Спираль Пелевина, или Вечная битва истины и добра
Максим Сергеевич Ершов (1977–2021) родился году в городе Сызрань Самарской области. Поэт, критик, учился в Литературном институте имени А.М. Горького по специальности «поэзия» (семинар С.Ю. Куняева). Лауреат журнала «Русское эхо» (г. Самара) в номинации «Литературоведение». Автор книги стихов «Флагшток» (Самара, 2011). Член Союза писателей России. Автор журналов «Наш современник», «Москва», «Юность», газеты «День литературы». Стихи автора вошли в двухтомник «Большой стиль» журнала «Москва», 2015 г. и альманах «Антология поэзии», издательство «У Никитских ворот», 2015 г.
Без высшей идеи не может существовать ни человек, ни нация. А высшая идея на земле лишь одна и именно идея о бессмертии души человеческой, ибо все остальные «высшие» идеи жизни, которыми может быть жив человек, лишь из нее одной вытекают.
Ф.Достоевский. Дневник писателя. Декабрь 1876 года
Спираль мысли Виктора Пелевина, все расширяя и повышая (углубляя) свои круги, понемногу превращается в воронку отрицающей самое себя всеохватности. Книга «Лампа Мафусаила, или Крайняя битва чекистов с масонами» действительно «гибридная», она включает немалый репертуар авторских приемов и тем. В потоке пелевинского стиля, уже привычного читателю, книга не выглядит тривиальной: бывает такой уровень постановки вопросов, который заслоняет собой все формальные моменты.
Подход Пелевина к «плану выразительности», то есть реализации содержания, сложен адекватно этому содержанию. И закономерен: писатель живой человек, а мир в результате долгих усилий все-таки укладывается в номенклатуру категорий, принадлежащих одним и тем же мировоззренческим схемам. С поправкой на неизбежную политическую турбулентность и тактическую эклектичность. Поэтому сетования хора хипстеров насчет пелевинских «самоповторов» не делают им чести. Сначала надо дочитать! А вообще, например, бывший сплошным «самоповтором» Маркс Марксом от этих повторений своих основных идей быть не перестает.
Одним словом, Пелевин все тот же — и это значит, что он, сохраняя устойчивость в мире информационного хаоса, при этом демонстрирует уже почти невозможный идеологический рост, для чего ему необходимы зоркость орла и слух летучей мыши. Когда мир на пороге перемен, текст драмы лучше понять заранее, чем писатель и занимается. Одномерность может быть многомерной или, по крайней мере, двуединой, и кто здесь тьма, а кто свет — покажет время. Главное, чтобы никогда не меркла одухотворенная американская улыбка... Новости бывают ежечасными, ежедневными, бывают итогово-еженедельными. Но поскольку литература понемногу сливается с журналистикой, новости теперь бывают и ежегодными. И как часть информационной войны кого-то против кого-то, ежегодные новости могут принять форму, скажем, гибридного романа либо полифонического нарратива.
Не будет большим преувеличением сказать, что Виктор Пелевин не произносит ни слова всуе (обратное недоказуемо). Книга «Лампа Мафусаила» некоторым ощутимым образом подводит итог нескольким его книгам, включенным в эпоху, а значит, некоторым образом итожит и само времечко «после перезагрузки» 2008 года. Он: а) демонстрирует свои последние достижения в области психологии и мировых финансов (по некоторым данным, они — и психология, и финансы — должны быть поняты через призму неклассической физики, которая замечательна тем, что ставит все на грань мистического); б) делится усовершенствованным взглядом на отечественную историю (которая, по Пелевину, застарелая болезнь, приведшая к инвалидности); в) перестает говорить плохо о действующей российской власти, предпочитая не говорить ничего, но догадываясь, кто теперь в глобальном тренде; г) продолжает героическое противоборство со стереотипами традиционной культуры, языка, религии, равно как и с «преобладанием представителей определенных меньшинств в глобальном истеблишменте». Грань между серьезностью трибуна и серьезностью клоунады, как обычно у Пелевина, отсутствует: игра с читателем и издателем должна продолжаться. Особенно если цель игры — все-таки засадить мяч в окно.
Займемся этим чуть позже, а сейчас несколько слов о поэтике.
В прошлые десятилетия о постмодерне сказано столько, что это избавляет от необходимости вновь возвращаться к большой теме «коровьего бешенства культуры». Просто скажу, что коли уж «корова» все не сдохла, а бьющийся в ее шкуре субъект приносит жирное молочко, стало быть, бешенство у коровки напускное. Если позволите, я определю структурную целостность текстов и идей В.Пелевина как «литературный конструктивизм». И правда, художественная составляющая в этой форме присутствует лишь по остаточному принципу, главное — идеологическая функциональность, убедительно заслоняющая пространство между небом и землей.
Речь Пелевина проста настолько, насколько позволяет тема — с одной стороны, и целевая аудитория — с другой. Лексически, фразеологически, синтагматически текст его напоминает «иронический детектив» и является насмешкой над оным. Образы ярки и доступны настолько, насколько самые трудновыговариваемые смыслы доступны языку повседневности, и надо признать, что тут писатель нередко предстает вдохновенным поэтом.
Структура произведения сама по себе искусство; как я уже отметил, ее архитектурно-ироническое изящество оправдывает себя в содержательном плане (говорю тут о «Трех Цукербринах» и «Лампе» в первую очередь), это происходит по принципу избыточности содержания в поэтическом тексте, также «архитектурно» организованном. Например, четыре повести (новеллы, очерка, этюда) не высказывают всей сферы «заряженных» в них смыслов. «Довысказывает» их (смыслы) соотношение четырех элементов. Такая форма к тому же в должной мере авантажна, тогда как эпопея на их месте была бы громоздка и скучна. Красноречивое «молчание» сколь угодно большого пропуска в сюжете не отражается на фабуле: это и есть та «тишина, которую нельзя сыграть на балалайке» (Пелевин). Все, что нужно этой «тишине», — сколько-нибудь оснащенная контекстом память читателя. О матерщине не говорю: еще Толстой отмечал, что в каждой женщине должна быть изюминка. Ну а Алексей Толстой говорил, что анархистский жест — хорошая приправа к жирному буржуазному обеду. Выбирайте сами, какой из двух Толстых вам больше по душе. Ну а у меня о поэтике пока все. Немного, но не будем забывать, что весь разговор об авторе — это, в конце концов, разговор о поэтике его произведений.
Привычный идеалистический и психопатологический антураж служит, может быть, лучшим фоном для частых и высоких всплесков очень серьезного смысла («искр духа», как называет это автор). Словом, эпиграф из Евтушенко «Идут белые снеги» (что, по Пелевину, означает: «Внимание, масоны! Профаны рядом!»), конечно, поставлен не зря. Масоны никуда не делись, и дело великой французской революции — такой же исторический долгожитель, как библейский Мафусаил.
