Русские художники
Лев Михайлович Анисов родился в 1942 году в Москве, в Замоскворечье. Окончил Московский институт инженеров жлезнодорожного транспорта и Литературный институт имени А.М. Горького.Работал редактором на Гостелерадио СССР, в редакции литдрамвещания, в издательствах «Советский писатель», «Скифы», «Эллис Лак». Автор книг о художниках Иване Шишкине, Александре Иванове и собирателе русской живописи Павле Третьякове, выходивших в разные годы в популярной серии «Жизнь замечательных людей», о знаменитых московских святителях Платоне и Иннокентии. Автор исторических публикаций во многих московских журналах и газетах. Член Союза писателей России.
Княжна Тараканова
В 1864 году художник Константин Дмитриевич Флавицкий, молодой еще человек (ему едва минуло тридцать четыре года), выставил в Академии художеств на очередной художественной выставке картину «Княжна Тараканова в темнице во время наводнения». Успех был невероятный. Толпы народа собирались перед картиной, изображающей ужасную смерть молодой женщины. В окно камеры хлещет вода, крысы взбираются на кровать и на платье заключенной. Сама же она в отчаянии ждет своей гибели.
Княжна Тараканова. Кому не знакомо это имя, и в большей степени благодаря именно картине К.Д. Флавицкого.
Давая оценку с точки зрения ее общественного значения, критик В.В. Стасов писал: «Всего сильнее действовал в то время, конечно, самый сюжет, и около него происходили битвы ретроградов и прогрессистов, в журналах и обществе. Одни открещивались с негодованием от непозволительной дерзости картины, другие в восторге поднимали ее выше небес...»
Павел Михайлович Третьяков, купец и собиратель, начал вести переговоры с художником о покупке картины для своей коллекции, но появилась «княжна Тараканова» в доме Третьяковых лишь после смерти К.Д. Флавицкого, в 1867 году.
«Радуюсь за Ваши приобретения, — писал собирателю его ближайший друг А.А. Риццони, — что же касается приобретения картины Флавицкого, то истинно поздравляю... я убежден, что Вы и через десять лет не пожалеете об этой покупке. Картина Флавицкого будет всегда одна — одна из перла русской школы, никогда не потеряет свою цену. Душевно рад, что она попала к Вам».
Незадолго до приобретения Третьяковым картина выставлялась на Всемирной выставке в Париже. Выставлялась под другим названием — «Смерть легендарной принцессы Таракановой», а в каталоге выставки была приписка, что «сюжет картины заимствован из романа, не имеющего никакой исторической истины». Приписка была сделана по распоряжению Александра II.
Так кто же она — «княжна Тараканова»? Действительно ли она дочь императрицы Елизаветы Петровны и графа А.Разумовского или же отчаянная авантюристка, обманом вывезенная из Италии графом А.Г. Орловым-Чесменским, заточенная в Петропавловскую крепость и там погибшая в каземате во время сильного наводнения 10 сентября 1777 года, когда про нее забыли или же не захотели ее вывести?
Обратимся к истории.
Вступив на престол 25 ноября 1741 года, Елизавета Петровна еще более приблизила к себе своего любимца Алексея Разумовского, недавнего церковного певчего, обладавшего дивным голосом и буйным, молодецким характером. Он стал действительным камергером, затем обер-егермейстером. Императрица возложила на него андреевскую ленту и, наконец, пожаловала своему фавориту графское достоинство.
Пожаловала она этот титул в знаменательный для А.Разумовского и Елизаветы Петровны день — 15 июня 1744 года. В тот день императрица тайно обвенчалась со своим любимцем в церкви Воскресения в Барашах в Москве. Долго еще москвитяне, указывая на крест, возвышающийся над церковью, обращали внимание, что увенчан он короной, поставленной по приказу государыни в память о важном событии в ее жизни.
После заключения брака Елизавета Петровна пожаловала супруга своего званием генерал-фельдмаршала.
Как иностранные писатели, так и предания, сохранившиеся в России, единогласно утверждали, что у Елизаветы Петровны от брака с Разумовским были дети — сын и дочь.
По законам своего времени, рожденные от брака, хотя и законного, но тайного, они не имели права на престолонаследие. Более того, с течением времени они должны были утвердиться в мысли о необходимости добровольно отказаться от света и посвятить свою жизнь Богу, дабы не смогли люди нечестивые использовать их имена в корыстных целях, в политических интригах.
