Артур Конан Дойл (1859–1930) работал, и небезуспешно, в самых разнообразных и далеких друг от друга жанрах (например, в драматургии и военной истории), но всегда считал себя романистом. Романом было и его первое произведение о Шерлоке Холмсе «Этюд в багровых тонах», — во всяком случае, Конан Дойл назвал его романом, хотя и «Этюд», и три других романа о Холмсе — «Знак четырех», «Собака Баскервилей» и «Долина страха» — это скорее повести. Но коль уж автор считал их романами, будем следовать его терминологии.

Предыстория создания знаменитого «Этюда в багровых тонах» такова. В 80-х годах XIX века молодой английский врач и начинающий писатель Артур Игнатиус Конан Дойл (Конан — это одно из его имен, а не часть фамилии, как многие полагают) практиковал в пригороде Портсмута Саутси и с трудом сводил концы с концами. Однажды налоговый инспектор сообщил ему, что его декларация о доходах (300 фунтов в год) «совершенно неудовлетворительна». «Я согласен», — с грустью сострил Конан Дойл. А в 1885 году, двадцати шести лет от роду, он женился, и потребность в деньгах, естественно, возросла. Жена Артура Луиза (Туи), урожденная Хоукинс, тоже была небогата: ее годовой доход составлял 100 фунтов в год. И тогда, главным образом в целях заработка, в марте 1886 года Конан Дойл начал писать роман, который первоначально назывался «A tangled skein» («Запутанный клубок»). Он заканчивает его в рекордный срок, за месяц, и отсылает в журнал «Корнхилл», иногда публиковавший его рассказы. Редактор Джеймс Пейн очень тепло отзывается о «Запутанном клубке», но отказывает в публикации, так как роман, по его мнению, заслуживает книжного издания. (Какие знакомые мотивы!) Так начались двухлетние мытарства «Запутанного клубка», который катался из редакции в редакцию и неизменно, как заколдованный, возвращался к автору.

Наконец издательство «Уорд, Локки и Ко» нехотя согласилось напечатать роман, но на поистине кабальных условиях: книга выйдет не ранее 1888 года, гонорар за нее составит всего 25 (!) фунтов, а автор передаст издательству все права на произведение. Конан Дойл, наверное, тогда испытал одно из высших разочарований в своей жизни: он написал роман за месяц, два года его пробивал, а предложенный гонорар по злой иронии судьбы был равен его врачебному заработку за месяц! Но ему пришлось согласиться, так как выбора у него не было. Правда, Дойлу удалось получить у «Уорда, Локки и Ко» разрешение опубликовать роман в периодике. Он появился в 1887 году в «Рождественском еженедельнике Битона» под названием «Этюд в багровых тонах». Отдельным изданием роман вышел в начале 1888 года с иллюстрациями отца Конан Дойла — талантливого, но спившегося художника и архитектора Чарльза Алтамонта Дойла.

Устами главного героя, «сыщика-консультанта» Шерлока Холмса, писатель так объяснил причину изменения названия романа: «В самом деле, почему бы не воспользоваться жаргоном художников? Разве это не этюд, помогающий изучению жизни? Этюд в багровых тонах, а? Убийство багровой нитью проходит сквозь бесцветную пряжу жизни, и наш долг — распутать эту нить, отделить ее и обнажить дюйм за дюймом». Это объяснение скажет нам много как о творческих принципах создателя Шерлока Холмса, так и о философии его произведений.

Шерлок Холмс, с самого момента его появления, не просто литературный герой, каким является его биограф доктор Ватсон или персонажи других произведений Дойла — бригадир Жерар, профессор Челленджер, и даже не литературный герой в обычном смысле. Он не является объектом исследования автора; напротив, мы, читатели, как бы являемся объектом его исследования. Наш полномочный представитель на Бейкер-стрит — доктор Джон Ватсон. Оставляя его в дураках, Дойл вместе с Холмсом посмеивается и над всеми нами, но не забавы ради, а с целью, сформулированной Холмсом выше. Каждое дело Холмса — этюд, помогающий изучению жизни, а сам Холмс не столько герой, сколько метод изучения.

