Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

К вопросу о национальном бестселлере...

В последнее время стало принято на все лады обсуждать понятие «национальная идея». Предлагаются варианты от программных лозунгов различных политических партий до стремления победить на Олимпиаде или чемпионате мира по футболу. Но все эти варианты не несут в себе самого главного — всеобщей объединительной силы, без которой национальная идея невозможна.

Что же мешает увидеть и развить в качестве национальной идеи то, что во все времена считалось мощной объединительной силой и всегда использовалось идеологиями сильных режимов, — искусство? Влияние искусства на самосознание народа несомненно. Вообще, следует заметить, что вопрос о взаимоотношении политики и искусства волнует очень многих деятелей культуры и является одним из наиболее острых. Политики чаще всего обычно отделываются общими фразами. Художники, независимо от того, к каким течениям и направлениям они принадлежат, высказываются гораздо конкретнее.

В 2002 году в издательстве «Молодая гвардия» увидела свет удивительная книга — дневники Георгия Васильевича Свиридова, получившая «говорящее» название «Музыка как судьба». Без преувеличения ее можно смело назвать Библией нашего времени! В течение очень короткого времени эта книга стала библиографической редкостью. Издательство было буквально засыпано вопросами: «Когда же, наконец, книга Свиридова будет переиздана?» По разным причинам долгожданного переиздания пришлось ждать... 15 лет!

И вот — книга вновь увидела свет. Говорить о том, что новое издание — это «простое повторение прошлого», было бы большой ошибкой. Специально для издательства «Молодая гвардия» Александр Сергеевич Белоненко — музыковед, общественный деятель, кандидат искусствоведения, заслуженный деятель искусств России, президент Национального Свиридовского фонда, директор Свиридовского института, действительный член Петровской академии наук и искусств, лауреат премии мэра Санкт-Петербурга — подготовил расшифровку нескольких новых тетрадей «разных записей» (так сам Свиридов называл свой дневник), которые опубликованы в настоящем издании впервые.

В связи с этим изданием вновь хотелось бы коснуться вопроса о пресловутой национальной идее, которой в современной России якобы нет. Она есть, более того, учитывая мощную созидательную и объединительную силу искусства, о чем явно свидетельствует внимание к искусству со стороны политики, она буквально лежит на поверхности!

Позволим себе в качестве подлинного воплощения национальной идеи указать на творчество самого русского композитора Георгия Васильевича Свиридова, в вечной музыке которого есть абсолютно все: высокие духовные идеалы, патриотизм, любовь к родной природе, обращения к отечественным традициям, истории, культуре, воспевание чистых человеческих чувств. Искусство Свиридова поистине всеобъемлюще. Но главное — любить музыку Свиридова, не любя Россию, невозможно. Точно так же как сердцу настоящего патриота всегда будет созвучна музыка Свиридова. Георгий Васильевич просто сам горячо любил свою страну и всей душой переживал за нее. Может быть, в этом и кроется разгадка «неразрешимой проблемы» отношения истинного художника к государству? Во всяком случае, гений Свиридова, по сути своей, уже дал ясный ответ на этот вопрос.

Хочется закончить словами замечательного поэта Владимира Кострова, посвященными Свиридову:

И как пророк в сухой пустыне,

С надеждой глядя в небеса,

Почти оглохшая Россия

Внимает эти голоса.

Молись и верь, земля родная.

Проглянет солнце из-за туч...

А может быть, и двери рая

Скрипичный отворяет ключ.

Предлагаем отрывки из новых тетрадей «разных записей» Г.В. Свиридова, любезно предоставленные журналу «Москва» издательством «Молодая гвардия».

Мария Залесская

Блок

Рассуждение о романсности Ахматовой также верные. Но наиболее «музыкальным» и наиболее «романсным» русским поэтом был, несомненно, А.Блок. Благодаря масштабу особой крупности своей творческой личности он широко и разнообразно наследовал русской культуре, впитав в себя и богатейшую музыкальную традицию русского романса.