Кроме разного рода нечистой силы, в «Лампе» действуют пять основных персонажей (героями большинство из них не назовешь, они, как водится у Пелевина, лишь типы, а герой, как вы понимаете, должен быть характером). Это три представителя славной фамилии Можайских — Маркиан, Мафусаил и Кримпай (впоследствии Крым), любовник и коллега последнего Семен и их общий куратор во всех трех временах (и в загробном мире) — генерал Капустин. Повествование «охватывает» любимый автором конец XIX века (эпоху александровской реакции, время титанов консерватизма и пика русской культуры — всего аутентичного, что вызвало в мир гадкую книгу Пелевина «t»), переходит в горькую для всех масонов СССР сталинскую эпоху, проросшую цветами шестидесятничества, и возвращается в сумрак послекрымской современности, которую, не исключено, можно называть временем после краха американской ипотечной пирамиды.
Можайский — дворянин и прапрадед дарит читателям свои алкогольно-абстинентные, то есть горячечные, видения и наивно-русский ментальный блеск, который теперь можно считать фольклорным.
Можайский-прадед, то есть собственно Мафусаил, — масон и узник спецподразделения ГУЛАГа «Храмлаг», организованного партией для построения «вольными каменщиками» СССР своего Храма в неволе — на Новой земле. Мафусаил — информатор НКВД (МГБ и т.д.), человек нелегкой судьбы, чьи кости остались в промерзлой безвестности, чьи донесения пролили архивный свет на прошедшее и чья потемневшая на ветру Родины кожа, татуированная откровениями, была натянута на простую конторскую лампу и стала одновременно ценнейшим документом человеческого духа и косвенной причиной геополитического кризиса 10-х годов XXI века. Будучи неловко преподнесена в дар младшими (нашими) масонами старшим (ихним), она послужила началу всех санкционных и нефтяных неприятностей. Россия платит высокую цену, а имя Мафусаила прозвучало не случайно, но со смыслом такой исторической и мистической глубины, в какую трудно поверить, а равно трудно и проверить.
Имя современного Можайского (видимо, последнего в роду) — Кримпай также не случайно. Оно происходит от английского «creampie» и образно выражает бездонный пелевинский экзистенциальный пессимизм. Как видно из вышесказанного, Кримпаю приходится жить в нелегких условиях, созданию которых послужило сакральное наследие его прадеда. Тем не менее он-то, бедняга Кримпай, и есть главный Можайский книги. Настолько, насколько это дано персонажу, у которого есть куратор — генерал в ЧК. Сам Кримпай и его коллега-любовник Семен (впоследствии Сирил) — парни с мозгами. Они ожесточенно продают их направо («Цивилизации») и налево («Вате»). Мысли их сияют на зависть — словно бенгальские огни духа. Вот, например: «Архаичные суеверия не для меня. Я строгий и последовательный материалист — в том, что касается природы моего разума и окружающего мира. Но в Духа Денег я тем не менее верю всей душой, хотя и не пишу о нем в обзорах.
Противоречия здесь нет. Этот могучий Дух — такой же материалист, как я. Материалист до такой степени, что полностью отрицает свое существование — и вместе с ним его бытие тщательно скрываем мы, его слуги». Командор Пелевин и не думает скрывать своей поступи за ширмами высказываний нежных молодых ребят. Вот еще. дело в том, что Кримпай — трейдер по золоту:
«Если вы держите хотя бы миллион или два долларов в золоте, вам не надо ходить в казино. А также смотреть кино или лазить в фейсбук. Просто сидишь себе у экрана, глядишь на меняющийся в реальном времени график и вздрагиваешь: “Уй, только что десятку потерял... А теперь двадцатку заработал... Ой, опять упал на пятнадцать...”
Сидеть так можно весь день и всю ночь, и ни капельки не наскучит. Захватывающий интерес гарантирован, и никаких других сильных переживаний душе уже не надо. Этот прыгающий черно-зеленый график будет посильнее и “Фауста” Гёте, и Бхагават-гиты, вместе взятых: эмоции и ум вовлекаются в бдение над его зигзагами куда сильнее, чем в сопереживание всяким художественным “характерам” (которых “люди искусства” и придумывают-то лишь ради того, чтобы и самим когда-нибудь нырнуть в акции, золотишко или открыть патриотический фастфуд-фэшн)».
Для полноты картины сюжета и вообще — еще кусочек:
«Понтий Пилат интересовался, что есть истина — но сегодня актуален другой вопрос: что есть информация? Дать научное определение этому понятию я не возьмусь. Но о том, что будет завтра и послезавтра, лучше всего информирован Картель — просто потому, что для остальных “информация” и есть просачивающиеся во внешний мир сведения о его планах. Чуть хуже информированы Спекуляторы. А всех остальных разводят втемную такие, как я, — чтобы стада “участников рынка” блуждали в потемках и ничто не мешало серьезным инсайдерским операциям.
Я не хочу сказать, что подобные издания лгут специально. В этом нет необходимости. Люди ведь не читают самих статей, они обычно проглядывают заголовки — нас сегодня программируют так, чтобы мы не могли удерживать внимание ни на чем дольше пятнадцати секунд».
И мы наконец уже не сомневаемся, что Кримпай — современный человек, уверенно вступивший на дорогу жизни. Нередко (примерно так, как Ариэль в «t» или Дамилола в «S.N.U.F.F.») он позволяет себе выступить под софиты саморазоблачения. Исходя из того, что непохожие действующие лица говорят примерно с одной степенью откровенности и речь их даже не пытается иметь стилистические отличия (скорее наоборот, подчеркивается сходство), будем считать, что говорит (чего уж там наводить тень на плетень) сам Пелевин. А раз так, то запишем ему в непреходящие заслуги русскую прямоту.
«...Я... гнал темную пургу, сквозь которую не было видно ни реальности, ни меня самого, и мировая закулиса (хе-хе) платила мне небольшую зарплату» — черта с два кто из современников писателя (тех, к кому формулировочка относится в полной мере) не моргнув глазом говорит о себе такое! Даже если это просто наглость, то и ей надо учиться, чтобы наконец научиться брать города: «...современный финансовый капитал такой же последовательный интернационалист, как товарищ Троцкий (неувязочка: это товарищ Троцкий как финансовый капитал, а не наоборот! — М.Е.)... Поэтому профессионал интересуется лишь четко оформленной тенденцией — и, когда она делается ясна, берется за работу по ее монетизации». Пусть и с ритуальными оговорками, но Пелевин дает понять, что сюжетная ладонь стыдливости может в наше время прикрывать лишь очи пишущего или некие его срамные места, но не более. И знаете, сколько бы ни было в писателе этом западнического радикализма, на поверку он оказывается самой что ни на есть русской, словно у Достоевского, тягой к правде, а значит, справедливости. Не потому ли Пелевин так пристрастен к классику, что чувствует себя его отражением? Как еще понимать такое: «Когда вы трудитесь на Цивилизацию, надо иметь чуткое, большое и волосатое ухо добра и света, примерно как у Йоды из “Звездных Войн”. Два раза вам никто повторять не будет. Повторять не будут вообще. Понимать надо не только прямые указания, но и интонации. И отыскивать эти указания и интонации в информационном поле следует самому»? Чем не современный «Дневник писателя»?
Чем дальше по ходу прогресса и свободы, тем более драгоценной становится любая крупица если не истины, то хотя бы определенности. Информационный хаос свел мир с ума. Любой задумывающийся человек должен ощущать свое движение движением пассажира автобуса, стекла которого зеркальны, а роль водителя исполняет экскурсовод.
