв к отцу Жану доставили из епископской резиденции отца Эсташа Бланше. Это был седоватый брюнет лет сорока, с красиво очерченным ртом и ямочкой на подбородке. Он имел какой-то отчужденный, как бы глядящий внутрь себя взгляд, но вообще держался довольно уверенно, учитывая его незавидное положение. Блуэн, как и обещал епископу, допрашивал Бланше один и сам писал протокол.
— Надеюсь, отец, — начал инквизитор мягко, — мы с вами поладим в духе христианской любви и понимания, будучи оба священниками святой католической церкви.
— И я всей душой рассчитываю на это, отче, — кивнул с тем же отсутствующим взглядом Бланше.
— Еще я надеюсь, что вы лучше, чем кто-либо другой, знаете цену данной вами клятвы на Евангелии.
Отец Эсташ снова кивнул.
— Ну, вот и славно. Скажите, вы ездили во Флоренцию за Франческо Мартелли, прозванным Прелати, по поручению барона де Реца?
— Нет, я ездил туда по своим делам. Но господин барон, узнав об этом, попросил заодно отыскать в Тоскане человека, сведущего в алхимическом искусстве и умеющего заклинать демонов, и прислать его к нему, не беспокоясь о расходах, поскольку он все возместит.
— А вас, священнослужителя, не удивила такая просьба?
— Нет, я, многогрешный, и раньше занимался этим, в чем уже принес покаяние.
— Кого же вы еще приглашали?
— Например, Жана де Ларивьера, лекаря. По настоянию сира де Реца я послал его из Пуатье в замок Пузож, где тот затем от имени барона совершал заклинания.
— А когда вы выполняли эти просьбы барона, вы не отдавали себе отчет, что совершаете ужасный грех?
— Признаюсь, отдавал, отче. Но я — заштатный кюре, не имеющий прихода и средств к существованию. А все, кто служит у де Реца, пляшут под его дудку. Я был его домашним священником, и меня не миновала чаша сия.
— Но ведь вы могли прокормиться, подвизавшись в каком-нибудь монастыре.
— Мог, но я был не готов тогда к монашеской жизни. Говоря же проще, любил не всякую пищу, а вкусную, да еще сдобренную хорошим вином.
— Как вы нашли во Флоренции Франческо Прелати?
— При посредничестве некоего Гильермо ди Монте-Пульчиано, на которого мне указали как на человека, знакомого с алхимиками и заклинателями. Он меня и свел с Прелати, которого я щедро угощал винами и изобильными яствами. Вскоре состоялось и наше соглашение, чтобы Франческо отправился к сиру де Рецу.
— Вы спрашивали у Прелати, владеет ли он запретным искусством заклинания демонов?
— Да, и он ответил утвердительно.
— Соответствовало ли это действительности?
— Трудно сказать. Однажды, когда барон и Франческо уединились в нижнем зале замка Тиффож и вызывали сатану, вдруг с яростью захлопали оконные ставни и ветер вихрем ворвался в замок. Признаюсь, мне стало не по себе.
— А откуда вы знаете, что они вызывали сатану?
— Я был в соседней комнате и слышал, как Прелати произнес шепотом: «Прииди, сатана» или «Приидите!».
— Гм... согласитесь, это не два одинаковых призыва. Присутствовали ли вы лично на заклинаниях ими диавола?
— Нет. Но я участвовал в начертании круга и символов в нижнем зале замка, возжигал огонь, помогал приносить уголь, ладан и иные предметы, необходимые для совершения Франческо заклинаний. Потом нас с Анрие и Пуату попросили удалиться в верхние покои, и я не знаю, явился ли сиру де Рецу и Прелати нечистый. Точно так же я не знаю, действительно ли Франческо избивал в его покоях сатана, как он однажды утверждал, потому что следы побоев на лице Прелати мы с бароном видели, а вот сатану нет.
— А как Прелати объяснял причину, по которой его избил сатана?
— Якобы оттого, что в беседе со мной Франческо посетовал на ранее вызванных им духов, что они были низкого достоинства и не обладали никаким могуществом.
— То есть оказались мелкими бесами, что ли?
— Надо полагать, так. Они били его по приказу лукавого, как рассказал Прелати, и приговаривали, что порождены из материи, более благородной, нежели Всемилостивая Дева Мария. — Бланше перекрестился. — Прелати утверждал, что если заклясть злых духов именем Божией Матери или Христа, они вынуждены будут служить человеку, ибо изначально порождены Господом, как и все сущее.
Мне неизвестно, отче, удалось ли им в конце концов вызвать диавола, но я неоднократно слышал, как сир де Рец выражал сомнение, что люди способны сделать это. Он утверждал, что хорошо знает человека, который пытался заклясть лукавого, но у него ничего не вышло. Я думаю, он говорил о себе самом. Ведь ранее они занимались этим с де Ларивьером, и все попусту. Но Ларивьер, по-моему, был настоящим мошенником, чего я все же не могу с полной уверенностью сказать о Прелати.
— В чем же проявилось мошенничество де Ларивьера?
— Помню, перед тем как исчезнуть навсегда, он устроил целое представление. Дело было в Пузоже. Однажды ночью, облачившись в белые доспехи, вооружившись мечом и иным оружием, де Ларивьер пошел в лес, а Жиль де Рец, Пуату, Анрие и я сопровождали его.
У опушки леса Ларивьер попросил нас далее не следовать за ним, чтобы он в одиночестве смог вызвать диавола. Через некоторое время мы услышали шум, треск ломаемых сучьев и удары меча о доспехи — как я сейчас полагаю, меча Ларивьера о его же доспехи. Но тогда все это слышать было жутковато. Из леса господин де Ларивьер вышел как будто взволнованный и испуганный и сказал, что видел демона в обличье леопарда, который не только отказался отвечать на его вопросы, но и напал на него. По какой причине — о том Жан не сообщил. Впрочем, разошлись они миром: леопард якобы вдруг потерял интерес к нему, сверкнул адски глазами, показал свой зад и ушел как ни в чем не бывало.
Затем мы все вернулись в Пузож и пили полночи, а наутро Ларивьер заявил, что для полноценных заклинаний ему необходимо купить некоторые вещи, и попросил у барона на это двадцать экю или реалов золотом. Де Рец дал, наказав Жану долго не задерживаться, что тот и пообещал сделать. Но с тех пор его больше никто не видел.
Вообще, подобных жуликов и самозванцев от алхимии и чернокнижия нам встречалось немало. Однажды мы с бароном были в Анже и остановились в «Серебряном льве». На рынке я познакомился с золотых дел мастером, утверждавшим, что владеет алхимическим искусством. Я привел его к де Рецу, и тот заказал мастеру какую-то работу по части алхимии, заплатив вперед марку серебром. Среди необходимых для опыта ингредиентов сей ювелир потребовал большой кувшин вина. Барон удивился: никто из знакомых ему алхимиков вина в работе не использовал, но велел принести. Мастер закрылся в отдельной комнате, чтобы ему никто не мешал, и начал священнодействовать, а на самом деле производил опыт по переливанию вина из кувшина в свое чрево, после чего уснул и храпел.
— Забавно, — рассмеялся Блуэн. — Узнаю здоровый юмор простого народа над свихнувшимися на колдовстве господами. А что же де Рец?
— А что ему было делать? Он же не сапожник, которого обманул золотых дел мастер, а маршал Франции. Не драться же ему с пьяным ремесленником! Выгнал вон и даже марку серебра не отнял.
— А как вы думаете, отец Эсташ, заклинания Прелати не были таким же представлением, что устраивал де Ларивьер?
— Кто знает? Во всяком случае, он долго служил барону и не делал попыток сбежать, а де Рец в свою очередь любил его.
Отец Жан задумался. Его впечатление о Прелати действительно совпадало со словами барона на суде о нем, о чем он и сказал епископу. Тараканы в голове у этого Франческо определенно водились — независимо от того, был ли он настоящим, идейным сатанистом или мошенником, зарабатывающим на сатанизме, как Ларивьер. А может быть, он являл собой тип жуликоватого псевдопрорицателя, искренне верящего в свою миссию? Блуэн встречал на своем пути и немало бесноватых мошенников, и мошенничающих бесноватых — впрочем, в духовном смысле одно не исключало другого.
Все это не имело бы большого значения, если бы обвинение де Реца в сатанизме и чернокнижии не основывалось во многом на показаниях Прелати, ведь на свидетельства Анрие и Пуату барон всегда мог сказать, что они видели лишь его присутствие на черных мессах, но не знали, с какой именно целью он на них присутствовал.
— А мог ли де Рец, испытывая симпатию к Прелати, участвовать в его радениях только для того, чтобы доказать ему бессмысленность попыток вызвать диавола, о чем он сам, по вашим словам, не раз говорил? — спросил отец Жан.
— Мог, но ведь барон занимался этим и до Прелати и вызвал его издалека явно не для того, чтобы за свои же деньги доказать ему бессмысленность заклинания диавола.
— Логично, — согласился инквизитор.
— А потом, кто знает, как он появляется, диавол? Когда после их черной мессы ветер ворвался в замок и захлопал ставнями, я подумал: это дохнул сатана. А тут еще барон затеял на День всех святых праздник злых духов, называемый некоторыми хеллоуин... Да, я действительно на многое закрывал глаза за хорошее жалованье, стол и кров, что мне давал де Рец, но накануне Дня всех святых уехал из замка в Мортань и жил около семи недель на постоялом дворе Бушар-Менара. Однажды там остановился некто Жан Мерсье, кастелян замка Ла-Рош-сюр-Йон, мы разговорились, и он сказал, что в их местности и в других краях распространяются слухи, что Жиль де Рец убивает великое множество детей и пишет их кровью книгу, с помощью которой, когда она будет готова, станет всесилен и захватит любую крепость, какую пожелает. Слухи есть слухи, и над ними можно посмеяться, как вы смеялись над проделками де Ларивьера и мастера из Анже, но ведь я собственными глазами видел у барона несколько странных листов бумаги, исписанных чем-то красным. Видел их и мессир Жиль де Валуа, священник.
— А зачем де Рец вам их показывал?
— Он не их показывал, а книгу о церемониях основанного им коллежа в Машкуле, которую писал, а на его бюваре мы увидели и эти листы.
— Да, эти бумаги были обнаружены несколько дней назад при обыске в Машкуле. Неясно только, что на них написано. А как вы относитесь к слухам, что барон собирался совершить паломничество на Святую землю?
— Это не слухи. Некоторое время назад в Машкуле и Бургнеф-ан-Реце я сам слышал, как мессир Жиль говорил, что нужно изменить к лучшему свою проклятую жизнь и совершить паломничество ко Гробу Господню, в Иерусалим, чтобы замолить грехи.
— Насколько искренними вам показались эти намерения?
— Настолько, насколько искренне возникают у человека желания под влиянием момента. Но, когда момент проходит, ослабевает, как правило, и нахлынувшее желание. Наверное, это можно сказать и о религиозности барона. На минувшую Пасху, кстати, он был в церкви Святой Троицы в Машкуле и вслед за священником Оливье де Феррьером зашел за алтарь Святой Девы, где, как я полагаю, отец Оливье выслушал исповедь Жиля де Реца, ибо сразу же после этого тот приобщился таинству евхаристии вместе с остальными прихожанами. Народ, увидев, что приближается столь важный сеньор, хотел расступиться и даже выйти из храма, но он попросил людей остаться и причаститься вместе с ним, причем встал в очередь. Тому свидетелем был и мессир Симон Луазель, настоятель церкви Святой Троицы, руководивший таинством.
— А может быть, народ себя так повел, потому что не хотел причащаться вместе с ним?
Эсташ Бланше пожал плечами:
— Может быть.
— А вы, отец, принимали исповедь у Жиля де Реца?
— Принимал, но, как вы сами понимаете...
— Понимаю.
— Впрочем, могу сказать, что об убийствах детей он мне не говорил.
— А вы спрашивали?
— Нет.
— На суде барон заявил, что именно вас привлек, чтобы помочь Франческо Прелати избавиться от одолевавших его прелестей. Это правда?
— Я такой просьбы не припомню.
— Кстати, а как вы на Пасху оказались у де Реца в Машкуле, если покинули его в Тиффоже накануне прошлогоднего Дня всех святых?
— Ко мне в Мортань явились с поручением от грансеньора Жиль де Силле, Анрие, Пуату и Жан Лебретон и увезли в Машкуль. Но в замок я не поехал, а остановился у Этьена Феррона, меховщика, и жил у него два месяца, а затем перебрался в дом покойного Гийома Ришара. Из окна этого дома как-то утром, перед Пасхой, я увидел, что Пуату ведет в замок сына Жоржа Лебарбье, кондитера, после чего тот исчез.
— То есть Лебарбье-младший был убит на Пасху, накануне или после того, как барон исповедовался и причащался вместе со всеми, с Лебарбье-старшим в том числе, Святых Таин?
— Выходит, так, если он действительно был убит.
— А еще что вы знаете?
— Во время своего пребывания в Машкуле я слышал, что пропали пажи некоего Досси и Франческо Прелати, а также племянник настоятеля монастыря в Шемере Жана де Ланте. Говорили также, что некие старухи приводили детей в Машкуль и отдавали их Анрие и Пуату, а те их убивали.
— Кто говорил?
— Матье Фуке, например.
— А вы сами видели, как старухи приводили детей?
— Нет, но я видел одну из этих старух, которую звали, кажется, Перрот.
— Может быть, Перрин? Перрин Мартен?
— Может быть. Она была заклинательница, вроде ведьмы, и барон ей доверял, поселил одно время у себя в Тиффоже, вместе с Франческо и Жаном Пти, золотых дел мастером из Парижа, помогавшим де Рецу и Прелати в алхимических делах. Они занимались этим каждый день. Я, правда, видел лишь один их алхимический опыт.
— И это все, что вы видели?
— Видел еще, что сыновья Жана Бриана, Перрине и Пьер, из школы барона, постоянно находились в его покоях, а Перрине, младший, был его любимцем.
— И что же — они стали жертвами похоти де Реца?
— Такая мысль напрашивается, но я этому не был свидетелем.
— А знали ли вы, что де Рец вступал в противоестественную близость с детьми, потом зверски убивал и приносил в жертву части их тел для заклинания диавола?
— Как и многие, слышал слухи об этом, но здесь я полагаюсь на признания и свидетельства Прелати, маркиза де Сева, Анрие и Пуату и желаю им верить, надеясь на их совесть.
Блуэн поднял брови и посмотрел в глаза Бланше прямым, долгим взглядом.
— А откуда вы знаете, что показали Прелати, Анрие и Пуату? И откуда вам известно, что арестован маркиз де Сева? Отче, у меня ощущение, что вы многое не договариваете из того, что знаете. Это очень странно, если верить вашим словам, и не только вашим, что вы раскаялись.
— Я не был близок с бароном после того, как уехал из Тиффожа, и не знаю, что показали Анрие, Пуату и Прелати, но полагаю, что именно они — ваши основные свидетели. А весть о том, что арестован Ленано де Сева, проникла даже к нам, за стены Мануар-де-ла-Туш.
— Что-то мне подсказывает, отец Эсташ, что именно вы — один из главных наших свидетелей.
— Не придаете ли вы, отче, моей скромной особе слишком большое значение?
— Вовсе нет. Но мне интересно, почему вы, перечисляя дома, в которых жили в Машкуле, не упомянули дом Перро Каю?
— Не припомню такого.
— Да? А вот Перрин Рондо из Машкуля показала, что вы жили там вместе с Прелати. Сам же Прелати признался, что именно в доме Каю, когда вы там пребывали, сожгли тело его бывшего пажа, оскверненного и зарезанного Жилем де Рецем. И количество пепла и измельченных костей, найденных при обыске в выгребной яме дома Каю, говорит о том, что там сожгли не одного мальчика. Об этом же говорят показания Перрин Рондо: во двор дома, по ее словам, часто въезжали крытые повозки из замка, после чего слуги начинали носить в большом количестве воду из колодца, а в доме разжигали сильный огонь. Зачем, тоже не помните?
Бланше молчал, не глядя на отца Жана. От недавнего его красноречия и следа не осталось.
— Но пажа-то Прелати из Дьепа вы помните, потому что рассказали о его исчезновении, ссылаясь на какого-то Матье Фуке. Отчего же вы не поведаете того, свидетелем чего вы были сами? Может быть, оттого, что были не просто свидетелем?
Эсташ Бланше пошевелился и поднял глаза на Блуэна.
— Отец Жан, почему важно знать это именно от меня? Ведь вы сами говорили, что у вас есть исчерпывающие показания на сей счет Франческо Прелати и Перрин Рондо.
— И не только их, а еще Анри Гриара и Этьена Корильо, на признания которых вы, по вашим словам, полагаетесь и желаете им верить, надеясь на их совесть. Между тем Гриар показал, будто вы ему говорили, что барон ничего не замышляет и не предпринимает, не пожертвовав диаволу ног, рук или иных членов убитых им детей. Выходит, вы знаете больше, чем Анрие и Пуату, а меня отсылаете к их свидетельствам. Что мне прикажете думать?
Отец Эсташ по-прежнему молчал.
— Ваше молчание наводит меня на мысль, что вы вовсе не свидетель преступлений Жиля де Реца, а его сообщник — такой же, как Гриар и Корильо. Но в этом случае ваша вина несравненно тяжелее.
— Отчего же?
— Оттого что вы священник и ясно понимали, от чего отступали, когда содействовали барону. С Анрие и Пуату в этом смысле спрос меньше. Вы не только изменили матери-Церкви, но еще других ввели в соблазн. Благодаря таким, как вы, ходит молва об оборотнях в рясах в Церкви. Будет лучше, если вы сейчас мне признаетесь во всем.
По лицу Бланше было видно, что он готов на что-то решиться; и, сделав усилие над собой, он, по-видимому, решился:
— Отец Жан, разве его преосвященство епископ не говорил вам об особенностях произведения дознания надо мной?
Блуэн отложил перо, откинулся на спинку стула. В глазах его мелькнула насмешка.
— Говорил, и я, как видите, допрашиваю вас с глазу на глаз и сам пишу протокол.
Бланше нахмурился:
— И это все, что он вам говорил?
— Он вообще-то и этого мне не говорил, я сам ему предложил. Слушайте, отец Эсташ, перестаньте темнить, а то у меня создается впечатление, что вы меня допрашиваете, а не я вас. Что, по-вашему, должен был мне сказать епископ?
— Что я не могу вам говорить больше того, что скажу.
— Ничего подобного он не говорил. Он сказал, что не хочет излишней огласки по вашему делу и что вы, по его мнению, раскаялись. Однако я вижу, что это не так. Вы что, хотите спрятаться за спиной епископа? Не получится, друг мой: я инквизитор, и вы мне обязаны сказать все. Все, понимаете? Вы же священник, пусть и заблудший, вам ли объяснять? Алхимиков и заклинателей сатаны подыскивали для де Реца именно вы, а вы не могли делать этого, не будучи посвященным в намерения и действия своего хозяина. Я жду от вас правды, отец, — пока я называю вас так.
— Я хочу, чтобы мы вместе отправились к его преосвященству епископу, — сказал Эсташ Бланше тихо.