О сыне письменных свидетельств не сохранилось. По преданию, жил он до самой своей кончины в одном из монастырей Переславля-Залесского и горько жаловался на свою участь.
Дочь императрицы носила имя Августа.
Она, как и брат ее, получила фамилию Тараканова. По отчеству звалась Матвеевной. Конечно же и фамилия, и отчество вымышленные.
Никаких документальных известий о жизни Августы до 1785 года мы не имеем. Лишь в тот год, когда ей исполнилось сорок лет, она привезена была по именному повелению Екатерины II в Ивановский монастырь, пострижена в монахи и получила имя Досифея.
Двадцать пять лет пребывала она в монастыре под этим именем. Зналась лишь с игуменьей, духовником и московским купцом Филиппом Шепелевым. Жила в одноэтажных каменных кельях, в помещении, составлявшем две уютные комнаты под сводами и прихожую для келейницы. На содержание ее отпускалась особенная сумма из казначейства. По смерти Екатерины II Досифею навещали известные люди, приезжая поздравлять ее по большим праздникам. Посетило ее келью даже одно лицо императорской фамилии и долго беседовало с ней. Но до самой смерти Досифея жила неспокойно. Вздрагивала при всяком шорохе, стуке, тряслась всем телом. Был у нее портрет Елизаветы Петровны и какие-то бумаги, которые она однажды сожгла.
В молитвах и постах прошла ее жизнь. Как пишут, была она очень похожа на свою мать, хорошо знала иностранные языки.
Умерла Досифея 64 лет от роду, 4 февраля 1810 года. Похороны были пышные. Похоронили Досифею в Новоспасском монастыре, в усыпальнице рода бояр Романовых, где погребались родственники царственного дома.
Была Досифея нрава кроткого и, говорят, после свидания с Екатериной II сама дала согласие на постриг.
Конечно же с «княжной Таракановой», вызволенной А.Г. Орловым-Чесменским из Италии и скончавшейся в Алексеевском равелине Петропавловской крепости, она никоим образом не была связана и не виделась ни разу с ней.
Так кого же изобразил художник К.Д. Флавицкий?
В царствование Екатерины II, когда, согласно ее воле, на польский престол вступил Станислав Понятовский, в Европе разразилась целая буря политических страстей. Франция направила в Польшу деньги и своих офицеров в помощь противникам Понятовского и уговорила Турцию вступить в войну с Россией. Турки были разбиты русскими. Австрия, напуганная вторжением русских войск в Молдавию и Крым, срочно заключила с Турцией оборонительный союз. Война вот-вот должна была вспыхнуть с новой силой. Но прусский король Фридрих II сумел утихомирить страсти. Зная, что Австрия с тревогой смотрит на намерение Екатерины приобрести Молдавию и Валахию, король предложил вознаградить Россию частью польских земель, не забыв при этом себя и Австрию. Все согласились и вздохнули с облегчением. Летом 1772 года последовал первый раздел Польши.
Магнаты и шляхта, да и сам Станислав Понятовский были поражены этим событием. Вот тогда-то с помощью иезуитов и была объявлена Европе «дочь Елизаветы Петровны», якобы воспитывавшаяся у богатого князя Радзивилла. Таинственность, которой были окружены настоящие дети умершей императрицы, сыграла на руку иезуитам и шляхтичам. Объявившаяся наследница русского престола была опасной — и весьма — для Екатерины II. Таким образом, поляки и стоявшие за ними иезуиты решили объявить войну русской императрице. Конечно же, как показывают документы, самозванка не сама приняла такое решение — объявить себя наследницей престола. Она, принятая в доме Радзивилла еще маленькой девочкой, не знала о своем происхождении. Уже перед самой своей кончиной, находясь в Алексеевском равелине, она признается духовнику, что о месте своего рождения и о родителях никогда ничего не знала.
«Я помню только, — говорила она, — что старая нянька моя, Катерина, уверяла меня, что о происхождении моем знают учитель арифметики Шмидт и маршал лорд Кейт[1]. Меня постоянно держали в неизвестности о том, кто мои родители, да и сама я мало заботилась о том, чтоб узнать, чья я дочь, потому что не ожидала от того никакой себе пользы».
Жила она в Берлине, в Лондоне. Вначале была известна под именем девицы Франк, потом госпожи Тремуйль.
