Рецензии на книги: Роберт РОУПЕР. Набоков в Америке. — Джон УИЛЬЯМС. Стоунер. — Максим АРТЕМЬЕВ. Путеводитель по мировой литературе. — Евгений ШИШКИН. Мужская жизнь. — Переписка Великого Князя Константина Константиновича с родителями и няней В.П. Михайловой. 1863–1908 гг.
Роберт Роупер. Набоков в Америке
О Владимире Набокове продолжают писать книги, интерес к этой литературной фигуре не ослабевает, более того, он, кажется, сделался устойчивым, не подвергающимся влияниям литературной моды.
Книга Роберта Роупера посвящена американским годам жизни великого писателя — 1940–1958, от приезда в Соединенные Штаты до написания знаменитой «Лолиты».
Владимир Владимирович много писал о том, что он благодарен Америке за то, как она его приняла, и она действительно ему очень нравилась своими университетами и своими бабочками.
Кстати, именно с бабочек начинается описание Америки в данной книге; такое впечатление, что из Европы прибыл не знаменитый писатель на постоянное место жительства в Штаты, а крупный энтомолог. Впрочем, судя по многочисленным замечаниям самого Набокова, он бы не отказался, когда бы его считали именно таковым. Слава естествоиспытателя его грела ничуть не меньше литературной славы, и все свое время, судя по описаниям разного рода биографов, он почти поровну делил между метафорами и чешуекрылыми.
Книга Роупера, сильно уступая, скажем, биографии Бойда, которая стала уже классической, в литературном отношении, в доскональности, в степени проникновения во внутренний мир Набокова и его творческого метода имеет свои достоинства. Оправдывая название своего сочинения, автор пишет не только и не столько о Набокове, сколько об Америке. Подробно останавливаясь на географии поездок, он подробно останавливается на описании тех мест, в которых побывал со своим семейством писатель, передвигаясь с востока на запад.
Прибыли Набоковы в Нью-Йорк, а работу Владимир Владимирович отыскал только на Западе.
В путешествие решили отправиться на машине, а не на поезде. На поезде поездка заняла бы всего четыре дня. Машина отняла, а вернее, подарила семейству новоэмигрантов семнадцать роскошных дней.
Роупер рассказывает массу интересного о тех местах, где они побывали во время поездки. Упоминает о людях, с которыми он вполне мог бы встретиться: «Осенью, еще до приезда Набоковых, в Стэнфорде проучился несколько месяцев Джон Кеннеди: жил он в коттедже с одной спальней за домом 624 по Мэйфилд-авеню, владелица которого, Гертруда Гардинер, впоследствии вспоминала, что Кеннеди был “на голову выше” обычных студентов. Кеннеди любил отдыхать в университетском кампусе с его дубами, привозными пальмами и эвкалиптами».
Книга поучительная, хотя и не слишком основательная, много в ней информации легковесной, слишком уж боковой по отношению к Владимиру Набокову, но для поклонников писателя, собирающих каждую написанную о нем строчку, она может быть полезна.
Джон Уильямс. Стоунер
Рецензия на этот роман несколько запоздала, он вышел по-русски уже полтора года назад. Но что рецензия, очень сильно запоздала слава. «Стоунер» вышел в середине 70-х и прошел не очень-то замеченным и отмеченным. Потребовалось пятьдесят лет, чтобы книгу оценили.
И не просто оценили, второе издание принесло ошеломительный результат: «Стоунера» читают и перечитывают, он в списке бестселлеров, и, что самое забавное, никем никаких специальных усилий не предпринималось, чтобы организовать этот повторный старт. Вот как объясняет феномен этой книги один из самых авторитетных англоязычных авторов наших дней.
Джулиан Барнс: «Прошло пятьдесят лет, и “Стоунер” стал бестселлером. Совершенно неожиданно. Бестселлером общеевропейским. Бестселлером самой чистой пробы — почти исключительно благодаря читательской любви и отзывам, передаваемым из уст в уста».
Другими словами, в странах с чрезвычайно развитой рекламной системой сработало «сарафанное радио».
Настоящее явление литературного искусства не задушишь в объятиях тотального замалчивания.
Причем если судить о внешней стороне произведения, то никаких показателей к большому читательскому интересу не просматривается: не детектив, не мелодрама.
Университетский роман.
Штат Миссури, кафедра английской литературы во вполне провинциальном университете.
Сын провинциальных фермеров, поступивший до того в сельскохозяйственный колледж, вдруг осознает, что его предназначение в другом.
Начало двадцатого века.
Он хочет быть преподавателем литературы.
То есть даже не поэтом, не романистом, не больно-то романтично.
Дальше излагается история его жизни.