В «Этюде в багровых тонах» он впервые назван дедуктивным. С легкой руки Конан Дойла это название затем перекочевало в труды по криминалистике. Но самое интересное, что писатель, скорее всего, ошибся и имел в виду не дедуктивный, а индуктивный метод. Судите сами. Классическая логика определяет, что дедукция (от латинского «выведение») есть цепь рассуждений от общего к частному. Началом дедукции являются аксиомы, постулаты или просто гипотезы («общее»), а концом — следствия из посылок, теоремы («частное»). Если посылки дедукции истинны, то истинны и ее следствия. Этот принцип хорошо известен нам из геометрии.

А вот индукция (от латинского «наведение») — это цепь рассуждений от частного к общему. Совокупность теорий в индукции («общее») возникает на основе изучения фактов («частное»). Заметим, что индукция не является отрицанием дедукции: необходимость в «наведении» возникает тогда, когда общая посылка недостаточна, чтобы признать ее истинной путем «выведения».

Теперь почитаем, что пишет о своем методе сам Холмс (в «Этюде» он предстает перед нами и как литератор): «По одной капле воды человек, умеющий мыслить логически, может сделать вывод о существовании Атлантического океана или Ниагарского водопада, даже если он не видал ни того, ни другого и никогда о них не слыхал. Всякая жизнь — это огромная цепь причин и следствий, и природу ее мы можем познать по одному звену». Так с чем же мы имеем дело в случае с методом Холмса — с дедукцией или индукцией? С индукцией, разумеется, причем с так называемой «полной индукцией», когда вывод от частного к общему относится к «конечнообозримой» области фактов. А вот умозаключение при «неполной индукции» относится к «бесконечнообозримой» области фактов. И тогда уже возникает потребность в дедукции.

Получается, что дедуктивный метод мышления свойствен скорее Джону Ватсону, чем Шерлоку Холмсу! Холмс утверждает, что по деталям во внешности или одежде человека можно легко узнать его профессию. Но чаще всего это не так уж и трудно. Вот Ватсон смотрит из окна на человека, идущего по Бейкер-стрит: «В руке он держал большой синий конверт, — очевидно, это был посыльный». Холмс эффектно уточняет: «отставной флотский сержант», — и оказывается прав. Но ведь и восхищенный аналитическими способностями Холмса Ватсон прав: объект их наблюдений прежде всего — посыльный, а уж потом отставной флотский сержант. А разговор этот, напомню, начался с вопроса Ватсона: «Интересно, что он там высматривает?» Ответ дается абсолютно адекватный и исходящий из логики вопроса: «очевидно, это был посыльный». Вот если бы Ватсон спросил себя: «А кем этот человек был в прошлом?» — то тогда, наверное, обратил бы внимание на вытатуированный на руке посыльного якорь и заметил бы военную выправку отставного сержанта (что для него, бывшего военного врача, было бы даже естественней, чем для «штафирки» Холмса). Но Ватсон замечает ту деталь («большой синий конверт»), которая важна в свете его вопроса («что он там высматривает?»). Это цепь рассуждений от общего к частному, то есть дедукция. Кстати, Ватсон вообще не стал бы задавать этот вопрос, если бы посыльный облачился в свою профессиональную форму. Но тот якобы отдал ее заштопать. И тут начинаешь понимать, что анекдотическая ошибка с дедуктивным методом не единственная у Дойла. Герой его верно «просчитал» прошлое посыльного, а вот сам писатель попал впросак, подобно Ватсону. Разве профессиональный английский военный моряк не умеет штопать свою форму лучше, чем кто бы то ни было? Разве он может позволить себе выйти на службу, пусть и штатскую, без формы?