Она получила неплохое воспитание. Знала французский и немецкие языки, легко говорила по-итальянски и по-английски. Обладала редкостной красотой.
Едва появившись в высшем обществе, она поразила сердца многих именитых европейцев. Люди, принадлежавшие к хорошим фамилиям, покоренные ее обаянием, поступали к ней в услужение. Сорокалетний граф Римский империи добивался ее руки, но безуспешно. Другие, угождая красавице, входили в неоплатные долги и оказывались за решеткой.
Она любила роскошь, знала себе цену и не отличалась строгостью. Утопая в роскоши (деньги ей тайно поставляли иезуиты), она вела едва ли не царский образ жизни. После поездки в Париж и встречи с Михаилом Огинским — посланником польского короля — стала выдавать себя за русскую и сделалась известной под именем «принцессы владимирской». А через некоторое время объявила себя наследницей русского престола. Появились и подложные документы — в частности, «духовное завещание» Елизаветы Петровны, согласно которому дочь ее, принцесса Елизавета, должна принять в свои руки бразды правления.
За действиями и поступками «принцессы владимирской» стали со вниманием следить европейские дворы. Дело принимало нешуточный оборот для России. Вот тогда-то, а именно 12 ноября 1774 года, граф Алексей Орлов получил от государыни Екатерины II приказ «поймать всклепавшую на себя имя во что бы то ни стало». Он был даже уполномочен подойти с эскадрой к Рагузе, где в то время жила «принцесса», и потребовать выдачи самозванки, а если сенат откажет ему в этом, бомбардировать город.
Граф Алексей Орлов собрал сведения о самозванке и, отметив среди черт, ей свойственных, страстность и влюбчивость, решил сыграть на этом. Он решился вести с ней игру в любовь, чтобы обыграть красавицу и увлечь ее в хитро расставленные сети. А уж на это Алексей Орлов был мастак.
Ему было тридцать восемь лет, красавец и настоящий богатырь. Огромного роста, в плечах, как говорится, косая сажень, необычайной силы, с приятным, умным, выразительным лицом, граф был одним из красивейших людей своего времени. Конечно же все мужчины, доселе окружавшие самозванку, потеряли для нее интерес, едва она встретилась и коротко сошлась с графом. Она потеряла голову. И когда он предложил ей руку и сердце, счастливее ее не было на свете.
Граф Алексей Орлов предложил ей обвенчаться на русском корабле. Не чувствуя опасности, она ответила согласием.
Обман обнаружился слишком поздно. «Принцесса владимирская» вскоре оказалась в Алексеевском равелине Петропавловской крепости. Здесь ей и суждено было кончить свои дни. Умерла она от чахотки в семь часов пополудни 4 декабря 1775 года.
Люди, хорошо знавшие придворные тайны, говорили, что в темнице пленница родила графу Орлову сына. Он служил впоследствии в конной гвардии под фамилией Чесменский и умер в молодых летах.
Иезуиты много приложили усилий, чтобы легенда о «дочери Елизаветы Петровны», умерщвленной Екатериной II в каземате Петропавловской крепости, долго жила на свете. Они не забывали оплачивать труды историкам, писавшим по их указке. Так появилась в свет и книга Кастера «История Екатерины II», в которой много страниц было посвящено и «принцессе владимирской», так трагически погибшей. Книга эта, переведенная на русский язык, попалась на глаза молодому художнику, и он, пораженный прочитанным, обратился к холсту.
Ведомо ли ему было, что события, изложенные в книге, были исторической ложью? Конечно же нет.
Художник Василий Максимович Максимов
Пожалуй, лучшего знатока деревенской жизни, чем Василий Максимович Максимов, среди русских художников не было. Но имя его забыто в наше время. Наверное, имеет смысл исправить несправедливость и рассказать об этом удивительном художнике.
С чего начнем? Начнем с того, что Максимов был одним из любимейших художников Павла Михайловича Третьякова.
Он появился в доме Третьяковых весной 1876 года. Маленький, рябой, лохматый, милый и добрый человек. Не любить этого задушевного и правдивого человека было невозможно.
Кем-то ему была заказана копия с его картины «Раздел имущества», приобретенной Третьяковым, и он приехал работать в галерее. С утра был в зале, у мольберта, завтракал всегда с Третьяковыми и затем вновь уходил работать до сумерек. Ему не мешали.
