Квартирный вопрос
Юрий Тимофеевич Комаров родился в 1940 году в Москве. Окончил УДН им. Патриса Лумумбы.
Работал инженером-строителем в проектных организациях Москвы, трудился и за границей. С 1985 года и до развала СССР был занят в системе управления в Госстрое СССР. В постсоветский период продолжил управленческую деятельность в Госстрое РФ заместителем начальника Управления науки и проектных работ.
Печатался в журналах «Стандарты и качество», «Жилищное строительство», «Архитектура и время», «Архитектура и строительство России», «Наш современник».
Почетный строитель России.
К 50-летию первой публикации
«Мастера и Маргариты»
в журнале «Москва»
Сереньким ноябрьским утром 1966 года я вышел из дома, чтобы доехать автобусом 24-го маршрута до конца Москворецкого моста, на работу в Гипроавтотранс, что находился между Болотной улицей и Софийской набережной.
Летом я окончил университет, у меня родился сын, и после июльского отпуска я вышел на работу. Остановка автобуса была напротив кулинарного техникума на Ботанической улице, по соседству с нашей панельной хрущевкой серии 1-515, за снос которых правительство Москвы наконец-то возьмется после беседы С.С. Собянина с В.В. Путиным. Здесь же находился и газетный киоск, к которому я почему-то подошел в тот самый момент, когда был выложен новый номер журнала «Москва», и купил его.
Когда я учился, то регулярно в университетской библиотеке если не читал, то просматривал этот журнал. Здесь печатался мой начальник отдела треста «Мосгорстрой», где я работал по окончании техникума, будущий главный технолог строительства здания СЭВ (теперь мэрия), что на Новом Арбате, Лев Израилевич Лондон, так схожий с Ландау. Когда я увольнялся в связи с поступлением в Университет дружбы народов имени Патриса Лумумбы, он сердечно меня поздравил, пожелал успехов в учебе и даже пообещал предоставить возможность подработки, если мне потребуется материальная помощь. (Я за четыре месяца работы в отделе успел сделать ему графические иллюстрации к его статье для журнала «Строительство и архитектура Москвы».) Действительно, почитаешь советские повести и романы — создается впечатление, что студенты только и занимались, что разгружали вагоны да работали в котельных или сторожами и дворниками. Например, в нашем общежитии УДН на Мосфильмовской было популярным сниматься на «Мосфильме» в массовках: 3 рубля, а если тебя сняли крупным планом — то целых 5 рублей.
В этот раз в журнале, почти с самого начала, более чем на ста страницах была впервые напечатана первая половина романа М.А. Булгакова «Мастер и Маргарита». Она сопровождалась предисловием К.Симонова и послесловием литературоведа А.Вулиса. Правда, роман печатался в сокращенном, журнальном варианте, другая половина ждала своей публикации в первом номере следующего года. Как говорят искушенные люди, интервал был обусловлен ожиданием реакции сверху — вдруг не понравится там, наверху. Вопрос риторический, ведь ничто не сближало роман с солженицынским Иваном Денисовичем, хотя прошло ровно четыре года (оба произведения были напечатаны в ноябре). Но тогда это была «дистанция огромного размера».
Естественно предположить, что многолетний путь романа к читателю был трудным и сложным, он преодолевал литературное и идеологическое сопротивление. Одновременно с Солженицыным, в 1962 году, благодаря неутомимой энергии Елены Сергеевны Булгаковой, последней жены писателя, «Молодая гвардия» через 29 лет после написания опубликовала «Жизнь господина де Мольера», в 1963-м — «Записки юного врача», в 1966-м вышли в свет «Белая гвардия» и журнальный вариант «Мастера и Маргариты». Радостная, она писала в Париж, брату Михаила — Николаю Булгакову (1898–1966): «Я твердо знаю, что скоро весь мир будет знать это имя!» И видимо, кто-то еще приложил немалые усилия, чтобы наконец был напечатан и последний роман Булгакова.
Было принято после смерти советского писателя образовывать комиссию по литературному наследию. С председателем — маститым литератором и секретарем-вдовой. Председателем комиссии по наследию Булгакова был определен обласканный советским руководством Константин Симонов, а главной задачей Елены Сергеевны было достучаться до Симонова и заставить его прочесть хотя бы строчку романа. Это было совершенно или почти невозможно, так как Симонов был писательский начальник (главный редактор журнала «Новый мир» и «Литературной газеты», секретарь СП СССР), депутат Верховного Совета СССР и Верховного Совета РСФСР, кандидат в члены ЦК КПСС и член ЦРК КПСС, очень занятой человек.