Устами своих героев Пелевин всегда делится выводами, сделанными им в результате долгих наблюдений за экскурсоводом, вибраций кузова глобального автобуса, а равно и того, что будто удалось подглядеть в щель. Попробуйте сделать то же самое, и результаты окажутся сходны. актуальность Пелевина — в его владении языком и способности к общению. Вспомним здесь академика Павлова: «Как ни совершенно крыло птицы, оно никогда не могло бы поднять ее ввысь, не опираясь на воздух. Факты — это воздух ученого, без них вы никогда не сможете взлететь».
Если Пелевину удается взлетать в очень разреженном воздухе проверенных фактов — это результат либо чрезвычайного усилия, либо... заданных установок. И трудно решить, как обстоят дела на самом деле — ведь и мы с вами в той же ситуации, в той же отравленной атмосфере бессодержательной информированности. Приметой времени можно считать то, что на этот раз Пелевин прямо-таки обрушивается на круг нашей столичной общественности, которую мы привыкли называть либеральной. Посмотрим, как Кримпай обживается в послекрымской реальности:
«Из-за сложных материальных обстоятельств мне теперь приходилось трудиться больше — и я стал понемногу брать халтурку из других мест, работая и на ватный дискурс тоже (разумеется, под псевдонимом).
По причине общего российского неустройства (и, я бы сказал, глубокой отсталости даже самой нашей отсталости) “работать на ватный дискурс” означает, по сути, создавать его на ровном месте — так что грех мой был двойным.
Вата, чтобы было ясно, — это вовсе не патриархально-православное русопятство под чекистским патронажем, как неверно думают некоторые бойцы. Вата — понятие международное и транскультурное, равно обнимающее, например, боевой флаг американских конфедератов и белую, традиционную мужскую сексуальность.
Главное отличие ваты от цивилизации в том, что вата по своей природе реактивна. Она не создает повестку дня, ошарашивающую всех неожиданностью, острым запахом и непонятно откуда взявшимся финансированием, а послушно отрабатывает ту, что бросили ей в почтовый ящик “силы прогресса”, — и при этом надеется победить в культурной войне, на которую ее вызвали этой самой повесткой. Ну-ну, Бог в помощь».
Интересно, что подобное (последний абзац) Достоевский в свое время писал о протестантизме.
Это пока еще предварительные раскаты грома, но вот уже начинается и сам дождь:
«Семен называл себя “либералом” — но не в том кухонном смысле, в каком либералы мы все, а высоком идейном. Он был либералом-философом.
Для москвича это было самой умной и безрисковой лонг-позицией: ясно было, что ФСБ не даст свежим росткам европейского выбора зачахнуть без еды даже в наше смутное время. В России не рекомендуется непрошено подвывать утюгу, кидая камни в либеральную витрину Отчизны, на которую тратит последнюю выручку Газпром — но можно без всяких проблем годами состоять в непримиримой фронде, откуда набирают кадры для министерства финансов.
Властям ведь не нужны неуправляемые друзья. Властям нужны управляемые враги — чтобы ниша была плотно занята и случайных идиотов в ней не заводилось. Чирикать они могут что хотят — главное, чтобы в час “Х” повернули толпу куда надо. Вот поэтому чекисты будут надувать через камуфлированную соломинку все это либеральное разнотравье и многоцветье, даже если нефть упадет до пяти. А всяких там националистов и патриотов, увы, ждет финансирование только по остаточному принципу. Но вы, я думаю, в курсе и без меня».
В первой части «Лампы Мафусаила» есть много такого яркого, такого, с чем не поспоришь. Отличие этой книги в том, что на сей раз достается вообще всем, всем силам и элитам, но за исключением высшего российского истеблишмента... Вот смотрите, что Сирил (ранее Семен) написал, хорошенько подумав:
«Либералы (биол.) — объединенная характерным фенотипом группа приматов, коллективно выживающая в холодном климате европейской России за счет суггестивного гипноза других популяций и групп. <...>
Российский либерал — вовсе не носитель политического (или хотя бы бытового) либерализма. Это человек, свято верящий, что миром правит всесильное жидомасонское правительство, с энтузиазмом берущий на себя функции его российского агента (как он их понимает) — но при этом яростно отрицающий существование такого правительства, так как оно, по убеждению российского либерала, желает оставаться секретным».
Действительно, высокоуровневый пелевинский троллинг достигает в «Лампе Мафусаила» гомерической универсальности, или, скажем, высот «импортозамещения»: Пелевин отрабатывает по всем новым строчкам в поисковиках, не забывая о старых. Утрирую, конечно, но так понятнее. Правда, если «Родина начинается с зимы», то с чего начинается новостная повестка «будня»? Либералы и геи — это старо. Украина тоже. Бумажный доллар? Ну... Финансово аналитический месседж Пелевина в художественном смысле действительно красочный — по сути, не выходит за пределы популярной книжки Питера Сталкера «Мировые финансы» (есть даже легкое ощущение, что эта книжка или подобные ей работы В.Катасонова стали чем-то вроде методички для мировых «операторов смысла»)... Так что же еще? Нападки на православие (обязательные для тех, кто, значась среди 1000 самых влиятельных деятелей мирового духа, нежится в невидимых ладонях рынка)? Нападочки эти также стары. Что еще? История наша?
«Если кто не смотрел фильм “Хрусталев, машину!” — там есть мощная сцена, разоблачающая сталинскую тиранию: какой-то тюремный демон, по виду чистый обитатель ада, насилует героя-прогрессора в кузове милицейского воронка, и этой процедуре тоненько подвывает зэк-опущенец, припавший к груди своего анального властелина. Сильнейший момент. Вот это и есть связь Капитала, Общества и СМИ в нашем мире».
К сожалению, автор прав. Прав, даже если в доведении тенденции до крайности он проявляет склонность к мелодраматической декламации. Краски не пропадают зря, если были потрачены на обличение зла, которое не только имеет место быть, но и ежедневно уродует жизнь каждого, считая тех, кто у этого зла на окладе. Интересен момент переноса актуальности со «сталинского» на современное; остается выяснить, какое современное — глобальное или отечественное — Пелевин имеет в виду. Вообще-то — первое, но «отечественная» конструкция образа из фильма притягивает значение ко второму. И тем не менее я не считаю, что это повтор. О чем вы, граждане? Занят ли самоповтором колокол на башне или маятник часов, даже если колокол — с трещинкой полуправды, а часы показывают скорее время Трампа, чем московское?
Здесь мы и подходим к еще одной «не покидающей» (будто она прописана в техзадании) Пелевина теме. Это то, что мы называем человеком, субъектом, личностью, «Я»... Может быть, это вопрос, который действительно мучает писателя (а он, вопрос этот, должен волновать как главный), и тогда пристальное внимание к нему со стороны издателя счастливо совпало в карьере автора с его собственным интересом. Раз за разом параллельно антицерковным инсинуациям Пелевин произносит аргументы против существования целостного (а не спорадического, дискретного, являющегося сплошным лишь для самого себя) сознания — этой единственной возможной почвы для личности, то есть для свободной воли. Поцитирую...
