Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Китоврас

Олег Эсгатович Хафизов родился в 1959 году в Свердловске. Окончил факультет иностранных языков Тульского государственного педа­гогического института имени Л.Н. Толстого. Учился в Литературном институте имени А.М. Горь­кого.
Работал художником-оформите­лем, переводчиком, журналистом, те­леведущим, педагогом, сценаристом. Научный сотрудник музея-заповедника «Куликово поле».
Печатался в российских и зарубежных журналах. Автор четырех книг на современные и исторические темы, в том числе дилогии о Ф.И. Толстом-Американце «Дикий американец», «Дуэлист».
Рассказ «Китоврас» продолжает серию «Однажды в Евразии», объ­единенную образом Куликова поля.
Живет в Туле.

Вдруг откуда-то шакал на кобыле прискакал...
К.И. Чуковский

Областное правительство озаботилось тем, чтобы наш регион сделался не только центром оборонной промышленности, но и вторым Золотым кольцом, модным туристическим маршрутом международного уровня. Для этого кто-то из культурных деятелей додумался зазвать в город делегацию столичных блогеров. Идея, видимо, заключалась в том, что эти люди, имеющие огромное количество подписчиков, создадут вокруг нас рекламную шумиху. И если эта шумиха даже будет иметь несколько скандальный характер, она все же пойдет на пользу туризму и привлечет сюда молодежь, не читающую газет.

Блогеры понаехали. Их встретили честь честью и повезли с экскурсией по классическим достопримечательностям: в кремль, музеи оружия и самоваров, картинную галерею и конечно же в Ясную Поляну. Повсюду гости делали свои селфи (автопортреты) и к ним — самые издевательские приписки, на какие только способен их мозг. Суть их публикаций сводилась к тому, что все эти музеи, памятники, библиотеки и прочее краеведение нужны одним заплесневелым старикам, а молодого, креативного человека в них палкой не загонишь. Если же мы действительно хотим заманить в свою дыру хоть кого-то, то мы должны отказаться от смакования ВОВ, Толстого, Левши с его блохой и прочих допотопных глупостей, но миксовать эту информацию с чем-то современным и привлекательным.

Очевидно, с целью такого миксования самый развязный из гостей, пранкер по прозванию Ловджой, явился в детский центр народных промыслов и приобрел там китовраса — расписной глиняный свисток в виде славянского кентавра с крыльями. Затем Ловджой засунул китовраса себе в задний проход на фоне собора в кремле, заржал по-лошадиному и даже умудрился испустить из себя свист. Разумеется, все это было записано на видео, опубликовано в Интернете и сопровождалось многочисленными откликами. Через несколько дней об этой глупости забыли. Мне же проделка Ловджоя напомнила одно событие 8 сентября 1980 года.

В тот год я поступил на исторический факультет Государственного педагогического института. Наш курс послали на картошку, а бригаду из нескольких студентов оставили в городе, чтобы доделывать новый учебный корпус в преддверии 600-летнего юбилея Куликовской битвы и посвященной этому событию научно-практической конференции.

Нас было в бригаде пятеро. Теперь, припоминая моих товарищей, я удивляюсь, насколько широко они представляли советскую страну в таком мелком масштабе. У чернявого, долговязого Бяло в паспорте значилось «Росiянин», но он происходил с западной Украины и, подпив, хвалился, что его папа, бандеровец, участвовал в убийстве известного украинского поэта-антифашиста. Лемке был русский немец, типичный маленький Фриц, с соломенными волосами, ярко-голубыми глазами навыкате и острым клювом. Несмотря на его мирный и даже трусоватый характер, ему бы пошла форма цвета грюн-блау, с засученными рукавами. Они снимали с Бяло одну комнату на двоих. Бяло отдавал Лемке на хранение полученное от бабушки месячное содержание и брал с соседа клятву, что тот не будет отдавать ему эти деньги в пьяном виде, несмотря ни на какие уговоры, даже под пыткой. И в тот же вечер, обожравшись, хохол колачивал немца, отбирал у него деньги и тут же их пропивал.

Муминов говорил, что он черкес. У него было детское лицо с добрыми, бараньими глазами, он был мощный, как медведь, занимался борьбой и охотно участвовал во всех спортивных мероприятиях. Его абрекскую сущность выдавала одна неприятная привычка. Во время перемены, когда мы набивались в курилку, Муминов имел обыкновение незаметно запалить какую-нибудь самодельную бомбочку и ни с того ни с сего шандарахнуть у тебя за плечом, так что очки соскакивали на кафель, — а он радовался. Однажды его кавказский темперамент прорвался во время гулянки в общежитии. За столом один малый, как все, просто для связки, помянул неприличным словом его мать. Муминов гонялся за этим типом с кухонным ножом по коридору. Глаза его были красные и недобрые.

Был, конечно, и русский, остроумный гитарист Минеев. И я, пишущий эти правдивые строки.

С утра мы переодевались в свои рубища в строительном вагончике. Женщина АХЧ отмечала нас в журнале и влекла куда-то за собой. Затем нам давали какое-нибудь задание, каждый раз новое. Мы грузили битый строительный мусор в гулкий самосвал, подносили раствор бойким круглым штукатурщицам, таскали парты на третий этаж, красили ограду институтского двора и так далее. Иногда мы часами ждали работы, курили, ошивались по двору и умудрялись выпить. Сама работа, как правило, была нетрудная и недолгая, и часам к трем все бывало кончено. Мы перемещались в пивную, которую называли пятым корпусом, поскольку в нашем институте было всего четыре корпуса.