Вулис писал позже: «Комиссия (председатель Симонов) положила мою книгу рядом с рукописью “Мастера и Маргариты” на стол перед редактором журнала “Москва” Евгением Поповкиным. Тот прочитал рукопись. Познакомился с толкованием романа в книге. И сказал: “О романе так подробно пишут, пора печатать”». Конечно, Поповкин, будучи лауреатом Сталинской премии третьей степени, за роман «Семья Рубанюк», популярный в обывательской среде, не мог оказаться настолько смелым, чтобы сделать такое решительное заявление без консультаций с высокими партийными органами. Как мы помним, «оттепель» давно закончилась, и пришло новое руководство. Возможно, поэтому после журнального варианта в 150 000 экземпляров впервые в СССР без купюр роман (по настойчивому ходатайству К.Cимонова) был опубликован лишь в 1973 году, да и то тиражом 30 000 экземпляров.
Что касается умозаключений относительно стоявшей на ушах читающей публики в ожидании прочтения номера «Москвы» с первой частью романа за одну ночь — явное преувеличение. О романе и подготовке его к печати знал весьма ограниченный круг лиц. Нужно иметь в виду, что все СМИ были в руках государства, никакого Интернета и социальных сетей не существовало. Информацией владело только узкое окололитературное сообщество, но словосочетание «Мастер и Маргарита» в те далекие годы завораживало само по себе. Поэтому оно и стали мемом 1966 года, так же как и фраза: «Москвичей испортил квартирный вопрос».
Начался настоящий культ Булгакова.
«Люди как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было... Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или золота. Ну, легкомысленны... ну, что ж... обыкновенные люди... в общем, напоминают прежних... квартирный вопрос только испортил их... (курсив мой. — Ю.К.)».
Любому произведению место действия создает эмоциональную и этическую атмосферу, влияющую на поступки его героев. Порой оно настолько доминирует в произведении, что становится его главным или одним из главных действующих лиц (как это получилось в «Соборе Парижской Богоматери» у Гюго, а у Булгакова — Город в «Белой гвардии» и Москва в «Мастере и Маргарите»). Все дома и квартиры, упоминаемые Булгаковым, относятся к дореволюционной архитектуре — начиная от классицизма дома Герцена (Грибоедова) с его рестораном и Пашкова дома Баженова, одного из красивейших зданий Москвы — бывшего Румянцевского музея, где на каменной террасе расположились Воланд и Азазелло.
В романе «Мастер и Маргарита» читатель не встречает признаков основного тренда советской архитектуры того времени — конструктивизма. Авангардная архитектура претила М.Булгакову, воспитанному на других примерах, как, впрочем, и другим писателям. Да и авангард, несмотря на все программные заявления о рождении нового, пролетарского искусства, так и не сумел завоевать массовую аудиторию. Пожалуй, единственно, что может привлечь Булгакова и его читателя, — это современный дом в одном из арбатских переулков, который автор особо жалует; он относится к неоклассике сталинского периода. Это Дом Драмлита, совпадающий по описанию с Домом писателей по Лаврушинскому переулку (д. 17), — типичное для Москвы советского времени брутально-помпезное многоэтажное жилое здание архитектора И.Н. Николаева, еще не насыщенное деталями ампира.
Советскую традицию надзирать над творческой интеллигенцией через расселение «по интересам» можно заметить по классическим московским адресам. На Тверской — Дом композиторов, рядом, по Камергерскому переулку, Дом писательского кооператива и Дом артистов в Брюсовском переулке, в 1-м Хвостовом переулке на Полянке — Дом кинематографистов, и, наконец, поблизости с ним Дом писателей — в Лаврушинском...
Строительство специально писательского дома не было новостью: такой уже был в Ленинграде. Здесь я не подразумеваю «Сумасшедший корабль» Ольги Форш (Невский проспект, д. 15) или Дом Савиной (улица Литераторов, д. 19). В 1932 году на углу улицы Рубинштейна и Графского переулка закончилось строительство дома по проекту архитектора А.А. Оля в конструктивистском стиле — одного из первых опытов архитектурного воплощения идеи обобществления быта. Это дом-коммуна, построенный для кооператива писателей и инженеров, которые сами разрабатывали программу для проектирования дома. Основной принцип — жилые ячейки, без кухонь и передних (кухня, столовая, передняя с вешалкой, общая комната отдыха, библиотека, детская комната — все это на первом этаже). Двери небольших квартир (их было 52, в основном двухкомнатные) выходили в общий коридор. Появление детей превратило жилые ячейки в кошмар — готовили на подоконниках. Официально это здание называлось Дом-коммуна инженеров и писателей, но в народе его прозвали «слеза социализма». Как вспоминает О.Берггольц, «и даже архинепривлекательный внешний вид “под Корбюзье”, с массой высоких крохотных клеток-балкончиков, не смущал нас: крайняя убогость его архитектуры казалась нам какой-то особой строгостью, соответствующей времени».
