Чертополох в слезах. Рассказы
Сергей Михайлович Казначеев родился в 1958 году в селе Ундоры Ульяновской области. Окончил Литературный институт имени А.М. Горького. Доктор филологических наук. Работал в редакциях разных газет и журналов. Печатался в журналах «Литературная учеба», «Москва», «Московский вестник», «Наш современник» и др. Автор семнадцати книг в разных жанрах. Лауреат литературных премий, в том числе имени М.Е. Салтыкова (Н.Щедрина). Член Экспертного совета Книжной дирекции Правительства Москвы — заведующий секцией «Москва в классической литературе». Живет в подмосковном Внукове.
Дом на Полярной
Самолет рейса Москва — Кишинев изнутри оказался почти развалиной. Он довольно проворно вспорхнул со взлетной полосы (кургузые птахи порой лихо летают), но, набрав высоту, то и дело проваливался в воздушные ямы и, как эпилептик, колготился в бурных потоках турбулентности. Если учесть, что спинки и сиденья кресел были разболтанными и упирались внутренними твердыми деталями в мягкие части тела, то назвать перелет комфортным можно было с большой натяжкой. Щербинин никогда не страшился полетов, но на этот раз его охватило чувство неудовлетворенности и смутной тревоги.
— Драндулет какой-то, а не лайнер! — в сердцах пробормотал он, и жена, сидевшая через проход от него, была полностью с ним солидарна.
А когда в качестве завтрака им предложили клеклый, непропеченный гамбургер с промокашечным куском ветчины и горсткой сладкой кукурузы внутри, настроение окончательно рухнуло. Запив еду стаканом сладкой воды, муж заметил, что Нина только разок откусила от своей порции и отложила сыромятную еду в сторону. «Да, пока продолжение отпуска не радует...» — подумалось Щербинину.
Начался долгожданный отдых на подмосковной даче. Щербинин приехал туда один с непоколебимой уверенностью, что будет в уединении удить рыбу, собирать грибы-ягоды, по вечерам пить чай на веранде и читать любимую фантастику. Но не тут-то было. Буквально на второй день зарядили затяжные, нудные дожди. Просыпаясь, он подходил к окну и безрезультатно пытался по освещенности догадаться, что там на дворе — утро или вечер, но никак не мог разобраться. Настенные часы показывали семь, однако и это тоже не позволяло определить время суток, а его мобильный телефон буквально перед отъездом искупал в чайнике соседский мальчонка Тарас, зашедший с мамой в гости. Вся надежда оставалась на телевизор, но и тот не ко времени забарахлил — объявил стоячую забастовку. Соседи, у которых он пытался узнать точное время, глядя на непогоду, засобирались и спешно уехали в Москву.
Через неделю дачу навестила Нина — в их НИИ тоже объявили время общих отпусков. Посмотрев на состояние окружающей природы и их участка, на упадочническое настроение мужа, она решительно предложила сменить дислокацию на ее родное село в Приднестровье. Там, как уверяли метеорологические оракулы, надолго установился антициклон, принесший с собой жару, которой так хотелось насладиться вдоволь и без ограничений. Они быстро нацелились в путь, заказали отнюдь не дешевые билеты, но тут уж было не до экономии, и вот — оказались в чреве летающего драндулета. Немного успокаивало, что лететь недолго, и вот, подавившись воздушным завтраком и перелистнув гламурный проспект авиакомпании, чета Щербининых стала готовиться к посадке.
Приземление, как ни странно, произошло легко и непринужденно: самолет без тряски коснулся своими шасси посадочной бетонки, и даже уши не успело заложить, как иногда случается. Уже ступив на трап, Щербинин вдохнул молдавского воздуха и почувствовал настоящее южное и долгожданное тепло. Наконец-то сбывалось!
Разместились у институтской подруги Зои: муж той, будучи представителем титульной нации, занимал довольно приличные должности в одном из министерств, и в распоряжении у них была свободная квартира на Ботанике[1], неподалеку от знаменитых «ворот города». Когда-то они получили ее под детей, но трое сыновей выросли и разъехались по румыниям-франциям, и теперь единственными обитателями жилища были дымчатая короткошерстная кошка британской породы и четверо ее таких же серых котят с плоскими мордашками и янтарного цвета глазами. Щербинины подселились к этому семейству, которое, впрочем, довольно спокойно отнеслось к квартирантам, принимало от них корм и заботу, охотно позволяя себя гладить и фотографировать. Кошачий бизнес, кстати, приносил хозяевам хорошие дивиденды. Иногда у Зоиного мужа прорезывался инспекторский инстинкт, и он принимался экзаменовать Щербинина в знании «ромыняскэ». Но у московского гостя хватало сноровки и знания уличных вывесок, чтобы обозначить начальные навыки владения limba noastră[2]: «хлеб» — «пыне», «вода» — «апэ», «мясо» — «карне», «рыба» — «пеште», — и хозяин удовлетворенно отставал.
У Нины в молдавской столице было полно родственников и знакомых; начались визиты и посещения, иногда муж сопровождал ее в этих походах: какие-то ее друзья с годами стали и его друзьями; иногда отговаривался и шел бродить по улицам города, который ему изначально нравился и не казался чужим.
Гостю нравилось обходить бесконечные ряды блошиного рынка возле железнодорожного вокзала. Покупал он редко, но сам вид россыпи вещей из прошлых времен навевал неспешные мысли о бренности людского существования. С удовольствием забредал на центральный рынок, проходил его насквозь, любуясь фруктовым, овощным и молочно-сырным изобилием, потом по Армянской улице поднимался к одноименному кладбищу (к этим печальным заведениям он имел особую симпатию и в любом месте не упускал возможности побродить между незнакомых могил). Исполнив мемориальный долг, возвращался за ворота и нырял в довольно затрапезный буфет, где еще можно было испросить стаканчик сухого яловенского хереса. Обстановка в этой забегаловке была не фонтан — в полумраке как тени колебались щуплые завсегдатаи; Щербинина не привлекала возможность вступить в прения с местными бытовыми философами, он выходил на улицу и присаживался на большой старый пень, неторопливо потягивая вяжущее винцо. Херес, увы, был уже не того вкуса, что прежде, но пить можно.
Исполнив этот обязательный обряд, московский гость наудачу садился в первую попавшуюся маршрутку, нащупывал в кармане три смятых грязно-желтых лея и ехал куда-нибудь на окраину. С топографией Кишинева он был знаком в принципе неплохо, но номера маршрутов запомнить не мог, да и не старался.
Эти вояжи были безопасными — слишком далеко не уедешь. Оказавшись в незнакомом месте, он часто заходил в старые дворики, присаживался на лавочку и блаженствовал в тени каштана или платана. Тепло незримо струилось между домами, вид у которых по сравнению с постройками на центральном бульваре Штефана чел Маре часто был довольно затрапезным, но это Щербинина не волновало. Если бы он был строителем или архитектором, то его профессиональное чувство страдало бы, но так как он был занят в космической сфере, то спокойно наблюдал, в каком обветшалом состоянии находятся панельные стены домов — памятников брежневской эпохи. Когда же попадались строения более древней датировки, приятно было размышлять: а вдруг на них в оны дни взирал знаменитый друг цыган или они были свидетелями знаменитого погрома...
Так, блуждая по городу без особой цели, он набредал то на стихийный книжный развал, то на экспозицию здешних уличных живописцев, то на дом-музей Щусева, в котором архитектор родился, то на домик, где некогда поселился ссыльный вольнодумец Пушкин... Хотелось бы разыскать и дом пушкинского благодетеля — генерала Инзова, но все как-то не удавалось.
Атмосфера, которую он ощущал вокруг, и радовала, и удивляла его. Дело в том, что накануне приезда сюда на глаза ему то и дело попадались интернетные, телевизионные и газетные страшилки про то, что Молдавия вот-вот станет очередной горячей точкой, что этот котел, того и гляди, взорвется беспорядками, а сухой костер из застарелых национальных и интернациональных амбиций готов вспыхнуть в любую минуту, дай лишь поднести спичку. А желающие у нас, вернее, теперь уж — у них всегда найдутся. И пойдут новые жертвы и столкновения, бои и потасовки.
Теперь же, наблюдая за мирком, в котором без нажима уживались пенсионеры в обносках и неновые, но пафосные «мерседесы» и «лексусы», голосистые ребятишки и расфуфыренные девахи, контейнерные баки, от которых пахло арбузами и дынями, и проволочные — под Европу — загончики для использованной пластиковой тары, детские площадки и миниатюрные магазинчики «Alimentarâ»[3], он не мог удержаться от вздоха удивления и успокоения: «Ну кто, с кем, зачем будет в этой стране воевать?» Вокруг все дышало покоем и безмятежностью. Сама мысль о войне и даже каких-либо беспорядках казалась невероятной и бессмысленной.
Впрочем, в разговорах с местными жителями нет-нет да и проскакивали нотки человеческого недовольства, обиды, претензий к властям, но и эти негативные фразы имели весьма смутное и недовоплощенное звучание. Более тревожной казалась ситуация с Приднестровьем, а ведь им вскорости предстояло прибыть именно на левый берег Днестра. Об этом молча думали Щербинины, трясясь в маршрутном такси из Кишинева в Тирасполь. За окном мелькали поля, бахчи, кусты, деревья, развалы арбузов и дынь. Солнцем прогретые стены домов. И здесь ощущался дух августовской сытости и дремоты. Время от времени на обочине попадались понурые путники и лошадиные повозки. Однажды нарисовался кроткий ослик. Все казалось сонным и почти недвижимым. Но вот уже показались границы, пункты, миротворцы, началась проверка документов, регистрация — и чувство полной безмятежности прошло: вместе с цивилизацией появилось ощущение тревоги, беспокойства и суеты. Идиллию нарушали люди в форме и при исполнении. Как сотрудник режимного предприятия, Щербинин всегда испытывал при прохождении границы некоторый дискомфорт: пропустить-то, конечно, пропустят, но настроение могут крепко подпортить. Но вот и прикордонно-таможенные посты остались позади, промелькнули вечно запыленные Бендеры, высокий мост через Днестр, стадион «Шериф», отсалютовал своей воздетой в поднебесье дланью всадник на вздыбленном коне — генералиссимус Суворов.