— Ах, оставьте эти маленькие хитрости, — вздохнул отец Жан. — Сколько я их слышал за четырнадцать лет! Если вы не скажете правды, из этой комнаты у вас один путь — в подвал к мэтру Жоржу. Вы знаете, кто такой мэтр Жорж? По глазам вижу, что знаете. Но прежде я отлучу вас ipso facto от Церкви, и мой голос при этом не дрогнет, ибо вы не просто изменник Церкви, — вы, зная, что ваш де Рец душегуб и христопродавец, бестрепетно смотрели, как он оскверняет погаными устами своими Святое Причастие на Пасху.
— Я не могу, — убитым голосом повторил Бланше.
Блуэн встал:
— А я не могу считать вас больше своим братом во Христе.
Отец Эсташ поднял голову, в отрешенном взгляде его появилась некая твердость.
— Я думаю, в этом духе нам продолжать не стоит, отец Жан. Присядьте, пожалуйста. Я вам вынужден кое-что сказать. Я не сообщник де Реца и даже не свидетель. Мы с вами занимались одним делом — но в разное время и в разных местах.
— Вот как? — Блуэн некоторое время иронически изучал Бланше. — Это вы сейчас придумали?
— Нет, не сейчас, и без особого труда могу доказать вам это.
— Неужели? Любопытно послушать. — Отец Жан опустился на стул, снова взял в руки перо. — Извольте.
— Нет, вы уж перо оставьте, пожалуйста. То, что я вам скажу, не должно быть нигде записано. И никем услышано, прибавлю. Вы уверены, что там, у двери, нас никто не подслушивает в замочную скважину?
— Кто же там может подслушивать? Впрочем, это можно легко проверить.
Блуэн встал, подошел к двери, резко распахнул ее. В полутемном коридоре дремали, сидя на лавке, стражник и секретарь Поль.
— Брат Поль и ты, любезный, подите-ка в другой конец коридора, сядьте там и никого к этой двери не подпускайте. Ну вот, — сказал он, вернувшись, — теперь беспокоиться не о чем. Продолжайте.
— Помните ли вы, что сказано в епископских посланиях о Жиле де Реце? — склонившись к инквизитору, спросил отец Эсташ.
— Естественно, помню, хотя и не дословно.
— Сейчас важен не общий смысл, а детали. Я вам их напомню. В первом послании, от двадцать девятого июля, сказано, что Жиль де Рец зарезал, лишил жизни и истребил бесстыднейшим образом множество невинных отроков, что он предавался с этими детьми противоестественному сладострастию и греху содомскому, часто совершал ужасные заклинания демонов, приносил им жертвы, заключал с ними договоры и совершил иные тяжкие преступления. Во втором послании, от тринадцатого сентября, к этому прибавлено, что он исповедовал доктринальную ересь и оскорблял величие Божие, подрывая и искажая веру нашу и подавая многим пагубный пример. Скажите, пожалуйста, вашим следствием подтвердились эти обвинения?
— Все до единого. Правда, один важный свидетель отвечает как-то уклончиво, и этот свидетель — вы.
— Вот видите, и сейчас, в середине октября, картина для вас без моих показаний выглядит не совсем полной. А какие основания у вас были обвинять во всем этом барона тринадцатого сентября, а тем более двадцать девятого июля, когда вы, наверное, о его деле еще ничего не знали?
Отец Жан задумался. Вопрос оказался для него неожиданным. Действительно, показания упомянутых в первом послании епископа свидетелей и пострадавших почти ничего не дали и были легко оспорены де Рецем в заседании суда двадцать восьмого сентября. Он признался:
— Прямо скажем, никаких.
— Каким же образом эти подтвердившиеся лишь за последние две недели обвинения появились в послании епископа уже двадцать девятого июля?
Блуэн приоткрыл рот:
— Вы хотите сказать...
— Да, коллега, я хочу сказать, что эти обвинения появились благодаря моей тайной миссии у де Реца. Вы с Тушероном шли по протоптанной мной тропке, полагая, однако, что идете по бездорожью.
— Так преосвященный Жан уже имел от вас доказательства этого? Зачем же тогда...
— Потому что соглядатаи — не свидетели и тем более не следователи. Мы те, о ком в первом послании осторожно сказано: показания свидетелей подтверждаются «и иными осмотрительными, благоразумными людьми, не вызывающими подозрения». То есть — осведомителями. А вы видели осведомителей в суде? Там даже их имена не называются. Иначе барон скажет, что весь процесс против него был заранее подстроен его недругами, мечтающими продать Бретань англичанам. И в суде я выступлю не в качестве осведомителя, а в качестве домашнего священника де Реца и скажу лишь то, что записали сегодня с моих слов вы. В любом случае — нужен был сыск, а лучше вас и де Тушерона с этим никто не справился бы. Я имел возможность убедиться в этом сегодня на собственном опыте, — криво улыбнулся Бланше.
— О, простите, отец, но я...
— Вы выполняли свой долг — вот и все. Но вы, кажется, очень удивлены, отец Жан? У вас что, в инквизиции — нет тайных осведомителей?
— Почему? Есть, но это обычные люди, уличенные в незначительной ереси и прощенные мной.
— А я как, по-вашему, стал осведомителем?
— Но у нас нет соглядатаев.
— Так заведите. Епископ Жан, как видите, завел.
— У его преосвященства денег больше, он канцлер. А нам преподобный Гийом Мериси даже на осведомителей не дает. Кстати, вы говорите о соглядатаях епископа во множественном числе. Значит, были при бароне не один такой. Мне бы не хотелось попасть еще раз в такую же ситуацию, как с вами. Я не скажу епископу, что вынудил вас признаться, но услуга за услугу: назовите мне других соглядатаев.
Подумав, Бланше сказал:
— Я знаю лишь одного — Жана Бриана из Нанта.
В глазах отца Жана снова мелькнуло изумление.
— Это какого же Бриана? Детей которого сделал своими наложниками де Рец?
— Совершенно верно.
— Как же он при этом скрывал ненависть к барону, изображая верного слугу?
— Такова участь всех соглядатаев, отче.
— А почему тогда жена Бриана запугивала ропщущих Николь Юбер и Жанну Дели из Нанта, дети которых пропали?
— Полагаю, она это делала до ареста де Реца, опасаясь, что Юбер и Дели могут способствовать разоблачению ее мужа и гибели детей. Дети-то, не забывайте, были в Машкуле, у барона.
— Нет, все же не понимаю, — покачал головой Блуэн. — Это ад какой-то. Я, пожалуй, не буду заводить соглядатаев. Ведь вы же не просто следили за бароном, вы его в какой-то степени искушали, нанимая всех этих алхимиков и заклинателей диавола.
— Я-то нанимал мошенников, а сам он, может быть, нашел бы настоящих.
— А Прелати? Вы искренне сказали мне, что он, кажется, не совсем мошенник?
— Да. С кем-то из нечисти он и впрямь знается: с самим ли сатаной, или с его присными, или с мелкими бесами — мне сие неведомо, но с кем-то знается. Я это в Тиффоже почувствовал. Мог ли он искусить де Реца? У него еще молоко на губах не обсохло — таких искушать. Вы не о том спрашиваете, отец Жан. Спросите, каково мне было видеть истерзанных, убитых, разрубленных детей?
— Даже боюсь спрашивать.
— А я страшусь отвечать.
— Почему же тогда вы после первого же убийства не покинули де Реца? Одной смерти мало, что ли, для доказательства?
— Получается, мало. Да, в Тиффоже я однажды увидел нечто ужасное: как барон принес Прелати для заклинаний вырезанное из груди сердце, глаза, руку и кровь какого-то ребенка. Но, если я не знаю, кто был этот ребенок, кем и когда был убит и чей именно дух вызывали Прелати и барон, запершись в отдельной комнате, моя миссия не выполнена и наполовину. Мог ли я покинуть замок, имея лишь эти сведения? Де Рец ведь действительно при мне никого не убивал, и я не видел их с Прелати заклинаний. Стало быть, следовало оставаться и наблюдать дальше.
— Но вы сказали, что все-таки уехали из Тиффожа на День всех святых.
— Да, к тому времени барон все меньше стал меня стесняться, от меня уже не прятали мертвых детей, и я не выдержал. Знаете ли вы, отец Жан, каково жить рядом с убийцами и как ни в чем не бывало общаться с ними? К тому же я посчитал, что собрал уже достаточно доказательств. Но его преосвященство посчитал иначе, приказав оставаться в Мортани, коли я не могу больше жить в Тиффоже. В итоге же мне все равно пришлось вернуться к барону. Но зачем я тогда потерял семь недель в Мортани? Моя мораль страдала от того, что я видел в Тиффоже, но детей не перестали насиловать и убивать оттого, что я покинул его, только я не мог дать об этом никаких сведений.
— Господи, неужели нельзя было остановить это жуткое избиение детей, как только епископ Жан узнал о нем? — вырвалось у Блуэна.
— Было только два способа сделать это: заставить де Реца прекратить надругательства и убийства угрозами или арестовать его. Зная барона, можно предположить, что в первом случае он стал бы более осторожен, но не прекратил бы свои кровавые оргии. Только тогда мы бы нипочем не выманили его из Тиффожа, куда не может дотянуться рука герцога. Арест же надо готовить: ведь мы имели дело не с каким-то захудалым дворянином. Вот его и готовили.
— И все это время мученически погибали дети...
— И все это время мученически погибали дети, — словно эхо сурово повторил отец Эсташ, и глаза его приняли прежнее странное выражение — будто смотрели зрачками внутрь. — Теперь вы поняли, почему я не могу сказать всего на суде?
Де Рец готов к ордалии[8]
Заседание 15 октября началось с того, что Жан де Малеструа обратился к обвиняемому:
— Сир Жиль де Рец, рыцарь и барон, не желаете ли вы еще что-то сказать, предложить или возразить по поводу того, что сеньоры епископ Нантский и брат Жан Блуэн, наместник инквизитора Французского, являются судьями в вашем деле?
Де Рец, к удивлению собравшихся (но только не мэтра де Монтинье), ответил, потупившись:
— Нет, не желаю. Я признаю сеньора епископа Нантского и брата Жана Блуэна, наместника, правомочными судьями в моем деле, принимаю их полномочия в том виде, в каком они были здесь подтверждены, и каюсь, что злонамеренно говорил о них непристойные и нечестивые слова, за что им подсуден. И смиренно, благочестиво, со слезами на глазах прошу их даровать мне прощение за те оскорбления и брань, которые аз, грешный, в их адрес высказал. — Барон поклонился по очереди епископу и инквизитору.
Отец Жан, как ни приглядывался, не увидел никаких слез на сухих и недобрых глазах де Реца.
— Мне совестно за то, что я о вас, ваше преосвященство и ваше преподобие, сказал, — между тем продолжал маршал. — И если возможно простить мне помянутую хулу, то прошу вас, возлюбивши Господа, отпустить мне и сей грех.
Епископ покосился на Блуэна, тот едва заметно кивнул.
— Господь заповедал нам прощать даже заблудшие души, — сказал Жан де Малеструа. — Надеюсь, ваше раскаяние искренне. — Он поднялся с крестом в руках. — Прощаем тебя, обвиняемый Жиль де Рец, отпускаем грех злословия и клеветы во имя Отца и Сына и Святого Духа.
Прокурор де Шапельон с интересом наблюдал за этой метаморфозой.
— Прошу дозволения у высокочтимого суда представить показания свидетелей по известным вам обвинительным статьям, — заявил он.
— Суд разрешает приступить к опросу свидетелей, — согласился епископ Жан.
— Но прежде, ваше преосвященство, считаю необходимым, чтобы обвиняемый Жиль де Рец удовлетворил требование, высказанное обвинением на прошлом заседании: он должен держать ответ по всем этим статьям. Думаю, что его раскаяние, которое мы здесь слышали, облегчит ему эту задачу.
— Суд тоже так считает. Сир Жиль де Рец?
— Извольте.
Публика зашевелилась, все обратились в слух.
— Принесите обвиняемому Евангелие, дабы он присягнул говорить правду, — распорядился епископ.
Барон возложил руку на Евангелие, поднесенное ему служителем:
— Признаю пред Святым Писанием и образом Господа нашего Иисуса Христа, что статьи первая, вторая, третья, четвертая, восьмая, девятая, десятая, одиннадцатая и четырнадцатая, изложенные мне по-французски преподобным отцом сеньором Жаном Прежаном, епископом Сен-Брёкским, истинны, в особенности что существовал и существует в Нанте кафедральный собор и что преподобный отец, сеньор Жан де Малеструа, воистину епископ сей церкви. Мои крепости Машкуль и Сен-Этьен-де-Мельмор расположены в пределах Нантской епархии, поэтому в делах духовных я подданный сего епископа и ему подсуден.
Мэтр де Монтинье поморщился, а отец Жан подумал с усмешкой: «Рановато мы ему отпустили грехи!» В перечисленных бароном статьях речь шла исключительно о полномочиях епископа, но не о полномочиях великого инквизитора и его наместника. При этом, однако, не признавая прав брата Гийома де Мериси, он почему-то признавал его указанное в восьмой статье право передать свои полномочия «одному или нескольким братьям ордена доминиканцев».
Под тяжелым и, казалось, насмешливым взглядом де Реца епископ, инквизитор, прокурор и Пьер де Л’Опиталь листали украдкой обвинительное заключение. Отец Жан, открыв не названную обвиняемым пятую статью, обнаружил, что, соглашаясь с духовной подсудностью Нантскому епископу, барон тем не менее не признает его полномочий «в наказании и исправлении всех тех, кто в злодейских и постыдных делах уличен».
— Хитрая бестия, — пробормотал он.
— Допустим, — сказал епископ, — только что это ему даст?
— Думаю, мы скоро узнаем, что они там с де Монтинье еще придумали.
— Признаю также, — продолжал маршал, — что по собственному распоряжению собрал людей для овладения Сен-Этьен-де-Мельмором, который принадлежал мне до того, как сеньор наш герцог повелел отвоевать эти земли, и, прибегнув к силе, схватил Жана Леферрона, чтобы его владений этих лишить. Действительно, я угрожал обезглавить его на месте и повелел отвезти в Тиффож, где того содержали в заточении до тех пор, пока он не был освобожден благодаря вмешательству монсеньора коннетабля.
Еще признаю, что сеньором нашим герцогом было дано мне предписание вернуть указанные земли Жану Леферрону под угрозой взыскания пятидесяти тысяч золотых экю, коему я ни на йоту не подчинился. Раскаявшись, готов подчиниться воле и указаниям сеньора нашего герцога, не признавая, однако, что собственноручно или с помощью своих слуг творил бесчинства по отношению к Жану Руссо и другим судебным приставам. — Он замолчал.
— Это все, мессир? — прервал затянувшуюся паузу мэтр де Шапельон.
— Нет, господа, не все. Приняв во младенчестве таинство крещения, я отрекся от диавола и поклонения ему и злых духов никогда не призывал и призывать никому не приказывал, а равно никаких жертвоприношений им не совершал. Но каюсь здесь по собственной воле, что от одного анжуйского рыцаря, ныне заточенного в темницу за ересь, получил некую книгу об алхимическом искусстве и заклинании демонов, которую читал многократно, а также велел читать публично в Анже, в зале, пред лицом многих. С рыцарем этим я обсуждал практику алхимического искусства и заклинания демонов. Признаю, что занимался алхимическими опытами в течение некоторого времени и повелевал заниматься ими служившим у меня ломбардцам Антонио ди Палерно и Франческо Прелати и золотых дел мастеру из Парижа Жану Пти.
Стоявший неподалеку за конторкой судебный нотариус Жан Пти невольно крякнул.
— Не беспокойтесь, мессир Пти, мы знаем, что это не вы, — с улыбкой молвил Блуэн.
— Бесконечно благодарен вам за доверие, отче, — пробормотал нотариус.
— А в чем заключались ваши опыты? — поинтересовался отец Жан у барона.
— Мы замораживали ртуть, чтобы получить из нее серебро, а также вываривали серу и ртуть для преобразования их в золото.
— Получилось?
— Чтобы достигнуть успеха, требовались специальные печи, и я их уже приказал возводить в Тиффоже, но в нашу местность наведался сеньор дофин Вьеннский Луи, и мы вынуждены были печи разобрать.
— На этом ваши занятия алхимией закончились?
— Да.
— И вы стали призывать диавола, растлевать и убивать в угоду ему детей?
— Истинность подобных обвинений я отвергаю, равным образом отрицаю и то, что вызывал злых духов. Если же свидетели, которых представит прокурор, будут утверждать, что я заклинал или повелевал заклинать демонов, заключал с ними соглашение и приносил им жертвы, растлевал и убивал детей, то я, чтобы доказать свою невиновность, готов, по обычаю наших предков, пройти испытание огнем.
По залу пробежал легкий шум. Испытание огнем, ордалия! Хотя с полвека она уже не применялась в судах, но по-прежнему считалась едва ли не главным средством выявления истины. Блуэну стало ясно, что задумал барон. Справедливо опасаясь, что показания свидетелей обвинения резко качнут вниз чашу весов Фемиды, он решил бросить на другую чашу ордалию. Обвиняемый, который смог вытерпеть, взяв в руку раскаленное железо или опустив ее в чан с крутым кипятком, считался невиновным, что бы там ни говорили о нем свидетели. А такой заматеревший в сражениях воин, как маршал де Рец, безусловно, мог выдержать это испытание. Судьи пребывали в некотором замешательстве.
— Сказать ему, что ордалия — пережиток язычества и не может применяться в духовном трибунале? — посоветовался вполголоса с отцом Жаном епископ.
— Мне кажется, наш слишком поспешный отказ и реакция на него барона может ослабить впечатление от показаний свидетелей. Предлагаю ничего пока не говорить — ни да, ни нет.
Возникшую было в результате предложения де Реца неловкость исправил прокурор де Шапельон, который все больше входил во вкус своих обязанностей, что обычно не сулило обвиняемым ничего хорошего.
— Досточтимые судьи! Обвиняемый Жиль де Рец признался в том, что его слова о вас на прошлом заседании были хулой и клеветой. Но он также называл клеветой выдвинутые мной обвинения против него. Я готов поклясться здесь перед всеми, что клеветы не допускал и не допущу. Но такую же клятву, я считаю, должен принести и обвиняемый. Если он готов пройти испытание огнем, то уж это сделает без труда. При одном, конечно, условии: если впредь не собирается говорить неправды.
— Мы находим требование церковного прокурора справедливым, — сказал епископ Жан. — Сир Жиль де Рец, вы готовы?
Блуэн видел по глазам барона, что клясться ему не хочется, но он тем не менее согласился:
— Готов.
Епископ сделал знак судебному приставу. Тот принес обвиняемому и прокурору Евангелие и сказал:
— Господа, прошу вас, возложив руки на Святое Писание, повторять за мной слова клятвы: «Я, раб Божий имярек, клянусь на Святом Евангелии Господа нашего Иисуса Христа избегать клеветы и говорить правду...»
Прокурор и барон повторили эхом:
— Я, раб Божий Гийом, клянусь...
— Я, раб Божий Жиль, клянусь...
— «...сообразуясь со всеми до единой частями клятвы сей... как в том, что статей изложенных касается, так и в деле сием... а все обязательства, любовь, страх, благосклонность, злопамятство, ненависть, снисхождение, дружба или неприязнь между сторонами... должны быть отброшены и позабыты... Аминь».