Однако именно эти ошибки выводят нас на след одного из реальных прототипов Шерлока Холмса — главного хирурга Королевской лечебницы в Эдинбурге Джозефа Белла, под обаянием личности которого Дойл находился в юности. Именно Белл призывал студентов «разгадывать» людей по методу, который потом назвали «методом Холмса»: «Что с этим человеком, сэр? Посмотрите-ка на него получше! Нет! Не прикасайтесь к нему. Пользуйтесь глазами, сэр! Да, пользуйтесь глазами, действуйте мозгом! Где ваш бугор апперцепции? Пускайте в ход силу дедукции!» Вот она откуда, дойловская дедукция! Но смею предположить, Дойл просто не совсем понял Белла. Что такое дедукция, профессор сам продемонстрировал далее: «Перед вами рыбак, господа! Это можно сразу заметить, если учесть, что даже в столь жаркий день наш пациент носит высокие сапоги. Кроме моряка, никто не станет носить в такое время года сапоги. Загар на его лице говорит о том, что это сухопутный, прибрежный моряк, а не моряк дальнего плавания, открывающий новые земли. Загар этот явно возник в одном климате, местный загар, так сказать... За щекой у него жевательный табак, и он управляется с ним весьма уверенно. Свод всех этих умозаключений позволяет считать, что этот человек — рыбак. Далее, об этом свидетельствуют рыбьи чешуйки, уцепившиеся за его одежду и налипшие ему на руки. И, наконец, специфический запах позволяет судить о его занятии с особенной определенностью».

Это классический пример логической дедукции, когда общий постулат («Перед вами рыбак, господа!») доказывается вытекающими из него частными фактами (сапоги, загар, жевательный табак, рыбьи чешуйки, запах рыбы). Но это способ доказывания, а не исследования! «Силу дедукции» студент должен был проявить, отвечая на вопрос Белла, но перед этим ему необходимо было проявить силу индукции — «пользоваться глазами». Холмс тоже прибегает к дедуктивному методу, когда по завершении дела рассказывает Ватсону, каким образом он раскрыл преступление, а раскрывая преступление, он пользуется индуктивным методом, как это делал и его прототип Белл, определяя профессию пациента.

Эта новелла о дедуктивном и индуктивном методах потребовалась мне не для того, чтобы «щелкнуть по носу» самого Конан Дойла, а для того, чтобы обосновать следующий вывод: дедуктивный метод — это прежде всего метод самого Артура Конан Дойла, способ его повествования. И он, как и всякий литературный метод, достаточно условен, что мы увидели на примере с отставным флотским сержантом. Дойлу потребовалась натяжка (форма, отданная посыльным в штопку), чтобы продемонстрировать блестящие способности Холмса, ведь иначе Ватсон и не задал бы свой вопрос («Интересно, что он там высматривает?»), ему и так было бы ясно, что высматривает человек в форме посыльного.

Условность метода Конан Дойла порождает не только ошибки и натяжки, но и откровенные противоречия. В известном «аттестате» Холмса («Шерлок Холмс — его возможности») из «Этюда в багровых тонах» доктор Ватсон пишет: «Знания в области литературы — никаких». Однако в этой же главе обнаруживается, что Холмс читал Эдгара По и Эмиля Габорио! Ну, хорошо, допустим, он их читал из профессиональной надобности. Но в шестой главе он цитирует по-французски фразу Николя Буало из труда «Поэтическое искусство»: «Глупец глупцу всегда внушает восхищенье»! Полагаю, в тогдашнем Лондоне было не так уж много людей, читавших этот труд, да еще по-французски! Кстати, и отрывок из статьи Холмса «Книга жизни», который цитирует во второй главе Ватсон, написан весьма энергично и складно для человека, не имеющего «никаких знаний в области литературы»!

Означает ли все это условность эпопеи о Шерлоке Холмсе вообще? И да, и нет. Искусство не есть способ прямого отображения действительности, даже марксистские критики называли это вульгарным материализмом. Да и не верят читатели (зрители, слушатели) в стопроцентный реализм. Конан Дойл смог непосредственно убедиться в этом, когда через несколько лет была поставлена пьеса по его рассказу о Холмсе «Пестрая лента». Орудием преступления в нем, как известно, является ядовитая змея. Для большего устрашения зрителей на сцену по шнурку от звонка спускалась настоящая ядовитая змея (видимо, за кулисами присутствовал дрессировщик). И что же написали по этому поводу газеты? «Весь спектакль портит отвратительное чучело змеи»! Пораженный таким эффектом, Дойл подбирал новых и новых живых змей, но никто его трудов не оценил. Какая-то змея, допустим, была страшнее или больше предыдущей, но слушалась команд дрессировщика хуже и т.п. Тогда Конан Дойл плюнул, и по шнурку стали спускать муляж. Как же отозвались на это газеты? «Прекрасно смотрится на сцене живая змея»!