В Тирасполе Щербинины обосновались у другой родственницы Нины — Людмилы. Они были почти ровесницы, но тираспольчанка приходилась Нине племянницей и величала ее тетей. Тут условия жизни были скромнее, в квартире ни кошки, ни котят, но и как-то душевнее, по-родственному. Люда, предупрежденная о приезде родни, наготовила мамалыги, напекла солнечных плацинд[4] с творогом и картошкой, нарезала салатов, выложила колбасу и мясо; гости доставали московские гостинцы и подарки; явились квинтовский коньяк и дубоссарский «Букет Молдавии», персики, виноград и все-все то, чем богата здешняя земля. В который раз показалось, что жизнь в этом краю задержалась на пару десятилетий, местные жители по советской привычке жаловались на жизнь, цены, задержку зарплат и сами зарплаты, а между тем доставали из холодильника все то, на что им по идее не должно хватать денег, и проявляли хлебосольство, которое уже нечасто встретишь в современных московских семьях.
Застолье потекло с приднестровской лихостью, потом женщины, по традиции, зацепились языками, обсуждая новости в жизни своей многочисленной родни, а Щербинин, улучив момент, отправился на экскурсию по городу.
Когда-то Тирасполь производил на него более приятное впечатление, чем Кишинев. В молдавской столице 90-е годы прошли под знаком форсированного национализма, временами было беспокойно, на проспекте выстраивался палаточный городок радикальной молодежи, понятно, кем напичканный прорумынскими идеями и другими возбуждающими средствами; водители маршруток и кондукторы троллейбусов все неохотнее отвечали по-русски, да и в беседах с молдавскими знакомыми часто приходилось контролировать свои слова из опасения вызвать обиду или даже агрессию. А здесь провинциальная простота и незлобивость жителей, большинство вывесок на русском языке, в меру проявляемое трехъязычие непризнанной республики: на главной улице, например, с фасада было написано: «Парикмахерская», а с боков значилось, соответственно, «Перукарня» и «Фризерия».
На сей раз, проходя по улицам, всматриваясь в течение жизни, Щербинин почувствовал некоторые изменения. Долгая изоляция, бойкот со стороны соседних стран — светочей демократии, тяжелое положение в экономике сказывались во всем, неуловимо, но повсеместно. В глазах многих пешеходов появилось выражение некой безысходности, неверия в будущее, социального комплекса неполноценности. Особенно внятно перемены выражались в ценах и курсах валют. Понятно, что российский рубль обвалился по отношению к западным деньгам, — но почему-то он просел и на уровне молдавского лея и приднестровского рубля. «Отчего они практически устояли на своих позициях, а наша родная копейка не удержалась? Неужели российская экономика уступает приднестровской?» — недоумевал невольный финансовый аналитик и не мог в это поверить.
Казалось бы, в такой ситуации приднестровцы должны были душевно воспарить и приободриться, а он, москвич, чувствовать себя не в своей тарелке. Но этого не произошло. Если раньше какие-то цены казались ему смешными, то теперь по его уровню они были просто нормальными, тогда как многие местные бродили по рынкам и магазинам и только облизывались. От этого стало неуютно. Товары есть, но цены кусаются. Это мы уже проходили. Спустившись к памятнику Суворову, Щербинин с удивлением обнаружил, что не наблюдает здесь привычной суеты блошиного рынка, когда на прилежащих аллеях располагались бесчисленные торговцы всякой дребеденью. Сейчас тут было непривычно пусто. вдруг его привлек неброский фанерный указатель. Стрелка указывала налево и гласила: «Социальный рынок “Орфей”». Он свернул в сторону этого объекта и в небольшом отгороженном закутке на задворках Дома культуры обнаружил искомое: несколько железных прилавков под крышей, где самостийные торговцы уже укладывали свой немудреный товар в сумки: час был уже не ранний.
Идея была хорошая, но почему — «Орфей»? Скорее уж подошло бы «Харон»: многие вещи-то, в сущности, отправляются тут в последнее путешествие. А может, «Берегиня»: тут ведь продают то, что долго хранилось в пыльных чуланах и сундуках. Или, к примеру, «Левша», который умудрился подковать английскую блоху, хотя после этого она и перестала скакать. Рынок-то блошиный. Размышляя в этом ключе, Щербинин прошелся вдоль рядов, особое внимание обращая на книги, которые составляли теперь значительную долю здешнего товарооборота. Нет, Белинского и Гоголя технарь с базара не понес, но прикупил для коллекции сборник рассказов Роберта Шекли. В таких местах с торговцами и торговаться не надо — они сами скидывают цену, видя, что ты надумал отойти. Вот тут цена оказалась действительно смешная: 20 рублей. Хотя, с другой стороны, на русские деньги это почти полторы сотни!.. Но за границей к деньгам относишься как-то по-другому.
Выйдя на одну из центральных улиц, он оказался в эпицентре земельно-дорожных работ. Асфальт на мостовой был нещадно взломан с одной стороны, с другой ходко двигались катки, сновали рабочие в касках, с лопатами в руках. Как гласили уличные щиты, здесь разворачивались срочные работы по подготовке к юбилею республики, до которого остается две недели. Массивные бордюрные камни говорили о том, что асфальт тут будут укладывать в несколько слоев. Конечно, Щербинин не был специалистом-дорожником, но ему было абсолютно ясно: когда работа делается в авральном темпе, о качестве можно не мечтать. Надо думать, о юбилее и запланированном параде войск здесь вспомнили месяц назад.
«Вот надо же, мы освоили шестую часть суши, раньше всех прорвались в космос, расщепляем атом как хотим, наши полярники были самыми мужественными и неустрашимыми, даже какие-то мутные нанотехнологии освоили, а простой дороги проложить не в состоянии. Хотя взять хождение за три моря, прорыв Ермака, Транссибирскую дорогу, путь на Берлин, тот же БАМ. Словом, можем, если захотим, но вот хотим почему-то не всегда. А в последнее время очень редко...»
Двигаясь по перерытому проспекту, он почувствовал усталость: когда идешь мимо кафе и магазинов, устаешь не так, как если плутаешь среди рытвин и канав. Где бы преклонить колени, чтобы съесть мороженое в стаканчике? Щербинин озирался по сторонам в поисках спасительной сени. Но желанной лавочки все не было. Наконец он разглядел замаскированные в кустах скамейки. Одна из них была в тени дерева. Он направился туда, но его бойко опередила мамочка с коляской, сразу же обозначив это место как свою территорию. Щербинин двинулся дальше, на ходу и без удовольствия поглощая неумолимо тающий пломбир, свернул на улицу Ленина, рассчитывая здесь обрести покой. Но скамеек не было и здесь. Пройдя несколько кварталов, он увидел знакомый логотип «KVINT», зашел в прохладное помещение фирменного магазина.
Да, две столицы, одна официальная, другая непризнанная, как два полюса магнита, создавали между собой взаимозависимое напряжение, и чем спокойнее и легче было в Кишиневе, тем труднее и тревожнее чувствовали себя приднестровцы. Что есть для планеты Молдова и что тем более — Приднестровье? Мелкие картишки в геополитической игре. Но за ними стоят люди, их судьбы, их единственная и неповторимая возможность реализоваться. «Дом, разделившийся в самом себе, не устоит...»[5], — всплыло в памяти ракетчика нечто библейское, хотя сам он считал себя если не атеистом, то агностиком.
Вернувшись в Людину квартиру с бутылями коньяка, бренди и вина, он опрокинул несколько рюмок, и они быстро примирили его с окружающей действительностью.
Наутро им предстояло ехать в родимое село Нины, которое носило чарующее — иначе не скажешь! — название: Добродзея. Вообще-то оно было уже не селом, а поселком, может быть, даже городом. Хотя на город оно натягивало с трудом: ну есть несколько трехэтажек, магазин «Шериф», с десяток кафе — и что? Подавляющее большинство живут в крепких, обустроенных домах с бетонированными дворами, большими участками, бахчами и виноградниками, держат свиней, коз, уток, кур, а кое-кто и индюков, в каждом дворе — злая (или не очень) собаченция. Какой город? Село и есть село, и с места оно не сойдет, если его не отправят на выселки.
А вот слово поселок Щербинин не любил. Сам городской житель, детское лето он каждый год проводил у бабушки с дедушкой и понимал, что село стоит не столько на праведниках, сколько на преемственности поколений, родившихся и осевших здесь. Односельчане знали родителей, дедов и прадедов каждого ребенка и, встречая его на улице, первым делом спрашивали: «Ты чей?» — причем имели в виду не столько фамилию, сколько родственную нить. Выслушав ответ, делали свои выводы и одобрительно заключали: «А! Бабы Насти внук? Еремичевых племяш? Ну-ну...»
Поселок же был неподалеку, на торфоразработках: там жили люди пришлые, большей частью в бараках, к земле их ничуть не тянуло. Многие из тамошних не знали, откуда и как их занесло в эти края; у них не было ни традиций, ни обычаев. Деревенские постоянно враждовали с посёлковскими (именно так звучало определение), и Витька Щербинин, как член сельского сообщества, участвовал во всех препирательствах и драках. С тех пор в нем вызрело неприязненное отношение к поселку как к типу населенного пункта. В школе он узнал о военных и каторжных поселениях, на которых жили несвободные люди. А теперь его буквально передергивало, когда нынешние чиновники, безнадежно глухие к русскому языку, именуют места жительства деревенских жителей поселениями.
К дому Людмилы подкатил очередной молодой родич Нины — Вася, служивший в местной милиции, усадил их в свой «опель», и они покатили в глубь Приднестровья. Тирасполь остался позади, мелькали придорожные деревья с палисадниками, полными плодоносных деревьев, потом тянулись кукурузные поля и подсолнечник с уже почерневшими и готовыми к уборке главами; машина вкатывалась в Добродзею, состоявшую из двух частей — молдавской и русской. Удивительным образом люди разных национальностей испокон веков соседствовали на этих землях, они перемешивались языками, укладами и семьями, но две половинки села оставались неслиянными, и даже кладбища у них были раздельные. Как два полюса магнита, они отталкивались друг от друга, но в то же самое время находились в неразрывной координации. Русская семья могла поселиться на молдавской, более престижной части, и наоборот. Молдавская Добродзея была зажиточнее, а русская душевнее, в первой находилась администрация, во второй — сельхозтехникум и воинская часть, в одной был универсам «Шериф», в другой стадион — словом, одно уравновешивалось другим.
Но наименования оставались, хотя и не вполне официально. Все-таки молдаване держались более дружно между собой, знали два языка, а русские, особенно старожилы, старались говорить лишь на своем суржике, так как в их речь свободно проникали и украинизмы, и молдавские слова. Некоторые из так называемых русских сами точно не знали своей национальности. Так и у Нины — семейная фамилия была Стороженко, хотя она говорила, что отец ее звался по-другому. Проскакивали в Добродзее и белорусизмы, ведь само сочетание согласных «дз» намекает на соотношение с польско-белорусским говором.
