Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

«Янычары» ночного братства

Михаил Борисович Смолин родился в 1971 году в городе Ленинграде. Окончил исторический факультет Санкт-Петербургского го­сударственного университета. Кан­дидат исторических наук. В 2010–2016 годах — заместитель директора РИСИ, начальник Центра гуманитарных исследований, в 2017–2021 годах — заместитель главного редактора телеканала «Царьград», с 2020 года — доцент МГИКа. Подготовил и издал более ста книг из наследия русских консерваторов, как церковных, так и политических. Автор 12 книг и более 700 статей. Член Союза писателей России.

Спорное и сомнительное это дело — «потребности настоящего».
Тут каждая «лучшая часть интеллигенции» —
а их видимо-невидимо — останется при своем мнении.
Н.М. Соколов. Об идеях
и идеалах русской интеллигенции

О феномене российской интеллигенции можно говорить начиная со второй четверти XIX века, когда появились такие постдекабристские типы, как Герцен и Огарев, петрашевцы и Белинский. Это были «новые» люди, «интеллигенты», мировоззрение которых формировалось под влиянием декабристского мифа. Они уже не дворяне, не купцы, не мещане, не крестьяне, а нечто бессословное, внесословное, но идейно единое. У них отсутствуют сословно-профессиональные служивые идеалы, но есть ощущение особой «призванности» переделать весь русский мир по своим мечтаниям. Они как бы становятся над Россией и вне ее — в отличие от исторических представителей русских сословий, которые ощущали свое единство с общерусским государственным телом и свою роль видели в сословном служении имперским задачам России.

Революционно-демократическая российская интеллигенция с момента своего появления на свет была по отношению к исторической России своего рода «янычарским корпусом»: как исторические янычары набирались из православного населения Османской империи (с которого как бы брался налог детьми, воспитываемыми потом в особых закрытых заведениях в духе фанатичной преданности исламу и ненависти к христианам), так и декабристы духовно и идейно «откалывались» Европой от русского народа, словно в оплату петровско-екатерининских преобразований.

Отряды янычар использовались для борьбы с христианским населением. Это были разрушительные антитела, взятые из своих народов, перевоспитанные и брошенные обратно с зарядом крайней ненависти ко всему своему. Особый дух ненависти к своему, дух «янычарства» был характерен и для декабристов, выступивших против своего исторического Отечества и своих братьев по крови с оружием в руках. Декабризм — плоть от плоти этого типа.

Декабристы получали свое образование во всевозможных европейских «янычарских корпусах»: в масонских ложах, в иезуитских закрытых пансионах, где зачастую было немало якобинцев и вольтерьянцев, у различных частных лиц и в многочисленных государственных учебных заведениях Европы. Некоторые из них учились в пансионе у аббата-иезуита Николя; воспитателями Никиты и Александра Муравьевых был Мажье, абсолютно безнравственный человек с революционными убеждениями; Анненкова образовывал в «науке бунта» ученик Руссо швейцарец Дюбуа; Кюхельбекеру и Пущину проповедовал свои якобинские идеи Бодри — брат самого Марата. Многие из декабристов, попав в Европу — «землю обетованную» нового времени, усердно посещали различных знаменитых революционных философов и масонов. Лунин бывал у Сен-Симона, Никита Муравьев — у Сиенса, Волконский посещал мадам де Сталь и Бенжамена Констана и т.д. Это «просвещенческое» паломничество в Европу, — в Европу «идеалов 89-го года»: масонства, атеизма, вольнодумства, республиканства — не могло не вылиться в конфликт с исторической Россией. Слишком не похоже было Отечество историческое на «отечество», вновь приобретенное. Быть может, их противоположность и привела по возвращении из Европы к столь агрессивному столкновению декабристского «янычарства» с реалиями исторической России. Образование, ими полученное, прививало множество идей, не имеющих никакого отношения к русской действительности. Декабристы не знали Россию и если и любили ее, то только такую, какой ее представляли сами в будущем, через призму идейных установок, полученных у разнообразнейших европейских учителей.

Эта страшная «любовь», сравнивающая «свое» с «чужим» на основании представлений о будущности, вылилась у декабристов в стремление убить прошлое и разрушить настоящее.