— ...Аминь.
— ...Аминь.
— Сир Жиль де Рец, — обратился де Шапельон к барону, — дав эту клятву, обязуетесь ли вы верить в показания представленных обвинением свидетелей и в показания любых свидетелей, которых я представлю, а равным образом и соглашаться с фактами, не изложенными в статьях обвинения?
Маршал поднял брови:
— А почему я им должен верить? А тем более соглашаться с фактами, отсутствующими в обвинительном акте?
— Потому что это привлеченные мной свидетели, а мы теперь с вами связаны клятвой не допускать клеветы.
— Вам не кажется, что отец Гийом перегибает палку? — шепнул епископ в ухо Блуэна.
— Определенно.
Де Рецу, видимо, тоже так казалось; он покачал головой и, отвернувшись от прокурора, сказал:
— Ничего говорить и возражать по поводу показаний ваших свидетелей я не желаю; не собираюсь и как-то влиять на них. Это не противоречит данной мной клятве.
Жан де Малеструа обратился к приставу:
— Мессир Робен Гийоме, введите свидетелей.
Ввели отца Эсташа Бланше, Франческо Прелати, Анрие и Пуату. Де Шапельон заявил также Перрин Мартен и Тифен Лешарпантье (очевидно, в пику перестаравшемуся де Ливрону), но пристав Гийоме сказал, что первая умерла, а вторая больна. Барон усмехнулся. Он исподлобья оглядел своих друзей и прислужников и отвернулся. Свидетелей тем временем привели к присяге.
Их допрашивали в течение четырех часов с перерывом: прокурор задавал им вопросы, а они отвечали — главным образом то, что говорили на следствии. Когда вызвали Эсташа Бланше, Блуэн старался не смотреть ни на него, ни на Жана де Малеструа, хотя от него не укрылись беспокойные движения рук епископа, теребившего четки. Что же касается де Реца, то он за все время допроса так и не повернулся к своим бывшим слугам и друзьям.
Когда наконец прокурор закончил, епископ Жан обратился к барону:
— Обвиняемый сир Жиль де Рец, желаете ли вы в свою очередь самолично допросить свидетелей? Суд готов предоставить вам для этого остаток нынешнего дня и весь день следующий. Если в ходе вашего допроса обнаружится необходимость дополнительного расследования, то оно будет проведено.
— Нет, я никого допрашивать не желаю и возражать тоже. Совесть названных свидетелей должна подсказать им, правду они говорят или нет. Но я смиренно, в скорби и слезах, прошу вас, ваше преосвященство и ваше преподобие, — он вдруг опустился на колени, что вызвало невольный вздох зала, — письменно отпустить мне грехи и вернуть в лоно матери-Церкви.
Гийом де Монтинье кивнул удовлетворенно. Председатель суда и инквизитор посовещались, и епископ Жан заявил:
— Быть по сему. Обвиняемый сир Жиль де Рец! Вы получите письменное отпущение грехов и будете снова введены в лоно матери нашей Церкви с разрешением принимать участие в таинствах как брат во Христе, согласно закону и обычаям церковным. Об отпущении вам грехов будет объявлено публично. Допрос свидетелей мы законным порядком продолжим в понедельник.
У герцога
В воскресенье, сразу после утрени, герцог внезапно призвал к себе во дворец епископа, инквизитора, президента парламента и церковного прокурора.
— Я получил письмо от де Реца, мессиры, — без предисловий начал он, едва они расселись. — Вот оно, извольте выслушать:
«Монсеньор мой кузен, ваша светлость, поистине я едва ли не самый мерзкий из грешников, согрешивший паки и паки, однако никогда не пренебрегал я священным долгом. Я присутствовал на мессах, вечерях и других службах, постился в Великий пост и накануне праздников, исповедовался в грехах, искренне сокрушаясь, и причащался Крови Господней по меньшей мере раз в году.
Томясь в темнице в ожидании вашего справедливого суда, я исполнился безграничного раскаяния в своих злодеяниях, которые я готов признать и по мере возможности искупить.
Посему я умоляю вас, монсеньор мой кузен, предоставить мне возможность уйти в монастырь, где я смогу вести достойную и праведную жизнь. Мне безразлично, в какой монастырь меня направят, но прошу все мое достояние раздать нуждающимся братиям во Христе... Уповаю на ваше бесконечное милосердие и молю Господа нашего хранить вас и ваши владения.
Полностью покорный вашей воле брат Жиль, кармелит[9] по духу».
В письме после слов «прошу все мое достояние раздать нуждающимся братиям во Христе» была еще одна фраза, которую герцог не счел нужным прочитать: «...а недвижимое имущество забрать в бретонскую казну».
— Что вы по этому поводу думаете, мессиры? — Жан V обвел взглядом собравшихся.
Епископ Жан молчал, де Л’Опиталь тоже. Наконец Блуэн сказал:
— Чего-то подобного следовало ожидать, сир, судя по поведению обвиняемого на суде.
— Может быть. Но я хотел бы ясно понять с вашей помощью: а чего де Рецу следует ожидать от нас? Судя по тому, что я знаю о ходе процесса, ему не миновать виселицы или костра. Наверное, своими злодеяниями он заслужил такой участи. Однако ведь дело этим не ограничится. Сейчас суд идет негласно, на латыни, но после приговора о нем расскажут по-французски герольды на площадях.
А далее, судари, пойдут в ход интриги. В Париже не будут знать подробностей обвинения, а тем более вникать в них, и неизбежно начнут судачить о том, что Жан Бретонский жестоко устранил влиятельного вассала, маршала Франции, соратника короля и Жанны д’Арк. Да, между королем и де Рецем в прошлом году пробежала кошка, но это еще не значит, что они стали врагами. Да если бы даже и стали, то Карлу трудно было бы смириться с тем, что уже второго его сподвижника, стоявшего рядом с ним на коронации в Реймсе, казнят как еретика и колдуна. Ведь это обстоятельство невольно бросает тень на него самого, на духовную основу его власти.
И действительно, наш брат Артур де Ришмон сообщает нам, что король весьма озабочен судьбой своего советника. Немалую роль здесь играют хлопоты супруги де Реца, которая, как известно, является родственницей короля. Оживились при дворе и сторонники партии, утверждающей, что мы якобы тайно собираемся перейти под руку англичан, а маршал — единственный человек, кто мешает этому. Поэтому я будто бы с помощью наговоров убираю его.
А еще наши лазутчики в Тиффоже доносят, что Роже де Бриквиль стягивает туда конные банды де Реца из Пуату, хотя для защиты замка всадники не нужны. Значит, их собираются использовать здесь. Едва ли их слишком много, но все это, как правило, хорошо обученные воины, способные учинить у нас кровопролитие, чего мне, как вы понимаете, не хочется. Итак, господа, хорошо ли мы взвесили последствия сурового приговора этому человеку? Я обращаюсь прежде всего к мессиру де Л’Опиталю: ведь выносить смертный приговор и исполнять его предстоит нам, светской власти, а не Церкви. Взвесив все это, давайте ответим на вопрос: а не является ли прошение де Реца для нас неким выходом?
— Я полагаю, государь, что только первые заседания суда были тайной для публики, — сказал де Л’Опиталь. — А ныне весь Нант и вся Бретань шумят даже не о страшных злодеяниях барона, а о том, что он с нашей помощью непременно уйдет от возмездия. Многие скептики уже бьются об заклад, что так и будет. Дескать, рука руку моет. Поэтому, размышляя о последствиях, мы должны учитывать и то действие, что произведет в народе фактическое помилование де Реца. Париж далеко, а народ близко, за этими стенами. Банды же де Бриквиля мы разгромим — с помощью Божией и вашей тяжелой длани. Пусть только сунутся.
— Мы, власть, не оставили без последствий преступления де Реца, — возразил герцог. — Но, являя собой пример соблюдения законности, не должны ли мы являть народу и пример милосердия? Ведь на вчерашнем заседании суда барон покаялся, насколько я знаю?
— Ни на суде, ни в этом письме барон не покаялся в тех злодеяниях против людей и Господа, в которых уличен, — уточнил отец Жан. — Не добившись от обвиняемого полного раскаяния, можем ли даровать ему полное прощение?
— Почему полное? Мы сошлем его в монастырь на покаяние до конца дней.
— Ваша светлость, следствием установлено, что этот «кармелит по духу» насиловал и убивал детей даже в стенах францисканского монастыря, — подал голос епископ Жан.
— Ну, этого ему уже повторить ни в коем случае не удастся. Вы же понимаете, что «ссылка в монастырь» в данном случае означает «тюрьма». Стража у де Реца будет вовсе не монашеская.
— Дело не в том, какая у него будет стража, сир, — покачал головой епископ, — а в том, что, покуда в церковном покаянии де Рец видит лишь возможность уйти от ответственности, мы не должны ему предоставлять ее.
— Но ведь мы можем добиться от него полного раскаяния.
— Преступления его столь неслыханны и ужасны, — развел руками Жан де Малеструа, — что, признавшись в них, барон полностью закроет себе путь в монастырь. А если он все же в нем окажется, то, боюсь, это в корне изменит отношение народа к монастырям. И к Церкви, ваша светлость, тоже. Речь уже будет идти об ее авторитете. А стало быть, и об авторитете власти. Де Рец совершил нечто, что ставит под сомнение сами моральные основы нашего существования. Если, государь, прощается такое, то что же не прощается? Наверное, только первые христиане в языческом Риме подвергались таким зверским истязаниям, каким подвергал «черный барон» невинных детей! Но ведь это происходило не в языческом Риме, а в христианской стране! Почему это оказалось возможным? История говорит нам, что государство может вынести любые потрясения, кроме одного — когда подданные его разуверились в справедливости власти. И с этой точки зрения я согласен с мессиром де Л’Опиталем. Впрочем, сир, я не дерзаю настаивать на том, каков должен быть приговор светского суда. Но приговор духовного суда будет соразмерен доказанным обвинениям в отношении де Реца, и я, не взыщите, сильно сомневаюсь в том, что мы станем просить у светского суда отправить его на покаяние в монастырь.
Герцог неприятно улыбнулся и посмотрел прямо в глаза епископу Жану:
— Другими словами, вы, владыка, хотите, чтобы я всё взял на себя — будь то смертный приговор барону или его ссылка в монастырь?
Епископ не отвел глаз:
— Можно сказать и так, ваша светлость. Но вам в любом случае придется все взять на себя, поскольку вы государь Бретани, а не я. Даже если я попрошу сейчас вас о помиловании де Реца, историки будущего не скажут, что епископ Жан де Малеструа помиловал или сжег на костре барона Синюю Бороду. Они скажут, сир: это сделал герцог Бретонский Жан.
Блуэн посмотрел на епископа с невольным уважением к его неожиданной твердости перед герцогом и в свою очередь сказал:
— Что до святой инквизиции, ваша светлость, то она, если богомерзкие преступления Жиля де Реца будут доказаны в церковном суде, ни в малейшей степени не намерена уходить от возложенной на нее апостольским престолом духовной ответственности и готова связать свое имя с самым суровым приговором этому еретику и детоубийце. Об этом поведал мне в последнем письме великий инквизитор Франции Гийом Мериси.
Жан V опустил глаза, подумал:
— Церковный прокурор, надо полагать, разделяет эту точку зрения?
— Полностью, сир, — почтительно склонил голову мэтр де Шапельон.
— Я и не сомневался, — усмехнулся герцог. — Итак, господа, в нашем совете, большинство которого составляют духовные лица, не оказалось сторонников милосердия к падшим. Наверное, и я на месте судьи тоже не рискнул бы сохранить жизнь де Рецу. Но на своем месте, прежде чем принять решение, я хотел бы убедиться, что народ и впрямь так жаждет возмездия, как уверяют нас досточтимый президент парламента и преосвященный владыка. Поэтому повелеваю вызвать в суд наиболее уважаемых и достойных доверия граждан Бретани, которые под присягой подтвердили бы народное негодование. Хочу также, чтобы вы знали относительно желания барона пройти испытание огнем: как рыцарь рыцарю, я не смогу отказать ему в этом.
Прокурор хочет перелома
17 октября в суде заслушали еще пять свидетелей обвинения, а 19-го, в среду, целых пятнадцать. Были среди них маркиз Ленано де Сева, Жан Бриан (второй, после Бланше, тайный осведомитель епископа), Бертран Пулен, Жан Руссо, Жиль Эом, Жан Пикар, Гийом Мишель... Все они подтвердили данные следствия, начиная с инцидента в Мельморе, но не сообщили ничего нового. Маркиз де Сева, стареющий щеголь за сорок, сознался только в участии в мельморской авантюре: «Иного же мне ничего неизвестно, за исключением слухов».
Оба раза де Рецу было предложено допросить свидетелей в течение заседания и следующего дня, и оба раза он снова отказывался, не желая ни соглашаться с показаниями, ни возражать по их поводу. На все вопросы маршал отвечал, что ничего, кроме того, что он уже сообщил, сказать не может. Знакомиться с протоколами допросов свидетелей он тоже не захотел.
После заседания в среду судьи и великий сенешаль собрались по просьбе прокурора в совещательной комнате.
— Дальнейшая тактика барона и мэтра де Монтинье ясна, — заявил де Шапельон. — Они подождут, когда выступят в суде все мои свидетели, а потом де Рец, опять не говоря ни слова по поводу приведенных фактов, потребует испытания огнем в доказательство своей невиновности. Мы не сможем возражать, потому что герцог поддерживает эту просьбу. Если де Рец выдержит ордалию (а он, несомненно, может ее выдержать), то все наши многочисленные свидетельские показания, как бы они были ни тяжелы для обвиняемого, пойдут, простите, ваше преосвященство, псу под хвост. После воскресной встречи с его светлостью герцогом мы с вами понимаем, в чью сторону, как говорил брат Жан, тогда качнется чаша весов.
— Да, — согласился Пьер де Л’Опиталь. — Я думаю, что брат его светлости, Артур де Ришмон, не просто сообщает об озабоченности короля судьбой де Реца, а прямо просит замять дело под благовидным предлогом. И другого такого предлога, как вынесенная ордалия, найти трудно.
— Именно поэтому надо незамедлительно поломать планы де Реца, — предложил прокурор.
— Каким же образом? — поинтересовался епископ Жан.
— Я знаю, что ни вы, владыка, ни вы, брат Жан Блуэн, не сторонники насилия. Но нам нужно, не дожидаясь, когда барон потребует ордалии, подвергнуть его пытке. Это право суда, которое никто не сможет оспорить.
— А какой смысл? — пожал плечами Жан де Малеструа. — Ведь он сам готов пойти на пытку огнем.
— О, поверьте, ваше преосвященство, это разные вещи — самому себе назначенная пытка и пытка, назначенная другими! Конец своей пытке он знает и соберет для нее всю свою волю, а вот конец пытки палача — нет. Кроме того, после «лестницы» и раскаленных щипцов он уже может не захотеть никакой ордалии. А если и захочет, то не очевидно, что, ослабев от пыток мэтра Жоржа, ее выдержит.
— На каком же основании вы потребуете его пытки?
— Как это — на каком основании? Он поклялся на Евангелии говорить правду, а ничего не говорит.
— Но ведь он не говорит и неправды...
— Потому что мы, после того как барон признал наши полномочия и извинился, не настаиваем на правде, сосредоточившись на свидетелях. А завтра нужно ему поставить вопрос прямо. Снова откажется — пожалуйте к мэтру Жоржу.
— Что вы по этому поводу думаете, брат Жан? — повернулся епископ к Блуэну.
— Меня, ваше преосвященство, тошнит от слова «пытка» после того, что де Ливрон проделал с Мартен и Лешарпантье. Но ведь правда и то, что это слово по отношению к де Рецу первыми произнесли не мы. Об испытании огнем заговорил сам барон — в надежде использовать физическое страдание в свою пользу. Получается, если верить отцу Гийому (а его предположение весьма убедительно), что пытка все равно состоится, но состоится для того, чтобы обвиняемый мог уйти от ответственности. С этой точки зрения будет логично и едва ли излишне жестоко опередить его и использовать то же средство, но с прямо противоположной целью — не допустить со стороны де Реца манипуляции страданием.
— Поддержит ли необходимость пытки мессир великий сенешаль? — осведомился Жан де Малеструа у де Л’Опиталя.
— Да, ваше преосвященство, — без колебаний кивнул тот.
— Тогда, не откладывая, завтра мы назначим пытку на пятницу. В этот же день я предлагаю созвать тех свидетелей народного возмущения против де Реца, на показаниях которых настаивает его светлость герцог. Но, вероятно, подобные слушания уместней проводить в рамках светского суда. Сир де Л’Опиталь, могли бы вы это осуществить?
— Полагаю, что смог бы, пусть только следствие назовет мне имена необходимых людей.
— Мой письмоводитель Жан Пти направит к вам представителей приходов, от которых мы в свое время и получили сведения о злодеяниях де Реца. Хочу предупредить, господа, что, несмотря на право суда назначать пытку, вмешательство его светлости герцога в этот вопрос исключить нельзя, поэтому советую отвечать на его возможные возражения так: мы считаем, что в интересах выявления истины судебная пытка должна предшествовать ордалии. В противном случае лучше не прибегать ни к пытке, ни к ордалии.
На следующий день заседание суда началось с того, что де Шапельон ходатайствовал у суда о выделении обвиняемому субботы, 22 октября, для того, чтобы тот устно или письменно смог возразить против представленных обвинений, на что барон ответил ставшей привычной фразой, что не желает.
— В таком случае, высокочтимые судьи, — обратился прокурор к епископу Жану и Блуэну, — я прошу подвергнуть обвиняемого допросу, дабы узнать, не хочет ли он высказать либо представить нечто важное в свое спасение и оправдание по поводу проступков и злодеяний, ему приписываемых в обвинениях и показаниях свидетелей. Здесь за последние три заседания было рассказано столько ужасных, вопиющих к небесам историй, что они уже не могут оставаться без ответа.
— Суд поддерживает просьбу мессира церковного прокурора, — объявил епископ. — Готовы ли вы, обвиняемый Жиль де Рец, отвечать на вопросы мэтра де Шапельона?
— Нет, ваше преосвященство. Мне нечего сказать, кроме того, что уже сказал в свое время.
— С тех пор как вы что-то говорили, в суде выступили двадцать четыре свидетеля обвинения, — напомнил Блуэн. — Ваше молчание, сударь, становится подозрительным, если не сказать больше. Если вам нечего возразить свидетелям, то вы должны подтвердить их слова. Если же вы с чем-то не согласны, то почему отказываетесь от положенной по закону возможности оправдания? Почему вы даже не хотите ознакомиться с показаниями свидетелей в письменном виде?
— Не вижу в этом необходимости, исходя из того, в чем я уже сознался и в чем еще намерен сознаться.
— Стало быть, вы не имеете оснований бояться показаний свидетелей?
— Не имею.
— В таком случае вы, вероятно, не станете возражать, если мы обнародуем их? Суд тянется уже месяц, а большинство граждан не знают о том, что здесь говорится на латыни, хотя, безусловно, они имеют на это право, особенно пострадавшие.
Барон замялся на секунду, кинул взгляд на мэтра де Монтинье. Тот развел руками и пожал плечами: ничего, мол, не поделаешь.
— С моей стороны нет возражений, — нехотя согласился де Рец.
