Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Сказка о баранах

Что изменилось?



Журнал в 2011 году открывает новую рубрику — «Что изме-нилось?» В этой рубрике мы планируем публиковать по одному небольшому произведению авторов русской и мировой классики, которое, на наш взгляд, отвечает происходящим процессам в со-временном российском обществе. В редакции скопился портфель из таких работ. Мы старались выбирать эти произведения не только по принципу их злободневности, но и по временнóму при-знаку. И сто, и двести лет тому назад существовали явления, на которые обращали внимание наиболее зоркие представители своего времени. Нам показалось, что напоминание о таком опы-те может стать интересным.




ВЛАДИМИР ДАЛЬ


СКАЗКА О БАРАНАХ
(Восточная сказка)1

Калиф сидел однажды, как сидят калифы, на парче или бархате, поджав ноги, развалившись в подушках, с янтарем в зубах; длинный чубук, как боровок, проведенный от дымовья печки до устья в тру-бу, лежал, кинутый небрежно поперек парчи, атласу и бархату, вплоть до золотого подноса на вальяжных ножках, с бирюзой и яхонтами, на котором покоилась красная глиняная трубка с золоты-ми по краям стрелками, с курчавыми цветочками и ободочками. Пол белого мрамора; небольшой серебристый водомет2 посредине; усы-пительный однообразный говор бьющей и падающей струи, каза-лось, заботливо услуживал калифу, напевая ему: покойной ночи.
Но калифу не спалось: озабоченный общим благом, спокойстви-ем и счастием народа, он пускал клубы дыма то в уст, то в бороду и хмурил брови. Ночь наступила, а калиф и не думал еще о нынешней своей избраннице гарема, и старый, беззубый цербер, неусыпной страж красоты и молодости, дряхлый эфиоп, не переступал еще с обычным зовом заветного порога, не растворял широкого раструба безобразных уст своих для произнесения благозвучного имени од-ного из прелестнейших существ в мире.
Калиф тихо произнес: «Мелек!» — и раболепный Мелек стоял перед ним, наклонив голову, положив правую руку свою на грудь. Калиф, молча и не покидая трубки, подал пальцем едва заметный знак, и Meлек стоял уже перед повелителем своим с огромным пла-щом простой бурой ткани и с белой чалмой, без всяких украшений, в руках. Калиф встал, надел белую простую чалму, накинул бурый плащ, в котором ходит один только простой народ, и вышел. Вер-ный Мелек, зная обязанность свою, пошел украдкой за ним следом, ступая как кошка и не спуская повелителя своего с глаз.
Дома в столице калифа были все такой легкой постройки, что жильцы обыкновенно разговаривали с прохожими по улице, возвы-сив несколько голос. Прислонившись ухом к простенку, можно бы-ло слышать все, что в доме говорится и делается. Вот зачем пошел калиф.
«Судья, казы3, неумолим», — жаловался плачевный голос в ка-кой-то мазанке, похожей с виду на дождевик, выросший за одну ночь. «Казы жесток: бирюзу и оправу с седла моего я отдал ему, по-следний остаток отцовского богатства, и только этим мог искупить жизнь свою и свободу. О, великий калиф, если бы ты знал свинцо-вую руку и железные когти своего казы, то бы заплакал вместе со мною!»
Калиф задумчиво побрел домой: на этот раз он слышал довольно. «Казы сидит один на судилище своем, — размышлял калиф, — он делает что хочет, он самовластен, может действовать самоуправно и произвольно: от этого все зло. Надобно его ограничить; надобно придать ему помощников, которые свяжут произвол его; надобно поставить и сбоку, рядом с ним, наблюдателя, который поверял бы все дела казы на весах правосудия и доносил бы мне каждодневно, что казы судит правдиво и беспристрастно».
Сказано — сделано; калиф посадил еще двух судей, по правую и по левую руку казы, повелел называться этому суду судилищем трех правдивых мужей; поставил знаменитого умму4, с золотым жезлом, назвав его калифским приставом правды. И судилище трех правди-вых сидело и называлось по воле и фирману калифскому; и свиде-тель калифский, пристав правды, стоял и доносил каждодневно: все благополучно.
— Каково же идут теперь дела наши? — спросил калиф однажды у пристава своего. — Творится ли суд, и правда, и милость, благо-денствует ли народ?
— Благоденствует, великий государь, — отвечал тот, — и суд, и правда, и милость творится, нет бога, кроме бога, и Мохаммед его посол. Ты излил благодать величия, правды и милости твоей сквозь сито премудрости на удрученные палящим зноем, обнаженные гла-вы народа твоего; живительные капли росы этой оплодотворили сердца и уста подданных твоих на произрастание древа, коего цвет есть благодарность, признательность народа, а плод — благоденст-вие его, устроенное на незыблемых основаниях на почве правды и милости.
Калиф был доволен, покоясь опять на том же пушистом бархате, перед тем же усыпляющим водометом, с тем же неизменным янтар-ным другом в устах, но речь пристава показалась ему что-то кудре-ватою; а калиф, хоть и привык уже давно к восточной яркости кра-сок, запутанности узоров и пышной роскоши выражений, успел, од-нако же, научиться не доверять напыщенному слову приближенных своих.