Миф о декабризме

Один совершенно забытый сегодня консервативный критик начала XX века, пытавшийся осмыслить «феномен» русской интеллигенции, потрясенный ее крайней противоречивостью и идейной самоуверенностью, в своем исследовании приходит к выводу: «Вопрос об “интеллигенции” — исключительно русский вопрос. В мире, или, что почти то же, на Западе, такими большими кусками “новые породы людей” не откалываются от своего народа... Сильная в критике, она (интеллигенция. — М.С.) детски беспомощна в работе. Можно установить, как правило, что чем интеллигентнее наша интеллигенция, тем ниже уровень культурной жизни»1.

Величайшей химерой всей интеллигенции является грандиозный миф, созданный тысячами пишущих и говорящих о декабризме. Это идейное знамя всего демократического движения в России; знамя, оберегаемое вот уже более полутораста лет многочисленными поколениями «освободителей» России.

Всякий, кто пытается внести хоть небольшую толику разумного сомнения в «святости» образов декабристов, этих борцов с «царизмом», неминуемо подвергается «высоконаучной» брани и общественному поношению. Он совершает «святотатство» в храме интеллигенции, вторгается в «святая святых», «замарывает грязью светлые лики героев» и т.д. При такой нездоровой обстановке вокруг проблемы декабризма очень немногие пытались вносить диссонанс в процесс хорового воспевания величия дела декабристов и отдельно каждого из них.

Пожалуй, даже на долю большевистских революционеров, да и других (народников, петрашевцев, Бакунина, Кропоткина, Герцена, Огарева и прочих), никогда не выпадало такого тотального возвеличивания и почитания, как это случилось с декабристами.

Почему же так произошло? Ниболее вероятный ответ может быть лишь следующий: интеллигентский орден демократов видит в декабристах первых (по преимуществу) «освободителей», революционеров, либералов, конституционалистов — названия для них у каждой прогрессивной «лучшей части нашей интеллигенции» есть свое.

Они были зачинщики, они первые попытались поднять массу (в данном случае солдатскую) на вооруженную борьбу с исторической Верховной Властью в России.

Хотя разные пугачевы да разины уже устраивали кровавые вооруженные восстания, это были все же стихийные и беспоследственные события. Их трудно отнести к действиям запланированным и осознанным, к тому же некоего «интеллигентного ядра» в этих бунтарских стихиях не было, хотя в них уже заметно влияние других традиционных сил разрушения — сектантства и инородчества. В разинщине и пугачевщине еще не было сплоченных групп присягоотступников из русского образованного общества. Только они одни и могли дать ту «закваску разрушения», которая подняла затем все «тесто» недовольных в Империи. Они отыскали и воспитали это возмущение, дали ему силу идеологической скрепы, осознанности и убежденности.

Вот почему 14 декабря 1825 года — заговор сплоченной группы офицеров, названных впоследствии декабристами, — так важен в истории революции в России. Это чувствовали все, кто начинал заниматься историей разрушения Российской империи.

Конечно, в декабризме можно усмотреть тень или отголосок гвардейских дворцовых переворотов XVIII века2; безусловным этапом на пути к декабризму было и цареубийство Павла I3.

Но все же декабризм был уже движением «нового типа» — революционным движением со стремлением к цареубийству и уничтожению всех членов Царствующего Дома. Не потому, что они плохи или хороши, а по идее, по убеждению, поскольку единоличная власть в идее для них неприемлема, непонятна, ненужна, «невыносима». Декабризм — первый бунт с «философской» подкладкой, с противопоставлением историческому идеалу своего идеала «из будущего». Это было «новым» в борьбе с Верховной Властью русских Царей, не наблюдаемым во всевозможных бунтах и восстаниях прошлых веков.

И это сознавали или бессознательно чувствовали исследователи декабризма.

Отнюдь не «массовость» главное в декабристском движении, хотя идеи его заметно начинали захватывать в круг своего влияния множество людей. Декабристы носили и лелеяли в себе другой идеал — стремление воплотить умозрительно-отвлеченный идеал «счастья для всех», «освобождения», «свободы, равенства, братства».

