Борис Евсеев.  Казненный колокол

Колокол казнили, а звук остался. «Дон-бас-с!» — это колокол гудит в рассказе, давшем название всей книге. А «может, звук и есть Дух? И Дух этот, звук этот — был всегда». Вначале был Звук — таково открытие автора. Слово разноязычно, звук понимают все.

Жанр книги можно обозначить как повествование в рассказах. Впечатления рассказчика от поездки из Москвы в опаленный войной Донбасс перемежаются с глубоко личными воспоминаниями о крае, ставшем родным после переезда родителей героя-повествователя в Сталино («так тогда назывался Донецк»). «Я только в этом месте живу... А в других местах я мертвый». Другие места — это не Донбасс, а чужая, выжженная войной планета, с иными законами физики и времени. Именно потому память о Донбассе, «наивном и светлом», — онтологическая основа мироздания и одновременно его исповедь и публицистика. В очерченном войной пространстве — между жизнью и смертью — документальная деталь, свидетельство очевидца несут в себе столь напряженное эстетическое содержание, что художественный вымысел порой пасует пред ним, точнее, документальный факт сам по себе становится художественным. Вот этот сплав документального и художественного и делает возможным овеществление слова, его переход в переживаемое пространство: «Могут ли страсть и слово овеществиться: стать переулками, домами, бесстрашными поступками, новыми лугами, посевами? Здесь, в этих местах, — могут».

В одном из центральных рассказов — «Музыка скифов» — прочерченные с карандашной точностью линии судьбы пересекаются в точке переходности от бытия к некоему первичному состоянию жизни, без различия между человеческими и нечеловеческими ее формами. Попавший под огонь гаубиц музыкант Китя словно бы обращается в ослепшего после выстрела филина, что кружит над донецкими степями, ведя умирающего за пределы привычного бытия — «к новой звуковой жизни». Исчезновение слова знаменует хаос бытия, распад жизненных форм: «Сам переход к другому виду жизни про все говорил не словами, а звуковым столпом, вздымающимся, может, до самой Луны, а может, и еще выше».

И многие персонажи этой книги даны в состоянии, знаменующем сдвинутость мира, нарушение привычных норм и связей его. Такова безумная певица Квитка («Квiток» в переводе с украинского «цветок»), потерявшая на войне мужа и бомжующая на опустевших улицах Донбасса («Бас гудит, скрипка плачет...»). «Она ж — как та Украина! — печалится настоятель местной церкви. — Была исправной, любила и счастье имела немалое». Гудит бас о вечности, плачет скрипка о бренности.

Молодые ополченцы («Влас и Славка»), террористка Джеска, чуть не убившая героя-повествователя («Славянокос»), жизнерадостный калека («Тиня-тушкан»), укро-фашист капитан Хенкер с борзопесьим лицом — из тех, кого кличут «собаколюдьми» («Казненный колокол»), разлученная войной возлюбленная пара («Савелия»), незримый врач-убийца («Серая зона — Красный городок. Дорога»), отвязные рядовые украинской армии («Гонопупу»)... Весь этот калейдоскоп лиц и связанных с ними событий, чувств и мыслей, оркестр звуков и импрессионистских красок порождает восприятие реальности как ирреальной, фантастической, неожиданной и крайне опасной. Возникает образ новой, совершенно другой, ранее неведомой войны — вот скрытое целеполагание книги и ее идея, к которой стягиваются все повествовательные нити и творческие интенции автора!

И здесь особое значение обретают главы-воспоминания о встречах с писателем-фронтовиком Владимиром Богомоловым, в которых бывший смершевец, открывая засекреченную правду о военной и послевоенной жизни, словно бы завещает собеседнику: «Напишите про новую войну. Она будет скрытной, комбинированной... Напишите словно бы не про войну... Про шерсть и курдюки войны напишите!..» Это и есть «момент истины»: война у Евсеева предстает «и как нечто временное, и как нечто вечное». Ведь «мысли человека, побывавшего на одной войне, имеют отношение и ко всем другим войнам».

Одновременно звучит и перекличка с В.Астафьевым: с его повестью «Веселый солдат», созданной тридцать лет спустя после Великой Отечественной — как бы в предчувствии войн грядущего. Ассоциации вызывает вариативно повторяющиеся слова «весело», «веселый». «Жизнь войны идет скрытно и весело», — отмечает один из героев «Казненного колокола», документалист-кинооператор Ванечка Колмогоров, и с недоумением признается: «Этого странного веселья самих предметов и деталей никак понять не могу».