В стихах Блока не внешняя «музыкальность», а внутреннее ощущение музыки и впечатления от нее отразились более, чем у какого-либо другого поэта. Музыка (как часть культуры) буквально пронизала его творчество, саму его душу и сознание. Блок считал себя «немузыкальным» человеком, он не принадлежал к числу «меломанов», так как не любил симфонической музыки, она была ему совершенно чужда.

Однако его стихи, пьесы, дневники сохранили свидетельства его постоянного интереса к опере и весьма глубокого понимания этого предмета.

Он самым высоким образом оценил «Хованщину» (впервые тогда поставленную, назвав ее той тропинкой, над которой летит дыхание Святого духа), «Кольцо Нибелунга», «Кармен» и весьма критически отнесся к постановке Мейерхольдом экспрессионистской оперы Р.Штрауса «Электра», назвав эту постановку «бездарной шумихой», в создании которых упомянутый режиссер был таким мастером.

Критически воспринял он и премьеру «Китежа» Римского-Корсакова, отозвавшись весьма резко об этом произведении...

В его стихах живут своей жизнью музыкальные персонажи Кармен, Сольвейг, Зигмунд и Зиглинда, Зигфрид и злобный карлик Миме, «Коробейники», герои «Детской» и «Хованщины».

В орбите его внимания народная песня, романс и оперная ария, цыганское хоровое пение, ресторанные румынские скрипки, бытовая музыка, гармоника и колокольный звон...

Нередки у Блока эпиграфы или названия стихов, взятые из цыганских романсов...

Нет русского поэта, столь пронизанного стихией музыки, я бы даже сказал, стихией пения, как Блок, но нигде вы не найдете у него упоминания о симфонии, квартете и фуге.


* * *

Любовь к искусству или к какому-либо из искусств лишь пробуждается в человеке, до той поры живя в нем уже как данность.

Культура лишь помогает развить это природное чувство, но не способна зародить его.

Поэтому попытка объяснить поэзию и искусство — умозрительным путем — бесполезна.


4/II 84 года. Поэтическая лирика и романс

Культура русского стиха, начиная с Пушкина и его современников, шла рука об руку с культурой русского романса, которую начали создавать Глинка, Алябьев, Варламов, Гурилев, Верстовский. Чайковский писал на слова Апухтина, А.К. Толстого, К. Р., Фета, Случевского, Мея.

Рахманинов творил в конце XIX века, в период упадка поэзии, что сказалось отчасти и на его музыке. Лучшие его вещи связаны с Пушкиным, Тютчевым, Фетом и далее до Бальмонта, Северянина, Сологуба, Брюсова.

Стравинский писал на Городецкого и Бальмонта, Прокофьев — на Ахматову, В.Горянского и тех же Бальмонта и Городецкого.

Мясковский писал на Гиппиус, Ан. Александров — на М.Кузмина.

Любопытно, что поэзией Блока не прельстился ни один из больших музыкантов — его современников. Он был слишком крупен, классичен, традиционен, несмотря на свою новизну. «Новаторство» никогда не было для Блока целью, тем более самоцелью, оно, что называется, не «било в нос», не поражало, ни шокировало, подобно: «О, закрой свои бледные ноги», «Чуждый чарам, черный чёлн», «Я люблю смотреть, как умирают дети». Новизной не только не исчерпывается его искусство, а наоборот, он старался сделать ее незаметным, как бы несущественным, но обязательно присутствующим элементом творчества, как бы само собой существующим.


Продолжение о Блоке

Блоку принадлежат замечательные слова: «Искусства не нового не бывает». А также: «Надо убаюкать сознание людей привычным, чтобы разбудить его неожиданной искрой искусства».


4/II 84 года

Музыка сама по себе не способна нести, выражать мысль, для этого она непременно должна соединиться со словом, приспособленным для этой цели. Слово не обязательно должно петься. Оно может наличествовать в заглавии сочинения, эпиграфе к нему, давая толчок сознанию слушателя, тогда как музыка обращается к чувству, бессознательному.