Идеи коллективного жилья все еще продолжали витать в рождающемся новом советском сознании, но уже с определенным ранжированием, как в доме Наркомфина архитектора М.Гинзбурга, что на Новинском бульваре. Конечно, Горький не мог представить, живя в доме С.П. Рябушинского, шедевре русского модерна архитектора Ф.О. Шехтеля, что советские писатели, «инженеры человеческих душ», будут жить в маленьких квартирках в городке, состоящем из четырех- и пятиэтажных конструктивистских зданий, поставленных либо в строчку, либо пилообразно под прямым углом. Жить в домах, построенных из материалов, что Бог послал. Это про то, когда из-за отсутствия средств основной конструктивный материал — кирпич и бетон — заменялся засыпкой шлаковой смесью на цементном растворе и с деревянным каркасом со штукатуркой по дранке.
В 1934 году был создан Союз писателей СССР, объединивший 1500 литераторов. По этому случаю писатели одними из первых среди интеллигенции получили особые привилегии, а за ними и прочие представители творческой интеллигенции. Можно только домысливать, почему Сталин так обожал писателей. Как начинающий поэт, он в шестнадцать лет сразу же получил признание, а его стихотворение «Утро» по рекомендации Ильи Чавчавадзе вошло в букварь «Дэда Эна» и многие годы оставалось одним из любимых первых стихотворений грузинской детворы. Может, эта творческая неудовлетворенность толкнула его на безмерные почести и привилегии, посыпавшиеся на писателей?
Эти привилегии задали невероятно высокий тон, сочетавший подчеркнутое уважение к высокому творчеству с намеком на то, что интеллигенция обязана служить делу построения социализма. В числе таких привилегий оказалось жилье, самый болезненный вопрос русского бытия. Предложение о строительстве Дома писателей выдвинул сам Сталин: было решено возвести крупный жилой комплекс для РЖСКТ (рабочее жилищно-строительное кооперативное товарищество) «Советский писатель», в том же 1934 году началось его проектирование. Этому решению предшествовала в октябре 1932 года встреча вождя с Максимом Горьким, который поделился мыслью о целесообразности строительства целого писательского городка, с гостиницей, столовой, библиотекой и т.д.
Пожалуй, самой главной привилегией для мастеров искусств стали квадратные метры. Было признано, что определенные представители интеллигенции имеют особые профессиональные нужды, требующие большей жилплощади, чем другие. В результате с 1933 года писатели получили такую привилегию, а два года спустя она была распространена на художников и скульпторов. По тем временам — роскошь невероятная. А о простых, рядовых гражданах говорить не приходится, их миллионы, могут и в бараках пожить, а писателей всего-то полторы тысячи.
В доме, о котором говорил Сталин, предусматривались квартиры с телефоном, ванной, отдельной комнатой для домработницы (среди интеллигенции это было принято и властью не осуждалось), газовой плитой и даже холодильным шкафом. Часть средств на строительство по ходатайству М.Горького была выделена правительством из бюджета, другая — писателями — пайщиками РЖСКТ «Советский писатель». Средняя зарплата на тот период по стране — 200 рублей. Стоимость двухкомнатной квартиры в Лаврушинском была определена в 8000 рублей, пятикомнатной — до 20 000 рублей. Много это или мало, судить читателю хотя бы по письму Булгакова своему другу и летописцу П.С. Попову: «Этот Вс. Вишневский и есть то лицо, которое сняло “Мольера” в Ленинграде, лишив меня, по-видимому, возможности купить этим летом квартиру». Другими словами, вместе с гонораром и отчислениями с «Мольера» Михаил Афанасьевич мог бы купить себе отдельную квартиру. А про А.Афиногенова, самого известного советского драматурга того времени, и говорить не приходится: в 1932 году его гонорары составили 171 000 рублей. Переводчики и драматурги зарабатывали больше всех (им полагался и процент со спектаклей). Успешность Булгакова — четыре одновременно идущие пьесы в центральных московских театрах, — конечно, вызывала зависть коллег. Поэтому и жесткая конкурентная борьба была не на жизнь, а на смерть, отсюда и негодование Мастера.