Десятилетия жизни в Советском Союзе ослабили среди русских чувство единства: зачем бороться за родное, когда в Кремле все, как тогда представлялось, свои? Молдаване не забывали про исконное: кровь, язык, обычаи — выселение их только сплотило нацию и выработало привычку находить и поддерживать своих. Распад СССР только усилил эту тенденцию. Противостояние Приднестровья и Кишинева породило волну неприязни и привело к настоящей войне. С течением времени страсти улеглись, но будущее ПМР оставалось туманным...
Размышления Щербинина прервал Вася:
— Куда нам сперва? Тудой?
— Давай на Полярную, к Маргарите, — дрогнув голосом, решила Нина: здесь решала она, тем более в таком вопросе.
— Бун[6]. Как скажете.
Улица Полярная располагалась, так сказать, в низине Добродзеи и ближе других к берегу Днестра. Отчего в южных широтах появилось такое студеное название, дать точный ответ местные краеведы затруднялись, но очевидно, что оно возникло в 30–40-е годы, когда подвиги советских полярников гремели по всей стране. Имена челюскинцев, Водопьянова, Воронина, Папанина, Шмидта были на устах у всех, хотя и не всегда народ выражал одни восторги. Из глубокой полыньи памяти иногда всплывала похожая на частушку песенка, которую в детстве ему иногда напевал дед Иван на мотив дворовой «Мурки»:
Здравствуй, Леваневский, здравствуй, Ляпидевский[7],
Здравствуй, лагерь Шмидта, и прощай!
Капитан Воронин судно проворонил,
А теперь червонцы получай!
Если бы не Мишка, Мишка Водопьянов,
Не видать бы вам родной Москвы!
Плавали б на льдине, как в своей малине,
По-медвежьи выли б от тоски.
Так или иначе, добродзейцы вполне могли увековечить память о мужестве полярников именем улицы в южнорусской провинции. А может, было тут и какое-то иное объяснение. По крайней мере, сейчас посещение дома на Полярной особого тепла для Щербининых не предвещало.
Дело в том, что это было родимое для Нины место: здесь она родилась, провела детство и отрочество. В юности, учась в Кишиневском университете, любую возможность использовала для того, чтобы проведать родные пенаты. Да и как могло быть иначе: здесь оставалась ее любимая мать, одна на большом хозяйстве. Лет десять тому назад, когда матери, бабы Мани, не стало (тогда Нина и Виктор еще не были знакомы, она была замужем за другим), на семейном совете после похорон большая, разросшаяся семья решала, как поступить с оставшимся имуществом. Нинины старшие братья тогда уже обзавелись собственными хозяйствами, помогать матери было некогда, а младшенькая все свободное время посвящала родимому гнезду, где чувствовала себя почти хозяйкой.
Еще во время поминок, когда приглашенные, хорошенько помянув усопшую Маню прошлогодним домашним вином (новое еще доспевало), растеклись в посторонних разговорах, Нина вытерла руки и вышла в сад; пройдя мимо огромных черешен и абрикосов, она видела иссохшие к осени участки, где давно уже были убраны картошка, лук и морковь и лишь кое-где из сухих плетей выглядывали твердые округлости кабачков и тыкв да уцелевшие и безнадежно боровшиеся за жизнь курни помидоров. Ей было грустно, как и всей готовящейся к приходу зимы природе. Остановившись у старого высоченного грецкого ореха, где на колу была привязана коза Жанна — мать имела пристрастие к придумыванию необычных кличек, — она почувствовала тупую, ноющую пустоту. Жанна повозилась мордой в охапке кукурузной ботвы, встряхнула бородкой и жалобно взглянула на новую хозяйку: когда, мол, ты собираешься меня доить?
Что делать с этим родным, но все же отдалившимся от нее миром? Заявить сейчас о своих правах на владение? Очевидно, возражать никто не станет: братья относились к ней не только с любовью, но и с уважением — одна из всех она стала горожанкой, а вон поди ж ты — не забывает отчего угла. Стать наследницей нетрудно, но потом что? Первым делом понадобится расстаться со скотиной: ни тебе гусей, ни козы, ни собаки. Хозяйство без каждодневного пригляда захиреет и придет в упадок. Больно смотреть будет на зарастающие бурьяном грядки, необрезанный виноград, валяющиеся у подножия деревьев гнилые персики и груши, покосившиеся сараи... О том, что в доме никто постоянно не живет, скоро прознают местные проходимцы и выпивохи, которые за стакан бурчика[8] готовы вынести из своего и чужого подворья последнюю сапку[9]. Начнется растаскивание всего, что только можно. Переехать из города в деревню? Ну уж нет: она-то еще могла бы пойти в здешнюю школу учительницей, но муж, квалифицированный печатник, через три дня затоскует, и его неодолимо повлечет к своим типографским машинам.
Был, правда, и другой вариант: войти во владение домом и землей и продать, как выражался герой Георгия Буркова, родину. По-своему это было бы проявлением благоразумия. Но будет ли на месте сердце после такого решительного шага? Кроме того, спрос на хаты и участки невелик, многие распродаются и, хотя война позади, уезжают от греха подальше — в Россию, Молдавию, Одессу. Да и с деньгами было рискованно (рубль и доллар скакали, как нынешние укры); чтоб вложить их во что-то надежное, надо иметь особый талант и звериное чутье. Путаясь в мыслях, Нина подняла голову и вдруг увидела, как из дома с тазом для мытья посуды выходит Маргарита и выплескивает жирную воду с остатками еды в ведерко для пса.
Маргарита приходилась ей дальней-дальней родственницей, жила в соседней деревне, где Нине и бывать-то не доводилось. Она выросла в бедности, с юных лет приобщилась к хмельным дарам местного виноградарства, стала путаться с мальчиками и к совершеннолетию обзавелась собственным ребенком и гордым званием матери-одиночки. Однако в одиночестве долго не засиделась и, схоронив родителей, привела в дом такого же непутевого, как все считали, мужичка Леонида, который то работал, то не работал, но принялся усердно строгать Маргарите детей. Те не всегда выходили удачными: девочка родилась с заячьей губой, у мальчика проявилось косоглазие. Да и откуда взяться благополучию в таких-то условиях!
Посмотрев на сухощавую, слегка заморенную, но все-таки привлекательную фигурку (не зря все-таки мужчины приноравливались к ней неравнодушным взглядом), Нина задумалась. Что ждет Маргариту, Леонида, их детей в дальнейшем? Какая судьба? После недолгих раздумий она вернулась к родне и с порога предложила (а фактически объявила):
— Давайте отдадим дом Маргарите и ее семейству!
Все присутствующие буквально остолбенели: не так часто люди отказываются от куска собственности, который почти у них в кармане. Сама Рита (конечно, ее кликали так, а не Марго) тоже участвовала в немой композиции, скромно стоя в дверях с укрытыми в застиранном фартуке руками.
— А что? — продолжала излагать свой план младшенькая. — Жить им, если по-честному, негде, семья большая, муж в хозяйстве понимает...
— Да они и не расписаны, — прошамкала старая соседка, которую сильно волновал вопрос, кто поселится у нее под боком.
— Но так Рита получает пособие на детей, это для нее хлеб. В конце концов, зарегистрироваться недолго, — настаивала Нина. — Для себя хочу выговорить одно условие: иногда приезжать сюда в гости.
Рита торопливо кивнула, Леонид поднял вверх большой палец. Прочие особо не возражали, понимая, что самим им тут особо не светит. У снох, пожалуй, были свои виды на имущество, но их уже щедро одарили содержимым сундуков умершей свекрови. К тому же им не с руки было идти наперекор кишиневской гостье, которая всякий раз появлялась с гостинцами для детей и хорошими подарками для них: была у Нины редкая черта — быстро расставаться с обновами, иногда и ненадеванными.
Короче, решение было принято окончательно, Маргарите предложили тут же принимать хозяйство, тем более что скотина с утра не кормлена; кто доил Жанну (разумеется, Нина), неизвестно. Новая хозяйка незаметно отлучилась в подвал, на столе ко времени явился новый жбан вина, мужчины загремели стаканами, вновь поминая бабу Маню и поздравляя новоиспеченную домовладелицу.
Дальнейшая судьба Нины распорядилась так, что первого мужа она потеряла, потом встретилась и сошлась со Щербининым, переехала сначала в Подмосковье, потом в Москву. Жалела ли она о своем выборе? И да, и нет. Всерьез о том, что родовое имение было не продано, несостоявшаяся владелица пожалела лишь раз, когда надумали взять ипотеку. Эта сумма могла бы во многом сократить их расходы на новую квартиру, но чего не сделано, того уж не вернешь. Дом на улице Полярной манил к себе, она выбиралась туда летом, но чувствовать там себя дома не могла: это были чужие люди, со своими укладами и привычками.
Особенно запомнился первый приезд в Добродзею со Щербининым. Они остановились тогда у одноклассницы и лучшей подруги, хозяйки большого, крепкого дома с просторной каса маре[10], куда страшновато было войти — так торжественно и богато она была убрана.
С некоторой опаской Нина повела нового мужа в цитадель своего детства: он с некоторой ревностью относился к ее прошлому — умом понимал, что его самого просто не было в той ее жизни, но с сердцем ничего поделать не мог. Опасаться и правда было чего. Открыв калитку и сделав первый шаг в родной и знакомый мир, она не удержалась от испуганного восклицания. Откровенно говоря, ничего знакомого здесь не осталось: вместо усыпанного роскошными цветами палисадника перед ней предстала ровная, утоптанная земляная площадка, у ворот кособочилась пустая собачья конура, бетонная площадка двора была покрыта слоем птичьего помета; посреди двора стоял круглый деревянный стол, покрытый синей клеенкой, за которым восседал Леонид с голым торсом, окруженный такими же голопузыми ребятишками и домашней птицей. Маргарита, заранее предупрежденная об их приходе, стояла на крыльце и приветственно махала рукой. Щербинины подошли к ней, опасливо ступая, дабы не покалечить цыпленка или утенка. Смущенно улыбаясь, хозяйка здоровалась с Ниной, знакомилась с ее новым супругом, приглашала к столу. Леонид, вытерев руки об штаны — он только что разрезал и пробовал арбуз, — жал руку Щербинину и повторял:
— Приветствую, Виктор. Очень приятно. Рад знакомству!
Был он невысок, коренаст, загорел, курчав и обладал заслуженным брюшком. Одетый в шорты и в соломенной шляпе на голове, Щербинин чувствовал себя путешественником по Индонезии рядом с аборигеном. Очевидно, нечто подобное испытывал и Леонид, но ничуть не смущался; он решительно потянул кума (он сразу перешел на эту запанибратскую форму общения) к столу и стал потчевать того спелым арбузом, внутренность которого, с желтоватыми прожилками, уже была покрыта россыпью золотокрылых ос. К этим насекомым Щербинин относился без опаски и даже с приязнью. «Ишь ты, синее (клеенка), красное и желтое — цвета молдавско-румынского флага, — подумал про себя гость. — Прием на официальном уровне. Интересно, что дальше по протоколу?» Он сел на свободную табуретку и запустил зубы в сочную арбузную скибку. Разговор с хозяином не вязался, арбуз годился на то, чтобы молчание не казалось натянутым. Детки по обок отца чавкали и хлюпали носами.