Таким образом, при попытке воспользоваться методом прямого отображения действительности Конан Дойл столкнулся с сопротивлением зрителей, привыкших к сценической условности. Более того — он столкнулся с сопротивлением собственного литературного метода! Ведь несчастная Джулия Стонер, укушенная ядовитой змеей, тоже не поняла, что это змея, и вскричала: «Пестрая лента!» Таковы «правила игры» в этом рассказе, который и называется «Пестрая лента», а не, скажем, «Дрессированная змея». Дойл захотел, чтобы сценическая Джулия тоже играла по этим правилам, а зрители воспринимали действие по другим! Но они отреагировали точно так же, как и Джулия Стонер. И это, в общем, правильно. Рецензенты оценили приемы Дойла (и с живой змеей, и с муляжом) по закону, «им самим над собою признанному».

Получается, что «изучение жизни» по Дойлу — это совсем не то, что «изучение жизни» по Холмсу. Холмс считает: «Убийство багровой нитью проходит сквозь бесцветную пряжу жизни, и наш долг — распутать эту нить, отделить ее и обнажить дюйм за дюймом». Дойл-романист, напротив, вплетает дюйм за дюймом багровую нить в «бесцветную пряжу жизни». А Холмс затем ее энергично расплетает. Писатель идет от общего к частному, а герой — от частного к общему. Так дедуктивный метод Артура Конан Дойла соединяется с индуктивным методом Шерлока Холмса.

Первый роман о Холмсе исключительно важен для понимания этого принципа. В «Этюде в багровых тонах» Дойл вкладывает в уста героя собственные размышления о приемах детективного повествования: «Шерлок Холмс встал и принялся раскуривать трубку.

— Вы, конечно, думаете, что, сравнивая меня с Дюпеном, делаете мне комплимент, — заметил он. — А по-моему, ваш Дюпен — очень недалекий малый. Этот прием — сбивать с мыслей своего собеседника какой-нибудь фразой “к случаю” после пятнадцатиминутного молчания, право же, очень дешевый показной трюк. У него, несомненно, были кое-какие аналитические способности, но его никак нельзя назвать феноменом, каким, по-видимому, считал его По».

Обратите внимание, что речь идет не о приемах героя По Дюпена, а о приемах самого По, так как фразы «к случаю» для Дюпена — лишь внешнее проявление его мыслительного процесса, а вот для Эдгара По они — немаловажный прием повествования, называющийся художественным эффектом. Но какое дело Холмсу, не имевшему «никаких знаний в области литературы», до художественных приемов По? Не в них же суть метода Дюпена.

А все дело в том, что приемы самого Дойла (назовем их действием) призваны вызывать противодействие в виде приемов Холмса. Багровая нить то вплетается в «бесцветную пряжу жизни», то выплетается из нее. Статья Холмса называется «Книга жизни», но эту книгу на самом деле читает не Холмс, а высмеиваемый им Дюпен, причем читает между строк, потому что, по мнению По, никакой правды «книга жизни» отобразить не в состоянии. Согласно Дюпену, до правды можно докопаться лишь путем анализа неправды. В рамках этого представления о мире способности Холмса практически бесполезны. Если вернуться к размышлениям о дедукции и индукции, то Холмс предпочитает иметь дело с «конечнообозримой» областью фактов, а Дюпен — с «бесконечнообозримой». Мир в рассказах По (и не только в детективных) не таков, каким он нам кажется, и познаваем частично, да и то лишь гением Дюпеном, а Холмс, невзирая на все свои способности, не может исходить из принципиальной непознаваемости мира. Он убежден, что «по одной капле воды человек, умеющий мыслить логически, может сделать вывод о существовании Атлантического океана или Ниагарского водопада, даже если он не видал ни того, ни другого и никогда о них не слыхал. Всякая жизнь — это огромная цепь причин и следствий, и природу ее мы можем познать по одному звену». А по Дюпену, видимая жизнь — это огромная цепь неверных причин и следствий. Как же ее можно познать по одному звену? Нет, напротив, следует отбрасывать звено за звеном, чтобы подобраться к истине. Причем эта истина вовсе не является универсальной.