В центре повествования три друга, один из них гибнет на войне (Первой мировой), два других на всю оставшуюся жизнь связаны с университетом.
Третий не уходит окончательно, он как бы присутствует среди живых. Причем никакой мистики.
Стоунер женился по страстной любви, но семейная жизнь у него не складывается, он не дождался ответных чувств со стороны своей супруги Эммы. Не семья, а вечная тихая, скрытая война, как говорится, «без особых причин», но на уничтожение.
Роман на стороне, который приходится прервать, хотя ни Стоунер, ни Кэтрин прерывать его не хотят, но они не в силах сопротивляться обстоятельствам.
Войны на кафедре, выматывающие, иррациональные.
Рождение дочери.
Старение.
И дальнейшее погружение в литературу.
Наконец смерть в обнимку с книгой, которая в последний момент тоже его оставляет, сползая с кровати в бездну.
Очень хороший роман.
Максим Артемьев. Путеводитель по мировой литературе
Взгляды аборигенов и взгляды иностранцев на литературу той или иной страны часто не совпадают, и не совпадают радикально. Меня, например, приводит в веселое состояние зрелище собраний сочинений Альфонса Доде и Джона Голсуорси на прилавках наших букинистических магазинов. Писатели, «назначенные» у нас классиками в советские времена, до сих пор занимают соответствующие троны, хотя у себя на родине они давно уже переведены во второй и даже третий разряд. Один мой приятель заметил, что здесь просматривается сходство с популярностью у нас зарубежной эстрады 80-х, давно уже вышедшей в тираж у себя на родине. Но, думаю, приятель мой не совсем прав. Постаревшая западная эстрада у нас воистину популярна, а Доде и Золя не слишком, иначе бы они не наличествовали в букинистах в таком количестве.
Максим Артемьев поставил задачу написать исключительно поверхностную, но в то же время весьма полезную книгу. Он решил разъяснить тем, кто захочет разбираться в данной проблеме, кто из западных писателей реально авторитетен на Западе.
Английским писателем номер два у нас, да и на родине всегда, сколько себя помню, считался мистер Диккенс.
И это казалось справедливым.
Но вот в последнее время стал расти, и стремительно, авторитет Джейн Остин, предшественницы сэра Чарльза.
И не только благодаря многочисленным и хорошо сделанным телевизионным фильмам по ее романам. Сами ее романы сейчас вовсю читаются, и не только экзальтированными девушками.
Не принято в литературной английской среде уважительно упоминать о Джордже Гордоне Ноэле Байроне. Крупным поэтом он не считается, бытует понятие о нем как о человеке экстравагантного поведения; он умудрился погибнуть на освободительной войне на стороне греков. Такая смерть вызывает особое уважение.
Недоумение вызовет у немцев попытка поставить в разговоре рядом имена Гёте и Гейне. Если первый заслуженно почитаем, он отец немецкой поэзии и культуры вообще, то второй почти недоразумение и в СССР был прославляем за свою революционную лирику; если у нас искать в литературной жизни персонажа, похожего на Гейне, это Расул Гамзатов. И тот и другой сделаны ловкими переводчиками. При всем том Расул Гамзатович был достойнейшим человеком.
В разговоре с американцами, как указывает на обложке книги Максим Артемьев, лучше не упоминать о Джеке Лондоне — слишком прост и провинциален он для нынешних американских интеллектуалов.
В общем, как вы уже поняли, книга очень полезная.
Одно вызывает сомнение — что в разговоре с иностранцами у наших путешественников речь обязательно зайдет о литературе.
Михаил ПОПОВ
Евгений Шишкин. Мужская жизнь
Роман Евгения Шишкина «Мужская жизнь» из тех, что начинают работать в тебе уже после того, как закрыта последняя страница. Поначалу ощущение, будто тебе рассказывают про какого-то очень обычного и даже надоевшего своей обычностью человека, чей образ даже странен на фоне тех движений общественной мысли, которые нынче выкристаллизовались со всей ясностью. Когда на фоне отрицательного героя либеральных взглядов в воздухе уже витает образ осознанного носителя русской идеи, воина духовной оппозиции. И когда при всей схематичности картина осложняется вопросом: куда пойдет так называемый обычный человек, не озадаченный мировоззренческими вопросами, а ориентирующийся в происходящем лишь по сердечному чутью?
Критик Илья Кириллов, рассуждая о «Мужской жизни» Е.Шишкина (День литературы. 2016. № 11), верно подметил: книга будто предполагает и переводы на другие языки, и экранизацию, при написании использовано популярное стилевое решение — книга обращена к широкому читательскому кругу, а проще говоря — к народу. Нередко бывает, что при таком подходе автор в борьбе за аудиторию впадает в невольное упрощение произведения. Как же обстоит дело у Евгения Шишкина?