В тот день мы не успели еще переодеться, как нас вызвали к проректору. Накануне мы принаглели и, не дождавшись санкции женщины АХЧ, сбежали с работы ранее обычного. Мы побаивались, что наше образование может закончиться, едва начавшись. Но дело оказалось не в этом.

Оторвавшись от электрической долбежки, секретарша велела нам пройти в кабинет. Проректора на месте не оказалось. Мы расселись, держась подальше от головы Т-образного стола. На стенах висели портреты Л.И. Брежнева, Л.Н. Толстого и пейзаж с изображением башенок Ясной Поляны. На книжной полке — полное собрание сочинений В.И. Ленина и еще несколько разнородных книг: «Малая земля», «Наши земляки — герои Советского Союза», словарь Ожегова, голубоватые справочники и папки. На столе стоял письменный прибор в виде латунного кузнеца с занесенным молотом в левой руке, на сейфе — новый цветной телевизор «Рубин».

Дверь распахнулась, и с ветром ворвался энергичный мужчина в костюме и зеркальных очках. Если вы заглядывали в его серебристые линзы, то вместо глаз собеседника видели собственное выпученное отражение, как в елочной игрушке. Это был не проректор.

— Здорово, парни! — подбодрил нас мужчина. — Кто знает, как сыграл «Спартак»?

Я не разбирался в футболе, но слышал, что «Спартак» проиграл. Мужчина закручинился.

— Когда же, наконец, наш футбол догонит наш хоккей? — спросил он. — Как думаете, парни, доживем мы до этого дня?

— Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе, — дерзко пошутил Минеев.

Мужчина потрепал Минеева по плечу и представился:

— Меня зовут Валентин Игоревич. Я сотрудник комитета государственной безопасности.

Мы не то что испугались, а как-то поджались. Валентин Игоревич взглянул на часы и стал кратко вводить нас в курс дела.

Как известно, сегодня на Красном Холме начинаются торжества в честь 600-летия Куликовской битвы. Это событие огромного культурно-исторического значения, о котором не стоит напоминать нам, студентам-историкам. И хотя его масштаб не сопоставим с недавней московской Олимпиадой, все же в этих двух мероприятиях много общего. Огромное стечение народа не только из близлежащих областей, но и от Москвы до самых до окраин и из-за рубежа. Высшее областное начальство, министр культуры РСФСР, космонавты, народная артистка Ольга Воронец, чемпион мира по шахматам Анатолий Карпов, даже сам легендарный летчик Алексей Маресьев пожалуют.

— «Как закалялась сталь»! — догадался Муминов.

— «Повесть о настоящем человеке»! — поправил его Бяло.

Все по-доброму засмеялись.

— Насколько мне известно, там будут давать дефицит, — конфиденциально сообщил Валентин Игоревич.

— И джинсы? — уточнил Минеев.

— Захватите на всякий случай деньги, может, и выкинут итальянский «райфл».

— Может, еще и «Битлз» приедет? — поддел Лемке.

— Группа «Битлз» давно распалась, молодой человек, — парировал Валентин Игоревич. Оказывается, он и в этом разбирался не хуже любого современного студента.

По имеющимся данным, огромным скоплением народа, присутствием журналистов и высокопоставленных лиц могли воспользоваться так называемые инакомыслящие. Это люди, которые выискивают самые крошечные изъяны нашего общества, чтобы раздуть их до слона и раструбить по всему свету. Или, если изъянов не имеется, фальсифицируют их. Валентин Игоревич обратился к притче:

— Представьте себе, что у вас дружная семья, вас любят соседи и ценят на работе. Но ваш сосед, бездельник, пьяница и дебошир, ничего этого не имеет, завидует вам и ненавидит вас всеми печенками. И вот вы отмечаете семейный юбилей, а он является к вам, чтобы испортить настроение. Ему предлагают место за столом, а он хамит, бьет посуду и гадит на половичок.

— Сволочь какой! — удивился Бяло, который на днях именно так, вплоть до половичка, и обошелся со старостой нашей группы.

— Когда же его вышвыривают, он идет в судебную экспертизу, свидетельствует шишку на голове и подает на вас заявление в суд, что вы напали и жестоко избили его без всякой причины. Это и есть инакомыслящий.

Группа таких лиц собирается проникнуть на территорию Куликова поля, развернуть антисоветские плакаты, раздавать подрывные издания, выкрикивать провокационные лозунги и, возможно, приковать себя к памятнику, чтобы хоть один журналист хоть что-нибудь написал о них в зарубежной прессе. Если их задержат сотрудники правоохранительных органов, то они начнут хныкать и жаловаться везде, где только можно, на жестокое обращение властей. Если же им сделают замечание обычные граждане, которым они мешают отдыхать, то крыть им в общем-то нечем.

— Вы и есть такие простые отдыхающие, студенты, члены добровольной народной дружины. Задача ясна?

Не знаю, мог ли я тогда отказаться от роли советского опричника. Я, как и большинство моих знакомых, что называется, прослушивал передачи вражеских голосов, горячо обсуждал их с друзьями и сочувствовал борцам за свободу, бросившим вызов всемогущей советской системе. Но побывать на престижном представлении, куда все так рвутся, вместо того, чтобы ворочать кирпичи, было слишком соблазнительно. А главное, Валентин Игоревич и не требовал от нас никаких репрессий. Напротив, он предупредил нас, и особенно Муминова, чтобы мы не смели распускать руки и отрабатывать на диссидентах приемы дзюдо и карате. Если увидим что-то антиобщественное, нам следует просто подойти и сделать замечание нарушителям порядка. Если же это не поможет, обратиться к ближайшему сотруднику милиции.