Вот почему неправ А.И. Куприн, написавший: «Конан Дойль, заполнивший весь земной шар детективными рассказами, все-таки умещается вместе со своим Шерлоком Холмсом, как в футляр, в небольшое гениальное произведение Э.По “Убийство на улице Морг”». Ужасное убийство на улице Морг — это одна из трагических бессмыслиц принципиально непознаваемой жизни (взять хотя бы название, которое можно прочитать как «Убийство на улице Смерти»), а Холмсу нечего делать в той жизни, где не действуют законы возмездия и за преступление не следует наказания.

Все тайное, по Конан Дойлу, обязательно станет явным. Не удастся избежать возмездия ни мормонам из «Этюда в багровых тонах», ни масонам из «Долины страха». Тайна беззакония никогда не станет законом жизни. Мир основан на принципах гармонии, и хаос не одолеет его. Аполлоническое (то есть разумное, справедливое) начало жизни, носителями которого у Дойла являются Шерлок Холмс и Джон Ватсон, всегда будет побеждать дионисийское (темное, преступное).

Но, как это часто случается с творческими людьми, художественное пособие по «изучению жизни» — «Этюд в багровых тонах» — вышло именно тогда, когда у самого Конан Дойла пошатнулась вера в познаваемость мира исключительно средствами человеческого разума. В начале 1887 года друг молодого писателя, некто Болл из Портсмута, уговорил Дойла принять участие в спиритическом сеансе. Во время сеанса Артур был рассеян и размышлял над тем, стоит ли ему покупать книгу «Комедиографы Реставрации»^[1], очевидно дорогую. И вдруг пожилой медиум, находившийся в «общении» с чьей-то душой, сказал: «Не читайте “Комедиографов Реставрации”!» Конан Дойл вздрогнул. Он был потрясен. Тогда ему не пришло в голову, что его дружок Болл, с которым он делился своими соображениями насчет покупки книги, мог находиться в сговоре с медиумом.

Это происшествие послужило Дойлу толчком для размышлений на тему «жизнь после смерти». Он и прежде, видимо, был к ним склонен. Но тут, с этими «Комедиографами», он слишком явно обнаружил область, неподвластную прямому действию земного разума. Искать ответы на вопросы о загробной жизни в традициях католической веры, в которой он был воспитан, Артур не захотел, так как охладел к католицизму еще во время обучения в иезуитском колледже в Стонихерсте (1869–1876). Он читает такие книги, как «Человеческая личность и ее дальнейшая жизнь после телесной смерти» Мейерса. Это увлечение усилилось после смерти от чахотки в 1906 году первой жены Конан Дойла и гибели на фронтах Первой мировой войны сына, брата, двух племянников, зятя, брата жены (учитывая относительно небольшие потери Британии в той войне — 700 тысяч человек, рок ударил в семью Дойлов-Хоукинсов весьма кучно). Единственной, по мнению Дойла, возможностью общаться с душами умерших любимых людей был спиритизм. Когда у Рафаэля Сабатини, автора знаменитой «Одиссеи капитана Блада», погиб в автокатастрофе сын, Дойл посоветовал ему искать утешения именно в спиритизме. От личных советов подобного свойства он со временем переходит к публичным лекциям (весна 1922 года) об общении с миром мертвых с демонстрацией фотографий, запечатлевших, как утверждал Дойл, выход потустороннего мира «на поверхность» земной жизни. В конце концов он превратился в одного из главных пропагандистов спиритизма в мире. К 1926 году Конан Дойл потратил на популяризацию столоверчения до четверти миллиона фунтов стерлингов. Представляю, сколько мошенников-«медиумов» крутилось возле него!

К концу 80-х — началу 90-х годов XIX века некоторые исследователи относят и увлечение Дойла наркотиками, хотя доподлинно никому ничего не известно. Однако второй роман писателя о Холмсе, «Знак четырех», начинается весьма характерно: «Шерлок Холмс взял с камина пузырек и вынул из аккуратного сафьянового несессера шприц для подкожных инъекций. <...> Три раза в день (! — А.В.) в течение многих месяцев я был свидетелем одной и той же сцены...» Ничего подобного нельзя было и предположить по «Этюду» (хотя уже там Холмс называет будничную жизнь «бесцветной пряжей»). В «Знаке четырех» аполлоническое и дионисийское начала борются и в самом Холмсе. Для победы первого Холмсу необходима пища для мозга. Он утверждает: «Дайте мне сложнейшую проблему, неразрешимую задачу, запутаннейший случай — и я забуду про искусственные стимуляторы. Я ненавижу унылое, однообразное течение жизни». Мы также узнаем, что Холмс теперь часто испытывает «приступы черной меланхолии», с чем мы не сталкивались в «Этюде в багровых тонах». Изменилось и отношение автора к герою. В образе Холмса теперь явно проступают черты профессионального одиночества, обреченности, цинизма. Заканчивается «Знак четырех» так же, как и начинается: «И он протянул свою узкую белую руку к несессеру». Какая-то видится в этом насмешка над всепобеждающей силой разума героя... И, очевидно, неслучайно, что именно в те годы и сам автор усомнился в способности этой силы разрешить все вопросы — в частности, загробной жизни.