Некоторые исследователи романа уповают на влияние украинского философа Сковороды. Согласно его воззрениям, нужно довольствоваться тем, что Господь дал: «Будь только малым доволен. Не жажди ненужного и лишнего. Не за нужным, но за лишним за море плывут. От ненужного и лишнего всякая трудность, всякая погибель». И на протяжении всего романа Булгаков этому следует, основывая на этом положении целый ряд эпизодов: истории Степы Лиходеева, председателя жилтоварищества Босого, буфетчика Сокова, экономиста-плановика Поплавского, а уж про события, пожалуй, самые впечатляющие, происходившие в театре Варьете на сеансе черной магии, и говорить не приходится.
Но это в романе, а что мы имеем в сухом остатке? Все литераторы понимали, что значило иметь квартиру в кооперативном доме в Лаврушинском, и стремились ее заполучить всеми правдами и неправдами. М.А. Булгаков, как и большинство его собратьев по перу, просто мечтал жить в этом Доме писателей.
Он уже имел квартиру в писательской трехэтажной надстройке в доме № 3/5 на улице Фурманова (ныне Нащокинский переулок). Еще летом 1932 года он стал членом первого писательского жилищного кооператива в Москве — «Советский писатель», имея в виду, что все шло к разводу с его второй женой Л.Е. Белозерской. И сразу же после развода, уже на следующий день, 4 октября, он вступает в брак с Еленой Сергеевной Шиловской, а в феврале 1934 года с новой женой переезжает с нелюбимой Пироговки в новую квартиру, которой они поначалу искренне радовались.
Про квартирный вопрос известный советский сценарист Е.Габрилович, сосед Булгакова по балкону в этом доме, писал: «В начале тридцатых годов почти все писатели (малые и великие) селились по коммунальным квартирам. Поэтому, когда вдруг прошел слух, что будет писательская надстройка в Нащокинском переулке, образовалась большая давка».
Дом действительно можно назвать писательским — в нем поселились Константин Тренев, Виктор Шкловский, Владимир Билль-Белоцерковский, Мате Залка, Виктор Ардов, Семен Кирсанов, Осип Мандельштам и многие другие известные писатели. Но этот дом, хотя и в центре, — параллельно Гоголевскому бульвару, между Сивцевым Вражком и Гагаринским переулком, — был в их представлении на пару рангов ниже Дома писателей в Лаврушинском. Пожалуй, это был главный повод ожесточиться писателям, которых испортил «квартирный вопрос». Что касается памяти великих, то им с Нащокинским не повезло — дом был снесен в 1976 году по генплану Москвы 1971 года.
Однако еще до конца 30-х годов многим жильцам из Нащокинского переулка удалось перебраться в Лаврушинский. Мало того, сюда стали переезжать писатели из флигелей Дома Герцена на Тверском бульваре, литературного общежития на Покровке и других мест. Многие из них не задумывались о том, насколько морально в обстановке тех аскетических лет требовать отдельные квартиры, по крайней мере не менее двух комнат, да еще со всеми удобствами. Они сравнивали свое положение не с общей массой народа, а с представителями высшей «советской аристократии», к которой, несомненно, относили и себя благодаря той неизъяснимой любви Сталина к писателям.
По всей стране в городах, подвергшихся индустриализации, шло строительство жилья авангардной архитектуры, вплоть до домов-коммун. Свою лепту внесли приглашенные и просто эмигрировавшие немецкие и другие западные архитекторы при проектировании новых индустриальных городов. Только на территории Москвы находится около 150 объектов культурного наследия, относящихся к периоду советского авангарда, кроме того, в столице насчитывается 26 комплексов конструктивистских зданий с соответствующей инфраструктурой, снос большинства из них вызывает сегодня негодование либеральной общественности и головную боль правительства Москвы. Естественно, представители ни первых, ни вторых в них не живут. Но для интуриста от этих пришедших в упадок зданий исходит самая что ни на есть елейная благодать — вот она, гордость России, которую русские не видят, а мы им в пику выявили и признаем. И это все, чем может гордиться Россия?
Такие городки авангардной архитектуры не могли заинтересовать московских писателей — уж очень они были примитивны и убоги. Совсем иное — здание в Лаврушинском переулке, столько раз становившееся в наши дни героем произведений литературы и мемуаристики, что даже древнейшие строения Кремля, стоящие почти напротив, могут ему позавидовать. Серые фасады разновысоких объемов, врезающихся под прямым углом друг в друга, строгие ряды длинных балконов с бетонными балясинами, портал из полированного лабрадорита углового подъезда, так и напрашивающийся для симметричного повтора при продолжении строительства северной части здания по Лаврушинскому переулку.