На фоне поиска русского идеала на данном витке событий герой сразу разочаровывает самоуверенностью, мужским каким-то довольством, некой неразборчивостью в средствах: то циничные рассуждения про женщин, то зачем-то оставленная ниша в стене дома для подслушивания соседей.
Возникает ощущение, что автор пытает тебя на терпение и доверие. Чувствуешь себя сбитым с толку, и охота разобраться, к чему затеян такой герой и так ли он «животен» на самом деле. Вчитываясь дальше, стараешься зацепиться за качества Валентина — так зовут героя, — которые вызвали бы желание продолжать с ним путь. Выясняется, что мужичок довольно крепенький и хоть семью не сохранил, но о сыне заботится по-настоящему — несмотря на всю испорченность отношений с бывшей женой и, как это часто бывает, даже вопреки. Забота оказывается на разных этапах разной и может быть и мнимой — когда он некрасиво и сложно «отмазывает» Толика от армии. Знакомый врач делает процедуру, которая позволяет симулировать сотрясение мозга, — парень падает в обморок, и его госпитализируют. Выясняется, что, кроме позора перед самим собой, Валентину это не только ничего не дало, но и ухудшило картину: Толик связался незнамо с кем и участвует в распространении наркотиков. Выясняется, что его еще и из института выгнали, куда, правда, и пропихнули стараниями отца, точнее, отцова товарища. Шаг за шагом Валентин вступает в настоящую борьбу за сына и даже отказывается от замечательной девушки, готовой хоть сейчас за него выйти замуж.
Книга построена на реалистическом описании жизни человека, а кратко сюжет-идею можно сформулировать так: герой, зарывшийся в бытовании, в страстях и заботах, к финалу обретает смысл существования. Хотя нельзя сказать, что уж прямо запутался. Путаются чаще всего люди сомневающиеся, а здесь человек даже и самоуверенный. Из самостоятельных. Делец, вполне в своей тарелке ощущающий себя после буржуазного переворота в России. Так каков же круг его забот? А это, повторимся, попытки помочь сыну, попавшему в «дурную компанию» и связавшемуся с наркотиками, и поиск «настоящей» любви, которая приводит его в Одессу, где живет первая возлюбленная — Лада. Но это под конец. А примерно две трети повествования занимает борьба за сына, в процессе которой дается некая картина жизни и возникает определенный круг подчас вынужденного общения. И, как колесо, проплывает целая череда героев: врач-нарколог Лев Дмитрич, к сожалению, большой любитель выпивки, Виталий Шаров, довольно симпатичный «азартный» «мент, не любящий проигрывать», Соловьев, богатый сосед, чиновник из администрации, пустивший себе пулю после того, как взяли зарвавшегося местного олигарха, Алик, бывший ученый и ныне музыкант при кладбище, тоже хороший выпивоха. Прямо скажем, не особо вселяет надежду такой ряд. Хотя есть и положительные герои — например, Виктор Семенович, проректор института, откуда выперли Толика. Но скорее главный в этом немногочисленном ряду — организатор коммуны Тимофей Иваныч, персонаж важный, но вызывающий ощущение недописанности и нуждающийся в более глубоком идейном портрете. Причина понятная: трудно писать образцовых героев, вспомним Гоголя с его Костанжогло: «Все было просто и так умно! Все было так устроено, что шло само собой. Ни минуты времени не терялось даром, ни малейшей неисправности не случалось... Не было ленивца нигде».
Недопроявленность Тимофея Ивановича, возможно, связана и с тем, что автор не решился сделать героя более радикальным, чтобы не отпугнуть от него читателя.
«В коммуне я и пытался создать модель общества без бедности, без показухи, без зависти. Чистота и порядок здесь не для форса, а так жить легче... Мы создаем мир, где человеку всего хватает...» — говорит Тимофей Иванович. К сожалению, человеку никогда ничего не хватает, и общество нуждается в ясной и сильной идее. Возможно, следовало бы сделать коммуну более конкретно-понятной, поставив в качестве девиза, например, служение православному Отечеству. Хотя это личное мнение автора статьи и Евгению Шишкину виднее, чем живут его герои.
Но Тимофей Иванович, к которому Валентин временно определил сына Толика, все-таки остается героем второстепенным, а нам более всего интересен сам Валентин. Настолько ли он прост, как показалось в начале истории? Вообще, кто же он такой? И как у него с русским духом? В храм не ходит, о русской идее не размышляет и не рассуждает. Только констатирует на бытовом уровне происходящее. При этом все время спрашивает о смысле — кто ради чего живет? Имеет ли мечту? Вроде так — и не так.