Но больше, кажется, ничего не свидетельствует о душевном надломе Конан Дойла. Роман построен по тому же принципу, что и «Этюд»: преступ-ление, совершенное в Англии, уходит своими корнями за тридевять земель, но не в Америку на этот раз, а в Индию. Но как бы далеко ни сумели скрыться злодеи-клятвопреступники, возмездие настигает их. Сокровища Агры никому не приносят счастья.

«Знак четырех» был опубликован в 1890 году, и не в Англии, а в США, в журнале «Липпинкотс мэгэзин». Это говорит о том, что первый роман о Шерлоке Холмсе не произвел большого впечатления на родине. А вот второй роман Дойла, напечатанный и в английском выпуске «Липпинкотса», видимо, имел больший успех, потому что в 1891 году лондонский журнал «Стрэнд мэгэзин» заказывает ему сразу шесть рассказов о Холмсе. Первым из них был «Скандал в Богемии». Напечатав шестой, «Человек с рассеченной губой», Конан Дойл проснулся, что называется, знаменитым.

С этих пор и до конца жизни Шерлок Холмс стал главным «брендом» Конан Дойла. Прекрасный писатель, прирожденный рассказчик, умевший делать интересной книгу на любую тему и в любом жанре, он за произведение о Холмсе, пусть и средненькое, получал по 10 шиллингов за слово, а вот за любое другое произведение, будь то «Белый отряд» или «Затерянный мир», только по шиллингу за слово. Имевший в голове столько разнообразных планов и сюжетов, Дойл все с большей и большей неохотой брался за очередной рассказ о сыщике с Бейкер-стрит, который требовал от него «Стрэнд»... В 1893 году он пишет своей матери Мэри Фоли: «Дорогая матушка... я решил убить Шерлока Холмса. Он отвлекает меня от более важных вещей». Посетив в том же году вместе с женой Рейхенбахский водопад в Швейцарии, Дойл понял, в каком месте ему следует осуществить свое литературное преступление. Он сочиняет рассказ «Последнее дело Холмса», завершивший очередную серию в «Стрэнде».

После этого журнал потерял сразу двадцать тысяч подписчиков. Вот вам и разгадка того, почему гонорар за Холмса в десять раз превышал гонорар за другие вещи Дойла!

Писатель вернулся к Холмсу в третьем романе — «Собака Баскервилей» (именно вернулся, а не воскресил, потому что действие «Собаки» происходит в 1889 году, а мнимая гибель Холмса случилась в 1891-м). Воскреснуть Холмсу предстояло в 1903 году в рассказе «Пустой дом» (по авторской хронологии — в 1894-м).

«Собака Баскервилей» печаталась в том же «Стрэнде» в 1901–1902 годах. Грандиозный успех, ждавший роман уже после публикации первой части, сопровождали, как это часто бывает с авторами действительно выдающихся произведений, громкие обвинения в плагиате. Некоторые основания для них дал сам Конан Дойл. Еще в 1901 году, работая над романом, он написал матери: «Мы с Робинсоном лазаем по болотам, собирая материал для нашей (курсив мой. — А.В.) книги о Шерлоке Холмсе. Думаю, книжка получится блистательная. По сути дела, почти половину я уже настрочил. Холмс получился во всей красе, а драматизмом идеи книги я всецело обязан Робинсону».

