Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Бреды нового времени

Николай Алексеевич Ивеншев родился в 1949 году в селе Верхняя Маза Ульяновской области. Окончил Волгоградский государственный педагогический институт имени А.Серафимовича. Поэт, прозаик, публицист. Работал учителем в Поволжье и Дагестане, потом занимался журналистикой. В настоящее время работает режиссером поэтического театра «Мельпомена» на Кубани. Печатался в журналах «Москва», «Наш современник», «Дон», «Родная Кубань». Собкор газеты «Литературная Россия» в Краснодарском крае. Автор 30 книг стихов, прозы, публицистики. Лауреат премии имени А.Дельвига («Литгазета»), «Литературной России», журнала «Москва» и др. В 2005 году получил диплом «Серебряное перо Руси». Член Союза писателей России. Живет в станице Полтавской в Краснодарском крае.

У коней и конокрадов

Верю в Бога. Но не верю, что он похож на моего армейского старшину Луценко, который заставлял новобранцев стоять по струнке и раздеваться за сорок пять секунд, пока горит спичка. Словно мы были не солдатами, а вольноопределяющимися в публичный дом.

Конечно, Бог строг и, естественно, не глуп, раз он объемлет все.

Однако сейчас-то, казалось бы, верь не хочу. Никто не препятствует, возводятся новые церкви, и батюшка непременно становится по правую руку возле любого мало-мальского главы, раньше это место уверенно занимал секретарь партийного комитета. Ан нет. Как-то я привык различать фальшь во многих ревнителях веры. Все мне, испорченному светскими забавами, кажется, что они хотят что-то поиметь от этого.

Да и сам я если не сомневающийся, то ленивый. Мне кажется, что если верить, то прежде надо понять. Моей бабушке Дуне было хорошо. Она просто верила в «боженьку» и часто ездила в город Сызрань, в златоглавую, с широкими плечами церковь. Однажды, помню, и меня, маленького, взяли. Помню сладкий дымок от кадила и золотые иконы и то, что я потерялся в этой толпе из сапог, ботинок и тапочек, стачанных из старых брезентовых шкивов от зерновых сушильных транспортеров.

И все же прививка была сделана. Маленький я поверил. Но мне было не до Иисуса, потому что я рос, собирал землянику, ворошил сено, чистил у коровы в хлеву, отбивал лопатой коровьи лепешки, бегал в родник за водой, мастерил поджиг (это такой пистолет на спичечной сере) и читал книги.

Уже в наши эти такие сомнительные, хмурые времена, в которых беспрестанно потчуют концом света, меня припекло. Да, да, именно то, что вы подумали... Что толку лазить в приемном покое Интернета, тут тоже наперебой угощают всякого рода зельями, которые варили ведьмы в «Макбете»! А у Бога попросить милости надо! И я отправился в хуторскую церковь, к знакомому батюшке отцу Сергию. Того я застал с гаечным ключом под автобусом. Надо сказать, что в прошлом о. Сергий был водителем. А сейчас он ремонтировал церковный автобус, чтобы возить местных деток в специальный православный лагерь.

Отца Сергия я знал давно. Мы с ним часто говорили на тему Гоголя и Достоевского. Он предполагает, что у Н.В. Гоголя в «Мертвых душах» каждый герой — олицетворенный грех.

Церковный наставник отложил ключ, вытер руки ветошью и внимательно выслушал меня. Он не стал зазывать меня в храм, просто сказал, что нужно прийти вначале на причастие, а потом на исповедь и купить в лавке брошюру с «Молитвословом», почитать ее. Утром, вечером я читал церковные тексты, ни бельмеса в них не понимая. И отстоял все службы тоже, пытаясь постичь, о чем речь, и постоянно повторяя вслед за батюшкой и хором: «Господи, помилуй! Господи, помилуй мя!»

Конечно, я порю ересь. И если бы был достойным и неленивым, то пробился бы через эти «еже еси». Стоя в стенах церкви, я постоянно ощущал в душе или у себя в мозгу борьбу двух мнений: «Враки, придумали, чтобы народ в страхе держать» и «Может, и правда, академик Иван Павлов вон какой физиолог был, а как крепко веровал». А Нахимов?! А Достоевский?! В конце концов, у меня была «баб-Дунина прививка». И сдается мне, что положительный голос победил. В конце концов я поехал на обследование. В ту самую клинику, похожую на рекламу Апокалипсиса. И ничего не подтвердилось. Рад, рад. Да и словами не описать! Не подходит слово «рад».