Выходец из крестьянской среды, Максимов писал картины из жизни, которую хорошо знал. Сколь чудны его «Бабушкины сказки», появившиеся в Толмачах еще в 1867 году. Каким-то покоем и разумностью деревенской жизни веяло от картины. А «Приход колдуна на крестьянскую свадьбу», где так красива невеста, что невольно возникал вопрос: «С кого это вы, любезнейший Василий Максимович, писали этакую красавицу?» А «Семейный раздел»? Это о них скажет Илья Ефимович Репин: «Картины его можно назвать перлами народного творчества по характерности и чисто русскому миросозерцанию. Они скромны, не эффектны, не кричат своими красками, не вопиют своими сюжетами; но пройдут века, а эти простые картины только сделаются свежее и ближе зрителю будущих времен. А чем? Это вовсе не загадка и не таинственный символ, — это самая простая русская вечная правда. Она светит из невычурных картин Максимова: из каждого лица, типа, жеста, из каждого местечка его бедных обстановок, бедной жизни».
Многое довелось претерпеть в жизни Максимову, но он не озлобился, не ожесточился, напротив, был сердечен и отзывчив. Любил вспоминать детство. Запустив руку в лохматую шевелюру, принимался рассказывать бесхитростно:
— Изба наша была просторная. Отец с матерью, прожить чтоб, пускали на ночлег прохожих. Их много из Питера с заработка возвращалось. К ночи застелют пол свежей соломой, зажгут ночник вместо горевшей с вечера лучины; когда все затихает, тогда и нас накормят ужином. Случалось, заслушаешься рассказов прохожего краснобая так долго, что не услышишь, как утром опустеет изба. А иной раз проснешься под звон монет рассчитывающихся с матерью прохожих и от холода открытой в сени двери, в которую выносят уходящие ночлежники свои котомки-клади. Благодарят за хлеб-соль.
По смерти отца мать отдала его с братом в монастырскую школу Николаевского монастыря, что в полуверсте от их деревни.
В монастыре во время обучения иконописи ему открылась сокровищница русской литературы. Больше всего ему понравились гоголевские «Вечера на хуторе близ Диканьки» и пушкинская «Капитанская дочка». Выучил наизусть «Полтаву», басни Крылова.
Мать он любил до безумия. Мастерица рассказывать, она в долгие зимние вечера вспоминала, как ездила в Соловецкий монастырь, ходила в Киев на богомолье, бывала в Москве. Не ее ли рассказами в какой-то степени навеян сюжет картины «Бабушкины сказки»?
— Однажды пришел брат Алексей в монастырь, сказывает: собирайся, мать умирает. Увидев маму, я ее не узнал, — говорил Максимов, и угадывалось, как горько ему рассказывать об этом. — Она была седая, как снегом покрыта. Заплакала, увидев меня в слезах. Подозвала Алешу, брата, и жену его Варвару и просила не обижать меня, а когда нужно, отпустить в Питер и не забывать меня там, сироту. Эхма, — вздыхал он.
Не сказывал Максимов Третьяковым многого. Как брат Алеша спровадил его к чужим людям, как при дележе наследства обделил другого их брата — Федора, человека незлобивого, доброго (сам Максимов получил в наследство лишь икону, завещанную ему матерью). Не говорил, потому как не помнил зла. Зато с любовью говорил о свадьбе Алексея:
— Однажды, придя из монастыря, я не узнал избы. Божница, зеркало, окна, стены — все убрано шитыми полотенцами, на кровати множество подушек, новые занавески; в избе пахнет мясным кушаньем и душистыми тепликами. В задней избе стоят бочонки с пивом, сладкие пироги и прочая стряпня. Старший брат наш Алексей к свадьбе готовился. В церковь-то и обратно ездили с колокольчиками. Дома гости собрались. Молодые стояли в красном углу, помню, оба красивые, все любовались ими и то и дело заставляли целоваться. — Максимов улыбнулся. — А на другое утро — только успели гости напиться чаю, как вошел в избу человек, на четвереньках, с глиняным горшком на голове, и бродил, тыкаясь обо что попало, пока другой дружка не разбил у него на голове горшок, ударив по нему палкой; тут молодая стала веником подбирать осколки, а гости бросали на пол деньги. Выгодно было мести этот сор, из него она то и дело вынимала серебряные монеты, а медных пятаков — без счета.
Василия Максимова не тянуло за границу. Он находил ее вредной для молодого человека, не знающего своей родины.