— Спокойствие и выдержка, спокойствие и выдержка, — повторял Валентин Игоревич, раздавая нам кумачовые повязки.

Так я впервые попал на Куликово поле.

Одной из неприятностей изображаемой эпохи было то, что, как только где-то происходило что-то поинтереснее, туда обязательно ограничивали доступ, и все пытались пролезть именно туда. Так было с какими-нибудь соревнованиями по карате, на которых сегодня не увидишь никого, кроме участников, так было с показами московского кинофестиваля, спектаклем «История лошади», фильмом «Зеркало», московской Олимпиадой и даже с представлением на стадионе во время проноса олимпийского огня через наш городок. Всюду требовались пригласительные билеты, которые распространялись через парткомы, профкомы, комитеты комсомола, на предприятиях, в институтах и, одним словом, по блату.

Так было и на Куликовом поле. Проезд транспорта без специальных пропусков был запрещен, рейсовое движение временно отменили, а вход в огороженную зону, где проходил праздничный концерт, был разрешен только участникам и зрителям с пригласительными билетами. И, несмотря на все эти ограничительные меры (или благодаря им), на Куликовом поле собралось столько народу, сколько я до этого еще не видел.

В «Сказании» говорится, что во время Мамаева побоища на поле была ужасающая теснота, и люди погибали не столько от оружия, сколько от давки. Охотно верю в это, вспоминая, как толпа, сгущаясь, медленно вползала на площадь перед храмом Сергия Радонежского и текла вверх, к Куликовскому столпу. Попадая в эту лаву, ты тек вместе с нею и, лишь изловчившись и извернувшись, мог изменить направление своего движения назад или в сторону. Что же было бы, если бы этим людям раздали оружие и они начали с яростью резать и колоть друг друга, как в суровом 1380-м?

Говорят, что на поле в тот день собралось около двадцати тысяч человек. Я не встречал данных о количестве милиции, охранявшей эту толпу, но на первый взгляд мне показалось, что милиционеров здесь едва ли не больше, чем зрителей. Конечно, это было не так, ведь человека в форме всегда кажется больше, чем человека в штатском. И все-таки: если с двух сторон дороги длиной в километр через каждый метр поставить по милиционеру, то это будет уже две тысячи, не так ли? А милиционеры и солдаты внутренних войск опоясывали живой цепью по периметру всю территорию поля. Так что не ошибусь, если скажу, что блюстителей порядка здесь были тысячи. Между прочим, среди них я впервые увидел столь привычное ныне зрелище — кинологов с собаками, вынюхивающими взрывчатку. И меня удивило то, что этим ответственным делом занимаются собаки вовсе не благородного вида, похожие на самых обыкновенных дворняжек.

Праздничный концерт еще не начался, на сцене перед колонной настраивали аппаратуру, а на огороженной площадке, которую сегодня бы назвали VIP-зоной, расставляли скамейки. Зато на площади у храма веселье шло уже вовсю, и оно, на мой взгляд, было ничем не хуже престижного концерта по ту сторону веревки. Повсюду галдели, бренчали и плясали скоморохи, выгибались гимнастки, пели дети, ловчили жонглеры, расхаживали красны девицы и шастали клоуны на ходулях. Люди медленно двигались по кругу вдоль торговых палаток, как матрешки по конвейеру. Иной уже ел шашлык, но никто не орал и не шатался, поскольку спиртное не продавали.

Наши алые повязки оказывали на стражу такое же магическое действие, как и самые почетные пригласительные. «И почему это никто не додумался просто нацепить повязку и проникать повсюду?» — думалось мне. И еще: «Почему ни у кого из охранников не возникает ни малейшего сомнения в нашей подлинности?»

Мы напустили на себя самый важный вид, какой только может быть у сбивающихся с ног блюстителей порядка, и, минуя очередь, проникли в храм, где открылась новая экспозиция. Вахтерша посмотрела сквозь нас, как сквозь стаю человеков-невидимок. Однако внутренняя музейщица поубавила нашу спесь, приказав надеть поверх обуви особого рода кожаные хлопанцы с тесемками, издающие во время ходьбы громкое шарканье и заглушающие поставленный голос экскурсовода. Все доводы Минеева насчет того, что его кроссовки «Адидас» стерильны и могут даже запачкаться от музейных плит, остались без снисхождения. Эта суровая хранительница времени, пожалуй, заставила бы переобуться самого дорогого Леонида Ильича.

Люблю музеи, особенно музеи про войнушку. Все эти бердыши, алебарды, эспонтоны, арбалеты, аркебузы и прочие мушкетоны. Так что, даже если бы нам и не удалось обезвредить ни одного диссидента, я бы считал, что день удался.

В фойе магнитофон приветствовал нас на разных языках. Полчища на табло были не просто изображены цветными квадратиками и стрелками, а передвигались и мигали под дикторский комментарий. Огромный план-панно Куликова поля был выполнен из пергамента, весь такой тисненый, плетеный и рельефный, что его хотелось пощупать. Я прилип к макету побоища из сотен скачущих, дерущихся и лежащих оловянных солдатиков. Минеев — к витрине с новейшим изобретением — голографией. На этой последней были представлены объемные снимки древних монет, крестиков и стрел, такие выпуклые и похожие, что почти не отличишь от настоящих.

— Зачем вообще что-то настоящее, если есть такая голограмма? — размышлял Бяло.

— Так скоро и от женщин откажутся, а смысл? — опередил историю Лемке.