Дом стал мечтой московских писателей. Он преподносился ими как чудо современной советской архитектуры, ведь к его материализации приложил руку сам Сталин. Кстати, сегодня это памятник федерального значения.
Как только стало известно о строительстве такого комфортабельного дома, Булгакову с супругой мгновенно захотелось жить только в этом шедевре советского зодчества. В своем стремлении заполучить четырехкомнатную квартиру в Лаврушинском писатель уподобляется своему персонажу — профессору Преображенскому: ему дела не было до простого люда, живущего в бараках да коммуналках, — «восьмая комната мне нужна для библиотеки».
Первые годы после великой русской революции XX века были наполнены приподнятым восприятием новой жизни. Духовный подъем широчайших народных масс, холодных, голодных и бездомных, толкал к безудержному полету фантазии, и чуть ли не каждый художественный замысел трактовался как символ эпохи, а их авторы именовались не меньше чем гении. Это был период романтического символизма: сочинялись грандиозные литературные и архитектурные композиции, рассчитанные на многотысячные манифестации, митинги в поддержку глобальной революции и торжества социализма. Выразительность архитектурной и литературной формы заключалась в ее остроте, но предельно понятной массам, чтобы, подобно агитационному искусству, непосредственно включить их в борьбу за утверждение идеалов революции. В.В. Маяковский — самый яркий пример. А вот Булгаков не хотел становиться «пролетарским писателем» и отказывался писать о новых заводах и колхозах. Тем не менее на этом фоне дьяволиада «Мастера и Маргариты» органично вписывалась в ткань происходивших событий.
«Я приехал в Москву в конце 1921 года без денег и без вещей, приехал, чтобы остаться здесь навсегда», — пишет в автобиографии Булгаков. Об этом почти двадцатилетнем периоде своей жизни он вспоминал: «Не из прекрасного далека я изучал Москву. О нет, я жил в ней, я истоптал ее вдоль и поперек... Москву двадцатых годов я знаю досконально... И намерен описать ее». Но, как утверждают свидетели, до конца жизни Булгаков так и не смог полюбить Москву, отдавая предпочтение родному Киеву, тем не менее он остается самым московским писателем двадцатого века — в его прозе оживает та Москва, в которой он жил. Неразрывная связь писателя с Москвой гораздо глубже обывательского пребывания, именно здесь происходят все основные события его личной жизни и творчества.
Внимательный читатель-москвич сразу же заметит в описании Булгакова предельную реальность московской топографии романа, хотя и с явными элементами фантастики. Это и легендарный дом 302-бис на Большой Садовой, здание правления МАССОЛИТа, именуемое Домом Грибоедова, на Тверском бульваре, Дом Драмлита, совпадающий по описанию с Домом писателей (Лаврушинский переулок, д. 17), поместив в него влетающую на помеле Маргариту.
Полет Маргариты над Москвой представляется одним из самых ярких по динамике эпизодов романа. Хотя основная цель Маргариты — встреча с Воландом, перед этим с позволения Азазелло она летит над городом, чтобы привыкнуть быть ведьмой, могущей повелевать. Маргариту охватывает удивительное чувство полета, порывы ветра раскрепощают не только мысли, но и тело женщины. Она удивительным образом преображается — теперь перед нами не робкая Маргарита, заложница ситуации, а ведьма с огненным темпераментом, готовая совершить самый безумный поступок. «Невидима и свободна! Невидима и свободна!» — восклицает автор устами нашей героини.
Ее полет начинается от Малого Власьевского переулка, она минует Сивцев Вражек и летит над Калошиным переулком — к Арбату. «Она пересекла Арбат, поднялась повыше, к четвертым этажам, и мимо ослепительно сияющих трубок на угловом здании театра...» Вот Маргарита в Большом Николопесковском переулке. Вот этот-то дом и определила Маргарита Николаевна целью своего визита. «В конце его (переулка. — Ю.К.) ее внимание привлекла роскошная громада восьмиэтажного, видимо, только что построенного дома. Маргарита пошла вниз и, приземлившись, увидела, что фасад дома выложен черным мрамором, что двери широкие, что за стеклом их виднеется фуражка с золотым галуном и пуговицы швейцара и что над дверью золотом выведена надпись: “Дом Драмлита”». Своей фантазией Булгаков разместил на этом месте совсем не существовавший дом. В реальности там под номером 6 находился новый семиэтажный кооперативный дом «Энергетик». Но Маргарите, а вместе с ней и автору, не этот дом был нужен. На самом деле все мысли были направлены к сверкающему черным гранитом, с рустованными нижними этажами Дому писателей в Лаврушинском, заселение которого уже началось.