«Агата, как и все чиксы в этом возрасте, была высокодуховным существом (и мезозойским рыбьим мозгом осознавала, конечно, что это сильно поднимает ее капитализацию).
— Мысль непредсказуема, — говорила она, потряхивая бусами и брелками с профилем какого-то бхагавана. — Никто не знает, что такое сознание.
Почему-то все они любят “Бейлиз” со льдом. Наверно, там есть вещества, в которых нуждается молодой женский организм, готовящийся к продолжению рода.
— Я знаю, — ответил я. — И сейчас объясню. Вот простейшее рассуждение, которое ты, милое дитя, сможешь повторить сама, когда уедешь в свое Гоа и дяди не будет рядом... Итак...
Дальше я загнул по очереди три пальца.
— Мысли — это эхо электрических разрядов в нейронных цепях мозга. Сперва происходит разряд, а потом появляется мысль. То, что мы осознаем ее с задержкой, — доказанный научный факт. Это раз. Электрические разряды, как и все другие материальные эффекты, зависят только от начальных условий и физических законов. Это два. Значит, наше мышление — это такой же материальный, предопределенный и предсказуемый процесс, как движение бильярдных шаров по сукну или бег планет вокруг солнца. Это три...
Бедная девочка так и не нашлась, что ответить.
Надо сказать, я ни разу не встречал убедительного возражения на этот силлогизм».
Вот так. Но не будем спешить и попробуем-таки возразить за «бедную девочку». Подобно тому как электрический разряд в нейронной структуре происходит раньше мысли, сама мысль (за исключением случаев, которые исследует рефлексология) происходит раньше (чаще всего намного раньше) действия. Это раз. Время мысли может наполняться содержанием, в котором находит себе место воля. Воля есть «фильтр» разрядов — и даже Дарвин и Бернар со своей точки зрения в XIX веке понимали это, говоря об эволюции видов. Иван же Павлов это прямо доказывал. Сама сложность человеческих задач (в которой мы можем убедиться по результатам), это... это два. Поэтому, чтобы не углубляться, на «третье», просто добавим историческое развитие: культуру как вторую природу, язык как вторую сигнальную систему. Ну и искусство как метаязык — второй язык. После этого ясно, что человек, как он есть исторически, являет свое бытие не в рамках механического детерминизма XVII–XVIII веков, которому почему-то до сих пор сохраняет слепую верность столь продвинутый писатель Пелевин, а как минимум в границах социопсихического детерминизма, которому тоже не меньше полутора веков.
В бытии, происходящем по закону сохранения энергии, лишено смысла все, кроме начала и конца, который — функция начала. Но есть мнение, что причинный мир несвободы — это форма, структура, имеющая служебное значение. Как геометрическая форма шара не исчерпывает содержания даже яблока, не говоря уж о планете Земля, так сохранение энергии вряд ли служит достаточным основанием телеологии. И выводить вторую из первого (планету из геометрии шара) — значит заниматься довольно пошлой редукцией. О квантовой физике я даже не говорю.
Не раз по ходу чтения может прийти мысль, что автор задался целью спровоцировать — задеть за живое всех. Но кроме этого — всех вознаградить своей солидарностью и равно одурачить (такой вот лукавый авангардизм). Для этого, по схеме, нужно дать слово разным фигурантам своего кукольного театра, которые драматически противоречат друг другу: читатель сам отыщет, над чем ему плакать, а чему радоваться. А иногда, как уже отмечено, Пелевин просто «включает дурака». И это симптом, и нас можно поздравить: троллинг становится не только нормой жизни в сетях — он переносится в литературу, одновременно сигнализируя о состоянии общества и усиливая это состояние «пофигизма». То есть разложения любой иерархии, кроме иерархии денежных сумм. Еще раз: троллинг как основной прием постмодерна, в течение десятилетий проникнув из интеллектуального поля в сетевую бытовуху, «возвращается» назад. Но если раньше троллинг как манера отрицания связности и серьезности (то есть осмысленности) передавался от высшего («современного искусства») к низшему (повседневному общению), то теперь, становясь общим правилом, он «переходит» от равного к уже равному — и «пригнуться» под уровень должна литература. И если я прав, то на наших глазах происходит понижение любой литературы до литературы массовой. Это можно считать культурной диверсией, а можно считать жестом борца-авангардиста, который должен привлечь наше внимание, ведь литература Пелевина, расчетливо используя язык и прием чего угодно, по всем идейным признакам остается вот именно что большой литературой.
Отрицая свободу воли, Пелевин на этой же странице (с. 74) смеется и над геометрической предопределенностью. Нам, читателям, оставалось бы в результате только нерешенное противоречие. Но оказывается, что все дело в социальном положении: предопределенность судеб управляемых доказывает собой свободу невидимых элит, осязать присутствие которых мы вынуждены в своем повседневном несчастье. («Свобода» этих титанов официальной транснациональной преступности вопрос также спорный: в других местах писатель описывает и их как песок, перемещающийся под воздействием солнечного ветра.) Где-то там наверху пребывающие самые главные «ящеры» нового и новейшего времени определяют бытие и сознание масс в их диалектическом единстве. Подозреваю, что и Маркс в свое время хотел сказать это, но не договорил, словно бы его слово оборвала пуля... Пелевин же итожит (в очередной раз) вопрос следующим, в очередной раз софистическим пассажем: «Свобода воли на самом деле просто синоним неосведомленности — и заключается в том, что никто пока не построил компьютера, способного рассчитать уже заданные события и эффекты, которые произойдут в нашей психике. Единственный компьютер, действительно способный это сделать, — сама разворачивающаяся Вселенная, но она считает с такой скоростью, что предсказание события совпадает с ним самим...» Развивая мысль, можно сказать, что расчет возможен лишь при условии остановки процесса Вселенной: чтобы предсказать будущий продукт процесса, необходимо оценить текущий. В ином случае получается, по Пелевину, что предсказание (расчет) совпадает с творением и, соответственно, является замыслом. Накладывая происходящее во Вселенной (то есть надо понимать, ее целесообразность) на любой момент ее материального существования, Пелевин расширяет структуру (структурищу, гиперструктуру!) причинности каждого частного человеческого момента до размеров безразмерности — бесконечности, которую нельзя описать и которая к тому же является текущей. То есть доказать, что каждая из многочисленных причинностей не упирается в иную причинность — никак нельзя. И поэтому пелевинское отрицание приходит к своему отрицанию, пелевинский детерминизм — к индетерминизму (телеологии), а пелевинский пессимизм — к гуманистическому оптимизму. Не буду пытаться продолжать: бесконечность требует бесконечных рассуждений. Но уже эти рассуждения — свобода, которая остается за нами.
Тему индуистско-платонической онтологии (отметив лишь верность автора русскому вкладу в мировую мысль в лице В.Соловьева), равно как и действие словесных ассоциаций в сфере бессознательного, опускаю.
Для иллюстраций онтологических и метафизических идей писатель, по своей традиции, создает условные пространства. По Ю.Лотману, «являясь принципом организации и расстановки персонажей в художественном континууме, структура топоса выступает в качестве языка для выражения других непространственных отношений текста». «Золотой Жук», символ метафизического Духа Денег (овладевшего миром), является Кримпаю в его наркотических самопогружениях — переходах в бессознательное. И топос, который это погружение описывает, есть такая манифестация смысловых узлов памяти испытуемого. А зиждительной основой — программой этого субъективного континуума выступают, по Пелевину, «объективные» слова и их сочетания... Не хочу произносить пошлого слова «НЛП».