Вдруг смотрительница возопила:

— Положьте меч на место, здесь вам не универмаг!

Муминов настолько возбудился видом монгольского доспеха, что извлек из ножен саблю и взмахнул ею в воздухе. Сабля была отточенной, как бритва, а доспехи — тяжелыми, грубыми и толстыми, хотя и небольшого размера.

— У моего деда был такой шашка, — сказал Муминов, сверкая глазами, но покорился старушке и вложил клинок в ножны.

С холма раздались трескучие хлопки, как будто в воздухе разрываются сырые простыни. Это был салют автоматчиков Тульской десантной дивизии. Гулко, торопливо забормотал громкоговоритель. Начиналось торжественное открытие.

В 1980 году у меня было такое же плохое зрение, как и сегодня, но очков я не носил для пущей красоты. Наверное, на сцене передо мною действительно теснились и легендарный летчик Маресьев, и модный художник Глазунов, и храбрый космонавт Севастьянов, и всемогущий секретарь Юнак, но мне они все казались каким-то живым серым забором. Только чемпиона мира по шахматам Анатолия Карпова я узнал по тонкому, скрипучему голосу.

Рупор торжественно произнес: «Как замечательный патриотический подвиг, как вдохновляющий пример беззаветного служения Родине навсегда вошла в сознание нашего народа героическая битва на поле Куликовом, на Непрядве-реке».

Грянули балалайки. Началось выступление Краснознаменного ансамбля песни и пляски Советской армии имени Александрова. И, как ни странно, эти народные песни и пляски, от которых положено было кривиться поклоннику хард-рока, заворожили меня на свежем воздухе, среди березок и полей, где они были к месту.

— Во вылупился! Можно подумать, что перед ним, по крайней мере, «Deep Purple», — услышал я знакомый баритон за плечом.

То был некий Вандер, человек, чья фамилия соответствовала прозвищу, прозвище — породе, а порода — натуре. Мог ли он предположить, что через некоторое время нам предстоит попасть на концерт самых настоящих, живых, хотя и потасканных «Deep Purple» — и мы найдем его скучноватым?

— Как ты сюда просочился? — удивился я.

— Прошел по билету участницы из детско-юношеской спортивной школы художественной гимнастики, — отвечал Вандер совершенно серьезно.

Он действительно раздобыл такой билет участницы через свою знакомую, тренера спортивной школы, добрался рейсовым автобусом до села Красные Буйцы, оттуда буераками, проселочными дорогами пришел на Куликово поле и здесь преодолел все препоны и рогатки.

— Если ты кайфуешь от Ольги Воронец, то я тебе достану ее последний альбом «Издалека долго...», — паясничал Вандер. — А пока следуй за мной.

— Куда следовать? Я балдею, как пляшут матросы.

— Ты сейчас сам будешь плясать. Я нашел, где есть ВСЁ!

Оказывается, Вандер успел прочесать Куликово поле и обнаружил где-то на его задворках такую торговую точку, где продается и покупается буквально всё, как в мире чистогана — Соединенных Штатах Америки.

— Ну уж всё... — противился я, слабея.

— Когда Вандер говорит «всё», то это означает ВСЁ! — пучился он. — Но для того чтобы завладеть этим всем, мне понадобится помощь твоих красноповязочников. Категорически: собирай свою дружинушку хоробрую и веди ее за мной. Дело будет жаркое.

Если Вандер вцепился, он все равно вытянет из тебя то, что ему нужно, и сопротивлением ты только напрасно доводишь себя до изнеможения. Не без сожаления мы покинули VIP-зону, в которую так стремились попасть простые смертные, и против течения толпы полезли обратно, в сторону автостоянки.

Перед въездом, на трассе, стояли два высоких деревянных сооружения — то ли шатры, то ли шапито, то ли индейские вигвамы. На одном из них значилось: «Кафе “Куликово поле”», на другом, таинственно, — ОРС. Выглядели эти заведения слишком помпезно. Ничего хорошего от таких ожидать не приходилось, и заходить туда как-то не тянуло. Но, как выяснилось, напрасно.

Как только Вандер распахнул перед нами стеклянные врата ОРСа, мы испытали чувство, похожее на то, что испытал темник Мамай, когда из леса, только что казавшегося необитаемым, на него вдруг выскочили целые тучи конницы. Весь просторный зал ОРСа был буквально напичкан возбужденными людьми, и все эти люди одновременно стремились к одной точке на противоположной стороне помещения, где находились прилавки.

— Очередь как в мавзолей. Как мы туда пролезем? — произнес я, заранее отказываясь от борьбы.

— Вот за этим мне и понадобились ваши красные повязки! — отвечал Вандер. — А теперь по порядку номеров, морды кирпичом и... — он удивительным образом повторил формулировку Валентина Игоревича: — ...спокойствие и выдержка!

Вандер извлек из кармана спортивный свисток и издал им оглушительную, противную трель. Люди вздрогнули, осмотрелись и — о чудо! — стали расступаться перед нашими повязками, как вампиры в кино расступаются перед животворящим крестом. Когда кто-то из них не слишком проворно сторонился или ворчал, Вандер громогласно произносил:

— Контрольная закупка!

И это было равносильно тому, как если бы к действию креста добавить «Отче наш».

Мы очутились у прилавка первыми, но, когда мы стали отовариваться и наше мошенничество сделалось очевидным, очередь, как ни странно, отнеслась к этому вполне терпимо — если не одобрительно. Наглость впечатляет.

Шикарно была представлена на витрине историческая литература. И хотя я уже перерос этот подростковый жанр, из меня как-то само собою вырвалось:

— «Чингисхан» есть?