Когда Маргарита узнает, что здесь живет Латунский, ее человеческий задорный нрав женщины перерастает в ведьминское неистовство. Ведь именно этот человек погубил Мастера. И она начинает дьявольски мстить! Квартира Латунского за несколько минут превращается в месиво из стекла, поломанной мебели, залитое водой. Ничто не может сейчас остановить Маргариту. Но что-то останавливает ее безобразия. В окне третьего этажа она видит маленького мальчика в кроватке, брошенного в суете родителями. И лишь этот испуганный ребенок, вызвавший у нее присущие женщине материнские чувства, перевел ее в состояние трепета и нежности.
Так чем же так не нравился Булгакову злополучный дом, где Маргарита устроила настоящий погром?
Во-первых, тем, что проживал в нем злейший враг писателя — критик и глава Комитета по контролю за зрелищами и репертуаром Осаф Литовский, который и выступает в романе под именем критика Латунского. Булгаков не без оснований именно в нем видел воплощение всех литературных невзгод. Литовский, как председатель Реперткома, каждый раз ставил шлагбаум пьесам драматурга: запрещал и «Багровый остров», и «Кабалу святош», и «Зойкину квартиру», но умер через четыре года после журнальной публикации романа.
Во-вторых, страстно желавшему жить в этом доме Булгакову и подавшему заявление на приобретение жилья в нем было отказано Литфондом, через который шло распределение квартир. Окружение Булгакова связывает исключение из квартирного списка писательского дома со снятием «Мольера» из репертуара МХАТа. А вот правомерность отказа Булгакову сведущие люди отрицают, поскольку, по их мнению, в чем автор этих строк сомневается, Михаил Афанасьевич имел преимущественное право на квартиру в Лаврушинском, так как он, внося пай в кооператив «Советский писатель» еще при надстройке дома в Нащокинском переулке, переплатил лишние 5000 рублей за полученные 47 метров вместо 60, и эти деньги почти пять лет находились в распоряжении кооператива. И все же воспринимать Михаила Афанасьевича обиженным, униженным и оскорбленным, ютящимся по каморкам оснований нет.
После стремительного разгрома квартиры Латунского душевное состояние Маргариты нормализуется. Она с чувством выполненного долга умиротворенно летит прочь из Москвы, на бал к Воланду. Здесь у Маргариты складывается единение ее поведения и окружающей обстановки. Находясь в суетливом, динамичном городе, жизнь в котором пульсирует каждую минуту, в городе, который принес Маргарите столько страданий, она бешена и свирепа, но, оказавшись в окружении зеленеющих лесов, росистого луга, водоемов, она обретает душевное спокойствие. Теперь она может лететь в свое удовольствие, расслабившись и наслаждаясь полетом, упиваясь прелестью лунной ночи и предстоящим балом.
Понятно, что квартиры распределялись, исходя из негласной табели о рангах — чем выше статус, тем больше квартира, — поэтому за прописку в престижном доме шли сражения, а интриг советской интеллигенции не занимать. При распределении жилья без них не обходилось — слишком лакомым кусочком была новая квартира. А.Афиногенов записал в своем дневнике: «Писатели, большие и уважаемые, собрались обсуждать жилищные дела и перессорились, начали говорить колкости, пошли намеки, потом без обиняков стали друг на друга валить некрасивые поступки». Как писателям, им в их стремлении попасть в число пайщиков не составляло особого труда ярко и эмоционально описать свое бедственное жилищное положение. Среди активных ходатаев были замечены Всеволод Вишневский, Константин Федин и Михаил Булгаков. Вс. Вишневский просил выделить ему в строящемся доме четырехкомнатную квартиру. О таком же жилье в письме от 1 октября 1934 года просил оргсекретаря ССП СССР А.С. Щербакова и М.Булгаков, где описывает свою новую, еще как следует не обжитую квартиру чуть ли не как камеру пыток средневековой инквизиции. Он жаловался на плохие условия в писательской надстройке в Нащокинском переулке, «известной на всю Москву дурным качеством всей стройки, и в частности, чудовищной слышимостью из этажа в этаж, в квартире из трех комнат он не имеет возможности работать нормально, так как у него нет отдельной комнаты», что действительно объективно влияло на творческую деятельность писателя. Другим письмом он обратился в РЖСКТ «Советский писатель» с просьбой о том, чтобы ему вместо теперешней квартиры предоставили четырехкомнатную в писательском доме в Лаврушинском переулке. Не зря писал Булгаков, что москвичей испортил квартирный вопрос, — на него это утверждение распространяется в полном объеме. Булгакову нужен был кабинет, а все остальное его не касалось. Нисколько не возражаю против подобного мировоззрения, но такие требования мало вяжутся с обликом страдальца.