Некогда я полагал, что в своих построениях и поисках Пелевин основывается на выводах той или иной философии. Но под действием необъявленных и непреодолимых сил философия выродилась в психологию, и творческая личность, повторяя общее развитие, совершает этот же путь с теми же односторонними результатами.
Тенденция упрощения в пропагандистских целях есть одна из основ творческого метода Пелевина, о котором можно сказать, что его «рычаг» — тотальная редукция тысячелетних вопросов до уровня, пригодного к описанию в комиксах. Образно выражаясь, вместе с острыми шипами «розы вопроса» Пелевин своей «бритвой Оккама» срезает и ее аромат. Вместо розы мы получаем нечто похожее на тюльпан. Зато у этого обрубка смысла есть — чаще всего отчетливый и чаще всего черный — цвет... Но по правде — хватает на пелевинской «клумбе» и других цветов.
При всех издержках стиля (хе-хе) заслуга Виктора Пелевина перед современностью состоит в том, что он продолжает быть пророком в своем отечестве, по масштабу равным десяти Политковским. Ни в каком году писатель не прекращает быть просветителем, что требует от него немалого труда и поиска. Индуизм, буддизм сполна послужили ему в деле загадочности. Западная философия ХХ века вывела в люди. Марксизм и фрейдизм позволяют быть циником. Шарахнувшись от Гегеля и Канта к Беркли и Юму (Шопенгауэру и Маху), свое корыстное сердце и философскую честь он отдал мейнстриму, начавшемуся Гоббсом, Декартом, Спинозой и Локком (всей этой мутной компанией первых оракулов капитала) и теперь затопившему всех и вся заботами Чикагского и иных университетов, имя которым — легион.
На мой архаичный русский взгляд, с течением времени психология так и не нашла себя как нечто применяющее естественнонаучный инструментарий и методологию на гуманитарном поле человеческого духа. Чтобы оправдать свое существование, она начала борьбу с субъектом в человеке. Ее старания совпали с пожеланиями капитанов капитализма, и в результате во второй половине ХХ века наследие «апостолов» — Фрейда, с одной стороны, и Дьюи, Уотсона — с другой (список длинен) — стало чем-то вроде партийной методички для писателей «мясной машины» — громко проклинающих капитал, но не менее громко продвигающих бихевиористскую концепцию человека экономического. Такая вот странность. должно быть, все дело в том, что, пока жив миф об отсутствии в человеческой голове «гомункулюса» субъективности, капиталу ничего не угрожает, сколь ни обнажай перед городом и миром то сплошное срамное место, из коего он, капитал, состоит.
Но может быть, я горячусь! Или же меняются времена и бихевиоризм наконец затошнило от самого себя? После президентских выборов в Америке? Впрочем, я не думаю, что президенты Соединенных Штатов отличаются более, чем бихевиористы от гештальтистов. И «родина» у них одна — функциональная школа, да и от Гитлера гештальтисты бежали... куда бы вы думали? Да, именно туда, куда уж второе столетие (по счастливой случайности) бегут в итоге войн и революций «мозги»...
Писатель должен быть всегда хоть чуточку новым, а мыслитель должен искать — даже тогда и там, когда и где ничего уже больше не найти нового. Взгляд Виктора Пелевина жёсток и прям. Настолько, насколько это возможно в мире, где кибернетика борется и взаимодействует с каббалистикой на не очень твердой почве победившей эйнштейновской физики... Вот и получается вселенское НЛП в контексте книги Бытия. Высшее метафизическое прозрение, настаивает Пелевин, заключается в неизреченности недоступного человеку замысла, который дан нам в образах и понятиях окружающего мира. Итоги такой непростой феноменологии автор уже проговаривал устами «графа Т.»: «...на самом деле есть только один луч, проходящий сквозь все существующее, и все существующее и есть он. Тот, кто пишет Книгу Жизни, и тот, кто читает ее, и тот, о ком эта Книга рассказывает. И этот луч — я сам, потому что я не могу быть ничем иным». Зачем я вспоминаю об этом? А затем, что еще буддийские философы (по свидетельству советских ученых) приходили к тому, что различие реальных и иллюзорных образов, по существу, теряет смысл. Затем, что буддийские «ноги» (да простится мне этот тон) «выросли» через пару тысяч лет у европейской мысли, тем самым замыкая славный путь поиска. И кажется в этой связи справедливым, что символом веры серьезного писателя должна была стать «теория относительности смыслов». Удивительно только, что ни один из философов относительности не перестал думать, ни один раскрученный писатель не перестал зарабатывать на этом релятивизме свои относительные денежки. Что же происходит? Должно быть, современные мудрецы в глубине души готовы согласиться с Гераклитом, вроде бы сказавшим (как «бедная девочка» Агата выше!): «По каким бы дорогам ты ни шел, не найдешь границ души, так глубок ее логос». На то и персонажи, чтоб позволять автору сказать все...
Но давно пора вернуться к ходу пьесы: Кримпай и Семен ищут заработка в холодное время кризиса и пишут как на «наших», так и на «ваших». Что позволяет попивать приличное красненькое. В интимной сфере все наладилось: смена слов в подсознательном алгоритме Кримпая решила проблему жесткого влечения к смолистым породам дерева. Взгляды парочки на мир полемически сливаются воедино, достигая единства под куполом мысли автора-создателя... Здесь будет к месту пара цитат из окончания первой части книги — «производственной повести» «Золотой Жук». Дадим слово Кримпаю (ставшему по ходу дела Крымом) и Семену (Сирилу) по очереди. Кримпай:
«...я был в курсе, что виднейшие продолжатели дела Фрейда и Юнга ездят сегодня в Южную Америку и жбанами пьют аяхуаску[1] с индейцами у ночного костра, пытаясь хоть немного понять, как обстоят дела на самом деле. Поэтому любое объяснение моего опыта, которое я мог придумать или найти в этом мире, было бы просто “объяснением” — ни больше и ни меньше».
Можно убедиться, как месседж одной мятущейся в современности «индивидуальной» души начинает совпадать и совпадает с посланием другой, вытекая из общей оценки общих фундаменталий. Наверное, так порядок вещей плавно вытекает из нашего отношения к миру... Сирил:
«Главное всемирное агентство по подавлению свободы мысли и искажению правды — это не некий корпоративно-цензурный комитет с вывеской и адресом (об отсутствии которого вот уже столько лет с гордостью отчитывается западная пресса), а само состояние ума субъекта свободы слова — аналитика и журналиста.
Именно по этой причине работу мировой системы промывания мозгов невозможно описать на макроуровне. Центра у нее нет. Но запросто можно объяснить, как действует каждый из узлов такой распределенной сети, отдельный производитель “оценочных суждений”, неважно, где он — в Нью-Йорке, Москве или Пхеньяне. <...>
Этим и определяются все “оценки и суждения”, которые производит современная информационная индустрия — неподкупные свободные СМИ, российский официоз, монетизированные блогеры, журналисты-надомники, телевизионные культуртрегеры и прочая».