Улыбка войны — что может быть страшнее? Улыбка войны, для которой люди и машины — всего лишь живые механизмы. Не так ли и у Астафьева:

«Сами машины как бы приосели на лапах перед прыжком»; «Танки безглазыми чудовищами возникли из ночи» («Пастух и пастушка»).

Жизнь, перетекающая в смерть, и смерть, возвращающаяся новой жизнью. Погибший на дороге енот с брюквой, как в проматываемой назад кинопленке, оживает через несколько километров в своем двойнике («Дорога. Мертвый енот, надкушенная брюква»), а погибший на давней войне дядя Бо — в «реальном» авторе-повествователе: «И дядя Бо появился! Им оказался я» («Крылья войны»).

И снова неожиданное открытие: не погибни дядя Бо на Великой Отечественной, может, и автора-повествователя назвали бы по-другому, «а с другим именем и жизнь другая». Другая реальность. Кажущаяся виртуальной реальность войны, с ласковой улыбкой взирающей ныне на вовлеченных в ее «веселое» действо людей. Гротеск. Шарж. И одновременно — ужасающее осознание: «Показалось: в нынешней тихой, по-звериному затаившейся войне, которая пока чувствовалась только кожей, а нутром еще нет, не чувствовалась, было что-то не так. Ее, этой войны, вроде и не было, а в то же время она была во всем...»

Что же здесь не так, в этом странном состоянии мира?

Если ранее война и мир были разведены по разные стороны, было понятно, что такое война и чем она отличается от мира, то теперь война — переходное состояние мира. По аналогии с «жизнесмертью» («Крылья войны»).

Ужели слово найдено?

«Мировойна» — вот слово, которое не произнесено, но готово овеществиться. Ее как бы нет — и она уже во всем, ибо равновелика миру, обновляющемуся и развивающемуся через войну. Можно пылать ненавистью к войне, но не будет ли эта ненависть — ненавистью к самой жизни? Такова трагедия ХХI века, еще почти не услышанная, но уже обозначенная звуком и отзвуком. Знак деградации? Знак ужаса и трагедии?

В трагедии правды противоборствующих сторон равновелики, потому и нет из нее выхода. Здесь трагедия другого рода: люди, отстаивающие свое достоинство, вынуждены воевать, чтобы победить войну. Может ли пересилить эту трагедию рождение нового мира?

Здесь, в этих местах, может.

Донбасс! — это время гудит о вечности.

Донбасс! — это скрипки плачут о бренности.

Донбасс! — это колокол Новороссии — о России и о людях новой России.

Алла БОЛЬШАКОВА

Лев Данилкин. Ленин: Пантократор солнечных пылинок

Когда заходит разговор о роли личности в истории, чаще всего в числе первых примеров возникает имя Владимира Ильича Ленина. «Как отомстил за брата!»

А если серьезно — что это был за человек, возглавивший в определенный момент истории российскую социал-демократию, приведший к победе в стране не самую большую и влиятельную партию с помощью вооруженного переворота, удержавший власть и построивший совершенно небывалое государство на развалинах Российской империи?

Книга Льва Данилкина — тщательная, подробная, никак не мотивированная идеологически попытка ответить на этот вопрос. Выполнена книга в традициях серии «Жизнь замечательных людей». для начала автор нас обращает к истории семейства Ульяновых, довольно подробно рисуя картины семейного быта и родственных отношений. Далее подробная дорожная карта замечательной жизни: Казанский университет, Крупская, Шушенское, Маркс, Лондон, Женева ну и так далее.

В общих чертах биография этого человека известна слишком многим еще со школьной поры.

В чем особенность именно этой книги?

Данилкин видит своего героя прежде всего как гения места, вернее, многих мест, всех тех, где он побывал и хоть какое-то время жил. Автор, судя по всему, проехал по следам этой биографии и подробнейшим образом изучил оставшуюся в наличии, по прошествии немалого времени, матчасть. Все здания, где останавливался Ильич с супругой, описаны подробно и со знанием дела, автор буквально истоптал все «священные камни» собственными ногами. Вообще, бытовая сторона жизни российской социал-демократии вещь сама по себе интересная и много объясняющая.

Нельзя сказать, что автор как-то слишком концентрируется на этой стороне дела, но если уж во время II съезда РСДРП участников кусали блохи, поскольку заседания проходили в складе овечьей шерсти, то об этом так и пишется. Если рядовой интеллигентный российский социал-демократ был неприятен в повседневном обиходе, то что уж тут скрывать.