Тем временем Маргарита сводила Нину осмотреть владения, и та нерешительно последовала за ней в некогда родной сад. Вернулась в еще более подавленном настроении (рассказала потом, что ее удручили убитая почва, посохшие деревья, кучи хлама, заброшенный парник, грустно шелестящий ленточками полиэтилена). Жена угрюмо подсела к Щербинину, сомнамбулически взяла арбуз, но тут же стала испуганно отмахиваться от ос, уверенная, что они ее непременно ужалят.
Все это время под ногами у них, под столом и табуретками, во всех направлениях, как иллюстрация броуновского движения, сновали разновозрастные гусята, утята, цыплята, компанию им составляли затрапезная собачка и ободранный кот. Все вообще казалось замухрышестым, зачуханным, выморочным. Чувствовалось, что все эти домашние питомцы давно и безнадежно не кормлены и единственной надеждой хоть немного утолить голод оставался призрачный шанс, что со стола упадет нечто съедобное или хозяева соблаговолят бросить им что-то с барского стола. Стало понятно, почему конура пуста: на цепи собака неминуемо погибла бы от голода. Заметив этот всеобщий голодомор, Нина кинула недоеденную дольку арбуза на землю и живность в драку кинулась терзать ее.
Появилась Рита с подносом и стала торопливо выставлять на стол примерно то же, что они пробовали у Людмилы, но те же самые блюда выглядели немного неопрятными, некрасивыми и малосъедобными. Потом Леонид степенно сходил в подвал и принес внушительную бутыль фруктового самогона, не торопясь разлил по стопкам. Щербинин понюхал напиток и с видом знатока, которым вовсе не являлся, спросил:
— Из чего продукт?
— Из шелковицы! — с достоинством ответствовал винокур, намекая на то, что угощает дорогих столичных гостей не абы чем, а лучшим образцом своей коллекции.
Началась неспешная трапеза. Обсуждали какие-то банальные, приземленные дела, Щербинин все время скучал, Леонид становился все благодушнее, а Маргарита радушнее:
— Тетя Нина, вы кушайте! Кум Виктор, ты пей!..
Нина сидела как в оцепенении, а вот мужа зацепило: самогон оказался невкусным (а кто от него этого ожидал, не виски все же), но забористым. Щербинин нажимал на арбуз. Маргарита то и дело принималась благодарить гостью за то, что дом уступили ей. Леонид поддакивал и гладил по выгоревшим волосам своих сопливых отпрысков. Нина брала с тарелок кусочки еды и старалась незаметно подкормить страждущую скотинку. Единственным, пожалуй, светлым моментом застолья становилось то, что время от времени то из кустов, то из какой подсобки (назначение многих построек оставалось для Щербинина тайной) показывалась кудлатая голова старшего Ритиного сына Володьки, который пригибался к гостям и заговорщицки шептал:
— Теть Нин, вам бураков надергать?
— Дядь Вить, вам кабачка срубить?
По всему видно, что энтузиазм его не показной, не деланый, а идет из самой глубины мальчишеской души. Наблюдая за состоянием жены, Щербинин шепнул ей:
— Выпей, легче станет...
Она послушалась доброго совета, разом махнула целую стопку. Но лучше ей не стало. На глазах появились невольные слезы, губы задрожали. Впрочем, все это можно было отнести на счет крепости напитка. Видя, что жена из последних сил держится, чтоб не разрыдаться, муж взял инициативу на себя:
— Ну, нам пора. Спасибо за угощение! Приятно было познакомиться.
Все поднялись. В завершение всего Рита вручила Нине десяток яиц («домашние!»), а Володька притаранил и сунул дяде Вите пакет, в котором оказались три черные редьки. Отказаться от даров не было сил. Жена вышла за калитку, а к Щербинину с видом шпиона подскочил Леонид, держа в руках пару стопок и огурец:
— По стременной! — подмигнул он.
— У нас в отделе говорят не так.
— А как? На посошок?
— Нет. На ход ноги.
Они дернули, Леонид протянул было гостю кусок огурца, но тот уже торопился догнать жену. Она понуро брела меж домов родной Полярной улицы, не видя ничего вокруг себя: сквозь мутную линзу слез все выглядело чужим и размытым. Когда Щербинин положил ей руку на плечи, Нина обернулась к нему и как будто с мольбой произнесла:
— Наверное, я никогда больше сюда не приду. Знаешь, что меня добило? У мамы в огороде был замечательный цветник. И что же они устроили на этом месте? Компостную кучу, где свалена всякая гниль.
— Да-а-а, — протянул он. А что тут можно было сказать?
— Послушай-ка. Давай прямо сейчас навестим маму. Мы собирались завтра сходить на могилки, но это завтра. А мне нужно сейчас попросить у нее прощения за то, что я уступила наш дом.
Щербинин не возражал, тем более что русское кладбище, оказывается, находилось совсем неподалеку — за школьной спортивной площадкой. Пройдя по узкой аллейке вдоль выжженных солнцем могил, которые контрастно перемежались ядовито-темно-зелеными зарослями чумаков[11], они углубились в сторону, где предполагались могилы Нининых покойников. Чумаки — быстрорастущие то ли кусты, то ли деревья — за лето выстреливали на три-четыре метра и при внешней привлекательности отличались сильным дурным запахом. Как ни старались местные жители, приглядывающие за погребениями, выкорчевать этот неприятный сорняк, не удавалось. Нина безошибочно нашла нужное место и, пока муж опасливо обходил чумаки, уже стояла у скромного железного креста с табличкой «Мария Ивановна Стороженко», а так долго сдерживаемые слезы капали на сухой дерн могилы и усохшие молодильные розанчики.
Вася подрулил к самым воротам, высадил Щербининых, а машину поставил в тень под уличным орехом. Мельком взглянув на ворота, Нина обратила внимание на перемены, происшедшие с ними. Они были то ли свежеокрашены, то ли подновлены, то ли это была совсем другая сварная конструкция: от нее веяло если не незыблемостью, то прочностью. Если бы не Вася, она бы ни за что не узнала их. Калитка была заперта, но на столбе рядом с ней находилась кнопка звонка, которого раньше не было и в помине. Да та ли это дверь? Нина нажала на кнопку, и в это время за железным забором раздался грубый собачий лай, а за ним шаги и вопрос, то ли детский, то ли юношеский:
— Кто там?
— Это мы, тетя Нина и дядя Витя. Мы к вам из Москвы.
— А! Подождите, я загоню Тиграна в вольер...
Шаги удалились.
— Ну, я тогда поеду. — Вася посчитал свой долг выполненным и укатил во свои добродзейские свояси.
— Тигран? Вольер? — недоуменно переглянулись Щербинины: ничего подобного раньше не было и в помине.
Калитка отворилась, и в ней показалась девочка-подросток лет четырнадцати.
— Здрасьте, — сказала она. — Заходите.
Дом, крыльцо и двор выглядели ухоженно и ладно. Из-за решетки возле летней кухни настороженно смотрел упитанный ротвейлер. Над двориком вился виноград, тут и там маняще свисали его рубиновые и зеленые кисти. Но главное — палисадник, который когда-то так огорчил Нину, был не только восстановлен, но и аккуратно обложен бордюром из красивых блоков. В окружении георгинов, гладиолусов и золотых шаров был сооружен маленький самодельный бассейн, окаймленный горкой из камней-голышей. Не хватало разве что альпийских трав и золотых рыбок.
Девочка провела гостей в дом, где тоже все радовало строгой красотой и разумностью устройства. Нина смотрела на жилище, где она появилась на свет, и не узнавала его. Произведенная перепланировка и добротный ремонт были функциональными и гармоничными. Кто занимался перестановкой мебели в комнате, знает, как преображается внутреннее пространство от небольшой перемены мест слагаемых: одна-две манипуляции — и вместо тесноты и скученности появляются простор и свобода. Что же говорить о доме, предназначенном для большой семьи! Тут перенос одной перегородки и возведение новой стены часто преображают жилище до неузнаваемости. Конечно, это был не евроремонт, но разумная организация пространства и простое, но аккуратное решение стен, потолка, мебели. А сама мебель! Сохранив и отреставрировав старые шкафы и диваны, новые хозяева дополнили обстановку новыми изделиями явно ручной, авторской работы.
— Откуда вся эта прелесть? — всплескивала руками Нина.
— Как? Разве вы не знаете? Мой папа — столяр-краснодеревщик.
Хозяйка ожидала их в передней комнате, настоящей каса маре, которая возникла после того, как разгородили родительскую спальню и комнату, где прежде стоял обеденный стол. Маргарита легко и в то же время неторопливо поднялась навстречу гостям, а те с трудом узнавали в ней прежнюю костлявую, неказистую Риту. Она улыбнулась и сделала шаг навстречу:
— Добро пожаловать домой!
Они присели на диван и начали разговор о жизни. им было о чем поговорить: давно не виделись.
— А где же Леонид? — спросил Щербинин, чувствуя себя неуютно в обществе двух родственниц.
— В саду, наверное, или в мастерской.
В комнату прибежала другая девочка, помладше:
— Папа спрашивает, где будем накрывать: в доме или на веранде?
«На веранде? — удивилась про себя Нина. — Но у нас не было веранды!»
— Как захотят гости.
— А проводи-ка меня к нему, — попросил Щербинин. — Кстати, как тебя зовут?
— Меня? Нина.
— Нина? Давай уж мы будем величать тебя Ниночкой, чтобы не путаться.
Леонида они нашли в саду, на площадке, предназначенной для барбекю. «Кажется, когда-то здесь была компостная куча», — смутно припоминал гость. Хозяин неспешно хлопотал возле мангала. Рядом с ним помогала давешняя отроковица. Поздоровавшись, Щербинин высказал искреннее недоумение:
— Вы что, ждали нас или еще кого-то?
— Не ждали, но угостить-то надо.
— Да я смотрю, кум, ты затеваешь шашлыки?
— Та не, не шашлыки. Так, сделаем курочку на гратаре[12], и все.
— Но ей тоже надо разморозиться! Иначе не прожаришь, а сожжешь. Ты что, кладешь ее в микроволновку?
— Нет, кумчик, у нас и нет той микроволновки. На то у меня, кум, свой солдатский секрет. — Леонид подмигнул и указал на пенек, оставшийся от высохшей черешни. Там на противне под марлей млечно розовели куски курятины.