«Хрусталев, машину!» случается после того, как гуманизм достигает пика в тоталитарности. Вместо человека, поставленного на пьедестал, на этом пьедестале оказывается мегасубъект: «гуманистический» Левиафан как развитие древних, антирелигиозных по своей сути заблуждений. Итоги удивительно безотрадны: «...суть техногенной эволюции заключается именно в принудительном вовлечении человека во все новые и новые формы бессмысленной электронной мастурбации, на которую капитал оставляет ему все меньше времени и сил». Так у Пелевина пишет Сирил (Семен), а вот его всепонимающий визави Кримпай:
«Объем рынка бумажных деривативов еще в 2010 году в сто раз превысил объем рынка физического золота! В сто раз, Аарон! А с тех пор цифра только росла и росла...
О чем тут еще говорить? Золото, нефть, все мировые валюты, все ценности и все смыслы — просто “заряженные” фишки на игорном столе. Цена фишек и соотношения между ними определяются не бросками игроков, а администрацией казино. Тех, кто пытается об этом говорить, называют конспирологами.
А все “аналитики” и “философы” — это греческий хор, выходящий петь в масках, когда администрация вывешивает над зеленым сукном сегодняшний кросс-курс...»
Как получилось, что дискурс «новых левых», марксистов-шестидесятников, — Маркузе, Адорно, Гилберта — совпал сегодня с, так сказать, «ватным», то есть «консервативным», дискурсом? Выходит, что в мире победившей финансовой экономики с ее «социал-демократическими» завоеваниями и заботой о правах меньшинств левое в политике оказывается правой, то есть реакционной, силой, а традиционное правое в политике — силой левой, революционной. ХХ век переместил христианский мир в Иерусалим распятого Христа. И последние христиане живут в катакомбах. Кажется, все это сегодня довольно-таки очевидно. Очевидно также, что высказывания друзей-героев (которых, признаёт автор, захватил «ватный» дискурс) — это высказывания, которые охранительными назвать нельзя; скорее они — революционистические. Но каковы должны быть итоги перемен, которые, ясно, ждут эти сердца? Не к традиции же, не к христианству же?
Писатель Пелевин далеко не в катакомбах, да и церковь (читай: православие) ему как черту ладан... Значит, искать надо не здесь. А там, где непреодолимые финансовые силы свободного мира расколоты в предчувствии финансового же катаклизма, после которого не всем удастся выжить, то есть остаться в числе номенклатуры мировой «демократии». За кулисами сцены есть две партии, обе они сожгли бы Россию, как полено в топке паровоза своих алчности и гуманизма. Но одной из них мы пока нужны, чтобы победить вторую. В этом противоречии — исторический шанс Путина...
По сути, ничего не изменилось, все стало только хуже. Сознание управляющих историей, вооруженное средствами всеобщей коммуникации, определяет сознание управляемых с роковой неотвратимостью. В том числе и с помощью пропаганды отказа от сопротивления, которое, понятно, бессмысленно, как, естественно, бессмыслен и сам мир, — а именно это мы всякий раз «понимаем» из книг Виктора Пелевина.
Но вернемся ближе к тексту. Вторая часть названия последней книги В.Пелевина пишется как «Крайняя битва чекистов с масонами». В «космической драме» (2-я часть) «Самолет Можайского» чекисты и масоны оспаривают первенство воздухоплавания. Первый полет над землей в атмосфере — то, что может определить судьбы народов на весах истории. Чекисты пытаются изменить исторические факты манипуляциями в прошлом с биографией маленького человека Маркиана Можайского, бедного дворянина и, как водится, игрока... Во второй части автор реализует идею о субъективности восприятия причинно-следственных связей, отсылая нас к давней ассоциативной психологии. Пелевин вторым подходом ставит нас перед сфинксом неразрешимых онтологических проблем. В первой части мы оценили по заслугам Дух Денег как ноумен — там говорилось, что доллары — фермент, способствующий перевариванию человеческой жизни в банковских желудках. Во второй части является высокая философская метафора Всевидящего Глаза — на этих долларах расположенного. Остроумно и эсхатологично это слияние гегелевского Абсолютного духа с исторической манифестацией материальности человеческого мира — деньгами. Слово Генералу: «Что такое Бог в религиозном смысле, мы не беремся судить, — сказал Капустин и как-то по-чиновничьи перекрестился. — Тут много разных мнений. А в оперативном смысле это нейтральная и всесильная непостижимая сущность, которая никому не дает на себя смотреть, а сама видит все. Обычным людям про нее ничего не известно. Но чекисты по своим каналам получают кое-какие сведения. И масоны, конечно, тоже».
Одним словом, Бог есть то и такое, что и какое представляют себе под этим именем люди. Ни больше и ни меньше. Забегая вперед (и в общем-то возвращаясь назад), добавлю, что ровно так же обстоят дела с аксиологией и моралью: правильно то, что нужно тому, у кого есть сила, чтобы утвердить свое «правильно». Например, русской правды в мире нет, потому что за ней недостаточно реальной (физической) силы. Правда российская присутствует ограниченно, поскольку и за ней силы явно недостаточно. Поэтому «битва» чекистов с масонами — изначально фарс. Ни Дух Денег, ни Всевидящий Глаз не могут бороться сами с собой: чего-либо иного чекисты утвердить в мире не могут и не хотят. Да, честно, и не собираются, ведь править страной — одно, а разруливать на планете — совсем другое. Разруливать могут только те, кто способен утвердить в глобальных СМИ, интернете, в головах согласных и даже несогласных свою версию Бога, города и мира. По мнению Пелевина, чекисты на это не способны в принципе...
Я уже не обращаю внимания на то, что генерала ФСБ в книге зовут не иначе как Федором Михайловичем и что помогают ему в метафизической борьбе с масонами и их хуспой[2] в общем-то бесы — «бородачи». После «t» отношение Пелевина к Достоевскому понятно: дружба дружбой, ну а служба — службой. Конечно, это простая человеческая подлость: рождественскую елку из «Мальчика на елке у Христа» сделать элементом маскировки некоего виртуального Достоевского, сидящего в окопе (отстреливающего людей, чтобы выпить их души). Не менее подло — приписывать В.Соловьеву и К.Победоносцеву небыль и сталкивать их между собой, уничтожая обоих. Но все это издержки древнейшей профессии...
Со времени «t», однако, минуло шесть лет. Время действия «исторического шанса игры на противоречиях внутри глобального истеблишмента», о котором я говорил, еще и не начинает кончаться. Скорее наоборот... И мы знаем примеры кающихся троцкистов. Постоянное пелевинское «саморазоблачение», а также многоэтажная критика им социально-исторической данности (и заложенных в ней тенденций) есть та мера честности с читателем и с самим собой, которая многое в писателе В.Пелевине извиняет, позволяя, во всяком случае, взглянуть на дело широко, так сказать, с высоты десятилетий. Такой взгляд может навести на мысль, что русскоязычный Пелевин, со всеми pro et contra[3], хочет он сам того или нет, — на сегодня один из тех деятелей русского мира, которым ведь однажды придется гордиться: неоднозначный в своей технологической многоплановости, он в итоге есть весомый национальный факт, как Герцен или непримиримый к власти и церкви Лев Толстой... Конечно, с поправкой на эпоху и отсутствие поместий (что сильно влияет на стиль).