— На чужбине легко подвергнуться соблазнам и потерять свежесть чувства любви к родине, — говорил Максимов. — Любовь к родине во мне поселила матушка своими рассказами о Москве, Киеве и других местах, а по возвращении из-за границы, пожалуй, своего-то не сумеешь понять и оценить, набравшись чужого духа.
«Как они, однако, схожи — художники», — подумалось Павлу Михайловичу, вспомнившему слова Репина, писавшего из-за границы: «Да, учиться нам здесь нечему, у них принцип другой, другая задача, миросозерцание другое. Увлечь они могут, но обессилят», или поленовское восклицание: «Как Европа и ни хороша, в России, в деревне, мне милей...»
— Когда в Академии художеств учился, — продолжал Максимов, — к Павлу Петровичу Чистякову душой прикипел. Вот человек! Он ведь тоже деревней бредил. Бывало, начнет описывать нам, ученикам, картину какую-нибудь для летней работы, заслушаешься. Наградил его Бог даром рассказчика. И по сю пору его голос слышу. «В начале лета, когда черемуха и яблони цветут на моей родине в Тверской губернии, — говорил Чистяков, — помню, бывали праздники. В огородах, на свежей зелени, у приютного погребка в тени, частью и в свету, сидят с пивцом в руках добряки-крестьяне и мирно запивают, празднуют. Красивая молодуха подает из погребка пиво, а они калякают и пьют, пьют и калякают. Бывает между ними и пономарь, а иногда и дворовый пожилой. Вот картина на лето для начала. Только нужно и сочинять, и писать добродушно, тепло. Эту картину нужно видеть. Народ простой, трудолюбивый, симпатичный, добрый, а воздух кругом чистый, прозрачный; деревья цветут. Погребок отворен, и внутри темно, холодно, а на пороге с кувшином в руках свежая бабенка...» Как тут, скажу я вам, не заразиться было желанием работать! Я, признаюсь, выезжал на каникулы в родную деревню и работал, как Павел Петрович сказывали, с семи утра до пяти вечера. А работать-то в деревне одно удовольствие. Все знакомо.
Будучи студентом петербургской Императорской Академии художеств, Василий Максимович, подобно Крамскому, образовал свою артель. Здесь читали Гоголя, Пушкина. Беседовали, отводили душу в хоровом пении. Жили столь дружно, что приняли на свое артельное содержание приехавшего из Твери талантливого молодого человека — Арсения Шурыгина. (Павел Михайлович Третьяков заприметил его картины и две из них приобрел.) Когда же артель распалась и Шурыгин остался без средств, Максимов продал свою золотую медаль, полученную в академии, и купил другу пиджачную пару, а себе пальто. (О том конечно же не рассказывал он Третьяковым.)
Кончив с работой в галерее, Василий Максимович написал несколько этюдов сада Третьяковых, их любимую китайскую яблоню в цвету и подарил хозяйке дома — Вере Николаевне Третьяковой.
Провожали его всем домом.
«Приезд мой был настоящим праздником жене и детям, — писал Максимов в 1877 году, — толкам-расспросам не было конца, а мне есть что порассказать, ни из одной поездки не возвращался я с более богатым материалом, как из настоящей. И должно быть, мои рассказы уж очень ясно рисовали жизнь, что жена, даже не видевши ни Москвы, ни тех людей, которые являются как бы выразителями лучшей стороны русской жизни, — чувствует, что там больше искренности, и пуще прежнего хочется ей побывать в Москве...»
Вера Николаевна отвечала: «...хорошо стало на душе, как прочла я ваши строки, они глубоко пали в душу, и я благодарю судьбу за то, что послала мне таких добрых людей, как вы... Спасибо Вам также за милые картинки, которые я нашла в моей спальне, — они будут напоминать мне Вас!»
Долго еще в Толмачах повторяли признание Максимова: «Как сумел, так и выразил мою любовь к простым людям».
А в 1882 году, всей семьей отправившись в Петербург на святки, Третьяковы навестили семью Максимовых и познакомились с его красавицей женой. Были у них две очень хорошенькие дочери и сынишка.
Жили они в нужде, — это было заметно, — но все любили друг друга, и это трогало.
Подивились Вера Николаевна и Павел Михайлович, когда узнали, что Лидия Александровна, генеральская дочь, полюбив крестьянского сына, отстояла свою любовь и получила от родителей благословение на брак.