Наверняка каждый задумывался над одним важным обстоятельством: ведь дико и несправедливо, что прагматичный один какой-то народец или сообщество народов, озабоченное технической стороной жизни, затевает маниакальную гонку технологий, ввергает человечество в никому не нужную борьбу, скажем так, за плоскость экранов. Вместо того чтобы направить пыл на решение вопросов мироустройства, на совершенствование человека и отношений между людьми и государствами. У Набокова — как ни странно — есть рассуждение о дуэлях и боксе. Что в дуэлях неважно было, кто в какой весовой категории: пистолет всех уравнивал, символизируя силу духа. А потом оказалось, что если один человек занимается с утра до вечера боксом, то другому, чтобы противостоять, необходимо делать то же самое, хоть и создан он совершенно для другого. Вспомним, как Америка отвлекала нас от созидания с помощью гонки вооружений.
Как раз об этих вещах и размышляет Валентин Бурков.
«В чем же провал русских? — думал я. — Нет технологичности, нет расторопности, вечное отставание в темпах развития от цивилизованного мира. Но есть же Менделеев, Лобачевский, братья Черепановы, Попов, даже телевидение изобрел русского ума человек — Зворыкин. А еще оружейники, космос... Куда ни кинь — всюду приложился русский ум, изобретательность... Или все кроется не в техническом смысле, а в русской философии?
Во всем, в каждой клетке русского мира, в каждой клетке русской земли, русского воздуха есть некая философия бытия, смысла жизни. И эта философия противостоит прогрессу, вернее, прогресс для нее не есть погоня за комфортом бытия. Да и что есть прогресс? Сто новых функций в новом смартфоне, который нужно менять каждый год? Нет, речь, конечно, не идет об элементарной сытости и уютности жизни, речь идет именно о ста новых функциях в новом смартфоне. Речь идет об излишествах, о мишуре... Одинаково можно утолить жажду из хрустального бокала и из граненого стакана. Погоня за прогрессом лишь изнашивает нацию, отнимает у нее что-то очень важное, может быть, самое важное... Ведь высшая мудрость в созерцании, покое и гармонии...»
«Отчего страдает русский человек? От приближения смерти? Нет. Ведь и молодым людям живется неспокойно, их тоже что-то угнетает: тревога, одиночество... Может, традиции у нас мрачные, власть дурная, религия, настроенная на страдание, оттого так грустно и задумчиво испокон веков на Руси, и мало веселья, а ежели и веселье, так связано оно с выпивкой, а после выпивки, как водится, голова болит и порой от стыда хочется повеситься... А все, наверное, оттого, что рано умирает мечта, остаются только надежды... Надежда заработать, чего-то купить, куда-то устроить детей... А мечта, высокая, вселенская, уходит от человека навсегда (ведь я же архитектором хотел стать, настоящим архитектором! — и где она, эта мечта?!), может, тогда душу начинает снедать тоска, смурь, а если еще и в личной жизни чего-то не состоялось, то и вовсе хочется выть от тоски».
У человека, да что там — у поколений перерезаны связи с прошлым, но Валентин пока не осознает этого, именно поэтому и столько страдания.
«— Вот и я не верую, — сказал я. — Но Бог есть... Был такой академик, не помню фамилию, какая-то нерусская. Он с пеной у рта доказывал, что нет никакого Бога, что все это вымыслы. А вот 11 сентября, когда башни в Нью-Йорке разнесли, он усомнился в правильности своей теории. И больше никогда не говорил, что Бога нет.
— Почему?
— У него там дочь была, в этих башнях.
— Выжила?
— Нет... В том-то весь корень... Если бы не было Бога в широком смысле этого слова, не было бы и фанатиков-террористов. А если они есть, значит, есть и Бог...»
Замечательны и спасительны слова: «Если даже ты не веришь, а кто-то другой верит, и от этого зависит твоя жизнь, значит, Он есть!»
Ну вот наконец расставлены по местам все фигуры в романе, и главное теперь, куда выведет финал. В течение всего повествования Валентин собирается повидать свою первую любовь Ладу, живущую в Одессе, куда и попадает, причем как раз в дни трагических событий, и где оказывается в том самом горящем доме (ищет там Ладиного сына). Ведет себя настоящим мужиком, правда, попадает в Одесскую милицию и вынужден откупиться последними сбережениями через посредство старинного товарища, совершенно украинизированного и оказавшегося еще в доле с милиционерами. Говорить с ним не о чем, но в ресторан тащиться пришлось.
«После обеда в ресторане напряжение во мне спало. Но я твердо решил, что сегодня же улечу отсюда. Нечего мне делать в Одессе. Я так стремился сюда, так мечтал повидать свою первую любовь Ладу... Но. Не рвись в прошлое. Прошлого нет! Я так и подумал сейчас, когда сидел рядом с обожженной, забинтованной Ладой».