— Тогда сразу же после нашего заседания герольды зачитают народу по-французски основные выдержки из свидетельских показаний.
Поднялся мэтр де Шапельон и попросил слова:
— Хочу с позволения судей еще раз спросить у обвиняемого: не желает ли он сказать нечто либо сослаться на что-то, изустно или в письменной форме, касательно личности помянутых свидетелей либо опровергнуть их показания?
— Нет, — сказал сквозь зубы обдумывающий последствия обнародования показаний барон.
— Досточтимые судьи! Ввиду явного запирательства обвиняемого Жиля де Реца прошу для полного освещения и выявления истины подвергнуть его пыткам.
По залу пробежал шумок. Адвокат де Монтинье нахмурился. Барон криво усмехнулся.
Пошептавшись для виду с Блуэном, епископ Жан объявил перерыв:
— Суд удаляется на совещание и, посоветовавшись с людьми сведущими, в частности с великим сенешалем Пьером де Л’Опиталем, внимательно все услышанное исследует и примет решение относительно просьбы церковного прокурора.
Когда судьи и президент парламента собрались в бывшей привратницкой для мнимого совещания, служитель объявил, что адвокат Гийом де Монтинье просит его выслушать.
— Впустите, — разрешил Жан де Малеструа.
Поклонившись судьям и де Л’Опиталю, заметно взволнованный мэтр сразу перешел к делу:
— Мой подзащитный покаялся и согласился сотрудничать с судом, благодаря моим усилиям в том числе. Да, он не отвечает на показания свидетелей, но ведь и не возражает! Согласитесь, высокочтимые отцы, что в его положении трудно ожидать иного поведения.
— Да, особенно если он неукоснительно придерживается ваших советов, — с иронией заметил отец Жан.
— Я советую своему клиенту не мешать установлению истины в суде, и он не мешает, наступив на свою гордыню. Можем ли мы сегодня требовать большего от маршала Франции? Когда обвиняемый делает уступку правосудию, правосудие в свою очередь традиционно ведет себя по отношению к нему лояльней. Я не знаю, становился ли Жиль де Рец перед кем-нибудь на колени, кроме Бога и коронованных особ, но он это сделал перед вами в прошедшую субботу. Вы добились от него невозможного, досточтимые мессиры, так хорошо ли теперь добивать барона пыткой? Прошу меня извинить, но в этом видится мне что-то похожее на вероломство.
— Допустим, сударь, я не слышал ваших слов насчет вероломства, — проворчал епископ. — Ах, какое событие: сам де Рец встал на колени! Маленькие дети на коленях умоляли вашего красавца барона не убивать их! Разве он их пощадил? Но мы, в отличие от него, и впрямь не кровожадны. Если лояльность правосудия, по-вашему, состоит в отказе от пытки, то суд рассмотрит такую возможность, но при двух условиях: ваш подзащитный откажется от назначенной себе самому пытки, то есть ордалии, и будет отвечать на наши вопросы в связи с показаниями свидетелей. Нам оказал честь своим присутствием мессир Пьер де Л’Опиталь, так пусть он нас рассудит. Находите ли вы, сударь, справедливым такой компромисс?
— Вполне, ваше преосвященство.
— Я посоветуюсь со своим подзащитным, — поклонился мэтр де Монтинье.
Де Рец довольно быстро ответил отказом.
Вернувшись в зал, Жан де Малеструа объявил:
— Посовещавшись, суд принял решение, что на завтрашнем заседании обвиняемый Жиль де Рец должен претерпеть допрос с пыткой.
Маршал просит пощады
Подвал мэтра Жоржа был слишком тесен для того, чтобы вместить участников суда и приглашенную публику, поэтому для допроса с пристрастием оборудовали нижний зал башни Тур-Нёв. Сюда притащили «лестницу», «испанский сапог», пресс с остроконечными зубцами, именуемый коленодробилкой, другой пресс, для черепа, с железной крышкой, навинчивающийся на голову испытуемого, «кресло допроса» с дыркой в сиденье вроде сортирной, под которой помещались пылающие угли, жаровню, кузнечные мехи для раздувания огня, а также специальные щипцы и ножницы.
Все было начищено подручными палача до блеска, а сам он по такому случаю облачился в новую красную шемизу и даже умылся и причесался. Сегодня был его день. Только во время публичных казней мэтру Жоржу доводилось демонстрировать свое искусство столь большому количеству важных господ.
В то же самое время в здании парламента были собраны свидетели народного возмущения преступлениями де Реца. К присяге привели 15 человек: Жака де Панкоетдика, профессора светского и церковного права, Андре Сегена, адвоката церковного суда в Нанте, Жана Лорьяна и Робена Риу, адвокатов светского суда, Жана Бриана, бывшего камердинера де Реца в Нанте, Жака Томиси, Жака Левея, Пьера Пикара и Пьера Друэ, купцов, Гийома Мишеля, Ютропа Шардавуана и Жана Летурнура, аптекарей, Пьера Вивиани-младшего, письмоводителя в церковном суде Нанта, Робера Гийеме, хирурга и лекаря, и Жана Одилореша, цирюльника.
Их допросили под протокол каждого в отдельности, а потом всех вместе, спрашивая, соответствуют ли действительности сведения о народном осуждении преступлений Жиля де Реца, упомянутые в 40-й и 41-й статьях обвинения:
«XL. Далее, все до единого события сии вызвали и вызывают слухи и всеобщее возмущение.
XLI. Далее, по вышеназванным причинам вышепоименованному Жилю де Рецу, обвиняемому, надлежит вменить в вину подлости его; он совершил грех содомский, дважды впал в ересь, идолопоклонство и вероотступничество; и сие верно и правда есть».
Свидетели, не противореча друг другу, подтвердили: в Нанте и Нантской епархии, в городке Машкуль и прилегающих областях распространялись и по-прежнему распространяются слухи, вызывающие всеобщее возмущение, что Жиль де Рец вероломно и обманом приводил к себе множество детей, мальчиков и девочек, и совершал с ними богопротивный грех содомский, предаваясь противоестественному распутству, после чего повелевал детей зарезать или убивал сам, а также проводил ужасающие церемонии, заклинал злых духов и воздавал демонам, принося им в жертву члены зарезанных детей.
Протоколы допросов скрепили печатями и подписями и отправили в канцелярию герцога.
Между тем в нижний зал башни Тур-Нёв, предназначенный для допроса с пыткой, ввели Жиля де Реца. Шел он сюда по лестнице, как некогда хаживал на битвы, сосредоточенный и внешне спокойный. Ничего изменить было нельзя. Попытки де Монтинье апеллировать к герцогу ни к чему не привели. Жан V вынужден был согласиться с доводами суда, что если обвиняемый готов перенести ордалию, то должен вытерпеть и судебную пытку, коли в ней возникла необходимость. Осталось собрать волю в кулак и стоять до конца.
Однако, войдя в переполненную судейскими и прочей публикой пыточную и невольно бросив взгляд на выстроившиеся вдоль стены хитроумные приспособления для уродования человеческого тела, на довольную, лоснящуюся рожу палача, барон содрогнулся. Нет, не испугался, а понял вдруг, что ему предстоит перенести не просто дикое мучение, а мучение, помноженное на унижение. С него, как с обыкновенного смерда, сорвут одежду, забьют в кандалы и на потеху собравшемуся плебсу начнут рвать его тело калеными щипцами, вытягивать жилы, дробить кости, поджаривать задницу на углях... Разумеется, суд не собирался использовать все выставленные пыточные механизмы (их хватало, чтобы замучить насмерть десятерых), но для того они и выставлялись, чтобы произвести именно такое впечатление, какое испытал барон. В древнем обычае демонстрации орудий пытки не было ничего оригинального, но действовал он безотказно даже на таких героев, как де Рец.
Тем временем началась утренняя молитва, совершаемая, по обычаю, перед началом заседания. Церковное пение, странно звучащее среди пыточных станков, сделало отвращение барона к предстоящим ему мукам невыносимым. Слова молитв звучали для него как заупокойная служба. «Отказаться от ордалии? — пронеслось в голове у де Реца. — Но как я буду выглядеть, если откажусь, а они от пытки не откажутся?» Он воззвал о спасении к Богу, а потом, чувствуя, что призывы уходят куда-то, как в вату, — к диаволу. Но и от диавола он не дождался какого-то ответного знака, точно толкнулся в стену.
Окончательно добил его вид молящегося рядом с мэтром Жоржем сержанта Л’Аббе. «Нет, не сейчас, не сегодня», — решил барон. И когда по завершении молитвы Жан де Малеструа распорядился начинать пытку и допрос, де Рец хриплым голосом попросил перенести испытание на следующий день, который ранее был выделен ему судом для ознакомления с обвинениями и свидетельскими показаниями.
— А мы этот день у вас не отнимаем, — бодро сообщил де Шапельон. — Завтра и ознакомитесь. А сейчас, сударь, — осклабился он, — полно ребячиться, пожалуйте на станок.
Барона передернуло.
— Я хочу в течение сегодняшнего и завтрашнего дня сам все спокойно обдумать и изложить таким образом, чтобы надобность допрашивать меня вовсе не возникала. Ваше преосвященство и ваше преподобие, снизойдите к моей просьбе.
Посоветовавшись вполголоса, епископ Жан и Блуэн пришли к мнению, что отсрочку пытки де Рец хочет использовать для того, чтобы его люди получили возможность найти дополнительные способы воздействия на герцога.
— У вас было достаточно времени для обдумывания, сир, — заявил Жан де Малеструа. — Даем вам срок до второго часа пополудни нынешнего дня. Если вы в злодеяниях, вам приписанных, так или иначе сознаетесь, то назначенную вам пытку мы отложим на следующий день.
Барон посмотрел на судей с нескрываемой ненавистью, однако поклонился:
— Пусть будет по-вашему. У меня к вам еще одна просьба, досточтимые судьи. Умоляю, чтобы мое личное сообщение по поводу выдвинутых обвинений выслушал со стороны церковного суда епископ Сен-Брёкский Жан Прежан, а со стороны светского суда — президент парламента Пьер де Л’Опиталь и произошло это за пределами этого зала.
Жан де Малеструа, по своему обыкновению, испросил взглядом мнение инквизитора, тот кивнул.
— Что ж, мы не возражаем. Дело только за владыкой Жаном Прежаном и сиром де Л’Опиталем. Согласны ли вы, мессиры? Хорошо. Благословляю вас выслушать обвиняемого сира Жиля де Реца в его покоях в башне Тур-Нёв. В помощь вам для составления письменной записи отряжаю судебных нотариусов Жана Пти и Ивона де Росерфа и дознавателя Жана де Тушерона. За порядком и соблюдением законности проследит сержант Л’Аббе.
Де Рец вздрогнул. «Опять этот Л’Аббе! Ну почему, почему судьба, что она мне напророчила, явилась в виде сержанта с тупой мордой?»
Визит Дамы
Маршал был первым, кто сказал Жанне дез Армуаз, что она не настоящая Жанна. Поначалу-то, как и все, он был поражен сходством. Перед ним сидела вылитая Жанна, пусть и постаревшая на восемь лет: тот же, сразу бросивший его в дрожь голос, тот же взгляд и та же улыбка... Во дворе машкульского замка она так же спешилась с коня, как это делала Орлеанская Дева, и пошла ему навстречу той же быстрой походкой, что он помнил.
Но что-то было не так. Каким-то холодком веяло от Дамы дез Армуаз, даже когда она смеялась, а Жанна д’Арк была воплощенная теплота, хотя смеялась редко. Всякий раз становилось светлее, когда она появлялась, — так солнечный луч, пробившийся сквозь тучи, совершенно меняет картину серого мира. Этот свет, это тепло не исчезали с ее уходом: в каждом она оставляла их частичку, как оставляют зажженную свечку в темном чулане. Жанна, Дарящая Свет и Тепло, — вот каким могло бы быть ее второе имя. Все невозможное становится возможным, когда ты идешь за человеком, внутри которого есть свет. Именно тогда он понял, что победа, надежда, слава — это просто слова, если нет в них света и тепла. В их щедрых лучах они дошли от Луары до Реймса, и все бежало перед ними.
Может быть, потом сияние Жанны стало не столь ярким и не столь теплым, но совсем не исчезало никогда. А эта Жанна, если и сияла, то каким-то тускловатым блеском, точно серебро или начищенный металл. «Но разве ты не видел, как гаснет обаяние юности в замужних, рожавших молодых женщинах?» — спрашивал он себя. Видел, и не раз, но то было сияние юной прелести, а не сияние души, как в Жанне, ибо прелестной ее никто и никогда не назвал бы, хотя она имела приятную внешность и была неплохо сложена.
Одно из двух: либо после своего чудесного спасения Жанна сильно изменилась душевно, либо это была не Жанна. Разговор с ней давался ему тяжело, да и как могло быть иначе, если прошло уже три года после ее чудесного возвращения, а он даже не пытался связаться с нею, боясь быть обманутым или, того хуже, недостойным ее в своем нынешнем душевном состоянии. Если один человек долго избегает другого, ему трудно быть искренним при встрече, ведь сначала нужно объясниться, почему не пожелал увидеться раньше. Но он не находил нужных слов и тогда сказал о другом, но тоже для них обоих важном:
— Прости, Жанна, что не вызволил тебя из руанской тюрьмы. Я пытался, но, видимо, плохо пытался.
— Не думай об этом, Жиль, — со спокойной улыбкой ответила она. — Для меня достаточно уже того, что ты пытался.
Де Рец отвел глаза. Нет, это не Жанна! Та Жанна честно сказала бы:
— Да, Жиль, ты плохо пытался. Постарайся в следующий раз лучше.
— Следующего раза не будет, — медленно произнесла вдруг Жанна дез Армуаз.
Жиль остолбенел. Она что — читает его мысли? Простой двойник этого не смог бы.
— Эка невидаль: читать чужие мысли, — усмехнулась она. — Важнее другое — насчет следующего раза. Его не будет, потому что очередь теперь твоя, а не моя.
Барон вздрогнул.
— Ты хочешь сказать, что меня сожгут на костре? — после некоторой паузы спросил он.
— Могут, мой дорогой Жиль. Твоя судьба в руках у человека по имени Аббе. От него зависит, сожгут тебя или нет. Следуй своей судьбе.
— Аббе? Я не знаю такого человека.
— Узнаешь.
— А ты? — вырвалось у него. — Ты мне не поможешь?
— Для этого надо в меня верить. Но ты же — не веришь.
— Потому что ты не Жанна, хоть похожа на нее как две капли воды. Может быть, ты ее сестра Катрин. Зачем мне кривить душой, если ты читаешь мои мысли?
— Заметь при этом, Жиль, что я могу читать мысли не всех людей, а лишь тех, кто близок мне по духу. И мне известны не только твои мысли, но и все остальное о тебе. Все, понимаешь?
Де Рец опустил голову.
— И если я не та Жанна, которую ты знал, то и ты не тот Жиль. Ты растлитель, детоубийца и сатанист.
Жиль упал перед ней на колени.
— Прости, Жанна! — прохрипел он.
— Может быть, ты думаешь, я пришла за твоей исповедью? — насмешливо спросила она. — Встань-ка.
Удивленный де Рец поднялся.
— Не трудись, вот тебе твоя исповедь. Две силы боролись в тебе с детства: врожденная испорченность и желание чуда. Твой род — так называемый «черный»: Христа твои предки-бритты выбрали только для виду. Но со временем вы, Рецы, забыли и веру предков. Вы не верили ни в кого и ни во что. Ваш бог и ваша вера: побольше злата, побольше еды, побольше женщин, побольше рабов. Но ум твой и, возможно, сердце жаждали иного — чуда.
Ты не знал, между кем тебе выбрать — Богом или диаволом, чтобы познать чудо. И когда ты встретился с той Жанной, которую во мне сейчас не узнал, ты безоговорочно выбрал Бога. Ты, который в шестнадцатилетнем возрасте изнасиловал Катрин де Туар, свою будущую жену! А в поход на Орлеан отправился другой человек — почти монах, если не считать меча в руке. Ты нашел наконец свое чудо и взахлеб упивался им, — и ничего тебе больше было не надо. Что же случилось после моего мнимого сожжения? Цепочка чудес не увенчалась главным — моим спасением? И ты решил, что на самом деле диавол сильнее Бога, если Бог не сумел спасти Свою посланницу?
— Да, это так, — молвил потрясенный барон.
— Не совсем так, дорогой Жиль. Ум твой противился такому слишком простому выбору: сегодня Бог, а завтра диавол, словно они сюзерены, между которыми выбирает вассал. И ты сказал себе в сердце своем, что оба они к людям одинаково равнодушны и лишь играются с ними, то даруя чудо, то отнимая его. Им абсолютно безразлично, чем мы занимаемся — грешим или схимничаем[10], и благосклонны они к нам бывают лишь по какому-то капризу. Стало быть, лучше не ждать их благосклонности, а добиться ее.
Диаволу ты приносил в жертву члены убитых тобой детей, а Богу жертвовал украшением церквей и своей расточительной мистерией об Орлеанской Деве. Похоже, Жиль, ты и Бога, и диавола считаешь двоеверными. Дивную свободу даровал ты сам себе, разочаровавшись во всемогуществе Бога: тебе нравится и насиловать умирающих детей, и заказывать заупокойные мессы по мне в Орлеане. На своем пути ты перехитрил многих людей: не думаешь ли ты, что перехитришь и Бога, и диавола?
— К чему ты это говоришь? Откуда ты сама — от Бога или диавола?
— А ты как думаешь? Бог сделал Свой выбор — отдал меня в руки диавола, и я, как видишь, не сгорела в костре инквизиции.
— Или все же сгорела? — вырвалось у него. — И ты не Жанна, а анти-Жанна?
— Умен, умен, — смеясь, кивнула Жанна дез Армуаз. — Если был Христос, значит, появится и антихрист. Если бы Жанна... О, у тебя мелькнула мысль перекрестить меня! Давай, попробуй! Тебе не впервой творить черные мессы, а потом бегать с крестом, когда становится страшно. Но если я возьму и исчезну после твоего крестного знамения, придет ли к тебе другая Жанна? Ты, может быть, надеешься, что чудеса будут тебе предлагаться на выбор, как в вещевой лавке: не устроило одно, так извольте взять другое? Допустим, тебе явится та Жанна, которую ты знал, — со светом в душе, но не ослепнешь ли ты от этих лучей? Сам-то ты давно уже живешь в потемках. В сумерках твоей души тебе нужна я — Дама Полуночная, а не Дева Полуденная. Другой Жанны уже не будет. К тебе пришла именно та, которую ты заслуживаешь.
— Но зачем, прости, ты мне нужна? Я никогда даже не думал о твоем возвращении!
— Да, я знаю. Ты мечтал о другом чуде: чтобы тебе была дарована власть над всем миром — вот что ты выпрашиваешь у владыки тьмы, воровато оглядываясь при этом на Владыку Света: как бы не прогадать? Оттого ты готов приносить диаволу любые жертвы, но не готов отдать ему душу. Какого именно ты чуда ждешь, бедняга Жиль? Хочешь проснуться однажды и увидеть весь мир у своих ног? Так, может быть, лучше не просыпаться: там, в своих снах, ты получишь всё и сразу? Ты думаешь, и у Бога, и у диавола мало чудес? Но достойны ли их такие, как ты? Разве не чудо, что к тебе пришла восставшая из пепла Жанна и читает твои мысли? Но я же не принесла тебе злато всего мира на блюде, стало быть, я не очень-то и чудо. Верно?