Была вся трилогия Яна: «Чингисхан», «Батый» и «К последнему морю». Я наскреб на «Батыя».

Бяло урвал шмот какого-то редкостного сала, при виде которого он чуть не прослезился.

Уверенный в отказе Минеев справился, есть ли в ассортименте сигареты «Мальборо», и ему принесли — один блок в руки.

Муминов застенчиво поинтересовался, бывают ли в продаже кинжалы. Ему тут же продали здоровенный кинжал.

Я понял, что означает ВСЁ применительно к отечественной торговле, когда из Лемке — возможно, и в качестве шутки — вырвалось:

— Может, у вас найдется и немецкая каска?

Продавец предложил ему примерить позолоченную немецкую каску со штырьком, как у кайзера Вильгельма. Каска оказалась впору, и Лемке увильнул от этой дорогой покупки лишь под предлогом того, что забыл бумажник на рояле.

Вандер завершил этот аттракцион поступком, развеивающим один из наиболее устойчивых мифов об его нации. Он купил на собственный счет целую упаковку настоящего чешского пива, которое мы и распили неподалеку, под раскидистым дубом.

Чешское пиво оказалось терпким и густым, гораздо вкуснее того «жигулевского», за двадцать четыре копейки, которое мы хлебали в «пятом корпусе». Смакуя этот европейский напиток, я невольно предавался крамольным размышлениям насчет того, как должен чувствовать себя человек, который пьет такое пиво когда ему вздумается, без очереди и страданий. И как это отражается на его характере. Это диковинное пиво было разлито в необычные бутылки — несколько менее полулитра, но более четвертинки. Возле нашего кружка стали останавливаться знакомые, с которыми приходилось делиться. И скоро с упаковкой было кончено.

От легкого опьянения словно пелена спала с глаз, и стало заметно, что «сухой закон» на поле носит довольно относительный характер. Ко второй половине дня, очевидно, вышло какое-то послабление, в киосках стали кое-что наливать, зазвучали сиплые выкрики, запылали носы и щеки мужчин. А милиция, получившая распоряжение не придираться к народу без крайности, смотрела на эти отталкивающие явления толерантно. Мы приметили, что на барных столиках возле шашлычных мужики целомудренно, из-под полы, разливают нечто более действенное, чем пиво или вино, имеющееся в ассортименте. Вандер легко сблизился с одним из обитателей Куликова поля, и через несколько минут он обладал всей необходимой информацией — от точного маршрута движения до явок наиболее искусных самогонщиц. Скинувшись, мы разделились на две группы. Бяло, Лемке, Муминов и Минеев продолжали демонстративное патрулирование, чтобы прикрыть мое отсутствие в случае явления Валентина Игоревича. Мы же с Вандером отправлялись в ближайший населенный пункт, с тем чтобы приобрести то, на что только хватит наших скудных средств, оставшихся после ОРСа.

Опуская описания прекрасного осеннего пейзажа в местности сражения, скажу лишь, что мы нашли избушку самогонщицы без затруднений. Вандер так огорошил, очаровал и замучил самогонщицу своим шармом, что она позволила нам продегустировать напиток, отдала бутылку чуть не вдвое дешевле стартовой цены, а затем еще и угостила яблоками.

Я сунул бутылку с первачом в левый рукав моей джинсовой куртки, обвязав ее сверху для прочности повязкой, и мы беспечно отправились в обратный путь. Как вдруг навстречу нам из-за палисадника выбежала девушка в пончо. Это была популярная студентка пятого курса Венглинская, которая отлично разбиралась в творчестве Тарковского — хоть Андрея, хоть Арсения — и могла без запинки объяснить, что означает свеча в руке героя в одном фильме и почему герой другого фильма пять минут подряд молча бросает камушки в лужу. Венглинская подхватила нас под руки, словно мы встретились на вернисаже, и повлекла с собой.

— Там мужик рассказывает про Солженицына, — заслушаешься, — тараторила она. — Лично знал Солженицына. Только сними свою бычью тряпку, а то он подумает, что ты пришел его вязать.

Во дворе сидел дед в кепке. Перед ним на лужайке раскинулись три дамы: одна в расписной шали с кистями, другая — в ажурной шляпе, третья — лысая. У ног деда работал магнитофончик. Сутулый мужчина с бородой принес нам скамейку и удалился задом наперед, на цыпочках, приложив палец к губам в знак благоговения. Дед прервал выступление и строго глядел на нас до тех пор, пока мы не устроились.

— А какой он вообще? — дама в шали обрисовала руками в воздухе обобщающую окружность.

Дед задумался, продувая папиросу.

— Обныкновенный, — отвечал он наконец. — На брюках прищепки, чтобы на педаль не намотался, говорливый, во франчке...

— Он что, был во фраке? — вырвалось у меня.

Слушатели посмотрели на меня неодобрительно.

— Зачем во фраке? — отвечал дед с досадой. — В пинжаке военном, как у Сталина.

— Во френчике! — подсказала ему дама в шляпе.

— Ну да. А на шее такая бородка, вроде голшкиперская.

— Голкиперская? — удивился Вандер.

— Зачем голкиперская? — удивился в свою очередь дед. — Морского голшкипера.

— Шкиперская бородка. Что вы, ей-богу, не видели портретов Александра Исаевича? — возмутилась лысая.

— Ну вот, значить, — продолжал дед свое повествование, прерванное нашим явлением. — Подъехали они к колонне, послезали с велосипедов и сели на травку, вот как вы сейчас. Сидят курят, придуряются. А я подошел из-за куста и стою незаметно, слушаю. Я-то решил, что это жулики городские, опять приехали тырить буквы с памятника. Смотрю — ёшь твою мать, Солженицын!