Опять Валентин ждет от себя какого-то любовного шевеления чувств, никак не понимая, что уже давно пора жить не поиском страстей в себе, а ношей ответственности за женщину как за слабого. За эту незрелость, а может, и перегорелость чувств он наказан очередным романом. Едва показалось, что нашел ту самую, которую искал, — она уже завертела с другим.
Несмотря на всю созидательную работу по вызволению сына из передряг и определение к надежным людям (пусть другие отвечают), к финалу он приходит разочарованный по всем направлениям: спивающиеся друзья, женщины, то не вызывающие чувств, то предающие, дочь, вышедшая замуж за модного идиота-режиссера. Символично, что герой сделан строителем, чтобы подчеркнуть разницу между истинным созиданием и буквальным строительством. Будучи вовсе не слабаком, Валентин ничего не построил ни вокруг, ни в себе.
«На этот раз я поехал на вокзал. В кассе купил билет на ближайший поезд до Ростова-на-Дону, поезд был как раз под парами... Сперва до Ростова, как раз и к сослуживцу Петру Калинкину заеду, залью свою и радость, и печаль с армейским другом».
С Петром он встречается в момент, когда тот с казаками отправлялся на Украину защищать русский мир. Они зовут его с собой. И он едет. На войну.
Решать читателю, что это за человек и что означает его решение пойти на войну. Ведь можно повернуть и так: ничего не создал, ничего не получилось, бабы гнилые, друзья пьянь, эх, пойти, что ли, повоевать? Мало ли сброда в смутные времена пополняли отряды?
На зов Петра ехать с ними Валентин ответил:
«— У меня ведь, Петя, дед из казачьего племени. И родом он с Украины... — сказал я.
— Ну, вот и здорово! — подхватил Петр; у него был такой вид, словно он поймал в пруду на крючок большую рыбину, но из пруда ее пока не вытащил. — Если дома не очень-то ждут, так поехали!
Почему Петр надавил “на дом”? Выходит, это было для казаков основным препятствием для поездки на Украину? И тут я поймал себя на мысли, что меня в родном Гурьянске никто не ждет. Фактически никто не ждет. Если я потеряю свой бизнес, его с радостью подхватят партнеры и конкуренты. Жены нет. Сын Толик — не глупый и сам выпутается. А дочка Рита давно самостоятельна и, можно сказать, пристроена к жениху-режиссеру. Я мельком, с наскока припомнил своих последних гурьяновских женщин, но ни на ком не смог остановиться (пока еще самой близкой, избранной и не пережитой оставалась Лиля). Все шашни с женщинами, их капризы, сцены ревности, собственные измены и та же ревность показались непростительной глупостью — ради этого никогда и переживать-то не стоит. Все это вздор!
Вздором казалась и вечная погоня, рвачка за чем-то, за кем-то. Вскользь припомнилось, как переживал из-за денег, из-за неразделенной любви, из-за не сданных вовремя экзаменов в институте, из-за не введенных по договорам стройобъектов, из-за неувязок с богачами-заказчиками, для которых строил особняки; эти жирные коты еще смели повышать на меня голос, тявкать, а мне порой приходилось извиняться за то, что какому-нибудь чиновному жулику, проныре-депутату вовремя не выложили итальянской плиткой туалет... Даже стало дурно от этих воспоминаний. И стыдно за пережитое.
Тут я вспомнил мать и отца. Они будто бы молча смотрели на меня с надгробных фотографий. Без слов говорили: ты уже совсем-совсем взрослый, сам выбирай себе судьбу... Потом еще жена Анна вспыхнула в сознании. Но она была уже не жена и не могла меня ни остановить, ни благословить».
Тот же критик Илья Кириллов говорит, что автор назвал повесть «Мужская жизнь», но так же небезосновательно ее можно было бы озаглавить «Русская жизнь»... Что на это сказать? Все зависит от того, что понимать под русскостью. Если верность многовековым традициям, базирующимся на духовных, ратных и трудовых достижениях, на соборном единении и поиске смысла за границами набитого брюха, — это одно дело.
Если катание по бабам на баварской «пятерке», мечте мещанина-«россиянина», и гонку за прибылью — то ничего особо русского здесь нет. Именно от этой лишенной высокого смысла жизни и отрекается Валентин, с момента, когда отправляется с казаками, и начинается его русская жизнь.
Вся пошловатость слетает, потому что, по сути, Валентин — это нормальный русский мужик, на котором вполне может стоять русская государственность. Положительные герои делятся на созидателей и защитников, и характеры эти не всегда совпадают. Евгений Шишкин написал роман с двойным контуром. Первый, и внешний, — сбитый сюжет, которым вполне было бы можно довольствоваться, если бы не второй контур — странный и противоречивый герой, вызывающий в читателе целую дискуссию, которая и является главной победой автора. Которая и отвечает на вопрос: с кем обычный человек сегодня?