— Я не знаю, я действительно представлял себе все как-то иначе... Прости, Жанна! Значит, ты послана мне по моим мольбам? Когда-то ты вернула Карлу Францию, а мне поможешь стать владыкой мира?
— Тебе, может быть, неприятно будет это услышать, но до такого, как ты сейчас, мне нет дела. Тот бесстрашный Жиль, что был под Орлеаном, еще заслуживал стать владыкой мира. А ты? Сидишь как крот в своем Машкуле. Поднимайся! Мне нужно, чтобы ты свел меня с королем. Он, как и ты, не торопится увидеться со мной. А вот я хочу с ним увидеться и почитать его мысли. — Она улыбнулась холодноватой своей улыбкой.
— Вот как? — поднял брови де Рец. — А зачем тебе это? Ты тоже хочешь стать владыкой мира?
— Да, но не того, какой хочешь заполучить ты. Его я подарю тебе. Но и я свой мир, и ты свой сможем заполучить только вместе. Вместе, как некогда под Орлеаном и Реймсом, понимаешь?
— Мы будем снова воевать с англичанами?
— Будем, если захочешь. Но теперь не это главное: Карл изгонит англичан из Франции независимо от того, поможем мы ему или нет. Наша цель — вернуть свое положение при Карле и былое влияние на него. Моя встреча с ним положит тому начало.
— Понимаю! Сочту за честь помочь тебе, Жанна! В сентябре в Орлеане собираются Генеральные штаты, приедет король, а я буду снова давать «Мистерию об осаде Орлеана». Там я и уговорю Карла встретиться с тобой. Может быть, ты пожелаешь в этой мистерии сыграть саму себя?
Жанна дез Армуаз некоторое время насмешливо смотрела на барона, а потом сказала:
— Дорогой Жиль, я предпочитаю участвовать в тех мистериях, что разыгрываются в жизни, а не на сцене. Чего и тебе желаю. Кстати, об Орлеане. Отмени, пожалуйста, заупокойные службы по мне в тамошних церквах. Это, как ты понимаешь, совершенно ненужная мистерия, учитывая то, что я жива.
Любопытно, что, помня в подробностях этот разговор, Жиль де Рец не мог вспомнить, как и когда покинула Машкуль Дама дез Армуаз. Напрягая память, он отчетливо видел ее сидящей пред собой у открытого окна, а в следующий момент, после просьбы о заупокойных мессах, ее вроде как уже не было — только стул, пустой проем окна, качающаяся ставня, а Жанны нет. Дошло до того, что он стал сомневаться, а был ли сам разговор — в том виде, в каком он его запомнил. Впрочем, когда он отправил Даме в Лотарингию гонцом письмо о необходимости выехать в Орлеан, согласие последовало незамедлительно.
Но Жанна дез Армуаз не смогла разгадать мысли короля при встрече в Орлеане. Видимо, она оказалась не столь близка ему по духу, как де Рецу. Потом, в Пуату, у нее не получилось повторить воинские подвиги Жанны д’Арк, а Жиль не стал с ее помощью богатым и всемогущим — во всяком случае, за то время, что они были вместе. А вскоре она отправилась в свой бесславный вояж в Париж и исчезла из его жизни. Все это напоминало историю с золотом Франческо Прелати, которое превратилось в пыль.
Внесудебное признание
Итак, помощи сатаны он не дождался, а Бог от него давно отвернулся. Жанна дез Армуаз сослана к себе в Лотарингию и уже несколько месяцев не подает о себе никаких сведений. Епископ Жан, Блуэн и Шапельон загнали его в угол. Адвокат де Монтинье признался, что в нынешней ситуации он бессилен. Герцог на письмо не ответил. Король устранился. Связи с тиффожской дружиной нет. Испытания огнем Жилю не видать, а терпеть судебную пытку не хочется совершенно. Оставалось только следовать своей судьбе, как советовала Дама. Да вот она и судьба: совершенно непонятный ему персонаж Л’Аббе, скромно пристроившийся в углу комнаты. Но ведь появился же он в очередной критический момент! Значит, странное это предсказание Дамы не бессмысленно? И если Л’Аббе здесь сидит, то надо сказать то, что хотят эти люди? А с другой стороны — у него что, есть выбор? Там, внизу, ждет его гнусно ухмыляющийся мэтр Жорж...
Часы в крепости Шато-дю-Буффе пробили двенадцать.
— Сударь, мы готовы выслушать ваше сообщение, ради которого вы пригласили нас сюда, — сказал епископ Жан Прежан, высокий бородатый мужчина с тонкими чертами лица, известный как карлист[11], арманьяк и сторонник галликанской церкви.
Собственно, поэтому Жиль и хотел, чтобы он стал председателем суда вместо римского ставленника и верного слуги герцога Жана де Малеструа. Были они знакомы с Жаном Прежаном и лично, но барон не рассчитывал всерьез, что на решении суда как-то скажутся былые хорошие отношения с Сен-Брёкским владыкой.
Де Рец собрался с духом и начал:
— Мессиры, по доброй воле, свободно и без принуждения хочу признаться в похищении и убиении с жестокостью невероятной множества детей, в грехе похоти, разврате и содомии — в общем, во всем, о чем сказано в первой и последующих статьях обвинения. Стоит ли говорить, что во всех этих злодеяниях я горько раскаиваюсь?
— Стоит, но в свое время, — мрачно молвил Пьер де Л’Опиталь. — А пока скажите: где и когда это началось?
— В замке Шантосе. точного времени не помню. Вероятно, около 1432 года, после смерти моего деда по матери, сеньора де Ла-Сюз де Краон.
— Кто вас подговорил на эти злодеяния или научил им?
— Никто. Я следовал лишь своему воображению и мыслям, а не чьим-то советам. Никакой иной цели или намерения, кроме стремления к наслаждению и плотским утехам, у меня не было.
— Как же не было? — усомнился великий сенешаль. — Свидетели показали, что вы заклинали демонов, приносили им жертвы и давали обеты.
— Да, для того чтобы и впредь иметь возможность утолять свою гнусную похоть.
— И только? — спросил епископ Жан Прежан. — Но вы могли это делать и без всяких демонов. Вы, по-моему, что-то не договариваете, сударь. Какими мотивами, намерениями и целями вы руководствовались, принося демонам в жертву отрубленные члены убитых вами детей?
— Никакими, ваше преосвященство, кроме тех, которые я назвал.
— Мессир де Рец! — призвал его де Л’Опиталь. — Мы полагаем, что сейчас самое время облегчить вашу совесть, которая, по-видимому, нечиста, и обрести с большей легкостью, чем на допросе с пристрастием, благорасположение всемилостивого Господа Спасителя.
— Приятно слышать, любезный сир де Л’Опиталь, что вам есть дело до моей совести.
— Но это действительно так. Я переживаю за вашу бессмертную душу.
— Увы, монсеньор! Вы терзаетесь, и я вместе с вами.
— Я не терзаюсь, но весьма удивлен тем, что вы мне говорите, и не могу лишь этим довольствоваться. Мне хотелось бы услышать от вас только чистую правду.
— На самом деле никаких других причин, целей или намерений у меня не было, кроме тех, о которых я сказал. Когда человек сильно обуреваем похотью и греховными страстями, этого достаточно для того, чтобы умертвить и десять тысяч человек.
— Что ж, мы предполагали, сударь, что с помощью своего так называемого сообщения вы лишь тянете время, чтобы отдалить пытку. Поэтому подготовили вам очную ставку с вашим домашним магом Франческо Прелати. Введите. — президент парламента сделал знак Л’Аббе.
Вошел прихрамывающий, нервно озирающийся Прелати и, присягнув на Евангелии, со страдальческим лицом, не глядя на барона, стал отвечать на вопросы епископа Жана Прежана и великого сенешаля. Епископ, в частности, осведомился о том, как они заклинали с де Рецем демонов и совершали жертвоприношения в виде крови и органов маленьких детей.
— Синьор Жиль де Рец просил меня вызвать нечистого духа по имени Баррон и передать ему долговую расписку, собственной рукой господина барона составленную и подписанную. В ней синьор объявлял, что покоряется воле Баррона, обещает подчиняться его повелениям, но с тем, чтобы ему была сохранена душа и жизнь. Он обязался преподнести Баррону руку, глаза и сердце ребенка, что впоследствии и сделал, — осталось только неизвестным, принял ли злой дух эту жертву.
— Франческо Мартелли, прозванный Прелати, говорит правду? — повернулся де Л’Опиталь к барону.
Де Рец с трудом отвел глаза от Прелати:
— Что?
Великий сенешаль повторил вопрос.
— Да, правду, — просто, без раздумий сказал барон.
— Зачем вы это делали? Не для того же, чтобы и впредь иметь возможность утолять свою похоть?
— Я хотел, чтобы Баррон даровал мне как можно больше денег и власть над миром.
— Хм, — усмехнулся де Л’Опиталь. — Довольно скромно, не так ли, мессиры? Что ж, получили ли вы что-нибудь из этого?
— Очевидно, власти над миром мне лукавым не дано, если я сижу здесь в заточении. Денег, впрочем, тоже.
— Сир де Рец, — спросил епископ Жан Прежан, — нам обязательно и далее уличать вас с помощью показаний Франческо Прелати, или вы сами скажете правду?
— Необязательно. Признаю, что наряду с человеческими жертвоприношениями я совершил вместе с Франческо Прелати несколько заклинаний демонов, в особенности одного из них, по имени Баррон. Было это в Тиффоже и Бургнеф-ан-Реце, однако никаких демонов там я никогда не видел и не слышал.
— А вы очень этого хотели?
— С одной стороны, хотел, с другой — как христианин, боялся.
— И вы считаете себя после всего содеянного вами христианином? — покачал головой великий сенешаль.
— Я был крещен, мессиры, и никогда не отрекался от Христа. По этой причине смиренно молю вас: попросите судей, учитывая мое признание и чистосердечное раскаяние, дать мне возможность искупить грехи и преступления пожизненным покаянием в монастыре!
— Полагаю, владыка, допрос следует продолжить в духовном трибунале, как предписывает закон, — предложил де Л’Опиталь. — Вы согласны?
— Да, монсеньор.
— Уведите Прелати.
— Позвольте мне попрощаться с Франческо, — попросил вдруг барон.
— Пожалуйста, — согласился удивленный Жан Прежан.
Де Рец подошел к Прелати и обнял его:
— Прощайте, Франческо, друг мой! Я знаю, что вам довелось испытать, и не сержусь на вас. Мы больше не увидимся в этом мире. Я молю Всевышнего, чтобы Он даровал вам терпение и разум, и будьте уверены, если возымеете вы долготерпение и надежду на Бога, мы еще свидимся в райских кущах. Молитесь Богу за меня, а я буду молиться за вас!
Собравшиеся с удивлением увидели на глазах барона, так часто говорившего в последнее время о слезах раскаяния, но не выжавшего из себя ни капельки, всамделишные слезы. Епископ же только покрутил головой.
— «Райские кущи»! Подумать только! — пробормотал он. — Вот это самомнение!
Прелати тоже заплакал. Л’Аббе вывел его.
Жалея Прелати, де Рец несколько недооценил его возможности и возможности его покровителей. Как ни странно, их у малоизвестного флорентийца оказалось больше, чем у маршала Франции. Приговоренный судом к пожизненному заключению, Прелати сидел в тюрьме недолго. Неизвестно, был ли он выкуплен или просто с чьей-то помощью сбежал, но вскоре оказался во владениях герцога Анжуйского Рене, который, как и Жиль де Рец, верил в то, что флорентиец умеет превращать ртуть и серу в золото. Рене так доверял Прелати, что даже сделал его своим наместником в Ла-Рош-сюр-Йоне. Вскоре туда съехалось множество бывших слуг маршала. На беду Франческо, среди них оказался и тайный соглядатай епископа отец Эсташ Бланше.
В 1445 году Прелати, памятуя о том, какую роль сыграли в судьбе его бывшего покровителя братья Леферроны, задумал по дурному примеру де Реца арестовать казначея Бретани Жоффруа Леферрона, когда тот будет проезжать через Ла-Рош-сюр-Йон. Бланше, вероятно, предупредил кого надо об этой авантюре, и она закончилась тем, что Прелати самого взяли под стражу, а потом повесили. Он не принес Рене Анжуйскому дармового золота, а портить из-за него отношения с Бретанью тот не стал.
Неудачливый сатанист
Прочитав протокол внесудебного признания барона, епископ Жан и Блуэн решили допрос с пристрастием отложить и предоставить обвиняемому, как было обещано, вечер пятницы и первую половину субботы для изучения протоколов суда. Так что заседание 22 октября началось не утром, как обычно, а после вечерни и не в нижнем зале, где продолжали мрачно красоваться пыточные станки, а в верхнем.
Между тем накануне заседания стало известно, что войска королевского коннетабля Артура де Ришмона, брата Жана V, заняли замок Тиффож и разоружили его гарнизон, не оказавший при этом никакого сопротивления. Отныне исчезла даже теоретическая возможность того, что дружина де Реца прорвется в Нант и вызволит его из тюрьмы.
Первым делом судьи спросили у барона, не желает ли он что-нибудь еще сказать в добавление к вчерашнему признанию.
— Никакой охоты говорить у меня, мессиры, нет, но, видимо, миновало для меня время жить по своей охоте. Поэтому свободно и по доброй воле, с сердечным раскаянием и превеликой горечью желаю высказаться более подробно по поводу обстоятельств, которые кратко изложены в статьях обвинения, не сильно, отклоняясь, впрочем, от своего внесудебного признания.
Блуэн, внимательно слушая де Реца, скрытой иронии на этот раз в его словах не заметил.
— Мы готовы вас выслушать, сударь, — мягко сказал он.
— Высокочтимые судьи! Жители Нанта! — глухо начал барон. — Причиной совершенных мной неслыханных, ужасных преступлений и святотатств, противных Господу и Его заповедям, стало дурное воспитание, полученное мной в детстве, приведшее к разнузданности, стремлению делать все, что нравится, и страсти к любым беззакониям. В юности я натуру всегда имел впечатлительную, а для удовольствия своего и по греховным прихотям творил всевозможные злодеяния. Поэтому, как бы ни странно это прозвучало из моих уст, призываю всех отцов воспитывать своих детей в благопристойности и прививать им всяческую добродетель. Следите за чадами своими, не одевайте их с чрезмерной пышностью и не давайте им жить в праздности. Именно праздность, ненасытная жажда изысканных яств и частых возлияний более, чем что бы то ни было, приводили меня в возбужденное состояние, в котором я и совершил столько грехов и столько преступлений.
— А как быть отцам, детей которых ты убил? — спросили де Реца из зала.
Он повесил голову.
Жан де Малеструа стукнул деревянным молотком по столу:
— Кто смеет нарушать ход судебного заседания? Наложу епитимью и выставлю вон! Продолжайте, мессир.
Де Рец начал свой рассказ с первого убийства ребенка, совершенного им в замке Шантосе. Все, в чем он признавался, было уже известно суду благодаря кропотливо собранным показаниям. Он ничего не утаивал, за исключением одного — истории с Жанной дез Армуаз. Впрочем, о ней его никто и не спрашивал. Но было в признаниях барона и кое-что новое:
— Во время одного из заклинаний демонов в Тиффоже, которое мы с неким заклинателем творили, имя которого запамятовал, и Жилем де Силле, Жиль не осмелился войти в магический круг, а удалился к окну с намерением выпрыгнуть наружу, если почует, что приближается какая-то опасность, а в руки взял образ Всемилостивой Девы Марии. Я же вошел в круг, но с опаской и хотел перекреститься, но заклинатель, заметив движение моей руки, запретил мне делать это, ибо, по его словам, тогда бы мы подверглись серьезной опасности. Однако я вспомнил молитву Пресвятой Деве, начинающуюся с «Alma»...
— Это какую же? — заинтересовался Блуэн. — «Alma Redemptoris Mater...», «Мать-Кормилица Искупителя...»?
Этот старинный антифон, иногда поющийся во время Рождественского поста, был популярен у доминиканцев.
— Совершенно верно, ее.
— А прочитайте, не сочтите за труд.
— Какой же труд? Она короткая. — Он прочитал на латыни:
— Матерь-Кормилица Искупителя,
охраняющая приветные врата небесные,
Звезда над морем, поспеши на помощь
падшему народу, который жаждет подняться.
Ты, родившая, к изумлению природы,
собственного Святого Родителя,
Дева вечно девственная,
принявшая из уст Гавриила благую весть,
смилуйся над грешными.
— Спасибо, продолжайте, сударь.
— Но не успел я произнести про себя первые слова, как заклинатель приказал мне выйти из круга, что я немедля и сделал, крестясь. Я оставил чародея одного в комнате и запер за собой дверь, а потом Жиль де Силле сказал мне, что из запертых покоев раздаются такие звуки, будто выбивают перину. Я открыл комнату и увидел заклинателя с ранами на лице и по всему телу. Он едва мог стоять, и мы даже испугались, что он не переживет этих побоев. Жиль де Силле посоветовал ему исповедаться и причаститься, однако маг вскоре оправился.
— За что же, по-вашему, бесы его побили? За то, что Силле взял в руки образ Божией Матери, а вы начали читать про себя «Alma»? — спросил отец Жан.
— Надо думать, да. Хотя впоследствии Франческо Прелати нам говорил, что бесы были сотворены из материи, порожденной Божией Матерью, и поэтому их можно заклясть Ее именем и заставить служить себе.
— Следовало бы спросить у бесов, разделяют ли они эту чушь Прелати. Когда они поколотили его самого, то сказали ему, по словам отца Эсташа Бланше, что порождены из материи «более благородной», нежели Всемилостивая Дева Мария, — прости меня, Матерь Света!
— Я не склонен слишком доверять отцу Эсташу Бланше.
— Отчего же? — поинтересовался инквизитор, искоса глянув на епископа Жана. Тот оставался внешне невозмутим.
— Он сплетник был окаянный и невоздержан на язык. К радениям нашим с Прелати мы его не допускали.
«Невоздержан на язык! — усмехнулся про себя Блуэн. — Как же! Он “невоздержан”, когда ему самому надо!»
— Правду сказал отец Эсташ или нет, а лукавый, искушая людей двоеверием, сам-то не любит этой альбигойской ереси, — заметил Жан де Малеструа. — Ему или все, или ничего.
— Он ревнует к Богу, — согласился отец Жан. — Кто-то из отцов Церкви говорил: князь тьмы жаждет, чтобы человек отдал ему свое сердце, а не просто поклонялся ради выгоды.
Барон внимательно слушал.
— Как жаль, что мне не удалось побеседовать с вами на эту тему прежде! — воскликнул он.
— Очевидно, вы были заняты другими делами, которые и довели вас до трибунала, — развел руками Блуэн.
— Да, — сокрушенно покивал де Рец, — я не искал откровения в церкви. Особенно после того, как сожгли Жанну. А все эти прорицатели и заклинатели говорили мне, что попы слишком глупы для того, чтобы попытаться увидеть незримое и довериться чуду.