— Папа замораживает все небольшими кусочками, — с уважением и гордостью сообщила дочка. — Потом — на пару минут в холодную воду и на рушник. Вода стечет — и можно в маринад. Полежит малёх, впитает вкуснятину — и на огонь. Решетку нам сробили с частыми ячейками — не провалится. Да, пап, вам уже пора мариновать.
Только тут Щербинин заметил, что верхняя губка у нее с небольшим шрамчиком, который, впрочем, не уродовал юницу, а придавал своеобразную прелесть. «Неужели это та, с заячьей губой? — поразился он. — Не может быть, чтоб сама изрослась! Наверняка без пластических операций не обошлось. Когда они все успевают? Тут зубы некогда подлечить...»
Костровой тем временем помешал ярко пылающие угли, над которыми то тут, то там пробегали пламенные протуберанцы, потом открыл крышку кастрюли — оттуда остро пахнуло уксусом и луком — и аккуратно пересыпал туда содержимое подноса, тщательно перемешал и накрыл той же марлечкой. Во всех его движениях и словах чувствовались основательность, уверенность в себе, домовитость. «Да-а, о таких, наверное, и говорят: как за каменной стеной», — подумалось Щербинину. Ему становилось понятно, откуда берется такой прочный миропорядок в этом доме. Потом он вспомнил о поручении:
— Да, кум! Хозяйка интересуется, где накрывать стол.
— Да хоть где. Пусть уж это бабы решают.
«Ишь ты, демократия, плюрализм!» Чтобы не стоять над душой гратарщика, гость решил осмотреть его владения. Солидность и ухоженность бросались в глаза во всем, да и странно было бы увидеть какую-то неряшливость и недоработки в таком крепком семействе: если что твердо в основе, то будет таким и в мелочах. Навстречу ему по тропинке бежали двое мальчишек одного возраста с плетеными кошелками в руках, вероятно близнецы, и на ходу приветствовали дядю Витю.
— Эй, вы куда?
— За щиром[13]! — обернулись они с таким счастливым видом, словно спешили не по хозяйскому поручению, а за мороженым.
— А где ваш старший брат... Володька?
— Володя в армии, в Бендерах. Он сержант!
Смесь восхищения и зависти испытывал гость, обходя хозяйские угодья. Особое умиление вызвали два рядка ульев, неброско расставленных вдоль ежевичника и малины. Деловитые пчелки сновали вокруг летков. Но вечно восторгаться нельзя, и установленный тут орднунг уже казался естественным, очевидным. Почувствовав приманчивые запахи прожариваемого мяса, которые потянулись от мангала, Щербинин поспешил к дому. Там он обнаружил, что женщины не стали ждать их решения и взяли инициативу на себя — накрывали стол на веранде, сооруженной с той стороны дома, где прежде хранился всяческий хозяйственный хлам: горбыли, лестницы, старые кадушки, сломанные стулья, ставшие ненужными детские кроватки... На столе уже было созвездие солений, маринадов, свежие овощи, фрукты, зелень и виноград. Щербинину поручили нарезать хлеб, а потом уж позвать к столу Леонида. Так он и сделал.
Леонид и его губастенькая дочка (кстати, как ее звали? Кажется, Олесей) уже закончили приготовление и складывали дымящиеся куски курятины в глиняную миску, хорошенько укутывали ее, чтобы кушанье не остыло.
— Неси, Ксюша («А! конечно же Ксюша!»), на стол, а мы с кумом наведаемся в подвал, — скомандовал отец.
«В подвал так в подвал!» — решил Щербинин, заранее зная о том, как монументально обустроены здешние подземные хранилища. Но увиденное воистину потрясло его. Он думал найти тут запыленное прохладное помещение, беспорядочно заставленное бочками, банками, замусоренное и пахнущее мышами, но обнаружил иное. Когда-то по казенной надобности он посетил склады стратегического назначения под Рошалем. Нечто подобное продемонстрировал Леонид. Расставленные по многочисленным многоэтажным стеллажам банки с консервированными помидорами, огурцами, кабачками, с бутылями, бочками и прочей тарой для хранения даров природы. В верхней части подвала стояли аж три старорежимных холодильника, которые ответственно гудели и, соответственно, не пустовали. С этим помещением соседствовала столярная мастерская с небольшим верстаком и набором всевозможных инструментов.
— Ишь ты! — присвистнул гость. — Да тут у тебя можно пережить третью мировую.
— И четвертую! — гордо подтвердил хозяин.
— А мышки — как? Не шастают?
— Мышей и крыс наша Масюня привела к общему знаменателю, — и он указал на изящное создание, подобное египетской базальтовой кошке, сидящее на столбике, как будто специально предназначенном для ее сторожевого наблюдения.
— Неужели такая малышка справилась с ними?
— Мы сами не ожидали — кошка-то городская. Но она навела тут шороху... — Леонид извлек из глубины своих припасов какую-то заветную бутыль и, со шпоком откупорив ее, набуровил две рюмашки.
— Самогон? На чем настаивал — на шелковице, на кизиле?
— Обижаешь, кум! Исключительно на дубе. Коньяк в общем-то...
— Так уж и коньяк!
— Ну, не «Князь Витгенштейн»[14], конечно, но тоже недурная штука — зацени.
И Леонид не соврал. Прихватив еще вино для женщин, они присоединились к своим благоверным.
На веранде тем временем собралось все семейство. Поскольку детки то и дело мячиками подскакивали с табуреток, убегали и прибегали, произвести их точный подсчет было трудно. Да Щербинин к этому и не стремился. Когда к столу принесли горячее, вернее, обжигающее, все дружно захрустели крылышками и окорочками, взрослые не забывали поднимать тосты. Разговоры шли обычные. Щербинин нахваливал хозяйство, угощение и напитки, хозяин с легкой издевочкой интересовался достижениями в космической сфере, гость без труда пикировался, подтрунивая над самостоятельностью непризнанной республики, но в общем ничего личного. Жены опять-таки скатились на родственников и в конце застолья, когда совместными усилиями был раскурочен здоровенный арбуз и мелкота стала стремительно расползаться, стали уговариваться о походе на кладбище, благо магазин для покупки сладостей на могилки был по пути. Леонид, сославшись на утренний недосып, стал собираться на боковую. Ксюша неспешно собирала использованную посуду на поднос — как видно, на сей раз она была дежурной по посудомойке. Щербинину спать не хотелось — наоборот, он был не прочь освежиться.
— А у тебя, куманек, удочка есть? — спросил он Леонида.
— В гараже найдешь, — ответствовал тот, ничуть не сомневаясь, что гость найдет, и не ошибся.
Однако требовалось найти еще и насадку. На кухне у Ксюши он раздобыл открытую банку с консервированной кукурузой и насыпал жменьку в пакет. Но этого было недостаточно: какая же рыбалка без царя российской насадки — червя! Конечно, засушливая погода оставляла мало шансов выкопать его на огороде. Вот теперь компостная куча была бы кстати. Но, обходя давеча владения Леонида, Щербинин обратил внимание на перспективное местечко: рядом с поливальным краном чернела мокрая земля, где должны были найтись если не навозные, то дождевые червяки. Так оно и вышло, приподняв прилипшие к почве досточки и куски шифера, рыболов легко нашел с десяток упитанных особей этого беспозвоночного вида.
Пройдясь по Полярной, Щербинин свернул в проулок, миновал кукурузные посадки и увитые виноградом плетни, спустился в ложбину за водонапорной башней и скоро оказался на берегу реки. «Ну, здравствуй, Нистру-Днестр! — мысленно приветствовал ее московский гость. — Ты все так же петляешь и изгибаешься меж своих пограничных берегов...» Засушливое лето сказывалось и на зеркале реки. Днестр отступил на метр от привычной береговой линии, но по-прежнему стремил свои воды в сторону далекого лимана. Размотав удочку, он на один крючок насадил половинку червя, на другой прицепил кукурузинку и забросил удочку. В этот миг ближе к середине реки мощно плеснула хвостом крупная рыба. «Ничего себе оковалочек!» — с надеждой помыслил Щербинин, но времени на раздумья не было. Поплавок, сработанный из пенопласта и гусиного пера, встряхнулся и быстро ушел под воду. Подсечка — и на конце лески забился лобастый ротан-головешка. «О! — разочарованно пробормотал рыболов. — Ты добрался уже и до Днестра!..» Этот сорный, всеядный бычок в последнее время расселился по большинству российских водоемов и снискал себе недобрую славу тем, что пожирает икру других рыб. Ни жарить, ни варить его не пожелает ни одна уважающая себя хозяйка. Никчемная рыбешка. Но, может быть, Масяня оценит ее?
Следующий бычок не заставил себя долго ждать. Потом последовали другие. Они предпочитали брать на червя, но потом, когда удалось вытащить двух сразу, стало ясно, что кукуруза этим проглотам тоже по нраву. Щербинин не успевал бросать свой улов в пакет с мокрой осокой. Ротаны брали сразу, и такая ловля конечно же была не тем, что может доставлять удовольствие: это рыбье отребье не давало приблизиться к крючку никакой нормальной рыбешке. Зато механическое таскание бычков не мешало Щербинину размышлять о том, что он увидел в хозяйстве Леонида и Маргариты.
«Дом... — думал он. — Что же это такое — дом? Что за удивительная, загадочная, непостижимая субстанция? Она манит, притягивает, завораживает. Дом — это ведь целый самодостаточный мир, а не какая-то там машина для жилья. Не космический модуль. Не барокамера. И даже не хата — в хате есть что-то ущербное по сравнению с монументальным Домом. Домна. Домен. Дольмен. Домнул[15]. Императорский дом. Сколько тут таинственных, ветвящихся и переплетающихся смыслов! А вот мы у себя в городах все живем в квартирах. В фатерах. На флэтах. В клетушках, собственно говоря, какими бы многокомнатными они ни были. А вокруг дома своя среда, своя атмосфера, своя аура. Городская цивилизация затерла и опошлила само понятие «дом». Вместо него у нас — здания, помещения, бараки, коттеджи, общежития, малосемейки... Нет, слово осталось, но больше используется с какими-то уничижительными приложениями: дом печати, торговый дом, издательский дом, дом музыки, дом литераторов, в лучшем случае — дом культуры. А бывают и вовсе пугающие своими названиями дома: дом престарелых (а по сути — богадельня), дом малютки (приют для брошенных детей), сумасшедший дом (дурка)... Нет, только в селе дом сохраняет свою значимость, свое достоинство, свою сокровенную космическую суть...»