О Ф.Сологубе

Кожиновым совершенно забыт поэт, у которого есть стихи, исполненные необыкновенного своеобразия, редкой для начала века чеканной, классической стройности в соединении с мягкостью и таинственным душевным движением, которое никому, кроме него, не было свойственно.


Романс

Романс — явление неоднородное, следует разделять в нем: образцы высокого, классического искусства, бытовой романс, лакейскую песню («Всю-то я вселенную проехал...»), цыганское пение (с хором), «жестокий» романс (песня городских низов) и т.д.

Симфония — искусство буржуазного индивидуализма (говорю это, разумеется, без какого-либо желания «опорочить» великое), особенно активно стало выдвигаться у нас после революции, в связи с общей идеей «европеизации», «германизации» русской культуры и идеологии, которая отождествлялась с самодержавием и православием. Этот процесс активно продолжается и теперь.

Духовность — высшее начало в человеке, его (человека) божественная часть, божественная природа, соединенная в индивидууме с земным, животным, материальным началом, олицетворением низменных страстей и помыслов.

ХХ век удивителен своим интересом именно к выявлению низменного в жизни и в искусстве, сознательным стремлением человека уподобиться скоту, отсюда и в искусстве — культ варварства, разрушения, скотоподобия, разврата, насилия и убийства — ВЫЯВЛЕНИЕ НИЗМЕННОГО.

Это началось в XIX столетии с его интересом к герою-преступнику: Байрон, Стендаль, Бальзак, Пушкин, Достоевский, Толстой (герои, нарушающие нравственные заповеди) и так далее до бесконечности. До бесчисленных героев бесчисленнейших детективных романов, фильмов, в которых убийство является уже обыденным, привычным и обязательным фактом, не имеющим никакой моральной оценки.


Чтение 30-х годов

Читал всю жизнь с самых малых лет. Научился читать лет с пяти. В шесть лет пошел в школу. Воспитывался на русской классике (хрестоматийной), сказки братьев Гримм, открытия и завоевания XV–XVI веков. Приключенческую литературу узнал только в юности (в Курске): Майн Рид, Купер, Луи Жаколио, Луи Буссенар, Жюль Верн, Дюма, Конан Дойль и пр., и пр.

Чтение и изучение русской классики шло своим чередом через всю жизнь. Иностранную классику узнал позднее: Бальзак, Мопассан, Золя, Флобер. Окончил школу с библиотечным уклоном, имел квалификацию библиотекаря, работал (на практике) в Центральной библиотеке Курска. Поэтому наряду с классикой читал и новое: Зощенко очень любил, Аверченко, «Тихий Дон» (помню всеобщее потрясение при появлении этого романа), «Железный поток», «Ташкент — город хлебный», стихи Безыменского, Жарова («Гармонь»), Маяковского (не произвел впечатления). Есенин — был потрясен стихом «Я последний поэт деревни». Учительница русского языка и литературы Александра Николаевна Моисеева (смолянка) прочла в классе это стихотворение при полном равнодушии аудитории. Я же был потрясен до глубины души, попросил у нее эту книжечку, крохотную, там было с десятка два стихотворений. Книжечка в аккуратном переплете из школьной библиотеки.

Любимым писателем юности был Шекспир. Я обомлел и ничего другого читать не мог. Украл в библиотеке (школьной) два тома его пьес и не расставался с ними.

Следующее потрясение — Блок. Однотомник (большой) в синенькой тонкой картонной обложке.

Был у меня друг, Анатолий Петров, неизвестно почему носивший уличное прозвище Жид, в которое, впрочем, не вкладывалось сколь-нибудь обидного содержания. Я его один так не звал. Я думаю, это был талантливый поэт. Судьба его мне неизвестна. Он пристрастил меня к поэзии, и я открыл необъятный, грандиозный мир, в котором живу и до сегодня.

Стихотворения Есенина, которые я прочел в книжке, очень мне понравились, но «Письмо к матери» с музыкой Липатова («липкая» музыка) мне не нравилось, казалось дурновкусным из-за музыки, снижающей эти стихи.