— Да где уж нам! Мы головы поднять не можем, выводя на чистую воду всяких кровавых чудотворцев! Только вы не просто чудес алкали, а хотели еще и обогатиться с их помощью, не так ли?
— Увы, это так. Я просил у лукавого знаний, власти и богатства, чтобы вновь восстановить свою сеньорию и могущество. Однажды я послал Жиля де Силле на север, дабы тот отыскал мне заклинателей демонов. Жиль, вернувшись, сообщил, что нашел в Куероне старуху, занимавшуюся подобными делами, — это была известная вам Перрин Мартен. Она согласилась помогать мне, но сказала Силле, что если Жиль де Рец не отвратит душу от Церкви и от своей капеллы, то никогда не исполнятся его желания. Потом Жиль встретил в том краю другую женщину, знахарку, сказавшую нечто совершенно противоположное: если я не оставлю или не прекращу дело, мной начатое, то добром это для меня не кончится. Но я не послушал ни ту, ни другую женщину и по-прежнему пытался быть угодным одновременно двум господам. Между тем с заклинаниями демонов все обстояло хуже и хуже. Один заклинатель, которого тоже нашел Жиль де Силле, утонул в реке, направляясь ко мне. Другой, не успев толком приступить к делу, почти тотчас же скончался. Прелати был моей последней надеждой, но его тоже преследовали неудачи и поколотили бесы. Я уже всерьез подумывал отказаться от порочной своей жизни и отправиться в паломничество в Иерусалим, ко Гробу Господню и к иным местам Славы Господней, дабы снискать от благости Спасителя нашего отпущения своих грехов...
— Но это не помешало вам незадолго до ареста, в конце августа сего года, изнасиловать и убить подростка Бернара Лекамю, — уточнил инквизитор.
Барон отвел глаза.
— Да, мне уже было трудно от этого отказаться, — тусклым голосом признался он. — За это прошу я снисхождения и прощения у Создателя и Пресвятого Спасителя нашего, а равно у родителей и близких тех детей, которых я столь жестоко истребил, а также у всех тех, кому я мог повредить и перед кем виновен, — неважно, находятся ли они здесь или в ином месте, а всех преданных рабов Божиих прошу молиться за меня. Призываю народ в этом зале, в особенности более многочисленных духовных лиц, непрестанно чтить Мать и Заступницу нашу, святую Церковь, великие ей оказывать почести и никогда от нее не отступать.
— Ну никак он не может без поучений, даже будучи обвиняемым на суде! — пробормотал Жан де Малеструа. — Особенно мне нравятся эти его советы духовным лицам. Он, наверное, не отличает суд от своей «Орлеанской мистерии», где играет самого себя.
— Не направь я сердце свое к Церкви, — продолжал, словно услышав его, де Рец, — и не возлюби ее, никогда бы не удалось мне избежать злых диавольских козней; более того, по причине чудовищности моих злодейств и преступлений диавол давно бы уничтожил мое тело и забрал к себе душу.
— На что он намекает? — шепотом спросил де Л’Опиталь епископа и инквизитора. — Что мы будем орудием диавола, если отправим его на костер?
— Похоже на то, — сказал Блуэн. — А если суд оставит ему жизнь и отправит на покаяние, то он уже, наверное, видит себя главным наставником народа в борьбе с грехом.
— Обвиняемый Жиль де Рец! — обратился епископ Жан к барону. — Позвольте вам напомнить, что если бы вы действительно направляли свое сердце к Церкви, то, наверное, не оказались бы здесь. Пока о вашей любви к Церкви нам известно лишь то, что вы применили физическое насилие к священнику Жану Леферрону и выгнали его из храма.
— Я раскаиваюсь, ваше преосвященство! И в подтверждение этого, дабы мое признание было наилучшим образом запечатлено в памяти людской, прошу огласить его для всех присутствующих, большая часть которых латыни не знает, на народном языке. Чем сильнее будет мой стыд от публичного признания совершенных мной злодеяний, тем легче мне будет искать снисхождения Божия, дабы грехи мои мне простились.
— Просьба ваша будет удовлетворена, — обещал епископ Жан.
Поднялся и попросил слова прокурор де Шапельон:
— Приняв во внимание добровольное признание обвиняемого Жиля де Реца и иные доказательства, законным порядком против него приведенные, требую назначить помянутому обвиняемому должным образом день и срок, дабы услышать заключительное слово по окончательному приговору как названного преподобного отца епископа Нантского, так и брата Жана Блуэна, наместника генерального инквизитора в королевстве Французском, или тех, кого они назначат приговор сей вынести. Каковой приговор должен быть записан и обнародован в деле сием и в делах оного порядка, если только обвиняемый не приведет никаких весомых доводов в пользу противного.
Закончив, де Шапельон обвел победоносным взглядом зал, ища адвоката де Монтинье, но тот после внесудебного признания барона не нашел в себе мужества явиться и попросил прийти мэтра Гийома де Лалоэри.
Судьи назначили вынесение приговора на следующий вторник, 25 октября.
Приговор
За день до оглашения приговора в Нант как-то тихо и незаметно приехали Катрин де Рец, жена барона, и ее 11-летняя дочь Мари, закутанные в черное. Оставив Мари в доме Ла-Сюз, Катрин сразу отправилась во дворец герцога, где Жан V лично принял ее. Пав на колени, баронесса попросила помиловать ее мужа и отправить на церковное покаяние. Герцог, не глядя ей в глаза, велел позвать к себе Пьера де Л’Опиталя. Когда тот пришел, Катрин повторила свою просьбу. Учтиво, но непреклонно Жан V и де Л'Опиталь ответили, что после признания де Реца, подтвержденного уликами и показаниями свидетелей, смертного приговора уже избежать нельзя.
— Его сожгут на костре? — тихо спросила Катрин, печальная, но все еще красивая женщина лет тридцати пяти.
— Увы, мадам, — после некоторой паузы сказал де Л'Опиталь. — Но не живьем. Он умрет на виселице, простите за такие подробности.
— Маршал Франции должен быть похоронен, — с неожиданной твердостью заявила баронесса. — И по христианскому обычаю, поскольку, как мне сказали, он покаялся. Ни мы с дочерью, ни весь славный род Рец не заслуживают такого позора, чтобы прах одного из Рецев, пусть и совершившего преступления, был развеян по ветру или брошен в реку. Я умоляю вас, ваша светлость, и вас, мессир великий сенешаль, выдать мне тело моего супруга после повешения и разрешить похоронить его в кармелитской обители в Нанте по церковному обряду.
— Но захотят ли кармелиты отпевать его и хоронить на своей земле? — засомневался герцог. — И не боитесь ли вы, сударыня, что могила вашего мужа может быть осквернена родителями его жертв?
— Это будет на совести тех, кто ее осквернит. А моя совесть требует, чтобы мой муж был похоронен по-человечески, как все в его роду. На своем суде вы почему-то не захотели вспомнить о его заслугах перед Францией и Бретанью. Но если вы не оказали такой чести живому, то окажите хотя бы мертвому. Что же до кармелитов, то я намерена внести пожертвования им, чтобы они согласились и не допустили надругательства над могилой. Если вы поддержите меня, то не будут возражать и кармелиты.
Жан V и президент парламента обменялись взглядами.
— Так обычно не делается, если человек осужден по столь тяжким обвинениям, — пробормотал де Л’Опиталь. — Он признался в убийстве ста сорока и более детей, в жертвоприношениях сатане! Тут неплохо бы еще иметь согласие главы епархии.
— Мне бы не хотелось идти к нему, учитывая, что он, по дошедшим до меня слухам, был сильно настроен против моего мужа, — призналась Катрин де Рец. — Он ваш канцлер, ваша светлость, и, думаю, вы сумеете уговорить его. Окажите такую услугу будущей вдове.
— Хорошо, — кивнул герцог. — Мы подумаем с мессиром де Л’Опиталем, чем тут можно помочь. Засим не смею больше вас задерживать, сударыня. Я не замедлю поставить вас в известность о нашем решении.
Когда баронесса вышла, Жан V сказал великому сенешалю:
— Воистину, муж и жена — одна сатана. А говорят еще, что они с де Рецем были чужие друг другу люди! Не знаю, как там на самом деле, но она по характеру чистый барон в юбке! Заметьте, она просила нас не о свидании с еще живым мужем, а интересовалась исключительно судьбой его мертвого тела!
— Общая кровь — она ведь его кузина.
— Все равно, знаете ли... У нас с ним тоже есть общая кровь, только мы не очень-то похожи.
Наступил вторник, 25 октября 1440 года. В верхнем зале башни Тур-Нёв яблоку негде было упасть. Но куда больше людей собралось снаружи, на площади: народ, и так-то взволнованный слухами о «черном бароне», пришел в негодование после чтения герольдами выдержек из показаний свидетелей и признаний де Реца. Шум толпы проникал снизу сквозь свинцовые переплеты окон даже сюда, где царила мертвая тишина. В этом напряженном молчании прокурор де Шапельон попросил судей огласить окончательный приговор. Поднялся епископ Жан де Малеструа. Жиль де Рец сложил молитвенно руки.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа! Мы, сеньор епископ Нантский и брат Жан Блуэн, наместник великого инквизитора Франции, приняв во внимание все акты, оправдательные речи, все письма и документы, все пояснения и показания обвиняемого Жиля де Реца, кои были нами с превеликим усердием изучены, все свидетельские показания, бумаги и поручительства, а также обстоятельное обсуждение этих материалов с преподобными отцами, сеньорами епископами, докторами права, юристами, сведущими в теологии, и иными достойными людьми, сочли возможным приступить к вынесению полного и окончательного приговора обвиняемому де Рецу, каковой представлен должен быть и обнародован по делу сему. Прочесть приговор вслух и весьма разборчиво мы повелели глубокочтимому и осмотрительному человеку, нантскому чиновнику мессиру Жаку де Панкоетдику, сведущему в светском и церковном праве.
— Высокочтимые мессиры! — объявил взошедший на кафедру с листами пергамента в руках доктор де Панкоетдик. — Церковным трибуналом обвиняемому Жилю де Рецу вынесено два приговора. Первый:
«Приговор, вынесенный Жилю де Рецу, виновному в ереси
Во имя Господа Иисуса Христа!
Мы, Жан, епископ Нантский, и брат Жан Блуэн, бакалавр Святого Писания, из ордена братьев-доминиканцев в Нанте, наместник инквизитора Французского и гонитель ересей в городе и в епархии Нантской, заседая в трибунале и устремив души свои к одному лишь Господу, выслушав рекомендации преподобных отцов, сеньоров епископов, юристов, докторов и магистров теологии, сие одобривших, в сием подлинном и окончательном приговоре, каковой в документах оных излагается, приняв во внимание показания свидетелей, нами и прокурором нашим на суд вызванных, приняв во внимание твое, Жиль де Рец, нам подсудный и подвластный, признание, по воле твоей пред нами сделанное, и иные вопросы и обстоятельства, коими души наши праведно возмущены были, мы объявляем и постановляем, что ты, помянутый Жиль де Рец, пред нами в суде представший, признан виновным в коварном вероотступничестве и ереси, равно как и в заклинаниях демонов, кои ты сотворял во злобе своей, и что за то был ты отлучен от Церкви и подвергся иным взысканиям, кои призваны были тебя наказать и наставить на путь истинный и дабы ты наказан и наставлен был, как того требуют закон и церковные предписания.
Подписи: Ж.Делоне, Ж.Пти, Г.Лене».
Второй:
«Приговор, вынесенный Жилю де Рецу, виновному в преступлениях и противоестественных грехах, с детьми совершенных
Во имя Господа Иисуса Христа!
Мы, Жан, епископ Нантский, заседая в трибунале и устремив душу свою к одному лишь Господу, изучив и исследовав все побуждения и обстоятельства дела, вопросов веры касающегося, каковые обстоятельства на суде представил прокурор наш, коего мы к делу оному приписали, истец против тебя, Жиль де Рец, нам подсудный и подвластный, обвиняемый; приняв во внимание показания свидетелей с их стороны и со стороны прокурора нашего, каковые показания в деле сием представлены, под присягой изложены и усердно изучены были; приняв во внимание верную их запись, приняв во внимание твои показания, кои ты по воле своей пред нами в суде дал и кои обнародованы были, и приняв во внимание все остальное, что нами рассмотрено было и в отношении религиозном умы наши занимало; посоветовавшись с преподобными отцами, магистрами теологии и юристами, окончательным приговором сим, каковой мы в бумагах оных преподносим, ты, помянутый Жиль де Рец, самолично пред нами в суде представший, объявляешься и считаешься отныне виновным в том, что злонамеренно совершил преступления и противоестественный грех содомский с детьми обоего пола, и за это актом сим мы тебя отлучаем от Церкви и распоряжаемся тебя подвергнуть иным взысканиям по закону, кои призваны тебя наказать и на путь истинный наставить и дабы ты наказан и наставлен был, как того требуют закон и церковные предписания.
Подписи: Ж.Делоне, Ж.Пти, Г.Лене».
Таков вердикт, господа, составленный духовным трибуналом, — закончил де Панкоетдик и поклонился. — Дальнейшей судьбой приговоренного Жиля де Реца распорядится светский суд.
На барона было страшно смотреть. Он молчал, но глаза его кричали: а как же письменное отпущение грехов и возвращение в лоно Церкви? Обещали, вынудили признаться, а в последний момент обманули? Гомон толпы внизу, на площади, звучал в его ушах все громче.
— Обвиняемый Жиль де Рец, — мягко обратился к нему Жан де Малеструа, — от своего лица и от лица наместника великого инквизитора хочу спросить вас, не желаете ли вы вновь войти в лоно матери нашей Церкви и воссоединиться с ней после всех свершенных вами прегрешений, заклинаний злых духов и иных уклонений от католической веры?
На языке трибунала инквизиции это предложение означало вовсе не отмену приговора, как можно было бы подумать, а то, что в случае примирения приговоренного с Церковью светские власти лишат его жизни на виселице, а лишь потом сожгут. Но барон в таких тонкостях еще разбирался и живо согласился. Воцерковление или примирение с Церковью предполагало исповедь, и де Рец попросил, чтобы у него принял ее аббат-кармелит Жан Жювнель из обители в Плермеле, что в епархии Сен-Мало, которого пригласила его жена.
Монаху-кармелиту он доверился не случайно, поскольку и в письме герцогу назвал себя «кармелитом по духу». Родители нарекли де Реца Жилем, или, по-древнееврейски, Илией, в честь пророка Илии, а кармелиты особо почитали Илию потому, что во время Крестовых походов монахи ордена поселились на склоне библейской горы Кармил у источника Киссон, возле которого пророк Илия заколол то ли 450, то ли 850 жрецов Ваала и Астарты.
Для исповедальни приспособили ту же бывшую привратницкую, где ранее совещались судьи. У дверей поставили охрану. Не успел отец Жан Жювнель произнести традиционное: «Бог да будет в твоем сердце, чтобы, сокрушенный духом, ты исповедовал грехи свои», как барон, со сверкающими глазами, вопросил его словами пророка Елисея:
— Где Господь, Бог Илии, — Он Самый?
— Господь повсюду — и в нас, грешных, тоже, — несколько растерявшись, ответил брат Жан. — А ты, Жиль, сомневаешься в этом?
— Господь раздвинул перед Елисеем воды Иордановы, когда он сказал эти слова. И вот я в свою очередь вопрошаю у небес в темнице: «Где Господь, Бог Илии, — Он Самый?»
— Но ты же не пророк Елисей.
— Пусть так. Но я один из тех, кто вернул Франции законного короля! Как Илия, сокрушив Ахава, помазал на царство Ииуя, так и я, разбив с Жанной англичан, доставил из аббатства Сен-Реми святое миро, которым помазали Карла. Знаешь ли ты об этом?
— Слышал, конечно. Но что это меняет в твоей сегодняшней судьбе? Подумай о ней и покайся в своих грехах — как в тех, которые ты за собой признал в суде, так и в тех, что затаились в глубине души твоей.
— Вот я и думаю, отче: почему, если я в Реймсе совершил столь богоугодное дело, это ничего не меняет в моей судьбе?
— Скажи, ты что, хочешь, чтобы Господь раздвинул перед тобой стены темницы за то, что ты совершил в Реймсе?
— А почему Господь взял Илию живым на небо? Разве он не истребил сотни лжепророков у потока Киссон? А ведь уже была дана заповедь людям: «Не убий»!
— Лжепророки эти служили кровавому идолу Ваалу. А ты убивал невинных детей.
— Ну, допустим, не столь уж невинных. Многие из них бродяжничали, а ты знаешь, что такое дети-клошары? У них все как и у взрослых клошаров: мужеложество, проституция, сводничество, воровство, обман, пьянство, хула на Господа и Божию Матерь...
— Не считаешь ли ты, что очищал таким образом мир от пороков?
— Нет, не считаю, отче. Да и не все мои жертвы были клошары. Но кто из сильных мира сего не губил невинных? Сколько детей умерло за те три года, когда Илия наслал на Израиль ужасную засуху за нечестие царя Ахава? И сколько детей, женщин и стариков невинно погибло, когда мы освобождали Францию? Я солдат, привык убивать. Для меня это что муху прихлопнуть. Но как Илия был воин Господень, так и я был солдат Христова воинства. Я убивал, но и меня убивали. И ты когда будешь молить Господа простить мои прегрешения, то попроси учесть и мои раны, полученные в боях за помазанного Им монарха, и мои пожертвования Церкви тоже, особенно кармелитам.
— Господь знает всех, кто не жалел ни живота своего за други своя, ни злата на богоугодные дела. Я помолюсь так, как ты просишь. Но это, судя по всему, последняя твоя исповедь на земле, Жиль. И о том ли ты сейчас говоришь, совершив такие ужасные злодеяния? Не всякий солдат наслаждается убийствами, а ты наслаждался. Может быть, воина от изувера отделяет слишком тонкая черта, но ты ее точно перешел. Ты говоришь, что был Христовым воином, а сам обращался за помощью к диаволу. А вот Господь наш Иисус Христос отклонил услуги лукавого, когда тот искушал его в пустыне.
— И был распят! Распят!
— Да, распят за нас, неблагодарных и злонравных. А тебя за что сожгут?
Де Рец молчал, тяжело глядя на Жювнеля.
— Читаю я в глазах твоих, брат Жиль, — вдруг усмехнулся монах, — что ты не прочь бы и меня прихлопнуть, как муху.
— Да нет, это было бы слишком просто — как муху. Тебе пришлось бы помучиться. Но ты прав: я изувер. Прими же мою исповедь.
После отпущения грехов и воцерковления маршала под усиленной охраной провели сквозь кричащую ему проклятия толпу на площади к зданию парламента. Здесь под председательством Пьера де Л’Опиталя собрался светский суд. Накануне он заслушал показания Анрие и Пуату и приговорил их к смертной казни через повешение с последующим сожжением тел. Приговор де Рецу тоже не стали откладывать в долгий ящик, поскольку вердикт духовного суда уже имелся.
Помощник гражданского прокурора Нанта де Ливрон предъявил обвинение барону, ничем не отличающееся от обвинения церковного прокурора, а великий сенешаль потребовал от подсудимого полного и безоговорочного признания, добавив, что стыд за содеянное должен отчасти смягчить наказание, «кое воздастся ему уже в мире ином».