И что же вы думали? Я преобразился, стал аккуратно посещать церковь? Ничего подобного!

Я малодушно уверил себя в том, что нынешние церковники — это те самые фарисеи, которых Иисус Христос изгонял из храма. Они продались уюту, который порой им дает профессия. Точное слово «профессия». Ведь вера в Бога не профессия, не специальность, а состояние души — помочь человеку, полюбить человека. Я видел, как наш местный руководитель церкви махом поменял «жигули» «шестерку» на абсолютно новую иномарку, слышал рассказы о том, какую роскошную дачу в районе села Дивноморского (близ Геленджика) отгрохал себе главный церковный чин. И их-то надо слушать? Верить? И могут ли слова правды исходить из фальшивых уст? Все говорило за то, что не могут.

Вот почему, когда один из моих знакомых назвал попов «попонами», я не кинулся возражать. Промолчал. Не одернул. Даже известное «Не судите и не судимы будете» не вымолвил.

Тот же замечательный редкий человек отец Сергий сказал как-то на это: «Их по другой шкале на том свете судить будут, по более строгой!»

И что, они это не знают?

«И одна попона пыли у коня и конокрада», — пела в глубине веков убогая телом, но не душой поэт Новелла Матвеева. И она — прозорливица. Одна попона бесконечной, вековой пыли. И общество наше делится на два лагеря, как всегда: на коней и конокрадов.

На нашем рынке у входа есть кирпичная будочка, откуда всегда слышен наждачный скрежет. Это мастерская точильщика Петровича, бывшего колхозного электрика. Все в большой станице его знают, идут к нему точить ножи, мотыги, грабли, делать дверные ключи взамен утерянных. И Петрович тот приезжает на работу на скрежещущем, словно наждак, стареньком «Москвиче», доставшемся ему в наследство от Ивана Грозного. И Петрович тот, несмотря на всякого рода «яцию» и «вльвацию», не дерет с людей три шкуры для того, чтобы купить престижную «вольво», а просто до обеда оттачивает за копейку чужие орудия труда. И кто, спрашивается, более «божественен», если можно употреблять такое слово?!

Мало таких людей, ничтожно мало. Помню Николая, кочегара нашей котельной. От котельной той шли отопительные трубы в дома, а траншея для труб была укрыта цементными, тяжелыми плитами. Мы по этим плитам двигались как по тротуару. Сухо, как-никак. Одно было плохо: петли от арматуры выступали из этих труб. Споткнешься — чердак расшибешь.

Однажды, идучи на работу, я заметил, что петли эти пригнуты, как уши нашкодившей кошки. И теперь безопасны. Спросил у Николая: «Кто сотворил такое благо?» Он отвернулся, ничего не сказал. Потом соседи мои пояснили. Оказалось, что кочегар Николай загнул в палец толщиной  арматурную жилу. Ходил с кувалдой и дубасил.

— Чтобы детишки не падали!..

Мало пожил Николай-кочегар. Умер от инфаркта. И почему хорошие люди так рано уходят? Спросил об этом у отца Сергия. Ответ получил тут же: «Они там, знать, нужны!»

Опять так же непонятно, как темны для меня церковнославянские тексты: «Неужели и там — дефицит добрых людей?»


Трусы с рисовой тематикой

— Если хочешь знать, я по происхождению — цыган, — сощурился Николай Михайлович Сенченко.

И действительно, в этом лукавом прищуре увиделось что-то от «романэ». И вдруг глаза его распахнулись во всю ширь.

Но если задуматься — я кубинец.

— Кубанец? — спросил я, надеясь на ошибку.

Сенченко отрицательно помотал головой:

— Кубинец!

А что, может, и так?! Борода как у молодого Фиделя Кастро Руса. Френч защитного цвета, брюки подпоясаны широким, видавшим виды офицерским ремнем.

— И где меня мамка нашла в якысьцеу капусти, альбо у кукурузи?!