Если следовать эмоциональным плачам писателей, то создается впечатление, будто вся Москва, живущая в коммунальных квартирах или бараках, только и знала, что обсуждать, как плохо живется несчастным писателям в изолированных квартирах с ванными комнатами и газовыми плитами. Стремление к получению сомнительно оплаченной собственности и других благ довольно быстро стало отдалять в своих запросах советских «инженеров человеческих душ» от народа. В условиях тотального дефицита жилья такая территориальная изолированность лишь формировала распадение общества по кастовому признаку.
Трудно поверить, что у писателей не хватало средств для уплаты кооперативных взносов, равных половине стоимости жилья. Почувствовав халяву, они со слезами обращались в Литфонд за матпомощью. И там не отказывали: принимались решения ССП о помощи литераторам. Так, согласно протоколам заседаний Секретариата ССП, 10 октября 1936 года группе писателей из 11 человек были выделены деньги для внесения взносов (от 5000 до 12 000 рублей), а 29 января 1937 года еще 11 человек получили суммы от 2000 до 5000 рублей. А потом вообще выплату паев отменили. Связано ли это с введением второй очереди дома в Лаврушинском для нового, послевоенного привилегированного отряда советских писателей, неизвестно.
Стремление побывать за границей и жить в четырехкомнатной квартире в центре Москвы у больного Булгакова в последние годы жизни приобрело просто маниакальный характер. Привыкший обращаться напрямую к руководителям государства, он посылает в 1938 году письмо главе Советского правительства В.Молотову с просьбой об обмене их квартиры на четырехкомнатную. Но Молотов не Сталин и позволить такой вольности не может — аппарат премьера не стал заморачиваться личностью писателя и переправил письмо в Мосгорисполком, который не увидел основания увеличивать квадратные метры писателя. Памятуя о несбывшейся мечте Булгакова, руководство МХАТа, узнав, что драматург пишет пьесу про становление молодого Сталина-революционера, в своем стремлении заполучить «Батум» к концу июля 1939 года и поставить спектакль к 60-летию вождя не скупится в обещаниях «к ноябрю — декабрю устроить квартиру». В результате жестких переговоров драматург подписывает договор с театром на своих условиях. Он тогда сказал, что ради квартиры не то что МХАТу, а дьяволу готов продаться. Но наверху пьеса одобрения не получила. Хотя Сталину она понравилась, выдавать булгаковские слова за свои он не захотел. О договоре можно забыть.
Заселение первой очереди кооперативного четырехподъездного жилого дома по Лаврушинскому переулку было закончено в 1937 году. Все источники указывают, что в четырех подъездах первой очереди кооператива располагалось 19 двухкомнатных квартир, 38 трехкомнатных, 15 четырехкомнатных, 5 пятикомнатных (в них въехали семьи К.Федина, И.Сельвинского, И.Эренбурга, Н.Погодина, Вс. Вишневского). Семья Вс. Иванова должна была получить шестикомнатную квартиру. Так, не доверяя авторитету ордера, И.Ильф, Е.Петров и В.Катаев при активном участии табуретки застолбили положенную Ильфу квартиру накануне его заселения, и не одни они. По сравнению с другими домами в округе, несмотря на многочисленные строительные огрехи, в которые трудно поверить (отваливающаяся штукатурка, безобразная тонировка в покраске стен и даже чуть ли не дыры в перекрытиях, отсутствие возможности пользоваться балконами, на верхние этажи не доходила вода, незаасфальтированный двор, неработающий лифт), в нем все было роскошно, жильцы то и дело заносили в свое жилище новенькую добротную или старенькую, но хорошо сохранившуюся антикварную мебель. Так, по воспоминаниям жены М.Пришвина, он «не раз говаривал разным людям, что кабинет в стиле XIX века ему нужен только ради редакторов, — а то они меня и за настоящего писателя не считают». Вот, оказывается, из каких обывательских мотивов рождался сталинский ампир.
Представляют интерес интерьеры и внутреннее убранство жилищ писателей. Обстановка в квартире была, согласно различным воспоминаниям, одной из составляющих имиджа литератора. Даже в условиях «в основном построенного социализма» она говорила о принадлежности ее хозяина к определенной социальной группе, а то и к писательской элите. Молва приписывала им определенный образ жизни, хотя из мемуаров литераторов, их родственников и близких знакомых читателю внедряют мысль, что многих писателей не очень волновали условия быта и обстановка жилья. Это касалось и определенной части элиты, которая, безусловно, могла себе позволить многое.