Тогда и срабатывает название книги — ведь та жизнь, которую вел Валентин, была мужской только в кавычках, а настоящая — мужская, русская — только начинается.
Михаил ТАРКОВСКИЙ
Переписка великого князя Константина Константиновича с родителями и няней В.П. Михайловой. 1863–1908 гг.
В серии «Бумаги Константиновичей Дома Романовых»[1] вышел том, в котором впервые опубликована переписка великого князя Константина Константиновича, известного поэта К. Р., с родителями — великим князем Константином Николаевичем и его супругой — великой княгиней Александрой Иосифовной. В издании также помещены письма представителей ветви Константиновичей Российского Императорского дома Романовых к В.П. Михайловой, няне детей в семье Константиновичей, посвятившей всю жизнь уходу за августейшими новорожденными и их дальнейшему воспитанию.
Из переписки К. Р. с родителями можно узнать многие подробности жизни Константиновичей. В том числе становится ясным отношение великого князя Константина Константиновича, будущего президента Академии наук, к семейной переписке как неотъемлемой части межличностного общения, заложенное еще в раннем детстве. В 1876 году, когда великий князь совершал путешествие на фрегате «Светлана», отец сделал Константину Константиновичу замечание: «Я надеюсь получать от Тебя письма гораздо чаще и подробнее. После Твоего отъезда из Павловска Ты мне писал всего два или три раза, самые коротенькие письма на двух или трех страничках. Не к тому мы были приучены в нашу молодость. Во время наших путешествий, как на суше, так и на море, мы писали АнПапа[2] длинные письма, которые были как подробные журналы. Из Твоих же цедуль я почти ничего не узнаю, тогда как от Тебя зависит устроить Твой день так, чтобы иметь на это время. Пожалуйста, милый мой Костя, делай вперед так. Ведь Ты поймешь, что мне хочется знать, что происходит с Тобою и в Тебе самом, в Твоей душе, и в Твоем сердце».
Отец К. Р. и основатель ветви Константиновичей — великий князь Константин Николаевич был вторым сыном императора Николая Павловича, который с детства определил, что сын будет служить во флоте. В 1831 году великий князь был назначен генерал-адмиралом. Его воспитание было поручено известному мореплавателю графу Федору Петровичу Литке, который успел внушить своему ученику любовь к морскому делу, и Константин Николаевич пронес ее через всю жизнь. Впоследствии великий князь надеялся, что его сыновья также полюбят морское дело, но этого не случилось. Тем не менее второй сын великого князя, Константин, прошел настоящую морскую школу.
В существующих биографических очерках весьма скупо говорится о юности великого князя Константина Константиновича — переписка с родителями восполняет этот пробел. Письма свидетельствуют, что многочисленные морские походы, участие в Русско-турецкой войне сделали из великого князя профессионального моряка.
Первоначально и глава семьи, и сам великий князь Константин Константинович были уверены, что именно карьера офицера Российского Императорского флота — удел второго сына великого князя Константина Николаевича. Великий князь Константин Константинович окончил Морской кадетский корпус. С 1870 до 1874 года он был приписан на фрегаты «Громобой», «Пересвет» и на корвет «Жемчуг». В одном из писем с корвета «Гиляк» подраставший Костя с гордостью написал отцу: «У меня был экзамен! Я выдержал его; из навигации я получил тройку; это значит хорошо, потому что здесь всего 4 балла». В том же письме, датированном 7 августа 1873 года, великий князь отметил: «Я с каждым днем все больше и больше люблю море; и хотя мы стоим здесь с 15 июля, а сегодня 7 августа, значит, почти что целый месяц, а я не более 4-х раз всего ездил на берег». И великий князь пребывал в уверенности, что сыновья продолжат его службу в морском ведомстве. Первые годы учебных плаваний великий князь Константин Константинович не испытывал никаких затруднений с последствиями качки. «Первый день меня слегка укачивало, — писал он отцу в 1874 году, — потом же нисколько, мне даже смешно стало, что хоть бы качало сколько угодно, на меня это не производит никакого действия».