Когда-то в юности его потряс фильм Андрея Тарковского «Солярис», в котором были противопоставлены далекая, непостижимая планета и родимый отцовский дом. А потом на глаза ему попались стихотворные строчки, где тема космоса раскрывалась не в бодрячески-напыщенных тонах, а в смысле трагического отторжения человека от земных материй в его вселенских фантазиях и потугах:
Как по нити, как по нити,
Продолжая свой полет,
Все быстрее по орбите
Космоплаватель плывет.
А внизу — поля и реки,
Домны, трубы, города —
Подо всем смежает веки
Океанская вода.
Будет дождь стучать по лугу,
Будут пчелы ворожить...
Кто пустил его по кругу
В беспредельности кружить?
Светят звезды ледяные,
Нету радуги-дуги.
Пусты околоземные,
Колоземные круги.
Безотзывным числит глазом
Он светил пути вдали —
Что там ищет чистый разум
В галактической пыли?..
Но летит, летит землянин,
Воплощая зов мечты,
Был оратай-поселянин,
Стал насельник пустоты...[16]
Прав ли был поэт, отказывая космонавту в теплых человеческих чувствах? Об этом не раз думал и Щербинин за своими разработками космической техники и не находил однозначного ответа, ведь знакомые ему оратаи-поселяне обычно с восторгом отзывались о покорителях космоса. Так размышляя, он почувствовал, что совсем охладел к рыбной ловле: рыбачить интересно, когда не знаешь, кто там дергает за крючок. А если заранее известно, то даже таскать осетров надоест. Когда число выловленных ротанов приблизилось к полусотне, он решил с этим делом завязать. Он сел на травку и обозрел зеркальную поверхность Днестра. Вода была мутноватая — где-то в Карпатах прошли дожди, и река несла сейчас на своем теле всяческий мусор. Мимо проплывали коряги, пакеты, пластиковые бутылки, прочая цивильная дрянь. Поплавок его удочки давно был утоплен, но доставать удочку не хотелось.
И тогда он решил искупаться. Уже вечерело, берег был пуст. Плескавшиеся неподалеку мальчишки убежали домой. Щербинин снял с себя одежду и в трусах вошел в воду, ощутив ее приятственное прохладительное прикосновение, и поплыл навстречу мощному потоку. У берега течение замедлялось, а ближе к середке приобретало стремительность и напор. Оказавшись на стремнине, Щербинин попытался выплыть против течения, но после недолгой неравной борьбы понял, что, по сути дела, барахтается на месте. «Вот так и в жизни: тот, кто пытается идти против течения, все силы тратит на сопротивление, а что в результате? Шиш с маслом...» Истина была неутешительна, но незыблемо верна. Щербинин решился отдаться воле волн, и его властно повлекло в сторону устья.
Он знал, что Днестр река коварная, в ее омутах и воронках часто тонут, причем те, кто неплохо плавает. Поэтому, когда его начало вертеть и крутить, он постарался повернуть ближе к берегу и в это время услышал сверху:
— Эй, космонавт! Смотри не попади в черную дыру. Греби сюда! — На крутом бережку, свесив ноги в шлепках, восседал Леонид, в тренировочных штанах, клетчатой рубахе и бейсболке с козырьком назад. Было в его виде что-то озорное, залихватское и многообещающее.
Щербинин подплыл к нему, не без труда вскарабкался по глинистому обрыву и, тяжело дыша, плюхнулся на траву рядом с кумом. Рядом с тем была расстелена чистая тряпица, на которой были выложены остатки давешнего пиршества и возвышалась отпотевшая бутыль с вином.
— Как улов? — поинтересовался он.
— А-а!.. — отмахнулся Щербинин, принимая чарку. — Бычки заколебали.
— Бычки это хорошо, — успокоил гостя хозяин.
Они чокнулись, махнули и захрустели — кто огурцом, кто цыбулей. Пауза была продолжительной, но не тягостной: слов и не требовалось. Потом Леонид как бы невзначай сказал:
— Видишь вон там деревья? — и указал на купы деревьев, шеренгой тянущиеся в сторону парка.
— Ну, — безразлично ответил Щербинин.
— Там сейчас сидят щуры.
«Какие еще щуры? — подумал москвич; что-то фольклорное, хтоническое почудилось ему в этом слове. — Наверное, диалектизм какой-то». А вслух сказал:
— И что это такое?
— Птицы, — спокойно ответил Леонид. — Красивые такие. Прямо загляденье. А мне от них урон.
— Какой?
— Пчел едят. Только так. Чок клювом — жало в одну сторону, пчела во рту. Большой урон. А что с ними поделаешь? Бог их создал, значит, они ему нужны. И пчелы нужны. И мед...
Щербинин так и не понял намека. Они выпили еще. И еще. Наконец Леонид кашлянул и решил высказаться напрямую:
— Твоя Нина вот тогда дом нам отписала...
— Да, и что?
— Кажется, пустяки. Что ей был этот дом? Продала бы, и хоть бы хны. А она ведь, по сути дела, Маргариту спасла. И меня. Мы ведь беспутные тогда были: шаляй-валяй. Любились. Рожали детей. Про рюмочку не забывали. Но когда почувствовали на своих плечах Дом, а за ним стояла труженица баба Маня, мы стали меняться. Незаметно, понемногу. А глядя на нас, такими же росли и детки. Без них мы бы так не поднялись. Вот и думай... Да ты задрог совсем — иди оденься.
Щербинин спустился к одежде, облачился в футболку и шорты: не бог весть какая одежка, но все-таки. Напоследок он вытянул удочку, и, к немалому удивлению рыбака, на крючке затрепетал небольшой, золотистый, как медаль, карасик. «Ну вот тебе и бонус!» Поднявшись к Леониду, он помог тому собрать скатерть-самобранку.
— Давай прогуляемся по берегу, — предложил кум, и Щербинин не стал возражать.
Они неспешно, но и не прогулочным шагом пошли вдоль реки, изредка обмениваясь незначащими фразами. Все главное уже было сказано. Вскоре впереди замаячили неприметная будка и шлагбаум.
— Что это? — удивился московский гость.
— Паром. Покатаемся? Тут у меня приятель, тоже кум, мы вместе ребенка крестили.
Беспрепятственно миновав немудрящую заставу, они спустились к металлическому причалу, к которому был пришвартован квадратный паром. В это время с того берега Днестра просигналила легковая машина — судя по голосам, там возвращалась с пикника молодежь.
— Неужели из-за одной машины погонят паром? — не поверил Щербинин.
— Погонят.
— А какой смысл? Электричество только жечь.
— Никакого электричества.
— А как?
— Сейчас увидишь, пошли.
Они оказались на плаву. Паромщик совершил некие механические манипуляции, трос, протянутый через реку, вздрогнул и заскрипел, платформа стала медленно разворачиваться. Щербинин обладал достаточным инженерным мышлением и, хотя паром не ракета, быстро догадался, в чем состоит принцип действия: течение реки развернуло паромную платформу, покачивающуюся на понтонах, на сорок пять градусов и принялось толкать в эти понтоны. Этой силы было вполне достаточно, чтобы уверенно двигать паром вдоль троса. Опершись о перила, Щербинин всматривался в вечернюю, закатную воду. Там, на самом фарватере, лениво всплескивали невидимые рыбы. Какие-то неведомые шелешпёры[17]. Над головой на север пролетели две запоздалые чайки. Со стороны Добродзеи вставала луна, похожая на дыню-колхозницу. Паром ходко преодолел ширину реки и пришвартовался к причалу с молдавской стороны: там уже была территория суверенной Молдовы.
Потрепанная иномарка с включенными фарами въехала на платформу. Увидев взрослых пассажиров, молодые отдыхающие тактично выключили магнитолу. Паромщик освободил переднее крепление, и его судно, кряхтя на привязи, степенно развернулось в другую сторону. Струи днестровской воды уперлись в понтоны под противоположным углом, и паром по стальной нити двинулся в сторону Приднестровья — домой.
Опоздание
— Не опоздай, — отец кричал.
Мать вышла на порог.
В овраге дождик перестал.
И весь в слезах чертополох
За плащ меня держал...
Игорь Шкляревский
1
Он проснулся от громких голосов в столовой. Родители старались разговаривать тише, чтобы не потревожить сына, глушили звук, но постепенно заводились друг от друга — разговор шел на повышенных тонах. Женя прислушался; слов было почти не разобрать, но суть спора не оставляла сомнений: мама настаивала, отец сопротивлялся, возражал. Мальчик перевернулся на другой бок и задумался, о чем они могли скандалить. Правда, тут и гадать было незачем: о нем, конечно.
Накануне в семье обсуждали, отправлять или не отправлять Женю в лечебно-образовательный пансион. Таинственная болезнь тянулась уже несколько лет, и конца ей не было. Его постоянно приходилось возить на процедуры, иногда врачи приходили на дом; учился он по индивидуальной программе, некоторые учителя за деньги приходили к нему. Все это было неудобно: Женя чувствовал, что родители страдают не меньше его. Папа постоянно пропадал на работе, мама с утра до вечера возилась с больным ребенком — нервы у нее были на пределе.
А вот пансион — совсем другое дело. В нем он будет учиться вместе с другими такими же ребятами и там же лечиться. Это очень удобно и полезно, считала мама. Но пансион далеко от дома, разве можно разлучаться с сыном, отдавать его в казенный дом, возражал папа. Надо везти парня куда-то в окрестности Рублевки: часто навещать его не получится, да тамошние сотрудники и не разрешают, как говорится, дергать детей.
Заведение, о котором шла речь, очень привилегированное, элитное, попасть туда очень трудно — конкурс. Кроме медицинских показаний, детям нужно проявить хорошую подготовку, особенно таким, как Женя, которые в школу не ходят. Для проверки знаний проводятся специальные собеседование и тестирование. И вот как раз сегодня был день такого экзамена.
Женя поднялся на постели и довольно явственно расслышал последние реплики родителей.
— Ну почему ты не можешь? Неужели ничего нельзя сделать? Это же твой ребенок! — в сердцах восклицала Ольга Борисовна.
— Я могу! — почти выкрикнул Константин Романович. — Но мне надо заехать в офис. У нас важное совещание. Как только освобожусь, позвоню.
— Это все твое татарское упрямство. Хоть бы меня пожалел — видишь, в каком я состоянии...
— Вижу. Я все вижу.
Женя услышал, как громыхнула входная дверь, слез с кровати и заглянул в столовую. Там на диване под толстым клетчатым пледом лежала мама и смотрела в потолок. Вид у нее был жалкий, измученный: круги под глазами, красный нос, вздрагивающие губы. По белой с синими цветочками наволочке разметались густые, иссиня-черные волосы.
— Что с тобой, мамочка? Тебе плохо? — приблизился к ней он.
— Ничего страшного, сынок. У меня температура. Ты-то как?
— Я нормально.