И здесь, подходя к завершению статьи, предлагаю вернуться к ее эпиграфу. Многочисленным читателям произведений Виктора Пелевина будет небезынтересно учесть его внутренние связи с внешне отвергаемым Достоевским. О «зеркале Достоевского», в которое, дескать, посматривает «единственный и неповторимый», я сказал в начале. Теперь вспомним кое-что еще из «Дневника писателя». Мне придется выдернуть строки Федора Михайловича из контекста его статей, но они останутся в контексте его идей, поэтому ничего страшного. Ну вот: «...у нас совершенно утратилась аксиома, что истина поэтичнее всего, что есть на свете, особенно в самом чистом своем состоянии; мало того, даже фантастичнее всего, что мог бы налгать и напредставить себе повадливый ум человеческий. В России истина почти всегда имеет характер вполне фантастический» (1873, 15). Как видно, «фантастика» Пелевина явление для нашей литературы (и мысли) традиционное. Далее: «Разве может русский юноша остаться индифферентным к влиянию этих предводителей европейской прогрессивной мысли и других им подобных, и особенно к русской стороне их учений? Это смешное слово о “русской стороне их учений” пусть мне простят, единственно потому что эта русская сторона этих учений существует действительно. Состоит она в тех выводах из учений этих в виде несокрушимейших аксиом, которые делаются только в России; в Европе же возможность выводов этих, говорят, даже и не подозреваема» (1873, 16) (курсив мой. — М.Е.). Сама уверенность Пелевина в том, что «наука, дескать, доказала», что никаких аксиом не существует — и, следовательно, не может существовать человека, — не есть ли подобная аксиома, о которой и скажут, да не поверят в колыбелях Цивилизации?
Но вот еще Достоевский: «А как же не любопытно такое явление, что те-то именно русские, которые наиболее считают себя европейцами, называются у нас “западниками”, которые тщеславятся и гордятся этим прозвищем и до сих пор еще дразнят другую половину русских квасниками и зипунниками, — как же не любопытно, говорю я, что те-то скорее всех и примыкают к отрицателям цивилизации, к разрушителям ее, к “крайней левой”, и что это вовсе никого в России не удивляет, даже вопроса никогда не составляло?» (1876, июнь).
Смотрите, ведь Пелевин — и явный «западник» в отношении к России, и явный левак-ниспровергатель в отношении Запада! Не стану делать еще раз многословные выводы, может быть, логика очевидна. На следующей странице: «Белинский, например... примкнул, чуть не из первых русских, прямо к европейским социалистам, отрицавшим уже весь порядок европейской цивилизации, а между тем у нас, в русской литературе, воевал с славянофилами до конца, по-видимому, совсем за противуположное. Как удивился бы он, если б те же славянофилы сказали ему тогда, что он-то и есть самый крайний боец за русскую правду, за русскую особь, за русское начало, именно за все то, что он отрицал в России для Европы, считал басней, мало того: если б доказали ему, что в некотором смысле он-то и есть по-настоящему консерватор, — и именно потому, что в Европе он социалист и революционер? Да и в самом деле оно ведь почти так и было».
Определенно, с текстами Достоевского Пелевин хорошо знаком. В «Лампе Мафусаила» есть достаточно ясный перифраз, который я приведу ниже, по ходу очередного моего выяснения «партийной принадлежности» пелевинской литературы.
Я бы мог еще долго комментировать книгу, перемежая соображения цитатами. Только боюсь, что меня потащат в долговую яму за нигилистическое отношение к авторскому праву. Но и если бы я продолжал — мои писания самой этой книги не заменят. Убежден, что ее надо читать, и, скорее всего, не единожды. Поэтому, оставляя читателю возможно больше сюжетной неизвестности, позволю себе еще несколько общих соображений, имеющих отношение к расшифровке «тайны» автора.
Во-первых, в текстах Пелевина неожиданно обнаруживается эхо поэзии Юрия Кузнецова. По размышлении, ощущение неожиданности проходит: символизм и концептуализм сходятся в своей логичности — как интуитивистская логика символа все-таки смыкается с рациональностью концепта. Да и, шире, о постмодернистских тенденциях в творчестве Кузнецова писалось давно. Но нелишне убедиться в этой преемственности. Примеров несколько, вот один, достаточно ясный («Крик куропатки», 2001):
Есть три ипостаси единого Бога.
Три времени мира сего. Три порога
Ведут человека в хрустальный чертог,
Где солнце в трех лицах сияет как Бог.
Первый и четвертый стихи отсылают к теософии Владимира Соловьева и через него — к «Трем Цукербринам» Пелевина; второй стих, о трех временах мира сего, по смыслу совпадает с «борьбой во времени сил истории», описанной Пелевиным во второй части «Лампы Мафусаила». Читаем дальше:
Одна-одинешенька в этой цифири
Кричит куропатка: «Четыре, четыре!..»
Загадочен счет, недостаточен свет.
Но кто же четвертый, которого нет?
В каббалистических интерпретациях знаков «Алеф-Бет», имеющих свое место в заключительной части «Лампы», четвертый знак, который есть, означает единство трех других, замыкая надпись.
Я подчеркиваю эту неожиданную близость потому, что не жду пелевинского признания на сей счет, — имя Кузнецова «запретное». Спасибо Пелевину хоть за упоминание Гумилёва...
Во-вторых, немного пофилософствуем. Какой бы неопервобытной мифологией, каким бы маркетинго-информационным нагромождением ни представала нам современность (а равно история и будущность), как ни убеждала бы нас «наука» в том, что свобода воли есть детское заблуждение человечества, — «основной вопрос» миропонимания остается прежним. Что такое история? Это процесс, в результатах которого Вселенная создает «третью» природу технологического универсума руками второй природы — разумных существ, или история — это коэволюционное осуществление человеческой личности в процессе ее развития в индивидуальном/социальном модусах? События показывают, что Дух денег, подменив собой Абсолютный дух (или Провидение), выбирает технологию, а значит, человек теряет статус «венца природы», становится объектом Господства. Чтобы человек был нужен не только как материал (голем «Смотрителя»), не только как компонент «вселенского пищеварения» («Лампа Мафусаила»), ему надо сохранять статус раба Божьего. Во имя твари и Творец должен оставаться Господом Традиции, а любой же Ариэль Эдмундович Брахман, Всевидящий Глаз, любой вариант психоаналитического многобожия — подразумевают не фикцию Бога, но анти-Бога. Думается, что качественное углубление цивилизации как главный предмет человеческого целеполагания в мире сем ничем не уступает количественному росту технологии, подминающей под себя своих создателей. Даже без неопровержимых доказательств верности Писания (каковых нет и не должно быть) это можно понять. Виктор Пелевин всю творческую жизнь решает именно этот вопрос и пишет, как любой большой писатель, поэт, о нем — о главном вопросе. И его романтическая ирония a la Фридрих Шлегель, если подумать, говорит скорее в пользу болеющего ею автора, чем против него.