Де Рец, не вдаваясь в подробности, повторил свое признание, сделанное в духовном трибунале. После этого Пьер де Л’Опиталь объявил перерыв и удалился вместе с назначенными им судьями на совещание. Обсуждение было недолгим. Все без исключения судьи высказались за смертный приговор барону, причем в числе потребовавших казни оказались мэтры Гийом де Лалоэри и Оливье и Гийом де Гримо, отказавшиеся после внесудебного признания обвиняемого быть его адвокатами.
Вернувшись в зал, президент парламента огласил приговор:
— Суд установил, что обвиняемый сир Жиль де Рец, рыцарь и барон, пользуясь своей властью и силой, завладел замком и крепостью Сен-Этьен-де-Мельмор, владельцем коей был тогда Жоффруа Леферрон по соглашению, ранее заключенному между ним и помянутым сиром, и что сир де Рец вынудил управляющего Жана Леферрона ему замок сей передать, а в помянутом Сен-Этьене взял в плен самого Жана Леферрона, повелел отвезти его за пределы герцогства, в Тиффож, где его долго в темнице держали, вплоть до того дня, когда освободил его монсеньор коннетабль. Все эти обвинения сир Жиль де Рец признал. Равным образом он признал, что ослушался указаний помянутого монсеньора герцога вернуть и освободить помянутые владения и дать свободу Жану Леферрону, за нарушение коих с него причиталось пятьдесят тысяч экю.
Еще он признался, испытывая великую скорбь и угрызения совести за содеянное, что убил множество детей, преимущественно мужеского пола, что повелевал сжигать их тела и обращать их в пепел, дабы не оставлять следов преступлений своих и избежать разоблачения со стороны детей оных, и что, кроме того, иные преступления совершал, кои описаны в признании его, подлинность которого он признал. После признания такого мы, президент парламента и полномочный представитель его светлости герцога Пьер де Л’Опиталь, попросили высказать свое мнение многочисленных сведущих людей и членов совета, присутствующих на процессе, и все они заявили, что подсудимый заслуживает смерти тем или иным путем. И затем, получив таким образом у помянутых сведущих людей совет, мы рассудили касательно первого дела, что помянутый сир должен понести наказание в виде штрафа, ранее упомянутое; взысканные же средства должны быть уплачены в пользу монсеньора герцога и предварительно изъяты из денег, полученных от продажи имущества и земель помянутого сира. Суд вправе здесь усмотреть смягчающие обстоятельства.
Кроме того, касательно других преступлений, содеянных помянутым сиром, в коих он сознался, мы рассудили и сообщаем, что приговариваем оного Жиля де Реца к смертной казни через повешение и сожжение.
Сделав приличествующую моменту паузу, де Л’Опиталь обратился к барону:
— Сир Жиль де Рец! Молите прощения у Господа Бога и готовьтесь умереть и каяться в содеянных преступлениях, ибо завтра, в одиннадцать часов, указанный приговор будет приведен в исполнение.
— Благодарю Всевышнего и монсеньора президента за известие о часе моей казни, — сказал барон, и было непонятно, шутит он или нет. — У меня есть просьба, мессир де Л’Опиталь. Поскольку я и мои слуги Анрие и Пуату вместе совершали те неслыханные и ужасные преступления, за которые и приговорены к смертной казни, то пусть мы будем казнены в один день и час, дабы я, будучи главным виновником их злостных деяний, мог приободрить их, молить о спасении их душ во время казни и показать на своем примере, как следует умирать достойно. В противном случае, если слуги не увидят, как сам я умираю, то могут впасть в отчаяние перед смертью и решить, что я, виновник всех их преступлений, остался безнаказанным. Я же, напротив, надеюсь, что волей Господа нашего я, вынудивший их совершать проступки, за которые они должны умереть, стану причиною их спасения.
Великий сенешаль кивнул. Именно так, по его мнению, и пристало умирать дворянину и маршалу Франции.
— Мы выполним вашу просьбу, сир. Кроме того, принимая во внимание ваше искреннее раскаяние, дарую вам такую милость: после смерти вашей на виселице я дозволяю, чтобы тело ваше, подверженное огню, было помещено в гроб и погребено в Нанте, в любой церкви, которую вы укажете.
— Благодарю вас, — сдержанно поклонился де Рец. — Желаю, чтобы я был похоронен в церкви кармелитского монастыря Богоматери в Нанте. И последняя просьба. Монсеньор президент! Умоляю вас обратиться к епископу Нантскому и людям из собора его с просьбой устроить перед казнью молитвенную процессию, дабы просить Господа Бога вселить в меня и моих слуг надежду на спасение.
— Я сделаю это, — обещал де Л’Опиталь.
Катрин
Прогремел железный засов.
— Вам разрешено свидание с женой, мессир, — объявил тюремный сторож.
Барон оторвал взгляд от огня:
— Какое свидание? Я не просил.
— Стало быть, супруга ваша просила. Мое-то дело маленькое. Передать, что вы не хотите?
— Да нет, — подумав, сказал де Рец. — Пригласи.
Вошла Катрин с черной вуалью на лице, в нерешительности остановилась посреди комнаты, озираясь.
— Садись, — сказал барон. — Спасибо, что пришла.
Она присела на стул напротив, откинула с лица вуаль. Они долго смотрели друг другу в глаза. Де Рец отвел взгляд первым.
— Я не решилась привести сюда Мари. Может быть, я поступила неправильно? — спросила жена.
— Да нет, правильно. Что бы я ей сказал? Ты с этим лучше справишься.
— Поверьте, я сделала все, что в моих силах. Я ездила в Амбуаз к королю, умоляла его. Но он...
— Я знаю, — остановил ее барон. — Всем будет лучше, если меня не станет: и королю, и герцогу, и тебе, и Мари, и всей нашей родне. Не так ли?
— Я никогда не желала вашей смерти.
— Но и жить ты со мной не желала. Ты ведь все знала, правда?
— То, что мне нужно было знать, я узнала еще двадцать лет назад.
Де Рец, отвернувшись, уставился в огонь. Двадцать лет назад он вместе с солдатами своего деда Жана де Краона похитил пятнадцатилетнюю Катрин на прогулке и насильно привез в Машкуль. Здесь с нее сорвали одежду и приковали к кровати, а разведенные ноги подтянули веревками к потолочным балкам.
— Иди и сделай ее своей женщиной, — велел дед, высокий костистый старик с пронзительным, прожигающим до позвоночника взглядом. — Тогда уж не отвертится. Ступай, а то у нее ноги затекут.
Но шестнадцатилетний Жиль замялся. Он слышал через дверь рыдания кузины, молившей: «Дяденьки, дяденьки, прошу вас, не трогайте меня, отпустите, ну, пожалуйста!»
— Чего ты? — удивился дед. — Все они разводят эту музыку перед тем, как с них снимают печати. А сами мечтают ночами, чтобы какой-нибудь мужик полечил их своим пестом от прыщей. Иди и задай ей жару, пробей навылет, как и должно настоящему рыцарю. Она хорошенькая, пушистый такой персик. Не умеешь, что ли? Ты же баловался с крестьянками, я знаю.
— Может быть, ваше сиятельство, все же лучше заслать сватов? — хмуро спросил Жиль.
— Да уж засылали к другим два раза, а что толку? Тебе пора иметь свое состояние, а лучшего способа для этого в твоем возрасте, чем жена и приданое, нет. А коли родители невест не хотят по-хорошему, со сватовством, помолвкой и прочей дребеденью, то будет по-плохому. Пусть после этого попробуют выдать свою Катрин замуж за другого. Ты будущий рыцарь, тебе некогда ждать. Мы там на войне кровь проливаем, а они, мизерабли[12], заняты поисками лучшей партии. Ты не забывай еще, что могут упереться попы, даже если родители согласятся: она ведь твоя кузина. Но им некуда будет деться, если ты уже продырявишь девчонку.
Действительно, обе предыдущие попытки обручить Жиля — с Жанной Пейнель и Беатрисой де Роан — оказались неудачными. С Беатрисой, племянницей самого Жана V, они были даже помолвлены, но потом Роаны и Ришмоны заколебались и отыграли назад. Всех, конечно, смущало, что Жиль являлся несовершеннолетним и в случае его женитьбы полученная им в приданое собственность переходила в распоряжение опекуна, Жана де Краона, известного своей алчностью.
Но имелось еще одно неблагоприятное обстоятельство: и возможного зятя, и особенно его деда откровенно побаивались. Де Краон был не просто алчен, он становился хищным зверем ради денег и власти, а внука часто видели в утренние часы бродящим без дела по улицам с каким-то странным, отсутствующим, пугающим взглядом. Потом эту его особенность заприметила Жанна и прямо сказала Жилю: «У тебя порой такие глаза, как у солдат Бодрикура, когда они хотели меня изнасиловать. А порой в них, напротив, свет и глубина. Ты словно колеблешься, в какую сторону тебе пойти, к тьме или свету. Иди за мной к свету, Жиль. Стань воином Света».
Что ж, он был воином Света... Но когда источник его погас, он остался один в потемках. В привычных потемках, ибо в них он родился и вырос, под крылом страшного деда. Тогда, перед дверью в комнату с распятой на кровати Катрин, он не стал больше спорить с де Краоном, только сказал:
— А если Туары пожалуются дофину? Они ведь его родственники.
— И что сделает дофин? Он полностью зависит от нас, потому что мы сражаемся за него и даем ему деньги.
Жиль открыл дверь и вошел в полумрак к Катрин. Там он сделал с ней то, что хотел от него дед. Неожиданно для себя он пришел в сильное возбуждение от ее беззащитности, душераздирающего визга, запаха девственной крови... А еще — от ее остро пахнущих страхом подмышек, ведь она не знала, что с ней сделают после... «Больно?! Ты думаешь, мне не больно?» — рычал, задыхаясь, он, яростными толчками вторгаясь в ее узкое, доселе не ведавшее мужчин лоно. Не давая бедной девушке опомниться, прийти в себя от боли, он все бился и бился на коленях в ее мягкой, влажной тесноте, от одной сладострастной судороги лихорадочно спеша к другой, опережая ударами чресел сумасшедший стук сердца. Катрин уже была в глубоком обмороке, когда Жиль, крупно содрогаясь всем телом, извергся наконец в последний раз и со стоном отвалился от нее.
Никогда ничего подобного он не испытывал с ней в постели после свадьбы, хотя и бил ее, чтобы вызвать слезы, и привязывал ноги к балкам, стремясь вернуть тогдашние ощущения, — она просто терпела, крепко зажмурив глаза, и думала: «Когда-то же это закончится?» И действительно, рано или поздно оно заканчивалось: уставший Жиль наконец как-то содрогался и засыпал. Остроту наслаждения женщиной мог дать либо ее страх, либо ее любовь, но чувство страха у Катрин со временем притупилось, а любить этого жестокого парня, приносящего ей только боль, она не могла. И что любопытно — она не понесла от него ни после изнасилования, ни после так называемого медового (а в ее случае скорее пыточного) месяца. И вообще ни одна женщина, с которой спал Жиль на стороне, пока не начал развратничать с детьми, не зачала от него.
— Я такой стал, — нарушил наконец тягостное молчание де Рец, — отчасти потому, что не знал радости в твоих объятиях. Только один раз — когда похитил тебя.
— Вы с дедом меня раздавили тогда, — тихо промолвила жена. — Какая же радость в объятиях с раздавленным червяком? Да и не могла я в тот раз обнимать вас: мне сковали руки. Вы мне нравились, сир, до того, как изнасиловали меня, подвесив к потолку. Я, может быть, даже смогла бы вас любить.
Барон стиснул зубы. Проклятый дед! А ведь и ему смешливая Катрин нравилась, он легко находил раньше с ней общий язык, в отличие от других кузин, его сторонившихся. Да, они могли бы любить друг друга, сладко кончать в один и тот же миг, засыпать, сплетясь телами... Однако изначально все вышло по-другому, наперекосяк. Изнасиловать человека, особенно беззащитного, можно всего за несколько минут, но потом и целой жизни с ним не хватит, чтобы из насилия зародилось хоть что-то похожее на любовь.
Он хотел ей сказать это, а язык привычно сказал чужое, дедовское:
— Ты думаешь, у кого-то из женщин в первый раз бывает по-иному?
— Я не знаю, как бывает у других. Меня вы терзали, как зверь. Если вы хотели звериных радостей, вам и следовало взять в жены самку зверя.
— Кто меня спрашивал — зверя, не зверя? — вздохнул Жиль. — Напомню, я был всего на год старше тебя. Может быть, чьи-то браки и заключаются на небесах, а в нашем кругу это выгодные сделки. И если сделка срывается, к ней часто склоняют силой. Разве ты первая дворянская невеста, которую похитили и обесчестили? Но мы после этого все-таки венчались в церкви! Отчего же ты возненавидела меня на всю жизнь? Где это знаменитое «стерпится-слюбится»?
— Может быть, и стерпелось бы, и слюбилось, если бы после свадьбы я действительно стала вашей женой.
— А кем же ты была?
— Наложницей. Рабыней. Не знаю, еще кем, но только не женой. Разве мать жены похищают и угрожают утопить, как кошку, в зашитом мешке, требуя отказаться от наследных замков? Вы и со мной могли бы так поступить. И разве вы мучили мою мать только по настоянию господина де Краона? По-моему, вы тогда действовали с ним в полном согласии.
— Ну, кто не мечтает утопить тещу в зашитом мешке? — невесело усмехнулся де Рец. — Но ведь не утопили же. Мадам Беатрис использовал в своих целях жадный юнец Жак Мешен, за которого она выскочила замуж по смерти твоего отца. Ты же знаешь, он мечтал оттяпать у нас Пузож и Тиффож, и у тебя, между прочим, тоже, потому что ты бы их в таком случае не увидела как своих ушей. Это была война за деньги и место под солнцем, а на войне как на войне. Однако неужели ты думаешь, что мне, которому осталось жить меньше суток, это сейчас интересно? О чем мы говорим с тобой в последнюю встречу? Ты мне лучше вот что скажи... мне важно знать перед смертью... Чья дочь Мари?
Баронесса опустила глаза.
— Она ваша дочь, — сказала она после паузы.
— Но в год, когда она родилась, а это был год наших великих побед с Жанной, мы почти не виделись, я был на войне. Ты не беременела, когда мы еще каждую ночь ложились вместе, а тут... Не оттого ли ты не привела Мари сегодня? Кто ее отец? Роже де Бриквиль? Я ведь в тот год дал ему кров в замке, где жила ты...
— Мари — ваша дочь, носит ваше имя и будет его носить, даже выйдя замуж — как урожденная де Рец, — твердо заявила Катрин.
— Узнаю женщин из рода де Туар... — криво улыбнулся маршал. — Если дочь носит ваше имя, мессир, то она ваша дочь во веки веков. Понятно! Ну а что бы ты хотела узнать у меня в последнее наше свидание?
По застывшему, напряженному лицу женщины пробежала какая-то волна, видно было, что она не решается спросить. но потом все же решилась:
— Зачем вы их убивали, Жиль?
— Зачем? Все просто. Я убийца, Катрин. Убийца и насильник, как ты сама верно подметила. Я получал наслаждение от того, что насиловал и убивал. Причем с каждым разом получал его все меньше, отчего убивать приходилось все чаще: так лукавый укорачивает цепь, на которой держит нас, душегубов. Ты понимаешь теперь, как сильно нужно молиться за меня? Будешь ли ты, госпожа де Рец, за меня молиться?
Баронесса кивнула. Но на лице ее читался еще какой-то невысказанный вопрос. Жиль заметил это:
— Ты еще о чем-то хочешь спросить?
— Да, — призналась она. — Я не надеюсь на ответ, но... Если вы не могли без того, чтобы не насиловать и не убивать, то почему вы не изнасиловали Жанну д’Арк? Или... все-таки изнасиловали?
Де Рец удивленно посмотрел на нее:
— Любому, кто попытался бы к ней даже прикоснуться, сразу бы яйца отрезали. Я бы сам и отрезал. Я вообще никого не насиловал и даже не ложился ни с кем, пока она была жива. И в армии прекратились насилия с тех пор, как Жанна стала во главе войск. Святых не насилуют, а святых военачальниц тем более.
— Значит, святых воительниц нельзя, а меня было можно? — с горечью сказала Катрин. — Вы... любили ее, Жиль?
Он пожал плечами:
— Любил? Если честно, то я ее боялся и трепетал перед нею. Сказано: и бесы веруют и трепещут. Любить я мог бы тебя, ты этого вполне заслуживаешь, как я сегодня понял, но дед с младых ногтей учил меня любить злато. — Барон встал и низко поклонился жене. — Прощай, Катрин, не поминай лихом, — мы не увидимся больше.
Катрин де Рец, овдовев, довольно быстро вышла замуж за Жана де Вандома из Шартра, в 1441 году назначенного Жаном V своим камергером. За ней осталось все имущество, которым она владела до замужества, в том числе замки Пузож и Тиффож, и то, что не было получено де Рецем от нее в качестве приданого. Кроме того, она была опекуном своей дочери Мари до ее совершеннолетия, а Мари имела право на немалую долю наследства семейства Туар.
Катрин умерла в 1462 году, пережив свою дочь на пять лет. Любопытна судьба этой девочки. Отца ее, помимо всего прочего, обвиняли в растлении несовершеннолетних, а саму Мари в 13 лет выдали замуж за немолодого адмирала Прежана де Коэтиви. Неравные браки тогда не были редкостью, но все же не с тринадцатилетними, поэтому даже свадьбу играть не стали.
У Коэтиви Мари встретила человека, которого де Рец считал ее отцом, — Роже де Бриквиля, спасающегося здесь от людей герцога и Артура де Ришмона. Надо сказать, что адмирал, будучи карлистом и арманьяком, несмотря на бретонское происхождение, не верил в виновность Жиля де Реца и даже подготовил документ на реабилитацию барона, но так и не отправил его в суд. Не исключено, что он заколебался под влиянием рассказов Бриквиля. Тот никогда не отличался правдивостью, но, боясь возмездия, с помощью адмирала хлопотал у короля о помиловании (и выхлопотал-таки), признавая участие в преступлениях барона.
В письмах о помиловании де Бриквиль, в частности, писал, что был «вскормлен» своим господином де Рецем, будучи тогда «молодым безрассудным дворянином», и господин вынуждал его доставлять ему детей, которых повелевал «убивать и предавать смерти». О том, что он сам убивал, Бриквиль умалчивает, но даже в таком виде его признание весьма важно, ибо сделано совершенно независимо от следствия и суда 1440 года. Прежан де Коэтиви объявил себя опекуном Бриквиля, и на долю Мари выпало воспитывать детей вдового Роже, поскольку своих у нее от брака с адмиралом не было.
Де Коэтиви погиб в 1450 году при осаде Шербура, и Мари в 21 год овдовела. В следующем году она вышла замуж за своего кузена Андре де Лаваля-Лоэака, как некогда и ее мать за своего кузена Жиля де Реца. Судьба графа де Лаваля была полной противоположностью судьбе барона, который был старше его всего на четыре года. Они вместе начинали под Орлеаном рядом с Жанной д’Арк. Но звезда де Реца закатилась одновременно с восходом Андре де Лаваля, в 1439 году, когда граф стал маршалом Франции. При этом де Лаваль не смущался носить титул барон де Рец, доставшийся ему от жены.