Журналист Флетчер Робинсон был другом Конан Дойла. В 1901 году они вдвоем отправились отдохнуть и поиграть в гольф в Норфолк. Там Робинсон рассказал Дойлу несколько леденящих душу преданий о гигантской собаке-призраке, которые он слышал еще ребенком. Согласно девонской легенде, в 1672 году владельца усадьбы Брук Ричарда Кейбла, продавшего душу дьяволу, разорвала на куски стая адских гончих псов, не издававших, впрочем, никакого «жуткого воя» на болотах, а, напротив, совершенно безмолвных. Существовало и другое похожее предание, попавшее даже в туристический путеводитель по Уэльсу, — о некой призрачной собаке, преследовавшей род Баскервилей-Воганов из Клайро-Корт, что на самой границе Уэльса и Англии. Говорили, что она появляется, когда умирает кто-нибудь из семейства Баскервилей, и своим диким воем наводит ужас на местных жителей. Подобные «страшные истории» Дойл любил с детства: его мать, Мэри Фоли, была большим мастером рассказывать их. Но не это главное: «страшилки» писатель умел и сам придумывать, что блестяще доказал в «Этюде» и «Знаке четырех».

В рассказах Робинсона, в легендах о проклятии рода Кейблов и рода Баскервилей Дойл увидел сюжет «готического романа» — а он давно хотел написать нечто подобное. Своим названием «Собака Баскервилей» обязана не только преданию о валлийских Баскервилях. Дело в том, что кучера Флетчера Робинсона звали... Гарри Баскервиль. Подобное совпадение, которое Дойл не мог считать случайным после истории с «Комедиографами Реставрации», оказалось решающим в выборе названия и фамилии одного из главных героев.

Несмотря на то что происходящему в «Собаке Баскервилей» Шерлок Холмс находит в конце концов рациональное объяснение, перед нами, безусловно, мистическое произведение. Камертоном в этом смысле является манускрипт с преданием о развратном Хьюго Баскервиле и страшной собаке, прочитанный Холмсу и Ватсону доктором Мортимером. «...Заклинаю: остерегайтесь выходить на болото в ночное время, когда силы зла властвуют безраздельно». Холмс так реагирует на чтение манускрипта: «Интересно для любителей сказок». Но ведь в «Собаке Баскервилей» все происходит как в манускрипте — и по идее, и по сюжету! В первой половине романа вроде бы разоблачается идея о родовом проклятии Баскервилей, однако во второй — удивительным образом подтверждается. То, что в романе не появляется настоящая собака-призрак, самого проклятия-то не снимает... Натуралист Стэплтон тоже оказывается Баскервилем, да еще как две капли воды похожим на злосчастного Хьюго Баскервиля, и погибает в общем-то из-за своей затеи воссоздать «собаку-призрак» — именно в тот час, «когда силы зла властвуют безраздельно»...

«Началом» дедукции в «Собаке» является манускрипт Хьюго Баскервиля-младшего, а Холмс индуктивным методом собирает доказательство того, что поначалу считал интересным лишь для любителей сказок. Он не смог методом познания изучить мир непознаваемый, зато сумел с его помощью раскрыть преступление. В замечательной сцене, когда Холмс закрывает согнутой рукой шляпу и локоны на старинном портрете Хьюго Баскервиля-старшего и с полотна на Ватсона взглянуло вдруг лицо Стэплтона, этот рациональный до мозга костей сыщик-интеллектуал, которого сам Конан Дойл называл «счетной машиной», говорит: «Да, любопытный пример возврата к прошлому и в физическом и в духовном отношении. Вот так начнешь изучать фамильные портреты и, пожалуй, уверуешь в переселение душ».

Таким образом, сцена с портретом в «Собаке Баскервилей» определяет своеобразные границы постижения мира потустороннего возможностями земного разума, с чем мы не сталкивались ни в «Этюде в багровых тонах», ни в «Знаке четырех».

В «Собаке» мы видим также «выравнивание» образа Холмса по сравнению с «Этюдом» и «Знаком четырех»: это уже не задиристый, бурлящий идеями и планами энтузиаст своего метода, но и не надломленный интеллектуал-эгоцентрик, убегающий от убогой действительности в мир наркотических грез.