Вообще, поэзию позднего Есенина (страшно, конечно, это слово употреблять к человеку, погибшему в 30-летнем возрасте) я люблю меньше, чем его ранние стихи, и особенно космический взлет «скифства»!

Но даже и в последних стихах Есенина — есть Есенин, великий поэт, непонятый и не раскрытый нашим литературоведением.

Но моим главным поэтом тех лет был Блок. Читал я и Маяковского, особенно раннюю поэзию, но мне она казалась очень манерной, похожей на Северянина, не отрицание Северянина, а как бы другая сторона той же монеты. Читал и «Сатирикон», ВЕСЬ ЕГО ПРОЧЕЛ ОТ — «Стрекозы» до «Нового Сатирикона», стихи Вал. Горянского, Саши Черного.


Антиискусство

И явление антиискусства может быть крупным. например, Маяковский. но для этого надо было обручиться с кровью и палачом, с антихристианством, а начать с антиэстетизма. Тот же и Мейерхольд, и многие другие сотни имен. Во всех подобных случаях мы обязательно упираемся в антихристианство.

Антиискусство, обильно распространившееся в наш век, — средство для борьбы с искусством, противопоставление. Задача антиискусства вовсе не в том, чтобы производить глубокое впечатление, улучшать человеческую породу. Оно не ставит себе подобных задач. Его задачи иные: оно должно занять место искусства, вытеснить его из сознания людей и лишив их...

Дьявольская поистине мысль вытеснить идейное искусство не искусством иной идеи, а вытеснить его пустотой, а потом, на месте этой пустоты, вставить свое искусство, свою идею.

Пушкин: Об одном поэте: «В нем не вижу я ни капли творчества, а много искусства...»

Грибоедов: «Искусство в том только и состоит, чтобы подделываться под дарование...»

Искусство — мастерство — профессионализм... Но это еще не ТВОРЧЕСТВО!


24/I 84 года

Ложь вошла в сознание людей как правда.
Вот в чем ужас!

До какого внутреннего может дойти человек, лишенный корня, национальных корней, потерявший связь с родною землей, человек «ни к селу, ни к городу», как он сам себя характеризует.

Этот страшный образ предательства, измены, своеобразный тип русского Иуды, или, по народному выражению, христопродавца. Образ бездуховности, безмерного себялюбия, цинизма. «Кто дал меду корец, был родной нам отец. кто дал каши котел, тот за князя сошел».

И совсем уже не случайно имя Григория, вызывающее сразу в памяти образ другого изменника и честолюбца — Гришки Отрепьева, и гениальное какое-то предчувствие еще одного из Гришек — зловещего Григория Распутина. Диву даешься, сколь удивителен феномен искусства, которому дан непостижимый дар предчувствовать вдруг появление на исторической сцене того, что, казалось бы, явилось лишь чисто художественной фантазией.

Ему противостоит образ Февронии Муромской, девы Февронии, невесты княжича Всеволода, оставшейся навсегда вдовой после гибели своего жениха, павшего со своими ратниками в сече при Керженце. Многое вошло составною частью в эту последнюю из великих русских классических опер. Здесь встает в воображении поле Куликово, и иные битвы за землю Русскую. И не только за землю, а за право народа жить по закону высокого нравственного долга и духовной чистоты. Эта чистота человеческого помысла и способствует спасению Руси, невидимо скрывающейся под защиту стихии и становящейся незримой, невидимой для врага. Отражена вера русского человека не только в самого себя, в свои силы, но и в Провидение, в его высшие силы, способные на чудо. И это чудо — свершается, надо лишь верить в Родину.

На пути к Великому искусству сделан лишь первый шаг. Но важно, что этот шаг наконец сделан. Слишком надоели, набили оскомину окарикатуренная, оплеванная в театре Россия и ее терпеливый народ. Большой театр — крупнейший театр Советского Союза, обладающий поистине огромными исполнительскими возможностями и силами, которые так безрассудно, бесхозяйственно разбазаривались многие годы.