— Как же вы его узнали? Вы уже были знакомы с его творчеством? Или вы его видели раньше? — допытывался сутулый.

— Я и Ленина не видал, — отвечал дед, покачивая ногой в глянцевом сапожке. — А знаю.

— Вот что значит народный ум! — воскликнула Венглинская, которая стояла у нас за спиной и курила так жадно, словно прошла всю войну.

— Я и говорю Солженицыну: предъявите ваши документы. По какому праву мнете газон? А он мне: предъявите ваш документ, по какому праву требуете предъявления документа. Я ему: предъявите ваши документы. А он мне: предъявите ваши. И так до ста раз. Чувствую: не перебрехать мне его, больно каверзный. Ну, я смягчился и говорю: бутылки пустые имеются? Если да, то можете находиться. Забрал у них бутылки, разговорились.

— Что же он вам рассказывал? Может, о своих лагерных годах? — спросила дама в шали.

— О лагерных годах он не рассказывал, — отвечал дед. — А все больше интересовался, в каком году происходило стражение и как ему это поточнее узнать. «Знаете, — говорит, — в каких примерно годах точно происходило стражение?» «Я-то знаю», — говорю и показываю ему запись в моей тетрадке: «1848». Я ее лично списал с памятника до того, как с него буквы стырили. «Кто же их стырил?» — спрашивает Солженицын. «Наши, деревенские, кто же еще?» — «Вы знаете их фамилии, адреса и молчите, вы — хранитель памятника?» — «Молчу. А что вы думаете, я давно по харе не получал?» — «Вы должны их задержать. Где ваше вооружение? Вам надо написать прошение министру культуры, чтобы она выдала вам табельное оружие. Я помогу вам составить петицию». Другие тоже кудахчут: «Это безобразие, мы соберем тысячу подписей в вашу защиту». «Ага, — говорю, — чтобы мне харю начистили, да еще и винтовку отобрали?» — «Ну так, значит, вы сами виноваты, что не наблюдаете свои человеческие права». Дали три сигареты и уехали.

— Что же было потом? Вы следили за творчеством Солженицына? Может, вы переписывались?

В это время кассета на магнитофоне кончилась, и лента захлопала по панели. Венглинская, пользуясь паузой, подбежала к деду и подсунула ему экземпляр журнала «Новый мир» за 1965 год. Дед небрежно оставил на журнале свой автограф. Я был заинтригован.

— Неужели он печатался в «Новом мире»? — шепотом спросил я Венглинскую, когда она вернулась.

— Нет, конечно. Здесь рассказ Солженицына, посвященный этому деду, гениальная вещь.

Вандер ущипнул меня за бок:

— Хватит, пойдем уже бухать!

Мы отправились обратно, переходя со скорого шага на бег. Ребята, наверное, нас уже проклинали, подозревая в самом страшном вероломстве. Перед тем как подойти к кордонам, которые, впрочем, уже не действовали, я вновь привязал свою заветную повязку — и, как оказалось, очень кстати.

У входа в храм стояло все мое воинство во главе с Валентином Игоревичем. Валентин Игоревич поглядывал на часы.

— Ну, где вы гуляете? — упрекнул он меня. — Мы уже хотели начинать операцию без вас.

— Я же говорил, что он в туалете! — подмигнул мне Бяло.

— Ага, у него, как у плохого солдата... — подтвердил Минеев.

— Отставить шутки, — приказал Валентин Игоревич. — Значит, повторяю задачу. Просто идете за мной, молча, но внушительно. Действовать по обстоятельствам, но без рукоприкладства.

— Подсечку хоть можно? — Муминов шаркнул перед собой ногой в виде подсечки.

— Ни в коем случае. Помните, чему вас учили в школе: все споры надо решать словами. И не трусить, — они сами боятся.

Мы поплелись за Валентином Игоревичем. Только теперь я заметил, что Вандера среди нас нет, словно и не было. В нужный момент он имел обыкновение являться как из-под земли и под землю же проваливаться.

Инакомыслящие стояли на перекрестке, где больше всего народу поднималось к монументу и спускалось от него. Их было трое: девушка, парень нашего возраста и матерый мужик. Девушка была худая, в пестрой юбке до пят, из-под которой виднелись кеды, и плетеном шнурке на голове. Ее длинные, русые, прямые волосы напоминали водоросли, глаза были зеленые, лицо тоже зеленоватое. На парне были заплатанные джинсы-клёш с бахромой, через плечо — брезентовая сумка от противогаза. Мужик был сивый, бородатый, с жуткими глазами. На груди мужика висела картонная табличка, наподобие тех, что носят нищие, с надписью: «СВОБОДУ ПРОТУБЕРАНЦУ». На парне была другая табличка, с надписью: «СБОР ПОДПИСЕЙ». Девушка держала в руках папку с пришпиленным листом бумаги и авторучку для подписей. Люди сторонились чудной компании и обтекали ее, боязливо косясь, как бывает, когда на улице лежит мертвец. Валентин Игоревич остановился напротив главного нарушителя, мы хмурились за его спиной. Юные диссиденты жались за спиной своего лидера.

«Какому протуберанцу? Зачем свободу?» — подумалось мне. Я еще не знал, что Протуберанц (а не протуберанец) — это фамилия диссидента, находящегося на принудительном лечении в психиатрической больнице, и решил было, что передо мной разыгрывается какое-то поэтическое действо в защиту солнца, что-то вроде творческих причуд поэта Вознесенского.