По первоначальному замыслу Робинсона и Дойла, в романе о собаке-призраке не было ни Шерлока Холмса, ни доктора Ватсона. Но редактор «Стрэнда», которому Дойл рассказал свою и Робинсона идею, взмолился: введите Холмса! И предложил, конечно, знаменитый десятикратный гонорар (50 фунтов за тысячу слов). Однако малоизвестному журналисту Робинсону «холмсовскую ставку» «Стрэнд» платить не собирался. Гонорар должен был распределиться в соотношении 3:1 в пользу Дойла. Может быть, это было одной из главных причин, почему Робинсон отказался быть соавтором, посчитав, что если Дойл будет получать в три раза больше, то пусть и пишет один.

Профессионала Конан Дойла это, конечно, не смутило. Он работал в том же темпе, что когда-то над «Этюдом», и уже через три месяца в июньском номере «Стрэнда» за 1901 год появились первые две главы «Собаки Баскервилей», сопровожденные следующим предисловием Конан Дойла: «Я начал писать этот рассказ благодаря моему другу Флетчеру Робинсону, который помог мне как с основной интригой, так и с местными деталями». Именно тогда по Лондону впервые поползли слухи, что Дойл не сам написал это произведение. Они усилились после того, как в 1907 году 35-летний Робинсон умер от тифа. Иные сплетники договаривались даже до того, что писатель отравил настоящего автора книги, чтобы тот не отсудил в свою пользу «Собаку Баскервилей». В общем, это было что-то вроде истории об убитом белом офицере, с тела которого Шолохов якобы снял полевую сумку с «Тихим Доном».

Эти слухи не утихали до смерти Конан Дойла в 1930 году. Потом они сошли на нет, но позже, в конце пятидесятых годов, вдруг «заговорила Валаамова ослица». В марте 1959 года бывший кучер Флетчера Робинсона, 88-летний Гарри Баскервиль, заявил в газете «Дэйли экспресс» (главным редактором которой и был некогда Робинсон), что «Собаку», как и большинство произведений о Шерлоке Холмсе, написал не Конан Дойл, а Робинсон, который якобы служил у Дойла «литературным негром». Но он, будучи настоящим джентльменом, якобы не хотел портить себе кровь из-за такой «ерунды», как авторское право. Почему Гарри Баскервиль молчал раньше, было непонятно. Поговаривали, что злые языки «надули в уши» бывшему кучеру, что наследники Конан Дойла выгодно используют «бренд» его, Баскервиля, фамилии, получая барыши от переизданий «Собаки Баскервилей».

Как и в случае с «Тихим Доном», проблемой авторства «Собаки» вскоре занялись лингвисты. Но четких выводов лингвистическая экспертиза сделать не смогла (правда, она не была компьютерной, техника еще не позволяла). Флетчер Робинсон писал преимущественно журналистику и выпустил лишь один сборник рассказов, не имевший литературного успеха, а Конан Дойл, как я уже указывал в начале статьи, писал всё, и одинаково удачно. Авторы были заведомо неравны и даже несопоставимы. Стиль произведений, написанных Дойлом до знакомства с Робинсоном, отличался, конечно, от стиля «Собаки Баскервилей» (особенно «девонширской» ее части), но ведь и тема «Собаки», ее антураж отличались от тем и антуража других произведений о Холмсе.

После неудачи экспертов и новых обвинений престарелого Баскервиля в полемику энергично вступил сын писателя Адриан Конан Дойл. Он привел свидетельства как в пользу того, что Робинсон действительно был автором идеи романа и придумал все основные линии произведения, так и в пользу того, что он потом по-дружески «подарил» все это Дойлу и отстранился от работы над «Собакой».

Гарри Баскервиля эти свидетельства не устроили, и каждый остался при своем мнении.

Минул ХХ век, и, казалось бы, эта история уже забыта. Но нет, в июне 2001 года, когда отмечали столетие начала публикации в «Стрэнд мэгэзин» «Собаки Баскервилей» (происходило это в окрестностях Дартмура, где развивались события «Собаки Баскервилей», и одновременно в самом большом в мире магазине детективной литературы «Murder one» в Лондоне), снова зазвучали разговоры о плагиате Конан Дойла...

И, наверное, как и в случае с другим английским гением, Шекспиром, им не будет конца. Это своеобразное подтверждение того, что имя писателя стало легендой, — иначе говоря, областью непознаваемого, которую читатели, каждый по-своему, хотят познать. Кто методом дедукции, а кто индукции.