— Тогда пойди на кухню, там под колпаком кашка. Возьми в масленке масло и из хлебницы булочку. Хочешь — покушай там, хочешь — приходи сюда. Видишь, ты последний день дома, а я не могу за тобой поухаживать...
— Не беспокойся, мам. Я ведь уже большой.
— Ты — умница.
Женя приподнял колпак в виде мечети, которым обычно накрывали заварочный чайник — там была кастрюлечка с овсянкой. Каша была еще горячая. Когда он накладывал ее в тарелку, капелька попала ему на запястье, и он слизнул ее. Достал из хлебницы пресную булочку, разрезал ее пополам, смазал изнутри тоненьким слоем масла и сдвинул половинки, как створки раковины. Много масла ему нельзя, поэтому и каша без молока, но это и лучше: если добавляют молоко, каша становится слизистая, сопливая...
«Странные эти взрослые, — думал мальчик. — Им кажется, я ничего не понимаю. Еще в детстве бывало: пошутишь, а они смеются не над шуткой, а надо мной: вот, мол, какой он наивный ребенок. Вчера спорят про пансион, стараются говорить так, чтобы я не понял. А что тут понимать? Папа рассказал, как в пионерлагере к нему прицепился какой-то мальчишка с Кавказа и не давал проходу. Мама отвечает: там хорошие воспитатели, они следят, чтобы не было конфликтов. А на самом деле — кто знает, какие там отношения среди маленьких больных умников?..»
Он взял тарелку с кашей, ложку, булочку и пошел в столовую. Мама лежала с закрытыми глазами. Сын сел за большой стол с краешку и стал есть кашу, стараясь не звякать ложкой об тарелку. Овсянка была невкусная — несладкая и несоленая, но он привык. Скоро еда будет совсем другая. Мама открыла глаза и слабым голосом произнесла:
— Наелся? Нальешь себе чаю, сынок? Да, еще: выбери с собой книжку. Или две. Там, конечно, есть библиотека. Но всегда приятно, когда с тобой есть что-то свое, домашнее. Игрушек не бери, ты уже большой, а то еще там будут смеяться.
— Ага, мам.
— И возьми мой телефон. А то я могу уснуть и не услышу папин звонок.
— Ладно.
Чай он выпил на кухне. С медом и сухими галетами. Печенье было пресное, а вот чай ароматный и вкусный, папин. Потом пошел в кабинет отца за книжкой. Домашняя библиотека была большая, но в основном взрослая. Детские книжки стояли в Жениной комнате, но их он все перечитал. Да и вообще, его давно не интересовали детские книги. Что же взять с собой? То, что уже читал, или новую? Новая, конечно, лучше, но вдруг она окажется скучной? А, возьму две: прочитанную и незнакомую.
Женя подошел к стеллажам и стал шарить глазами по полкам, забитым классикой. Отец расставлял книги по разделам: научная и деловая литература отдельно, художественная — отдельно. Взгляд сына сосредоточился на полках, где стояли приключения и фантастика.
«Вот странно, — думал он, — почему одни книги нравятся, а другие нет? Например, я взахлеб читал Майн Рида и скучал за Фенимором Купером. За два дня проглотил “Понедельник начинается в субботу” Стругацких и застрял на их же романе “Трудно быть богом”. Непонятно. Но что же взять с собой?»
Хотелось и того и другого. Немного поломав голову, Женя догадался, что чем дольше выбираешь, тем труднее выбрать, и тогда он, почти не глядя, снял с полки сборник Станислава Лема. А потом решил, что он уже не маленький, и решительно выдернул из шеренги русской классики том Достоевского, на корешке книги стояли пять лаконичных букв: «Идиот». «Наверное, это мне будет в самый раз».
Он прошел с двумя книгами в прихожую, где стоял его с вечера собранный рюкзачок, и засунул их внутрь так, чтобы они прилегали к спине, — так его учил в походах папа. Женя прошел по комнатам, с грустью рассматривая родные интерьеры: скоро с этим он расстанется надолго. Их семья переселилась в этот загородный дом недавно, но вся обстановка успела стать своей — на новом месте человек обживается быстро. Мама лежала с закрытыми глазами и как будто спала, но, когда он проходил по столовой, спросила:
— Папа не звонил?
— Нет.
— А сколько времени?
Он поднял глаза на настенные часы:
— Без пяти десять.
— Уже?! Ну ладно, подождем.
Женя вошел в детскую и остановился у окна. Был конец августа, и природа словно раздумывала, начинать ей увядание или чуть-чуть подождать. И хотя листва была больше зеленая, в ней все же ощущались какие-то надломленность и усталость. И даже в самом воздухе, в освещении, в неуловимых колебаниях ветра, чувствовалось, что осень уже на пороге.
Женя отошел от окна, приблизился к зеркалу платяного шкафа и стал рассматривать свое лицо. «Все говорят, что я похож на маму. А чем? Ну да, волосы такие же черные и прямые. — он встопорщил свою челку. — Ну, кожа такая же бледная. Но это оттого, что во мне болезнь есть. А еще-то что? По-моему, все остальное от папы: нос, глаза, уши такие же оттопыренные. И вообще, все это ерунда. Главное для человека — характер, а он — папин!»
В этот момент в телефоне что-то ёкнуло и раздались бодрые звуки «Турецкого марша».
— Алло, пап?
— Привет, Женёк! Ты как, собираешься?
— Да я готов.
— Ну, хорошо, дай трубочку маме.
Женя отнес мобильник матери, а сам вышел из столовой, чтобы не мешать диалогу родителей: ему казалось, он заранее знает, что они скажут друг другу. Сквозь закрытые двери он слышал, что мама говорит очень резко, нервно, сердито, что не очень-то вязалось с ее состоянием.
— Женя! — позвала она, когда разговор был закончен.
— Да, мамочка.
— Папа задерживается, — устало сказала она и уронила руки на одеяло. — Но ты должен быть наготове.
— Я и так давно готов.
— Нет, пойди умойся, почисть зубы и переоденься в то, что я тебе приготовила там, на кресле.
— Хорошо.
Он переоделся в вещи, резко пахнущие «Тайдом», и уселся в кресло. Потом включил телевизор, убавил звук и стал смотреть какую-то мистическую передачу. Он любил смотреть программы про колдунов и пришельцев — ему казалось, что он, мальчик, умнее тех взрослых, которые со знанием дела рассуждают о чудесах и пророчествах. Но на этот раз он смотрел и не понимал, о чем беседуют с ведущим чудно одетые собеседники. Кажется, они говорили о смутных предчувствиях и непредсказуемых поступках.
Сегодня эти таинственные материи Женю не занимали, он рассеянно осматривал гостиную, от пола до потолка оснащенную сделанными на заказ стеллажами, на которых размещалась обширная папина коллекция: тот с юности увлекся собиранием заварочных чайников. Каких только экземпляров тут не было: фарфоровые, керамические, стеклянные, мельхиоровые, из оникса, гранита, мрамора, базальта, чайники в виде уточки, слоника, пагоды, юрты, паровоза, лунохода, компьютера и даже писательского стола с пишущей машинкой и кипой бумаги — всего не перечислишь. Папа и сам не помнил всех своих чайников, и уж конечно не мог их пересчитать. Важнее другое — страсть к чайникам тоже оказалась верным предзнаменованием: после Плехановского института он попал в чайную отрасль и стал ведущим технологом большого чаеразвесочного комбината. И сегодняшнее срочное совещание было связано с мерами, которые нужно принять в ответ на западные санкции: оборудование и запчасти были в основном из Европы — английское, немецкое... В любой момент поставки могут прекратиться, и надо быть готовым к этому.
От папы страсть к коллекционированию передалась и Жене: в его комнате шкафы были забиты игрушками — родители ни в чем не отказывали хворому ребенку. Только он все никак не мог определиться с предметом собирательства. Сначала это были мягкие игрушки, потом — черепашки-ниндзя, потом — покемоны, бакуганы и роботы-трансформеры. Мальчика самого тревожило то, что он никак не может определиться со своим интересом, но мама успокоила его, сказав, что выбор со временем сделается сам по себе. А пока он встал с кресла и отправился в свою комнату, где стал мысленно прощаться с любимыми игрушками.
Звонка от папы все не было. В доме, как паутина, висела тишина, разбавляемая только тихим тиканьем часов. Ждать было тяжело, мучительно. Быть в ожидании нелегко, даже если впереди маячит что-то приятное, а отъезд из родного дома приятным не назовешь. И тут Женя услышал, что его зовет мама, и устремился к ней.
— Сынок, дай мне телефон, я сама наберу папу, а то он, кажется, про нас забыл. Да, он не любит, когда ему звонят на работу, но что же делать!..
Она нажала нужные кнопки:
— Алло! Ну ты где? Что значит «скоро»? Надо было вовремя машину ремонтировать! Электричкой быстрее? Так вы и на нее опоздаете. Ты же сам говорил, что потом будет окно и тогда уже нет смысла ехать! Что? Что значит, «сам»?! У турникета? Взрослый, говоришь? Взрослый, но ведь больной. Больной ребенок. Ну, я не знаю. Ладно, я поговорю с ним, хотя все это ни в какие ворота...
Она положила мобильник на покрывало:
— Же-ень! Папа вот что предлагает: ты сам подойдешь на станцию, а он туда подъедет, как только освободится. Ну ты туда сто раз ходил, одна нога здесь — другая там. Сможешь, сынок?
Женя пожал плечами и кивнул.
— Так, сколько там натикало? — мама взглянула в телефон. — Ох! Уже двенадцатый час! Электричка через сорок минут, а потом большой перерыв. Сынок, надевай курточку, новые кроссовки и бейсболку. Бери рюкзак и — вперед. Лучше прийти пораньше, чем опоздать. Да и неизвестно, когда подъедет наш папаша. Жди его возле турникета, где выход на платформу.
Когда Женя экипировался, мама подозвала его к себе и, приподнявшись над ложем, поцеловала в обе щеки:
— Ну, ступай, да не грусти там без нас: по выходным мы будем приезжать.
Сын вздохнул и вышел на крыльцо. Их дом стоял чуть на взгорке, и он по шершавым ступеням из тротуарной плитки спустился к кованой калитке. Проходя по улочке между дачными владениями, Женя каждый раз дивился тому, что сплошь и рядом здесь тянулись глухие трех-четырехметровые заборы из красного отделочного кирпича. Их-то дом окружала ажурная чугунная ограда, и это ему очень нравилось. Однажды, когда они с отцом вышли на прогулку, Женя не выдержал и поинтересовался:
— Папа! А кто же построил эти высокие заборы?
Тот усмехнулся и ответил как-то загадочно:
— Борцы за открытое общество и прозрачность границ, сынок.