До этого я, как все, много раз слышал про диссидентов по радио, но никогда не видел их живьем. В нашем городе когда-то проживала всего одна такая знаменитость, о которой рассказывали вражьи голоса. Говорят, он был образцовым советским писателем, но потом прозрел и написал книгу о еврействе. Эту книгу не печатали, он издал ее на Западе, его выгнали из союза писателей, и он бежал за границу. Когда он жил у нас, я был ребенком, и меня больше интересовал д’Артаньян, чем Солженицын. К тому же я еще не пил, и наше знакомство было исключено. И вот передо мной стояли настоящие борцы с преступным режимом, и это было не менее любопытное зрелище, чем хор имени Пятницкого.

Диссиденты кого-то напоминали. Но кого? У всех троих были какие-то очумелые глаза, которые смотрели прямо на тебя, но видели не тебя, а что-то как бы находящееся у тебя за спиной. Такие глаза бывают у обкуренных людей, а также у зомбированных сектантов и торговцев, которые пристают к прохожим на улице. Люди с такими взглядами не боятся, если их обзывают, плюют на них и даже бьют, напротив, они как будто этого только и добиваются. Чернышевский? «Земля и воля»? «Арест пропагандиста»? Вдруг предводитель диссидентов так повел жилистой шеей, так мотнул гривой, так взбрыкнул ногой, что ответ пришел сам собой: КИТОВРАС. Передо мной китоврас и его слуги: кикимора и леший.

Затем разыгралась сцена, знакомая каждому любителю кошек. Нечто подобное происходит, когда сходятся два воинственных кота. Если это примерно равные соперники, то они садятся друг против друга и, не начиная потасовки, заводят длительный психологический поединок. Они принимают угрожающие позы, выгибают шеи, топорщат шерсть, увеличивая таким образом свои габариты, шипят, как змеи, и, что самое главное, вопят самым истошным образом. Такая борьба характеров может продолжаться очень долго, ни один, ни другой не решается атаковать, но и не отступает ни на шаг.

Диссидент прожигал чекиста своим гипнотическим взглядом, но видел в его очках лишь собственное выпученное отражение.

— Что вы делаете на территории музея? — спросил Валентин Игоревич.

— Не ваше дело, — был ответ.

— Вы мешаете отдыхающим своим поведением.

— А вы мешаете мне.

— Ваше поведение носит антиобщественный характер. Вы неопрятно одеты и ведете себя неадекватно.

— А вы ненормальны.

«Интересно, кто из них победит, если начнется драка?» — гадал я. Сотрудников КГБ, наверное, обучают какой-то секретной борьбе. Но и диссидент, если он сотрудник ЦРУ, знает что-то не менее секретное. Мне вспомнился старый фильм про пограничников, в котором у шпиона из ботинка выползал ядовитый шип, и этим шипом он убивал всех неугодных. И действительно, башмаки китовраса были такие громоздкие, грубые и толстые, что в них уместился бы миниатюрный пулемет из тульского музея оружия.

— Мы не мешаем отдыхающим. Мы мешаем вам творить беззаконие, — продолжал между тем предводитель диссидентов.

— Вот со мной отдыхающие, студенты, и они требуют, чтобы вы прекратили безобразие.

Валентин Игоревич указал рукой в нашу сторону, мы отводили глаза.

— А мы, — китоврас указал на лешего с кикиморой, — требуем, чтобы вы прекратили безобразия карательной психиатрии.

Такой обмен словесными ударами ни к чему не вел и только привлекал лишнее внимание. Валентин Игоревич решил нанести более мощный хук, который действовал на слабонервных.

— Ваши документы! — прикрикнул он, глядя на противника своими фарами.

После такого обращения граждане переставали куражиться и поджимали хвосты. Этот прием Валентин Игоревич опробовал не раз, на самых отъявленных склочниках, и всегда он действовал. Всегда, но не сегодня. Китоврас оказался тем еще субчиком, из тех, что сами любят стращать.

— Кто вы такой, чтобы требовать мои документы? Предъявите сначала ваши, а я предъявлю свои.

— Нет, вы предъявите ваши, а я свои.

— Сначала вы, а потом — я.

— Нет, вы. Ваши документы!

— Ваши документы!

— Ваши документы!

— Ваши документы!

Это напоминало уже не психологическую битву котов, а схватку двух теток перед кабинетом поликлиники. Каждая хочет пролезть без очереди, каждая знает, что не имеет на это права, и совершенно справедливо обвиняет в том же свою противницу. Обе они мерзавки, и они совершенно правы, доказывая это друг другу. И все же наблюдать эту сцену очень неприятно. Хочется, чтобы это скорее прекратилось, хотя бы и ценой победы одной из них. А лучше чтобы обе они исчезли, перестали существовать в этом прекраснейшем из миров.

Наконец на скандал явилась милиция. Валентин Игоревич и начальник патруля обменялись многозначительными взглядами. Леший и кикимора затосковали при виде погон. Китоврас же, напротив, только пуще расходился.

— В чем дело? — спросил милиционер.

Я впервые увидел не по телевизору, а наяву, как милиционер, обращаясь к гражданам, отдает честь.

— Эти люди проникли на территорию музея без пригласительных билетов. Во всяком случае, они отказываются их предъявить, — жалился Валентин Игоревич, совсем как ябеда в детском саду. — Они находятся в состоянии наркотического опьянения, неопрятно одеты и мешают отдыхающим своим вызывающим поведением. Члены добровольной народной дружины сделали им замечание, но они отвечают вызывающе...