Николай Михайлович работал в отделе писем районной газеты. А большую часть своей прежней жизни он клал печи в городе Славянске-на-Кубани. Но затянула сельская журналистика, стихи писал. И неплохие. Что удивительно, окончил-то он всего семь классов. А в текстах его ну ни одной ошибочки — ни морфологической, ни пунктуационной. Анна Степановна Сулимова, наш строгий корректор, в спорных случаях правописания всегда консультировалась у него.

И вот, зайдя в свой крохотный кабинет, окна которого выходили на распахнутую дверь местной милиции (так было, милиция была приветливо доступна любому ханыге, не то что сейчас), поманил меня смуглым пальцем то ли кубинца, то ли цыгана:

— Дывись-ка, Никола, сюда! — И он стал растягивать свои полуофицерские штаны. — А чё у меня есть!..

Я окаменел.

Он спустил свои «бриджи» — так он называл свою драп-дерюгу, — и я увидел почти до колена пестрые семейные трусы... И приглядываться не надо. На трусах была изображена широкая ленточка, увивающая желтые рисовые метелки, вроде той, какой раньше украшали или укрепляли коробку шоколадных дефицитных конфет «Птичье молоко».

— Хочешь такие? Це, це. Дывись, любуйся!

И сама ленточка была не пустая. На ней красовалась надпись: «За миллион тонн кубанского риса!»

— Теперь у меня здесь, самое интимное! — вполне серьезно заявил заведующий отделом писем. И пояснил: — Жинко моя, Галя, Галя дорогая, работает в швейном цеху! В Славянске. Так им пришла депеша: немедленно прекратить шить солдатские трусы и срочно изготовить трусы для кубанской номенклатуры. Ткань вслед за телеграммой прислали. Самого главного краснодарского художника на эскизы посадили. Вот... Теперь по разнарядке, совершенно секретно, будут вручать лучшим из лучших. Хочешь такие? Э, нет... Галя моя, Галя, Галя дорогая сама их на страх и риск к рукам прибрала. Они вообще-то подотчетны. Но обещаю: настрочишь выдающийся очерк о рисоводе, достану тебе раритетные трусики! Презентую!

Конечно, я хотел. Но так и не получил. Любовь виновата. Николай, пережив инфаркт, так уж бывает, влюбился во врачицу. И та часто стала посещать редакционную «келью», где временно проживал журналист-печник. Все у них было: кардиологические знания, грудь шестого размера, стихи в папке с названием «Дело №...», один диван сталинской поры, жаркая печка-грубка.

Поздно ночью ушла врач из «кельи». Перед этим к груди ухом прижалась. И ритм, и тоны у ее пациента были в полной норме. Как у молодого. Но утром Н.М. Сенченко нашли мертвым. Чего тут скажешь! Не он клал эту печку. Угар! Вот Сенченко и... того. Больше всего страдала от кончины не «Галя моя, Галя, Галя дорогая», а редакционный корректор Анна Степановна. Человек безукоризненно грамотный, она все же боялась пропустить газетную ошибку. Как без консультанта?

Трусы что? Не довелось в них покрасоваться. Не получил я их. Но я и не научился как следует играть в шахматы! Да разве на нашей Кубани за чем-нибудь успеешь? Всюду гонки!

Уже трусы с рисовой тематикой всерьез подняли... урожайность риса, уже получили заветный миллион. И на нашей базе проводилось совещание краевых рисоводов. Не подумайте плохого, брюки каждого рисовода не заставляли снимать, но новая мода вышла — всем гамузом играть в восточную интеллектуальную игру шахматы.

Брудастый хозяин самого крупного рисосеющего хозяйства Мусиенко даже в свои владения чемпиона Карпова приглашал. Но тот почему-то в шахматы с тружениками сельского хозяйства не играл, а дня два держал в руках бильярдный кий и столько же удочку на пруду, срочно «оживленном» благородной рыбой.

Так вот, приехал из Краснодара такой же справный главный начальник со сладкой фамилией Медовухин. Поставь рядом директора Мусиенко и этого Сергея Федоровича — как две капли, как пара трусов с рисовой тематикой, близнецы-братья. «Кто больше матери-истории ценен?»