В почестях и славе он дожил до 78 лет, что было такой редкостью в ту пору. Мари де Лаваль-Лоэак, урожденная де Рец, умерла бездетной 1 ноября 1457 года в возрасте 28 лет, что было отнюдь не редкостью. Через четыреста лет аббат Бурдо написал: «Она была погребена в хоре собора Пресвятой Богоматери в Витре, и матери по-прежнему указывают детям своим на это место, говоря, что здесь похоронена дочь Синей Бороды». Могилы же самого де Реца, похороненного в кармелитском монастыре Богоматери в Нанте, не существует, причем уничтожили ее не родственники замученных детей, а якобинцы в революцию.
Эпилог. Последний хеллувин
Всю ночь плотники стучали топорами на лугу за луарскими мостами, сооружая виселицы. Освещаемые неверным, моргающим на ветру светом факелов, они были похожи на чертей из преисподней. К рассвету три дубовые, благоухающие бодрым запахом новоселья виселицы вытянули вверх свои длинные шеи, увенчанные короткими клювами-перекладинами. От ровно шумящих неподалеку вод Луары пробирало речной сыростью и прохладой, но солнце и безоблачное небо обещали теплый денек, словно вернулось бабье лето.
Усталые мастеровые доколачивали лестницы, по которым приговоренным предстояло взбираться к петле. С правого берега крестьяне везли на быках раскачивающиеся, скрипящие несмазанными колесами на всю округу возы, доверху полные сухим хворостом, а из города прибыл на телеге аспидно-черный, сверкающий еще не высохшей краской гроб. Его по указанию мэтра Жоржа поставили неподалеку от самой высокой из виселиц. На крышке был прибит герб де Рецев — крест на щите.
Работали дружно и даже как будто весело, словно строили всем миром гумно или голубятню. Как только установили лестницы к виселицам, подручные мэтра Жоржа оседлали перекладины, привязывая веревки. Сам он, выпятив пузо, стоял внизу и отдавал распоряжения. По его приказу один из подмастерьев повис на веревке, проверяя ее на прочность. Он раскачивался на ней и дергал вниз, а палач шутил:
— Малыш, ты и вправду похож на повешенного, только голову забыл продеть в петлю!
Прибывшая во главе с сержантом Л’Аббе городская стража оцепила место казни, и вовремя: по навесным мостам через Луару уже повалил народ. Было девять часов утра. Накануне герольды от имени епископа Нантского призвали людей перед казнью помолиться в церквах за грешные души приговоренных. Кто-то пошел, а кто-то нет, бормоча про себя: «Пусть они горят в аду!» Весьма вероятно, что и многие молившиеся об отпущении грехов детоубийц думали точно так же. Об их раскаянии народ знал только понаслышке или вовсе не знал. А если учесть, что и сам суд до последних дней проходил тайно, а приговор объявили лишь вчера, то люди не имели времени не только простить, но даже и задуматься о прощении «черного барона» и его слуг.
Герцог и епископ это, конечно, понимали, но и откровенная радость простонародья по поводу казни видного аристократа их не очень-то устраивала. Простым бретонцам, по их мнению, привыкать к этому не следовало. В самом деле: сегодня де Рец, а завтра кто? За Столетнюю войну дворянами из противоборствующих армий было совершено неисчислимое количество преступлений против мирного населения, не таких ужасных, конечно, как преступления маршала, но вполне заслуживающих суда. И если изобразить казнь де Реца исключительно как неотвратимость возмездия, то у черни возникнет соблазн спросить: а когда будут судить других?
Поэтому просьба барона о том, чтобы люди перед казнью и во время нее молились за него, и вообще чтобы все протекало в обстановке некоего всепрощения, была признана Жаном V и его канцлером удачной мыслью.
Людей с каждой минутой становилось все больше. Они шли и шли через Луару по пляшущим пролетам навесных мостов, вырастая на лугу с виселицами, как некий лес, с которым сравнил народ Блуэн. Все были здесь: Перрон Лессар, Тома и Сесиль Эйзе, Жан Менье, Агата де Лемьон, Жанна Дегрепи, Жанна Дели, Жан и Николь Юбер, Симона Даге, Марта Керген, Жанна Дарель, Мари Купри, Жан Руссен, Алексан Шателье, Жан Жедон, Жорж Лебарбье, Гийом и Жанетта Сержан, Жанна Эделен, Катрин Тьерри, Изабо Амелен, Масе Сорен с супругой, брат Жан де Ланте, Жан и Марго Колен, Жан Лемейньен, Перро Дюпуэ, Ален Дюли, Гийом Жантон, Гийом Портюис, Жан Лефевр, Гийом и Жанна Фуреж, Ришарда Лефлу, Луиза Годо, Андре Барб, Гийом и Жанна Илере, Жан Дюжарден, Клеман и Перрин Рондо, Перро Каю, Гийом Родиго, Матье Фуке, Жан Руссо, Пьер Вильмен, Жак Тиннеси, Жиль Эом, Жан Пикар... Тысячи и тысячи людей из Нанта и окрестностей втекали на луг с двух сторон и окружали виселицы.
Крестьяне приехали как на праздник, с бурдюками с вином, и то и дело, на зависть горожанам, поднимали их вверх, сжимая в руках, отчего вино било тоненькими струйками прямо им в глотки. Монахи-кармелиты, курсировавшие в толпе, бросали по сторонам зоркие взгляды и укоризненно призывали бурдючников молиться за грешные души детоубийц и еретиков. Селяне послушно вбивали затычки в мехи, вытирали губы и молитвенно складывали руки. Некоторые затягивали за монахами покаянный псалом «De profundis»: «Из глубины воззвах к Тебе, Господи...» Это, впрочем, не мешало им, помолившись, снова прикладываться к бурдюкам.
Горожане, видя такое дело, недолго изображали из себя трезвых молитвенников: у многих из них в переметных сумах тоже было припасено вино, только не в вонючих мехах, как у деревенщины, а в благородных кувшинах и оплетенных бутылях.
Когда в половине одиннадцатого толпа на лугу предстала взору барона, все эти разодетые как на праздник и уже хмельные люди напомнили вдруг ему толпу в Тиффоже, которую он собрал год назад, 31 октября, на хеллувин. Тогда, подчиняясь требованию сатаны, будто бы переданному им через Прелати, он устроил злым духам праздник, велев тиффожцам нарядиться в упырей и оборотней, как встарь, в незапамятные времена волхва Мерлина, и выставил им за это угощение. В сегодняшней толпе не было людей в страшных масках, но барону-то их красные, с гримасами мнимого благочестия лица казались именно масками. Масками, которые он сам попросил их надеть. Он хотел, чтобы они пришли молиться о спасении его души, а они на самом деле пришли праздновать его гибель.
Нет, не удалась ему финальная сцена мистерии его жизни! Не те актеры нынче, что в «Мистерии об осаде Орлеана»! Вышло по словам Жанны дез Армуаз: он наконец участвует в мистерии, разыгрывающейся не на сцене, а в жизни, только вот повесят не чучело, а его самого! Он возродил хеллувин в Бретани, а не знал того, что станет первой его жертвой! Старики сказывали, что на самайн, как называли хеллувин древние бритты, они приносили в жертву богам выбранного жребием друида, повесив его на дубе. А еще — брали человека, не столь знатного, и сжигали его в клетке из ивовых прутьев. Ну чем не их с Анрие и Пуату судьба?
Тележка с де Рецем, одетым во все белое, медленно пробиралась сквозь толпу, раздвигаемую латниками; Анрие и Пуату ехали в другой повозке. Люди пожирали глазами овеянного страшной славой «черного барона», многие видели его впервые. За приговоренными пешком следовало духовенство во главе с епископом Жаном Прежаном и инквизитором Блуэном. Нантский владыка на казнь не пошел, сославшись на недомогание, но прислал свою капеллу. По знаку Жана Прежана она мощно грянула «Dies irae» — «День гнева»:
Сбудутся слова пророка:
Суд грядет по воле рока —
Скоро исполненье срока.
Судия тогда восстанет,
Тайное все явным станет,
Каждый пред судом предстанет.
Кто мне, жалкому, поможет,
За меня вступиться сможет,
Когда ужас душу гложет?
Царь, чье имя — Откровенье,
Путь в обитель Воскресенья,
В милости Твоей — спасенье!
Я колени преклоняю
О прощеньи умоляю!
И в раскаяньи рыдаю —
В день отчаянья и страха
Из глубин земного праха
Мы к Спасителю взываем!
На Него лишь уповаем!
Ты, что был распят за нас,
Помоги нам в судный час!
Народ подхватил хорал. Анрие и Пуату рыдали. Барон прикрыл глаза. Уже перед виселицами дорогу процессии преградила женская фигура в черном. Это была Перрон Лессар. Стражники ее не трогали; она стояла, вонзив испепеляющий взгляд в де Реца, и хрипло спросила, как и некогда на паперти собора:
— Мое дитя! Где мое дитя?
— Оно у Господа, — не поднимая на нее глаз, ответил барон. — Прости меня, если сможешь!
Как ни скверна оказалась выпавшая ему в этой мистерии роль, а следовало ее играть до конца. Просто не оставалось времени, чтобы выбрать другую. Он опустился на колени, молитвенно сложил связанные руки и возгласил:
— Господи, прости меня! Умоляю не судить меня по проступкам моим, а явить мне Свое милосердие, которому весь без остатка вверяюсь! Люди, славный народ Бретани! Я брат ваш и христианин и на коленях прошу вас, особенно тех, чьих детей я загубил, молиться за меня Господу нашему! Простите меня от чистого сердца! Заступитесь за меня перед Богом, как если бы за себя самих просили! Святые Иаков и Михаил! Помогите мне, как некогда, облегчить свою душу, хоть я и не был вам послушен, и упросите Бога за меня, грешного! Святой Михаил! В момент, когда душа моя отлетит из тела, прими ее и представь пред Богом, Которого я молю принять ее с милостью и не наказывать ее за провинности мои!
Перекрестившись связанными руками, барон поднялся с колен. Взгляд его упал на Жана де Тушерона, который сидел за поставленным неподалеку от места казни столом и что-то записывал на пергаменте — вероятно, его слова. Если так, то в истории останется именно то, что он записал. Маршал повернулся к плачущим Анрие и Пуату:
— Друзья мои, Анри и Этьен! Будьте сильными и мужественными пред диавольскими искушениями и покайтесь в своих грехах! Верьте в милосердие Божие и в то, что нет ни единого греха, который Господь наш милостивый не простил бы в благости Своей и милосердии, если грешник в сердце своем несет великое сожаление и раскаяние и просит у Него прощения со всей твердостью. Господь скорее готов простить и помиловать раскаявшегося грешника, нежели утаившего грехи праведника. Возблагодарите Бога нашего за данный нам знак Его любви: ведь Он пожелал, чтобы мы не внезапно были наказаны за свои прегрешения, а умерли в здравом уме и твердой памяти, и даровал нам столь пылкую к Нему любовь и столь глубокое раскаяние в своих грехах, что мы не должны бояться смерти. Смерть есть лишь мимолетная кончина, без коей невозможно увидеть Господа во всей Его силе. И мы должны стремиться покинуть этот мир, исполненный лишь страданий, дабы отойти к славе вечной. После того как наши души отлетят от тел, мы, вместе сотворившие зло, встретимся с Господом в раю во всей славе.
Среди народа прокатился ропот.
— О рае возмечтал, поганец? — закричал кто-то. — Ты будешь гореть в аду вечно, душегуб и мужеложник!
Де Тушерон покосился в сторону протестующего, но слов его не записал.
— Прошу вас, товарищи мои, — возвысил голос де Рец, — не упорствовать в заблуждениях своих в то малое время, что осталось вам, а не то потеряете Божью милость, и никогда уже более она к вам не снизойдет. Чтобы подать добрый пример вам, я, как ваш товарищ и сеньор, умру первым.
Анрие, видевший барона на сцене в «Мистерии об осаде Орлеана», понял, что тот играет, и сказал, глядя ему прямо в глаза:
— Сир, мы благодарим вас за добрые советы и предупреждения, которые вы дали нам во спасение наших душ. Со своей стороны мы просим вас быть сильным и мужественным, как подобает истинному рыцарю, ради любви к Богу, претерпевшему много страстей во искупление грехов человеческих.
На соборной колокольне ударил колокол. Хор затянул «Слава в вышних Богу». Когда прозвучало «Аминь», сержант Л’Аббе знаком предложил де Рецу сойти с повозки:
— Пора, сударь.
Спустившись с его помощью на землю, маршал увидел свой гроб. Кровь бросилась ему в лицо.
— Недоноски! — прошипел он. — Почему на гербовом щите — андреевский крест? Любой дурак в Бретани знает, что на моем гербе — крест Господень!
— Не волнуйтесь, сир, Господь наверняка знает, какой крест должен быть на вашем гербе, — примирительно сказал Л’Аббе. — К тому же, когда гроб закопают, этой ошибки больше никто не увидит.
Барон посмотрел на него столь страшным взглядом, что сержант смутился.
— Это ты меня так успокаиваешь? Черви, дескать, все равно ничего не поймут? А знаешь ли ты, что обязан мне жизнью? Тогда, в Машкуле?
— Конечно, знаю, мессир. Видел ваши кулеврины и арбалеты. Но воля Божья была не мне умереть тогда, а сегодня вам.
Де Рец стиснул зубы. Все наоборот предсказала эта проклятая Дама дез Армуаз, все наоборот! Вот они — пророчества посланцев лукавого! А может... С вспыхнувшей в нем вдруг безумной надеждой он шепнул Л’Аббе:
— А не имеете ли вы указаний спасти меня?
Сержант поднял брови:
— Спасти? Ах, да... Конечно. Все мы молимся, сударь, о спасении вашей души, и я в том числе.
Барон опустил голову.
Тем временем герольд взошел на помост, развернул грамоту и стал читать приговор осужденным.
По знаку епископа Жана Прежана к маршалу подошел отец Жан Жювнель и протянул ему крест. Де Рец преклонил колени, поцеловал распятие. Аббат стал читать отходную, барон повторял за ним. Когда закончили, Жиль поднял голову и увидел в первом ряду шесть женщин в белом, с лицами, закрытыми густой вуалью. Кто эти женщины? Фигура одной из них напомнила ему фигуру Катрин, но кто остальные? Его родственницы? Пришли за отсутствием отважившихся на это родственников-мужчин? Но почему они в белом в день его смерти? И люди ли это вообще или видения? «Господь знает», — вспомнил он слова Л'Аббе и шепнул:
— Прости, Катрин.
Мэтр Жорж взял его под локоток:
— Пожалуйте на лестницу, мессир.
Неловко цепляясь за перекладины спутанными руками, барон стал подниматься на трясущихся ногах, дрожь которых унять не мог. Мэтр Жорж подталкивал его снизу, а сверху помог, протянув руку, оседлавший перекладину виселицы Мишель, помощник палача. Другой рукой он ловко накинул на шею маршала петлю и затянул ее. Мэтр Жорж тем временем поднес факел к сложенному внизу хворосту. Пламя быстро охватило его, загудело и затрещало.
Де Рец с содроганием поглядел вниз. Там ждал его адский огонь, — все эти сочиненные им сказки о рае в обмен на раскаяние не стоили ни гроша. Мишель вдруг резко ударил его по рукам и толкнул в грудь. Потеряв равновесие, с непередаваемым ужасом он ощутил спиной бездну и в последний момент сумел зацепиться длинными носами пуленов за лестницу. Веревка натянулась, спружинила, петля захлестнулась на шее барона, он захрипел и повис, качаясь, полузадушенный, между лестницей и перекладиной, как на распорках. Хор снова грянул «День гнева»:
Сбудутся слова пророка:
Суд грядет по воле рока...
— Озорничаете, сударь! — голосом Жанны дез Армуаз сказал подручный палача, спустился с перекладины и что есть силы ударил пяткой по пуленам де Реца.
Потеряв последнюю опору, тот полетел вниз, в объятия языков пламени.
Ноги повешенного сплясали страшную пляску, словно он, обжигаясь, выдергивал их из огня. Мэтр Жорж внимательно наблюдал. Когда де Рец наконец затих, повис мешком и закрутился на веревке вокруг своей оси, показывая народу на все стороны синий язык, он махнул рукой помощнику:
— Давай!
Мишель перерезал ножом веревку, и тело ухнуло вниз в снопах искр, но упало не на горящий хворост, а в специально заготовленный железный желоб. Вооружившись длинными баграми, Л’Аббе и его солдаты вытянули дымящийся труп оттуда, выплеснули на него ушат воды. Тот, кого прозвали в народе «черным бароном», был теперь и впрямь черен от копоти и дыма, а борода его стала иссиня-сизой, как и подобает Синей Бороде.
Но Анти-Жанна напророчила верно: человек по имени Аббе не дал ему сгореть на костре.
[1] Диоцез (лат. dioecesis — обитание, проживание) — церковно-административная территориальная единица в католической, англиканской и некоторых протестантских церквах, во главе которой стоит архиерей (епископ или архиепископ).
Окончание. Начало — № 2.
[2] Бургиньоны (фр.) — во время смут первой половины XV века во Франции, в 1410–1435 годах, политическая партия герцога Бургундского, опиравшаяся на городское население северной Франции; действовала против арманьяков, поддерживаемых аристократией юга, в так называемой войне бургиньонов и арманьяков. Во главе бургиньонов стояли бургундские герцоги Жан Бесстрашный и Филипп Добрый.
[3] Volens nolens — волей неволей (лат.).
[4] Окситанцы (провансальцы) — этническая группа в Южной Франции в Средние века, у которой был свой язык, отличный от французского, и своя самобытная культура.
[5] Арманьяки (фр.) — политическая и военная партия, сложившаяся во Франции во время Столетней войны и противостоявшая партии бургундцев. Война между этими двумя группировками получила название Война арманьяков и бургиньонов. Она сформировалась вокруг Карла, герцога Орлеанского, после того, как отец Карла, герцог Людовик Орлеанский, был убит в 1407 году по приказу герцога Бургундского.
[6] Трудничество — деятельность людей, работающих при католическом или православном монастыре на добровольной и бескорыстной основе (во славу Божию), а при длительном периоде работы еще и проживающих там. В таких случаях трудник или трудница обеспечивается питанием и проживанием.
[7] Дафан и Авирон — сыновья рувимлянина Елиава. Они упрекали Моисея за то, что он вывел их из богатого Египта в пустыню, а не в землю обетованную. Вместе с прочими мятежниками были поглощены землей (Числ. 16; 26, 7–11; Втор. 11, 6; Пс. 105, 17).
[8] Ордалия — в широком смысле то же, что и Божий суд; в узком — суд путем испытания огнем и водой. Ордалии считаются одним из видов архаического права; впервые подобные испытания упоминаются еще в законах Хаммурапи.
[9] Кармелиты — монашеский орден.
[10] Схима (от др.-греч. — образ) — торжественная клятва (обет) православных монахов соблюдать особо строгие аскетические правила поведения.
[11] Карлисты (или шарлисты) — сторонники французского короля Карла VII (Шарля VII). Так еще называли в Испании сторонников короля Карла V, но уже в XIX веке.
[12] Мизерабль — здесь: ничтожный человек, негодяй (фр.).