Автор старается уйти от всякого предубеждения. Нельзя сказать, что Ленин ему как-то априорно неприятен или, наоборот, симпатичен, Данилкин хочет ухватить, каков он был на самом деле в каждый важный момент жизни. Не избегает Данилкин и погружения в документальные идеологические коллизии и, кажется, вполне свободно ориентируется в этой области, ориентируя попутно и читателя.

Есть и еще одно достоинство у этого произведения: живо написано, гибким, бодрым языком, временами лишь усложненным всяким придаточным материалом.

Валентин Булгаков. Дневник секретаря Льва Толстого

Данная книга обнимает не такой уж большой кусок жизни великого русского писателя — последний год, но в силу его особой драматичности важность данного дневникового свидетельства очень велика.

«Потом... потом начались один за другим странные припадки судорог, от которых все тело человека, беспомощно лежавшего в постели, билось и трепетало. Выкидывало с силой ноги. С трудом можно было удержать их. Душан обнимал Льва Николаевича за плечи, я и Бирюков растирали ноги. Всех припадков было пять. Особенной силой отличался четвертый, когда тело перекинулось почти совсем поперек кровати, голова скатилась с подушки, ноги свесились на другую сторону. Софья Андреевна кинулась на колени, обняла эти ноги, припала к ним головой и долго оставалась в таком положении, пока мы вновь не уложили Л.Н. как следует на кровати».

Из этого отрывка хорошо видно, что автору дневника приходилось выполнять не только чисто секретарские обязанности при Льве Николаевиче.

Валентин Федорович Булгаков родился в семье чиновника из уездного города Кузнецка, поступил на историко-филологический факультет Московского университета. Правда, в 1910 году оставил учебу, сделался последователем Толстого и начал работать у него секретарем, в силу чего и стал свидетелем последнего, самого насыщенного года жизни великого писателя.

После смерти Толстого Валентин Федорович по просьбе Софьи Андреевны помогал разбирать рукописи писателя, а затем несколько лет управлял Музеем Толстого в Москве. Принял активное участие в работе комитета, занимавшегося помощью голодающим, это в 1921 году привело к его аресту и высылке из страны на «философском пароходе».

В Праге Булгаков возглавил Союз русских писателей, помогал, в частности, Марине Цветаевой. В 1941 году был отправлен немцами в концентрационный лагерь Вайсенбург, где провел четыре года. Впоследствии, в 1948 году, переехал в СССР, где в течение долгого срока возглавлял Музей-усадьбу «Ясная Поляна».

Первое издание дневника под названием «У Л.Н. Толстого в последний год его жизни» вышло в свет в 1911 году, но, так как многие действующие лица были живы, пришлось сделать в тексте большие сокращения. Полный текст дневника увидел свет лишь в 1957 году.

Алексей Иванов. Вилы

Перу Алексея Иванова принадлежит исторический роман «Золото бунта», в котором речь идет о событиях, развернувшихся после подавления Пугачевского восстания. В новой книге «Вилы» автор обратил внимание на само событие, предполагая установить его истинные причины и рассмотреть основные формы, в которых оно осуществлялось.

В книге четыре части:

1) «...Бородами и морями...»: Казаки против казаков;

2) «...Всякими вольностями...»: Крестьяне против рабочих;

3) «...Подобны степным зверям...»: Башкиры против государства;

4) «...Ловить, казнить и вешать...»: Каждый за себя.

Для понимания, что произошло в России в 1773–1775 годах, важно помнить, что страна в этот момент ничуть не была ослаблена, не находилась в историческом спаде, наоборот, это было время ее мирового лидерства и резкого подъема во многих отношениях. Время «абсолютного абсолютизма». Правда, императрица переписывалась с Вольтером и Дидро, но надо признать, что это весьма незначительно отражалось на общем строе жизни не только всей обширнейшей державы, но даже и всего лишь столицы.

Из всех сословий, составлявших уклад тогдашней российской жизни, не перешли на сторону «вора» только дворяне. Крестьяне, казаки и даже духовенство в значительной степени поддались степной разбойничьей пропаганде.

Все помнят пушкинские слова про бессмысленный и беспощадный русский бунт. Алексей Иванов не соглашается с классиком и утверждает, что бунт был отнюдь не «бессмысленным» и во многих случаях совсем не беспощадным. В пугачевщине все очень сложно, при внимательном рассмотрении события обнаруживается переплетение совершенно неожиданных и иногда невообразимых причин и наступление непредсказуемых последствий. Большая, казавшаяся мощной и непоколебимой держава оказалась на краю гибели и избежала ее только с помощью напряжения всех своих сил.

Обо всем этом книга Алексея Иванова и еще о многом другом. Чтение очень поучительное и весьма увлекательное.

Михаил ПОПОВ