Лучшие артисты театра переключились на гастрольную заграничную поденщину, забыв свой репертуар, родной язык и защищая нелепые позиции сторонников коммерческого искусства, заставивших их петь через два дня на третий новую оперу и все на разных языках, превращая артиста в попугая, в ученую обезьяну.

Мне пришлось слушать исполнение арии Гремина и оперу «Евгений Онегин», которую певец-иностранец пел по-русски (и хороший певец, с красивым голосом). Господи! Что это была за ария! «Люпфи, сем возрастым покорный»! Это значило: «Любви все возрасты покорны», слова Александра Cергеевича Пушкина. И кому это нужно, кроме предприимчивых антрепренеров? Русскому человеку слушать это смешно! Иностранцу — бессмысленно, ибо непонятно.

На сцену Большого театра должно двигать великое искусство. Разумеется, можно ставить и новое. Но спрос с нового должен быть велик (повышен). Не место коммерческим поделкам, слабой музыке, прикрывающей крупной темой спекуляцию на крупной теме, превращающей великое литературное произведение в комикс, снабженный слабой, несамостоятельной, компилятивной музыкой.

Мелочная опека и грубая директивность очень вредят искусству, но неменьший вред наносят равнодушие, беспринципное попустительство, отсутствие высокого критерия там, где должен царить серьезный спрос и художественная взыскательность.

Великая русская классика должна занять главное, ведущее место в репертуаре музыкального театра, она должна исполняться на высоком уровне, и спрос за ее исполнение должен быть достаточно строгим.

На фронтоне парижского театра Гранд-опера установлены бюсты композиторов — создателей французской оперы. И это радует, когда видишь, что их несколько десятков. Это говорит о массиве культуры, о том, что великие гении были не одиноки. Это и немного, ведь французская опера существует не одну сотню лет. И отрадно видеть, что французский музыкальный гений богат!

В фойе нашего Большого театра также установлено недавно несколько бюстов великих русских музыкантов, но почему-то нет ни Серова, автора «Юдифи», «Рогнеды», «Вражьей силы», ни Ант. Рубинштейна, автора «Демона», ни даже А.С. Даргомыжского, оперы которого идут в театре уже более века и должны бы идти еще столько же. «Русалки», правда, не видно, но это не потому, что ее не должно быть, а лишь по халатному нашему отношению к своей культуре, по равнодушию и наплевательству. Стоит исправить эту оскорбительную для гениального композитора ошибку чиновника, который заведовал этой акцией. Да и без Серова невозможен был сам Мусоргский. В искусстве ведь все преемственно, одно рождает другое, а самое новое не может уничтожить хорошее старое, оно лишь дополняет его, умножает наше богатство. Зачем же такое пренебрежение к творческому гению русской музыки! Неужели он достоин меньшего уважения, чем сделанный театральным парикмахером парик, в котором артист играл какую-либо роль, иногда в опере того же Даргомыжского?

Альбериху, его сыну Хагену из вагнеровского «Кольца Нибелунга». Там мы как бы заранее уже знаем, что это воплощение власти золота и жестокости, чисто символические фигуры: нереальные, условные. В противоположность им, Гришка Кутерьма — воплощение зла, вырастающее на наших же глазах внутри самого же народа. Это образ полнокровный, реальный и даже бытовой, и тем страшнее он представлен.

На что способен человек, теряющий корни, связь с родной землей, которую он предает на разграбление, на поругание врагу, на погибель свой народ, своих братьев и сестер. Это поистине глубоко потрясающее...

Человек, потерявший корни, потерявший связь с родной землей, лишившийся, что называется, почвы под ногами.

Образ Февронии Муромской, князя Юрия, княжича Всеволода, жениха Февронии, погибающего со своей дружиной в сече при Керженце. Это образы поистине небесной чистоты и высоты. Все это требует столь же высокого воплощения в актерском и чисто музыкальном смысле.

Публикация Марии ЗАЛЕССКОЙ





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0