Как говорят свидетели, квартиры писателей были скромными. Но к этому определению следует относиться с некоторым предубеждением. Так, к примеру, в кабинете «у окна стоял невзрачный с виду письменный стол с заштопанной в двух местах черной клеенкой. На столе не было ничего, кроме пузырька с чернилами, дешевой ученической ручки и стопки бумаги. На высоких стенах кабинета не было никаких украшений, кроме картины Беляницкого-Бирюли “Зимний пейзаж”». А это художник из первого ряда пейзажистов России первой половины XX века.
Естественно, изящную обстановку в квартирах писателей создавали их жены. Трехкомнатная квартира Булгаковых, по мнению современников, была нарядна, красива, со вкусом обставлена: натертый паркет, антикварная мебель красного дерева, подобранная с большим вкусом. На обеденном столе — синий с позолотой старинный сервиз (Елене Сергеевне удавалось подыскать в комиссионках и на распродажах великолепную антикварную мебель), причем каждая вещь в доме была не случайной, а продуманно приобретенной ради удобства обитателей скромного жилища. К примусам она отношения не имела, хозяйство вела домработница. Неудивительно, что небольшая трехкомнатная квартира, всего 47 квадратных метров жилой площади, казалась почти дворцом. Сохранилось письмо Булгакова к жене: «Проходя в размышлениях из кухни к себе, остановился в средней комнате. Хорошо! Как во сне — такою должна быть одна из тех 8 комнат, которые мы с тобою должны были бы иметь». Воспоминания детства о квартире на втором этаже, что в Киеве, по Андреевскому спуску, д. 13, или помыслы профессора Преображенского о восьмой комнате. Как будто в стране ничего не изменилось за прошедшие годы...
Действительно, нужно согласиться с интересной мыслью друга его молодости, а впоследствии мужа первой жены Булгакова — Т.Н. Лаппы адвоката Д.А. Кисельгофа: «Он не сумел понять советской действительности... В этом была его трагедия. Он же писал как Ильф и Петров — они тоже писали с юмором, тоже видели наши недостатки, — но они видели и положительное!.. А он не сумел. Он смотрел со стороны. Я думаю, он сам от этого мучился... А если бы он сумел понять нашу действительность — вся его жизнь пошла бы по-другому».
Но его устраивал тот стиль жизни, который они вели с Еленой Сергеевной. Чтобы позволить своей семье подобный образ жизни, с регулярным приглашением почти каждый вечер «небольшого круга друзей» (это утверждение Елены Сергеевны), М.Булгаков брался за любую подработку. «Уровень жизни в доме Булгаковых, с почти ежедневными приемами, резко отличался даже от весьма обеспеченных литературных домов», — утверждает и М.О. Чудакова.
В первые послевоенные годы окружение Дома писателей было типично замоскворецкое — кругом бывшие купеческие дома со скособоченными пристройками и чердачными надстройками, уплотненные многочисленными жильцами. Во дворе протекала обычная городская обывательская жизнь — на лавочках судачили старушки, во дворе резвились дети, взрослые резались в карты и домино, пили чай из самоваров, дворовые праздники справляли все вместе. Поэтому, исходя из сложившихся обстоятельств и по экономическим соображениям (разве могло хватить денег, чтобы снести одномоментно все замоскворецкие традиционные постройки во имя наших замечательных писателей?) строительство писательского дома решили осуществить в две очереди: в 1935–1937 и в 1948–1949 годах.
Дом писателей в Лаврушинском и сейчас, как и восемьдесят лет назад, возвышается над полем брани за оставшиеся памятники архитектуры, чудом не разрушенные в ходе борьбы за сохранение нашего исторического наследия на этакой лакомой площадке Замоскворечья. И это несмотря на многоэтажное послевоенное строительство. Чего только стоит двенадцатиэтажный колосс Минсредмаша на Большой Ордынке (д. 24) или сорокаметровый торец лабораторного корпуса Гиредмета, нависший над соседкой-библиотекой имени Д.Ушинского. Писательский дом («Дом высился как каланча...», по определению Б.Пастернака) по-прежнему ориентируется на серую громаду дома ВЦИК и СНК СССР, именуемого в просторечии Домом на набережной, а роман М.Булгакова настолько укрепил в сознании читателей значимость писательского дома в Лаврушинском, что никакие вновь возведенные дома не смогут умалить его достоинства.