— Мелек! — произнес калиф, и Мелек стоял перед ним в том же раболепном положении.
Калиф подал ему известный знак.
— Удостой подлую речь раба твоего, — сказал Мелек, — удо-стой, о великий калиф, не края священного уха твоего, а только пра-ха, попираемого благословенными стопами твоими, и ты не пой-дешь сегодня подслушивать, а будешь сидеть здесь, в покое.
— Говори, — отвечал калиф.
— О великий государь, голос один: народ, верный народ твой во-пиет под беззащитным гнетом. Когда был казы один, тогда была у него и одна только, собственная своя, голова на плечах; она одна отвечала, и он ее берег. Ныне у него три головы, да четвертая у твоего пристава; они разделили страх на четыре части, и на каждого пришлось по четвертой доле. Мало было целого, теперь еще стало меньше. Одного волка, великий государь, кой-как насытить можно, если иногда и хватит за живое, — стаи собак не насытишь, не станет мяса на костях.
Калиф призадумался, смолчал, насупил брови, и чело его сокры-лось в непроницаемом облаке дыма. Потом янтарь упал на колени. Калиф долго в задумчивости перебирал пахучие четки свои, кивая медленно головою. «Меня называют самовластным, — подумал он, — но ни власти, ни воли у меня нет. Голова каждого из негодяев этих, конечно, в моих руках; но, отрубивши человеку голову, сокра-тишь его, а нравственные качества его не изменишь. Основать добро и благо, упрочить счастие и спокойствие каждого не в устах рабо-лепных блюдолизов моих, а на самом деле — это труднее, чем пус-тить в свет человека без головы. Перевешать подданных моих го-раздо легче, чем сделать их честными людьми; попытаюсь, однако же; надобно ограничить еще более самоуправство, затруднить под-куп раздроблением дел по предметам, по роду их и другим отноше-ниям на большее число лиц, мест и степеней; одно лицо действует самопроизвольно, а где нужно согласие многих, там правда найдет более защиты.
И сделалось все по воле калифа: где сидел прежде и судил и ря-дил один, там сидят семеро, важно разглаживают мудрые бороды свои, замысловатые усы, тянут кальян и судят и рядят дружно. Все благополучно.
Великий калиф с душевным удовольствием созерцал в светлом уме своем вновь устроенное государство; считал по пальцам, считал по четкам огромное множество новых слуг своих, слуг правды — и радовался, умильно улыбаясь, что правосудие нашло в калифате его такую могучую опору, такой многочисленный оплот против зла и неправды.
— Еще ли не будут счастливы верные рабы мои? — сказал он. — Ужели они не благоденствуют теперь, когда я оградил и собствен-ность, и личность каждого фаудтами5, то есть целыми батальонами недремлющей стражи, оберегающей заботливо священное зерцало правосудия от туску и ржавчины? Тлетворное дыхание нечистых не смеет коснуться его; я вижу: зерцало отражает лучи солнечные в той же чистоте, как восприяло их.
Опять позвал калиф Мелека, опять сокрылся от очей народа в простую чалму и смурый охобень6, опять пошел под стенками тес-ных, извилистых улиц; часто и прилежно калиф прикладывал чуткое ухо свое к утлым жилищам верноподданных — и слышал одни только стенания, одни жалобы на ненасытную корысть нового сонма недремлющих стражей правосудия.
— Растолкуй мне, Мелек, — сказал калиф в недоумении и гнев-ном негодовании, — растолкуй мне, что это значит? Я не верю ушам своим; быть не может!
— Государь, — отвечал Мелек, — я человек темный, слышу гла-зами, вижу руками: только то и знаю, что ощупаю. Позволь мне привести к тебе старого Хуршита — он жил много, видал много; слово неправды никогда не оскверняло чистых уст его, он скажет тебе все.
— Позови.
Хуршит вошел. Хуршит из черни, из толпы, добывающий себе насущное пропитание кровным потом.
— Хуршит, что скажешь?
— Что спросишь, повелитель; не подай голосу, и отголосок в го-рах молчит, не смеет откликнуться.
— Скажи мне прямо, смело, — но говори правду, — когда было лучше: теперь или прежде?
— Государь, — сказал Хуршит после глубокого вздоха. — При отце твоем было тяжело. Я был тогда овчарником, как и теперь, держал и своих овец. Что, бывало, проглянет молодая луна на небе, то и тащишь на плечах к казыю своему барана: тяжело было.
— А потом? — спросил калиф.
— А потом, сударь, стало еще тяжеле: прибавилось начальства над нами, прибавилось и тяги, стали мы таскать на плечах своих по два барана.
— Ну а теперь, говори!
— А теперь, государь, — сказал Хуршит, весело улыбаясь, — слава богу, совсем легко!
— Как так? — вскричал обрадованный калиф.
Хуршит поднял веселые карие глаза свои на калифа и отвечал спокойно:
— Гуртом гоняем.


1Впервые напечатана в журнале «Москвитянин», 1845, т. XLI, № 8, за под-писью Луганский.
2Водомет — фонтан.
3Казы (кади) — судья.
4Умму — праведный, правоверный.
5Фаудтам — очень, сильно.
6Смурый охобень (охабень) — плащ, свитка из некрашеного сукна.
 





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0