Медовухин Сергей Федорович бодро спешился и бодро шагнул на ступеньки районного Дома культуры. И там Медовухин увидел бодро курящего молодого человека с большим животом.

— Как фамилия?.. Оболенский? Не из тех ли?

Тогда было модно первым работникам комсомола отращивать живот. А первая пищевая добавка для этого дела не китайский гриб кордицепс, а русская водка.

Живот выпускал облака табачного дыма!

И тут природа преобразилась, зашумел камыш, согнулись деревья, прямо на крыльце стали прыгать шаровые молнии. Они вылетали из глаз тучного Сергея Федоровича.

— Ты комсомолец?

— Да! — робко, но спешно запрятал бычок в борт гэдээровского костюма вождь местной комсомолии. Карман по моде, с клапанами.

Карман задымился.

Но Федорович продолжал метать молнии:

— Вся Кубань играет в шахматы! А ты? Ты?.. Ты?.. Оболенский, мать твою!.. Наверное, ты из тех...

Без слов понятно... Вождь молодежи уцелел. Костюм выкинул, сам не сгорел.

Однако районная молодежь спешилась с укрытых овечьей рогожей седел малиновых мотоциклов «Ява» и уселась в роскошном дворце культуры за шахматные доски... Владелец же этого рисосеющего хозяйства Мусиенко пообещал им привезти для развода обезьян из Африки...

Но тут громыхнула перестройка... Но... Но... Но...

Но «дух бродяжий» все же остался, заквас прежний, привезенный из-за «чермного» моря. Пошла другая мода — на казачество. Вот уж плача- то женского было! Ведь любой мало-мальский мужчина сразу делался казаком и справлял себе казачье обмундирование «от кутюр». Доставали откуда-то, из музеев что ли, сабли, шашки, седла, награды, врученные еще паном атаманом Грицко Потемкиным. И дежурили. А кто там поймет? Шо там такэ, дежурство? Ведь женщины ревнивицы. Местные Ярославны передком думали: «Свихнулся. До б...дей казак вильнул. С саблей ведь!..»

Зигзицами выли. Жаловались атаманам.

Дошло до того, что главный казачий вождь, некий Громыхалов, приехавший награждать лучших казаков, прямо со сцены, отпятившись, бухнулся в оркестровую яму. Хорошо, там воды было по колено. Пьяненький трохи. И что? Ни одной царапинки!

Я, конечно, несколько инородец. С Волги. Из татарвы. Или тоже цыган. Но завидую духу и твердой воли именно кубанцев. То они «Кубань в “Шампань” превращают», то диктуют письмо Эрдогану, то пишут американскому доктору Джарвису, чтобы тот дал рецепт хорошего сока, потому как винный виноград вырубили, а лет эдак через пяток вырастет, дай бог, на этом месте столовый виноград. Молдова! Что робить будем?..

Стлели трусы с рисовой тематикой. Но появились новые, уже не разрисованные, а с личинками муравьев. И муравьи те поселились в чиновничьих шароварах надолго. Вот, к примеру, Краснодар переименовать в Екатеринодар! А почему бы нет? Поставить памятник Екатерине? Мы могём! Это кто там ропщет да тень на плетень наводит? «Спала с конем?» Ну, как сказать... Это воще-то по-нашему, по-казачьи. Спать с конем! Вот если бы она с конем курила, тогда «атас». Курить никак нельзя, дети кругом.

Победили оптимисты, те, у которых мураши в портках. Поставили памятник Катюше, но скромный. Без коня.

Дети? А что дети? Пусть о ЕГЭ, твою мать, думают, пусть отгадывают, как звали лошадь Вронского и какого колера глаза у этой лошади были.

Немного авантюризма очень нам всем помогает. Вот придумали «Битву хоров». А почему бы не биться хорами? Замечательная идея: вышли в поле, сели... И запели песню «Бригантина», сочиненную эфиопским цыганом Павлом Коганом: «В флибустьерском дальнем синем море бригантина поднимает паруса!»

В широкой степи друг против дружки: кубанский народный хор и кубинский народный хор. «Бандьера росса, ля тронфеле», «А моймилииварэничкивхочэ». Так и живем, не ждем тишины. Весело. Аж плакать хочется!





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0