В 1875 году великий князь Константин Константинович находился в дальнем плавании на фрегате «Светлана». Письма свидетельствуют о доверительных, очень близких отношениях между детьми и родителями в семье великого князя Константина Николаевича. Во время морских путешествий великий князь переживал лишь по поводу разлуки с родными и очень радовался, когда его фрегат заходил в порты Греции, где Константин Константинович виделся с сестрой, королевой Греции Ольгой, и ее детьми. В марте 1876 года К. Р. написал отцу: «Первое дело, за которое я принимаюсь здесь, — это письмо к Тебе, милый мой Папочка! Твой портрет стоит передо мной на письменном столе, вместе с портретами Мама, Веры и Сергея, и улыбается». Письма Константина полны подробных описаний службы и времяпрепровождения. Так, в письме с Искьи от 8/20 апреля 1876 года К. Р. шутливо отметил: «Ты видишь, милый Папа, что я исправно пишу Тебе; из этого Ты можешь заключить, что я веду исправную жизнь и не балуюсь, так что по возвращении к Тебе Ты можешь меня погладить по голове и прибавить “пай”».
Будучи представителем Российского Императорского дома, К. Р., казалось, мог позволить себе любое времяпрепровождение, но семейные ценности, постоянные наставления родителей, привели к тому, что молодой великий князь сам осознавал рамки, в которых должна протекать его жизнь. В одном из писем осенью 1876 года великий князь изложил отцу свое жизненное кредо: «Скажу Тебе по правде, что я нисколько не жалею о Петербурге и о жизни в четырех, хотя и милых, но все-таки стенах[3] Мраморного. Я свободен и пользуюсь молодостью и жизнью. Ты, надеюсь, не подумаешь, что я злоупотребляю своей свободой. Мне именно приятно знать, что я могу делать все, что хочу, а делаю только то, что следует».
В 1876 году на том же фрегате «Светлана» в составе русской эскадры великий князь Константин Константинович побывал в Америке. В письмах отцу К. Р. рисует достаточно полную картину жизни команды фрегата при остановке в Норфолке и Нью-Йорке. В них описаны церемония вступления в должность президента США Хейса, на которой присутствовал великий князь Константин Константинович, личный прием у президента, общественные заведения, которые посетил великий князь, содержание городов и портов.
Сказать отцу о своем желании перейти в гвардейский полк было бы сильным ударом для великого князя Константина Николаевича, и К. Р. понимал это. В ответ на предложение отца поступить в Николаевскую Морскую академию Константин Константинович дипломатично ответил: «Поздравляю Тебя с новым академическим знаком. Ты говоришь, что Тебе было бы желательно и у Мити, и у меня видеть точно такие же. Но мне кажется, мой дорогой Папа, что курс Морской академии слишком труден для моих математических способностей; меня гораздо более прельщает курс университета и философской науки».
Первым о своем нежелании служить на флоте заявил 16-летний великий князь Дмитрий Константинович, младший брат великого князя Константина Константиновича. К. Р. в это время находился в плавании на фрегате «Светлана», и отец принял решение привлечь «милого Костю» для того, чтобы вернуть «заблудшую овцу» на верный путь. В мае 1877 года великий князь Константин Николаевич из Павловска написал сыну Константину о просьбе Дмитрия: «Он весь в слезах раз меня просил освободить его от моря, которого он не любит, где его постоянно укачивает и к которому он себя чувствует неспособным, и перевести его в конницу. Я ему отвечал, что он еще слишком молод, чтоб в 16 лет решать самому, куда и на что он способен или нет, что это дело его родителей. Когда мне было 16 лет, в 1843 году, я тоже возненавидел море, но достаточно было одного похода в Архангельск и другого в Черное море, чтобы меня снова пристрастить к морскому делу. Поэтому и для него необходимо тоже, по крайней мере, еще одно или два пробные плавания. В этом году я здесь дома не в состоянии доставить ему достаточно интересное плавание, и потому я решился послать его к вам в Брест, дабы он на “Светлане” воротился в Кронштадт. При этом я рассчитываю на тот добрый здоровый морской дух, который у вас царствует на фрегате, рассчитываю на Твоих добрых товарищей, а главное — рассчитываю на Тебя, мой дорогой Костя, на то влияние, которое Ты, как старший брат и как уже довольно опытный моряк, можешь иметь на Митю, как разговорами, так и собственным примером. Постарайся возвратить заблудшую овцу на путь истины, но делай это с тактом и с терпением, и без насмешек над младшим братом. Если это Тебе удастся, Ты мне сослужишь добрую службу».
Отец еще не знал, что и Константин также мечтает о переводе в один из гвардейских полков. Уверенный, что Константин Константинович продолжит его дело, великий князь описывал сыну все подробности принятых решений по морскому ведомству. А с началом Русско-турецкой войны 1877–1878 годов отметил в письме: «Имя и звание Русского моряка поставлено опять так высоко и в глазах России, и в глазах всего света, как оно давно не было».