— Вы сделали нам замечание? Что-то не припомню, — обратился китоврас лично ко мне.

Я пожал плечами.

— Прошу покинуть территорию, — сказал милиционер.

— По какому праву?

— Если не уйдете по-хорошему, мы доставим вас на наркологическую экспертизу.

— Мы уходим, — высказался наконец и младший диссидент.

— Мы подчиняемся силе, — отвечал китоврас совершенно спокойно, как будто был готов к такому развитию событий и оно его устраивало. — Но я хочу вам заявить одну вещь.

— Хоть две вещи, — отвечал Валентин Игоревич иронически.

— Вы не человек. Вы пародия на человека.

— Я вам тоже кое-что заявлю. Вы не Солженицын, вы пародия на Солженицына.

Валентин Игоревич распорядился, чтобы мы проводили незваных гостей до трассы. Если же они пожелают вернуться на праздник и пакостить, то их увезут с Куликова поля на казенной машине, и очень далеко. Диссиденты больше не ерепенились. Очевидно, они, как и Валентин Игоревич, выполнили свою работу и могли спокойно возвращаться восвояси, туда, где обитают такие фантастические существа.

Мы сопровождали их на отдалении, как стайка деревенских ухажеров сопровождает компанию заезжих студенток, не решаясь приблизиться и заговорить, но и не отставая. Леший и кикимора издевательски хихикали, поглядывая на нас через плечо. Длинное платье кикиморы насквозь просвечивалось заходящим солнцем, и мы, как сквозь кальку, могли разглядывать ее худые ноги и трусы.

— А ничего так шпионка, только грязненькая, — заметил Минеев.

— Это смотря сколько выпить, — отвечал Вандер, щелкая меня пальцем по спрятанной в рукаве бутылке.

Я и не заметил, в какой момент Вандер снова появился среди нас.

Мы продолжали наблюдение за трусами инакомыслящей, когда нас отвлекло от задания более грандиозное зрелище. Эту картину я видел множество раз — на рассвете и на закате, по пути на работу и обратно. Тучи птиц, которых обобщенно называют воронами, утром летят откуда-то в город, а вечером улетают куда-то из города. Возможно, они прилетают с городской свалки, где ищут пропитание, в центральный парк, где спят. Или с шумных городских улиц и площадей, где днюют, на тихое кладбище, где ночуют. Эта жутковатая картина всегда меня тревожила. Ворон были тысячи, миллионы, они заслоняли все небо, и мне приходило в голову, что если души мертвых людей с кладбища все-таки превращаются во что-то материальное, то их должно быть примерно столько же.

Подобная сцена описана и в «Сказании о Мамаевом побоище». Там в ночь накануне сражения, то есть сегодня, на поле, в предвкушении мертвечины, сбежалось множество волков и слетелось множество птиц — галок и орлов от устья Дона. Волки выюще грозно, вызывая трепет у слабонервных, галки своею речию говорили, а орлы клекотали, по аеру летаючи.

И вот когда начало смеркаться, от полей в сторону храма, за которым находился погост, полетели армады галок. Их было так много, что на площади стемнело. Их карканье раздавалось не отдельными вскриками, а сплошным гвалтом. Шуршание крыльев слилось в ровный гул, напоминающий сход каменной лавины. Мы задрали головы, Лемке торопливо очищал плечо платком от удачного попадания птичьего снаряда.

В это время солдат-регулировщик с красным флажком остановил движение толпы, и через площадь к машинам на дороге пошел целый полк солдат, возвращающихся с парада. Солдаты шли, и шли, и шли, и перейти им дорогу было так же немыслимо, как перейти дорогу товарному поезду. Издали во время парадов, когда десантники в своих знаменитых тельняшках и голубых беретах маршировали по улицам, мне приходила в голову детская мысль. У нас на гражданке карате запрещено, а в десантных войсках его изучают все, и некоторые мои знакомые даже просились в ВДВ, чтобы научиться там драться. Предположим, в Тульской дивизии служит десять тысяч человек, и все они изучили карате. Значит ли это, что каждый из этих десяти тысяч сильнее меня?

Впрочем, вблизи эти десантники не казались такими уж воинственными. Некоторые были явно ниже и слабее меня, на некоторых форма сидела мешком, совсем не по-военному, и все они не маршировали, а брели, как бредут обычные усталые люди, проголодавшись после тяжелого дня.

И вдруг со мной произошло так называемое дежавю: все эти летающие по аеру тучи стервятников, Дон, Непрядва, молодые усталые парни куда-то бредут на закате... Вдруг меня пробило, что это не просто ребята, напоминающие тех, что шли в этом месте, в этот день 600 лет назад, а именно те самые и есть. Пробило на долю секунды и исчезло, как бывает при дежавю. Солдаты прошли.

Не дождавшись, когда мы продолжим наблюдение, инакомыслящие куда-то смылись. И в их появлении на народном гулянье, и в их исчезновении было что-то сверхъестественное, как будто они нам померещились. На том месте, на пригорке, где мы их видели в последний раз, стоял, обмахиваясь хвостом, пожилой облезлый конь. Возле него прогуливалась на веревке коза и прыгала ворона.

Для очистки совести мы поднялись на пригорок и увидели в траве горку сухого помета в виде лошадки с человеческой головой. Эта шутка природы была похожа на ту самую фигурку китовраса, которую использовал блогер Ловджой для своей творческой акции. Только свистулька народного мастера была вылеплена искуснее, обожжена, раскрашена и, главное, слеплена из другого материала.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0