Но высказывание писателя в свободном, открытом обществе зависит от рынка... в свою очередь зависимого много от чего. Думается, что тексты Пелевина наполнены явными и неявными противоречиями в силу действия этой многовекторной конъюнктуры. С одной стороны, читатель возьмет в книге все, что соответствует массовым интересам, в наше время максимально пошлым, и потом еще то, что сможет взять, поняв и приняв как «свое», а с другой — а какова «результирующая» пелевинского послания массам — тот «гвоздь», идеи, которыми держится его нарратив?
Заметно, что Пелевин не особо высоко оценивает интеллектуальные возможности своих «старших друзей» (но, безусловно, достойны восхищения его экскурсии по издательско-кураторским дебрям в «t», «S.N.U.F.F.» и «Лампе» — что бы они ни значили). Стратегически Пелевин демонстрирует (прячась в разноречивом хоре своих персонажей) тонкость, граничащую с наглостью. Кроме того, замечательна его прогностическая способность. Термин «Уркаина» он произнес до начала Майдана — за год с лишним. Кажется, что и победу Трампа можно было смело предсказывать в сентябре — прочитав свежевышедшую «Лампу»: в этой книге столь много воинственной критики экономики кредитов и деривативов (то есть экономики веры в доверие), что нельзя не подумать о перемене глобального ветра к реальной экономике, за которую как раз ратует Трамп. Но Пелевин-то, получается, знал, что Кремль «болеет» за будущего победителя за год до его выборов? Или сам догадался?
Для нас это важно, ибо ясно, что мир ждут некоторые перемены. Оздоровление империализма, в котором кончаются деньги, происходит обычно за счет военных заказов. В России это основная тема с 2012 года — резервов не хватит, пояса затянуты надолго. Наживаться ведь можно, сначала устраивая хаос, а потом устраняя его тяжелые последствия. Считаю, что за наших чекистов и наши корпорации можно быть спокойными, поскольку они не одиноки на планете, ибо оказались (пока) на стороне новых Сил Добра, намеренных низвергнуть те Силы Добра, что устарели за время постсоветского беспредела (благоденствия).
В этой связи непонятно, как Пелевин допускает-таки этот «инсайт» черным по белому:
«Вы же понимаете, что даже в свободном обществе промывание мозгов работает только до определенных границ. Рынок — это огромное стадо пугливых баранов. И если все бараны вместе побегут из доллара, над планетой понесется финансовое цунами — и смоет человеческую цивилизацию как мы ее сегодня знаем... Как вы думаете, что случится дальше?.. Война. Та самая большая и страшная искупительная война, которая опять зачистит все бухгалтерские книги. А воевать в ней, как вы, наверно, догадались, снова будете вы. Причем, скорей всего, сами с собой. При хорошем исходе у нас будет новый Бреттон-Вудс, а у вас — новый День Победы».
Да уж... Британия уже вышла из ЕС... Да и вообще — подобные мысли напрашиваются давно. Навевают их — кроме официоза — хор телеканалов с транснациональным участием, сети с заокеанскими и отечественными корнями, глянцевые журналы и компьютерные игры. Совокупно это страшная сила, которой никто и ничто не противостоит. Противостоит ли Пелевин (то есть издательство «Э») или — дополняет общую работу на ином уровне, «для умных»? В приведенном отрывке из завершающего «Лампу Мафусаила» «оперативного этюда» «Подвиг Капустина» вы читаете диалог одного из главных масонов мира с генералом Федором Михайловичем — «братом Теодором». Вот продолжение:
«<...> В мире должен быть порядок. Турбулентность, как выразился ваш классик, должна быть в головах. А для этого нужно пугало. Страшное. И, главное, большое — потому что малыш Ким в одиночку выглядит уже немного смешно. <...> Проще говоря, вы, ребята, даете нам легитимный повод опять включить печатный станок. Просто подарок с неба. Так что бейтесь головой о стену и дальше, но уже с отчетливым пониманием, что служите цивилизации. Только согласовывайте по спецканалам».
Такая напористая демотивация должна вызвать ярость скорее, чем сознание бессилия, хотя и оно для многих обеспечено. Одним словом, все это говорит враг (не автор — персонаж). Автор же будто бы добивается, чтобы мы с болью в сердце вспомнили еще раз Заболоцкого: «У животных нет названья. / Кто им зваться повелел? / Равномерное страданье — / Их невидимый удел». Заболоцкий писал это, если не ошибаюсь, в 30-х. И именно о братьях наших меньших. Но прогресс, как мы видим (хе-хе), неостановим.
Литература Пелевина — это критический натурализм, замешенный на всех мемах современности и взросший на них до эсхатологического конструктивизма. А пишет эту литературу циник-идеалист, пессимист-романтик, в отличие от социал-демократов (по некоторым сведениям, это одно из названий масонов, такое же, как «якобинцы» или «новые левые»), уже не способный стать христианским консерватором, а лишь могильщиком, ревнующим к тем, кто еще борется, как «служители культа» или честные служаки. Либо же, убедившись, что дело масонское победило, писатель просто служит тем, кто заинтересован в слабости государства на территории, где после победы векового дела это государство поставлено. Присматривая за стабильностью низкой самооценки московитов, можно поддержать их, московитов, в годину, когда на них возложены очередные непосильные исторические задачи (решение которых любой ценой послужит благу цивилизации). При этом требуется проводить окончательную зачистку национальных смыслов, ведя обеспеченное существование идеологического полицая. Поддержка обеспечивается крупными местными держателями акций, опасающимися азиатских склонностей московитского народа и государства (которых необходимо потому натравливать друг на друга), а также мировыми держателями, что держат наших держателей за акции, из тех, кто строит свое будущее на золоте (пока), а не на песке веры в хэдж-фонды и прочую финансистскую хтонь.
Глубокий реализм Виктора Пелевина есть, по-видимому, неореализм: полифоничностью (лукавостью) своего содержания и формы (структуры и идеи) он отражает действительность экономико-политико-социально-частной жизни. И это в-третьих.
P.S. А напоследок я скажу вот что. Спираль Пелевина, в соответствии с одним из законов диалектики, развиваясь, растет, захватывая старые круги смыслов на новых уровнях. Да, во многом эта спираль не перестает метафорически напоминать превентивное средство из абортария. Но вот тот самый перифраз из «Дневника писателя» — абзаца из статьи «Восточный вопрос» 1876 года, накануне русско-турецкой войны. Вот что пишет в том же духе Пелевин: «...может быть, все беды нашего отечества оттого именно и возникают, что мы не можем действовать с хитрым и подлым многолетним расчетом, спрятанным за лживыми уверениями и улыбками — как те нации, что мы берем себе за пример? Стараемся удивить кого-то широтой и беззаветностью благородства, обливаемся кровью, да еще и выставляем себя на посмешище...» — это строки из дневника (!) Маркиана Можайского, и кому надо, тот их прочтет. И хотя «принадлежат» они перу единственного героя книги — характерного душевного пьяницы... хотел бы я однажды увидеть, как В.Пелевин на лету переобувается в красные сафьяновые сапожки.
Это была бы верная примета времени. Пока же верных примет у времени нет — в нем нет и надежды. Коротко, это главное, что хотел сказать писатель.
декабрь 2016 года, Самара