В одном из писем отцу великий князь Константин Константинович признался, что мечтает отличиться на театре военных действий: «Вы, благоразумные, пожилые люди, конечно, желаете мира, потому что война одно из худших дел для народа; а мы, мичмана, нам, признаться сказать, очень бы хотелось повоевать, и мне вовсе не хочется молиться, когда на экипаже читают “о временах мирных”. Это грешно, но что же делать». Молодой мичман переживал, разрешит ли отец участвовать в военных действиях наравне с товарищами. Узнав о начале войны с Турцией, великий князь Константин Константинович написал отцу: «У нас поговаривают, будто Гвардейский Экипаж будет отправлен на Дунай; я так рассчитываю и надеюсь, что Ты не дашь мне отстать от своих и что я не останусь один дома, когда все товарищи будут сражаться за Царя и Отечество. Мы так восхищались подвигом Дубасова и так завидовали его чудной, героической участи». С началом Русско-турецкой войны 1877–1878 годов Константину Константиновичу представилась такая возможность — он в составе экипажа фрегата «Светлана» отбыл в действующую армию на Дунай. Вскоре глава ветви Константиновичей с радостью узнал, что великий князь Константин Константинович отличился на войне, получив за вооруженную вылазку под предводительством Дубасова орден Св. Георгия 4-й степени.
Письма свидетельствуют, что в 1881 году великий князь Константин Константинович наконец решился сообщить «дорогому Папа», что не связывает более свое будущее со службой на флоте, откровенно написав: «Вот уже 11 лет, что я служу во флоте. В детстве я относился к своей службе легко, как к забаве, как к развлечению после уроков. Становясь старше, я не мог уже видеть в службе приятное препровождение времени, а сознавал в нем долг. Но любви, влечения к делу я не ощущал. Далее я старался настолько привязать себя к морю, заставить себя полюбить флот — но, к великому моему разочарованию, не успевал в этом. Вот уже 3 года, что я стал осмысленно смотреть на жизнь и на вещи, три года я думал да раздумывал и пришел к убеждению, что все мои чувства и стремления идут вразрез с положением моряка». Главе Константиновичей пришлось прочесть в письме сына, что он мечтает о гражданской деятельности: «...вернувшись из плавания, через год или два, я с ужасом думаю о продолжении службы флоту, будь то на практике, или в канцелярии, или в мастерских и портах». Константин был непреклонен, и отцу пришлось свыкнуться с мыслью, что никто из его сыновей не выберет себе поприщем морское ведомство. Великий князь Константин Константинович сильно переживал, что расстроил отца: «Повторяю, дорогой мой Папа, не умею сказать, как мне больно этим коротким письмом разрушить все твои давние надежды». Жизнь внесла коррективы: после перенесенного плеврита врачи рекомендовали великому князю Константину Константиновичу оставить морскую службу, и его отец наконец смирился с этим решением.
В издании также опубликован полный текст переписки К. Р. со своей няней — Варварой Петровной Михайловой. К. Р. был очень привязан и высоко ценил свою «дорогую Ваву», как ласково называли Варвару Петровну в семье Константиновичей. Варвара Петровна появилась в семье великого князя Константина Николаевича в 1860 году, и с тех пор вся ее жизнь была связана с уходом за новорожденными детьми Константиновичей. Кроме того, в сборнике опубликованы письма детей К. Р. — князей Иоанна, Гавриила, Константина и княжны Татьяны Варваре Петровне Михайловой.
Издание открывает читателю картину жизни Константиновичей, принадлежавших к элите русского общества, и позволяет познакомиться с полным текстом архивных дел, хранящихся в личных фондах Романовых в Государственном архиве Российской Федерации.
Александр АЛЕКСЕЕВСКИЙ
[1] В серии вышли шесть томов дневника великого князя Константина Константиновича за 1890–1892, 1902–1903, 1906–1910 годы, а также исторические материалы биографического характера о детях К. Р.: князьях Гаврииле Константиновиче, Константине Константиновиче, Олеге Константиновиче, Игоре Константиновиче и княжне Татьяне Константиновне. См., напр.: Князь императорской крови Гавриил Константинович (1887–1955): Биография и документы / Сост. Т.А. Лобашкова. М.: ООО «Буки Веди», 2016; Дневник князя императорской крови Гавриила Константиновича. 1897–1916 годы / Сост. Т.А. Лобашкова. М., 2016; Дневник князя императорской крови Олега Константиновича. 1900–1914 гг.: Текст / Сост. Т.А. Лобашкова. М.: ООО «Буки Веди», 2016. Также в серии вышел трехтомник, где опубликованы документы о жизни Романовых в эмиграции: Константиновичи Российского Императорского Дома в изгнании: Документы / Сост. Т.А. Лобашкова. М.: ООО «Буки Веди», 2017. Книги 1–3.
[2] Император Николай I, отец великого князя Константина Николаевича.
[3] Подчеркнутые слова в тексте писем при публикации выделены жирным шрифтом.