Максимов был так влюблен в свою жену, что, казалось, ни одной картины не появлялось без ее изображения. (А рассказы тещи — помещицы Измайловой — послужат сюжетом для картины «Всё в прошлом», одной из лучших картин об ушедшей дворянской России.)
— Поверьте мне, от души говорю, от сердца, лучшего ценителя и образователя школы русской, такой школы, которая понемногу получает право гражданства изображать простых, не подкрашенных ни излишними добродетелями, ни пороками русских людей, чем Павел Михайлович, нет, — обращаясь к Вере Николаевне, говорил Максимов.
И она была благодарна ему за эти слова, чувствуя, что и муж, подозрительно долго вытирающий платком нос, принимает их.
— Ну что мы все о серьезном да о серьезном! — говорила Лидия Александровна Максимова. — присаживайтесь к столу. Будем пить чай.
— А я вот ужо вам историю одну расскажу, — подхватил Максимов.
Расселись подле самовара, зашумели, начали шутить. Было тепло и весело.
— Вот ведь что иногда случается, — начал Максимов, хитро улыбнувшись. — Однажды на выставке, к вечеру, когда все устали от развески, забрел я в курилку. Там никого не было. И я очень обрадовался, скажу я вам, когда увидел самовар на столе, еще теплый. Среди стаканов с остатками недопитого чая, с брошенными в них окурками нашел стакан почище, ополоснул его, налил чайку и, вылив полстакана в большое блюдце, поднес его за краешки к жаждущему рту. Ну, думаю, пока никого нет, хоть чайку напьюсь. Тяну чай губами, голову наклонил низко, глаза закидываю к небу — посматриваю на дверь. Слышу стук... Молчу. Вижу, дверь тихонько открывается, и через нее осторожно входит высокий, стройный офицер. Увидев меня — скорее мою шапку кудрей, так как я все еще продолжал тянуть свою соску, — он остановился и внимательно стал всматриваться. затем спокойно подошел и спросил, где находится заведующий. Я, не отрываясь от чаепития, сказал, что, мол, все разбрелись кто куда, заведующий шатается где-нибудь, ведь его рвут на части. «Вы присядьте, — говорю, — подождите немного, а чтоб не скучно было — чайком побалуйтесь». Я опять разыскал стакан почище, тщательно ополоснул его под краном, потянулся было за полотенцем, но, увидев, что оно мокрехонько, махнул рукой, налил покрепче чайку, положил внакладку три куска сахару и поставил стакан на краешке стола, перед офицером. «Возьмите, — говорю, — присаживайтесь». Офицер конфузливо улыбался, внимательно следя за мной, однако стул взял, подсел к столу, снял с правой руки перчатку, большой, выхоленной рукой поднес стакан к губам и чуть-чуть пригубил. На его безымянном пальце я заметил какой-то замечательный перстень. «Вот так штучка!» — говорю. «Да! Это от деда», — ответил он. Скоро поднялся, приветливо кивнул головой и вышел. Я было пожалел, что напрасно загубил столько сахару, как в комнату вбежал заведующий. «Куда пошел великий князь?» — «Какой великий князь?» — «Но ведь он только что был здесь!» — «Что ты говоришь! Был какой-то высокий военный, поговорили, он чайку попил». — «Ну! Он и есть! Брат государя-императора. Эх ты, Максимыч! И так анекдотов о нас не оберешься. Надо же!» И он, озабоченный, опять убежал искать великого князя.
Максимов замолк, хитро и как-то подозрительно довольно поглядывая на гостей. и тут Павлу Михайловичу стала ясна проделка художника.
Максимов понял его, тут же улыбнулся и простодушно сказал:
— Ну а что же, Павел Михайлович, я должен был подняться, приветствовать его, а чай оставить недопитым? Нет уж. Я же и любезность проявил — пригласил его. У меня только, знаете, тревожная мысль: а не узнал ли он, что я его морочу? Но все прошло гладко! А может, и ему так было удобнее? Шут их разберет! Давайте-ка еще по чашечке.
— С удовольствием, — согласился Павел Михайлович. — Мы до чая большие охотники...
Здесь, как это ни грустно, и оставим героев нашего рассказа.
Когда-нибудь мы, может, снова вернемся к ним.
[1] Возглавлявший английские масонские ложи. — Прим. авторов.