Женя был тогда помладше и ничего не понял, а теперь, как кажется, до него дошло: дачный поселок в большинстве населяли журналисты. Они сами привыкли действовать как папарацци, вот и хотят укрыться от чужого взгляда. Уже на подходе к железной дороге, справа нарисовалось убогое двухэтажное здание — новейший недострой. Как и во многих местах Подмосковья, ушлые подрядчики возвели многоквартирный дом на дачном участке в шесть соток, успели распродать большую часть квартир и смылись, так как разрешения на подключение к воде и газу даже не предполагалось. И теперь он стоял здесь как знак человеческой доверчивости и готовности подло воспользоваться ею.
Мальчик вышел на трассу, ведущую к станции, прошел вдоль нее по асфальтовой дорожке до магазина «Зодиак» и, внимательно глядя по сторонам, перешел через шоссе на другую сторону. Там начинался небольшой парк, да, собственно, и не парк, а так, поросшая редкими деревьями пустошь, через которую вела в сторону железной дороги узкая земляная аллейка. В слякотную погоду сюда лучше не заходить — потом обувь, как утверждает мама, век не отмоешь, а когда сухо, то путь до электрички здесь можно немного срезать.
Женя не спеша шел по дорожке. Скорое наступление осени ощущалось здесь гораздо внятнее, чем из домашнего окна. Листва берез, тополей и кустов боярышника приобретала полупрозрачное, невесомое, воздушное состояние, а если поднять голову, то в поредевших кронах просвечивает намного больше синего неба, чем летом. Смолкли летние птахи. Не жужжали осы и шмели. Из атмосферы, очистившейся и кристаллически ясной, исчезли все мухи, комары, мошки и бабочки, лишь кое-где от веточки отрывалась тончайшая паутинка и в полном безветрии долго парила над землей. А главное — летние запахи цветов, листьев и ягод невозвратимо растворялись в воздушной смеси, а на смену им приходил сладковатый, с гнильцой дух осенних грибов.
Он и не заметил, как вышел к платформе, где должен был встретиться с папой. Войдя внутрь кассового помещения, остановился у окна — отца еще не было. Женя немного посмотрел на то, как пассажиры берут в кассе билеты, и, сунув квиток в сканирующую щель, проходят на платформу. В этом было нечто автоматическое, конвейерное, словно процедуру проверки проходят не живые люди, а биороботы. Когда дежурная при турникетах стала подозрительно коситься на него, он вышел на улицу и решил дожидаться отца тут, тем более что было тепло и тихо. Женя подошел к газетному киоску и стал рассматривать, что там продают. На витринах было много чего.
Вскоре к станции подкатил служебный «фольксваген», и из него вышел папа.
— До свиданья, Вадим! Спасибо, — сказал он водителю.
— Не за что, Константин Романович. Счастливого пути!
Папу вообще-то звали Константин Ренатович, он был татарин по отцу, но на службе его величали Романовичем: это звучало по-царски. У мамы же была примесь еврейской крови. «Гремучая смесь», — часто говорили про Женю друзья семьи. Пока эта смесь привела только к болезни. Отец близоруко озирался по сторонам в поисках сына. Женя отошел от киоска и помахал рукой.
— Привет, Женёк! — отец чмокнул сына в щеку и посмотрел на часы. — О, у нас еще пятнадцать минут! Давай сходим на базар, там сегодня торгуют чем-то интересненьким.
— Пошли, — отозвался сын.
Базаром тут именовалась заасфальтированная площадка метрах в ста от станции. Время от времени тут устраивали выездную торговлю. По дороге туда папа спросил:
— Ну ты как, сынок? Не боишься ехать в интернат?
Женя промолчал: до чего же взрослые любят задавать бессмысленные вопросы.
— Я был против, но мама, сам знаешь... А с другой стороны, там и лечение, и учеба. Найдешь себе друзей. Одному сидеть тоже, понимаешь...
— Понимаю.
Сегодня на базаре торговали фруктами, медом, игрушками, домашними (якобы) молочными продуктами, колбасой и, естественно, шмотками. Но папу, понятно, заинтересовал угловой прилавок, заставленный гжельской посудой. То есть не гжельской, а «под гжель». Константин Ренатович взял сыну мороженое и виновато сказал:
— Ты посиди на лавочке, а я только взгляну. Да! Я вот тебе мобильник купил — будешь там с ним разбираться.
Женя распаковал брикет и вгрызся в зажатую между вафельными тисками ледяную твердь. Вообще-то мороженое ему было нельзя, но они с папой иногда позволяли себе ту или иную вольность, по секрету от мамы, конечно. Он сидел на скамье и разглядывал коробочку, в которой скрывался телефон. Раньше у него не было никаких гаджетов — да и незачем, он же все время дома, при родителях. Если что — можно поговорить по скайпу.
Отец тем временем с жадностью схватил с прилавка чайник. Он был довольно тривиальный, в классическом, так сказать, стиле. Но для коллекционера дорог любой новый экземпляр. Константин Ренатович долго вертел в руках бело-синий заварник, потом окликнул сына. Женя подошел.
— Сынок, ты не помнишь, у нас такого нет?
— Не помню. Пап, мы не опоздаем?
Отец мельком глянул на часы:
— Не должны. А потом, они обычно задерживаются. Ладно, возьму. если что, обменяю.
У папы было несколько единомышленников по собирательству, и они иногда обменивались дубликатами. Торговка стала тщательно упаковывать чайник в пергаментную бумагу. Крышку — отдельно. Потом положила все в полиэтиленовый кулек.
— Спасибо! Все, Женя, пошли!
Быстрым шагом они двинулись к платформе. Когда они подходили ко входу на станцию, за спиной раздался подозрительный свист, который обычно издает электричка, приближаясь к переезду. В помещении папа устремился к кассе, там, как назло, перед ними высокий пенсионер в берете оформлял льготный билет.
— Девушка, нельзя побыстрее?! — нетерпеливым, высоким голосом выкрикнул отец.
Кассирша сохраняла нордическое безмолвие. Тем временем электричка на скорости ворвалась на станцию. Сегодня она не задержалась — пришла на пару минут раньше...
А когда отец и сын торопливо проскакивали через турникет, раздались магические слова «Осторожно! Двери закрываются» и характерное шипение сдвигающихся створок. Оказавшись на платформе, они увидели, как последний вагон удаляется в пространство, помахивая отставшим невидимой рукой.
— Опоздали!.. — выдохнул Женя: беготня и нервотрепка тоже были ему противопоказаны.
— Да-а... Не успели. Пойдем смотреть расписание: а вдруг там назначены дополнительные поезда.
Но изучение расписания и листков с изменениями в движении электропоездов не внушило им оптимизма: следующий поезд через полтора часа. За это время и тестирование, и собеседование уже закончатся. Отъезд в заведение откладывался по крайней мере на четверть, а то и на полугодие.
— А ты, знаешь, сынок, это не беда. Не судьба, значит. Всевышний не захотел, чтобы мы нынче поехали поступать в интернат. Пошли домой.
— По-шли.
2
У Ольги Борисовны все это время душа была не на месте. Она ворочалась, доставала из большого пакета обезболивающие и жаропонижающие таблетки, глотала их, запивая чаем из термоса. Когда же раздался легкий лязг калитки, она не вытерпела и, откинув покрывало, подошла к окну. Взглянув вниз, она прямо-таки обомлела: по ступеням понуро поднимались ее муж Константин и... сын Евгений.
— Ну и как это надо понимать? — ледяным тоном спросила она.
— Мы опоздали, — развел руками отец.
— Ну как, как вы умудрились опоздать? Ведь я отправила его с большим запасом!
— Вот умудрились... — отвечал Константин Ренатович, пряча за спиной пакет с новым чайничком.
— А! — криво усмехнулась Ольга Борисовна. — Я все поняла: ты нарочно протянул резину, чтобы не посылать ребенка в интернат! Добился своего? Не мытьем, так катаньем! Ну, ничего, я буду звонить туда каждый день, и как только появится вакансия...
— Звони, — тихо сказал отец.
Мама медленно, как цеппелин, опустилась в постель и накрылась с головой. Папа на ватных ногах прошел в гостиную — отыскивать место и аккуратно пристраивать новый экспонат коллекции, чтобы часом не звякнуть фарфором. Женя удалился к себе в детскую. Отъезд не состоялся — ну и хорошо! Зато у него теперь есть сотовый. Он нетерпеливо распаковал коробочку и с восторгом обнаружил, что это не простой телефон, а андроид!
3
Несколько минут спустя из папиного кабинета раздались громкие нервные восклицания:
— Мать честная! Ё-мое!.. Ну ни хрена ж себе!!!
— Что, что ты там причитаешь? — недовольным тоном крикнула мама.
— Что? А вот что! — С раскрытым ноутбуком папа вошел в столовую. — Срочная новость в Яндексе: «В подмосковную электричку на полном ходу врезался грузовой состав. Несколько задних вагонов сошло с рельсов. Есть человеческие жертвы...»
— И чего? — дрогнувшим голосом спросила жена.
— Да это наша электричка! И ехали бы мы в хвосте. И скорее всего, в хвостовом вагоне...
[1] Ботаника — район Кишинева.
[2] Limba noastră — наш (родной) язык (рум.). Так же называют гимн Молдовы и Закон о государственном языке, который был подписан 31 августа 1989 года и спровоцировал столкновение русскоязычных и прорумынских групп населения, в том числе войну в Приднестровье.
[3] Alimentarâ — продукты (рум.).
[4] Плацинды — род молдавского плоского пирога.
[5] См. Евангелие от Матфея: «...всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит» (12, 25).
[6] Бун — хорошо (молд.).
[7] С.А. Леваневский и А.В. Ляпидевский — летчики, участвовавшие в спасении челюскинцев, Герои Советского Союза.
[8] Бурчик — домашнее вино плохого качества (диал.).
[9] Сапка — мотыга, тяпка.
[10] Каса маре — букв. большой дом (молд.); передняя комната, предназначенная для праздничных застолий и приема гостей. Русские в Приднестровье часто следуют этой молдавской традиции.
[11] Имеется в виду айлант высочайший (лат. Ailanthus altissima), дерево из семейства симарубовых.
[12] Гратар — в молдавской кухне железная решетка, располагаемая над раскаленным древесным углем для приготовления на открытом огне мясных блюд.
[13] Щир — народное название амаранта колосистого, сорного растения, растущего на огородах и применяемого как корм для скота.
[14] «Князь Витгенштейн» — коллекционный коньяк тираспольского завода «Квинт» стоимостью около двухсот долларов.
[15] Домнул — господин (молд.).
[16] Стихи Владимира Карпеца.
[17] У Чехова так именуется жерех.