«Блажен живущий иногда в будущем! Блажен живущий в мечтании!» — писал еще Радищев. Декабристы радикально воплотили этот принцип и жили в мечтании о будущем, а во имя этих грез убивали, лгали, клятвопреступничали.


Кто мученики и кто мучители?

Более чем полуторавековое общественное сознание под беспримерным давлением интеллигентных «книжников» привыкло видеть в декабристах героев и мучеников: пятеро повешены, более сотни сосланы на каторгу, отправлены рядовыми на Кавказ, разосланы по разным сибирским местам на поселение. А судьбы декабристских жен? Их истории просто никогда не передавались у нас без «слез на глазах» и без «сжатых кулаков» от ненависти к «царизму» и главному мучителю — Императору Николаю I.

Но позволительно спросить: не сами ли «мученики» устроили свои муки, не сами ли они вели себя самоубийственно?

Что должен был делать Император Николай I, на момент восстания являвшийся той Верховной Властью в Империи, историческое существование которой измерялось уже десятым столетием? Какие были основания у Императора не действовать так, как он действовал, охраняя свой прародительский Престол, спокойствие Державы и мир в обществе? Ведь самый большой порок власти — это ее бездействие или безвластие в момент, когда решается судьба государства. Скорее Государь имел полное право быть еще жестче по отношению к вооруженному мятежу, чем это было в реальности4.

Если отказать Верховной Власти в праве самозащиты от бунтовщиков, то почему, собственно, нужно оставлять наказания за другие преступления, например чисто уголовные?5

Возводя в ранг героев всевозможных бунтарей, разрушителей, революционеров и прочих безусловно «прогрессивных» людей, мы почему-то никогда не вспоминаем о настоящих мучениках от этих кровавых героев — законопослушных или верноподданных гражданах. Где и когда можно было слышать добрые слова в адрес исполнивших свой долг 14 декабря — таких, как знаменитый генерал граф Милорадович6, которого Каховский смертельно ранил выстрелом сзади, а князь Оболенский ударил штыком в спину; об убитом тем же Каховским полковнике Стюрлере, о жестоко раненных генералах Шеншине, Фредериксе, полковнике Хвощинском, конногвардейцах (например, ротмистр Велио потерял руку), гренадерах и других солдатах, лишившихся жизни или здоровья только потому, что «сто прапорщиков хотят переменить весь государственный быт России»7?

Декабристы, зная, что наказание в случае неудачи будет суровое, повели за собой солдат, соблазнив «малых сих», не способных разобраться, во что их втянули обманом8. И это подставление под наказание нескольких тысяч человек из народа преподносится до сих пор как деяние, совершенное «ради народа», ради его «освобождения».

«Интеллигенция... — писал Н.М. Соколов, — в глубине души вполне разделяет мысль Вольтера: “народ всегда останется глуп и невежествен: это скот, которому нужно лишь ярмо, кнут да сено”. За время своего увлечения народом “интеллигенция” пыталась забить его в тяжелое ярмо, обуздать его хлестким кнутом и несла ему самое скверное сено»9.

Многие либеральные и советские исследователи писали и пишут о смелости, храбрости тех или иных декабристов. Все это в некоторых из них присутствовало, но эти качества имеют положительную ценность тогда, когда прикладываются к положительным задачам и целям. Ведь никто не будет оспаривать, что бывают смелыми, храбрыми и разбойники, и уголовники, и воры, и убийцы. Революционная смелость всегда безрассудна, и плод ее всегда разрушителен.

Часто любят поговорить и о том, что некоторые декабристы были храбрыми офицерами во время Отечественной войны. Современники не придавали этому особого значения. Вдовствующая Императрица Мария Федоровна, например, писала графу Кочубею: «Сами начальники бунта не имеют, по своим прежним заслугам, особенного значения; есть между ними люди, которые хорошо служили, но, благодаря Бога, храбрость у нас в России — наследственная доблесть среди наших военных. Во всяком случае, тяжко, что они своим преступлением запятнали свое звание офицера и дурным поведением повергли в отчаяние своих родителей и жен»10.

Положительные качества декабристов (как офицеров и как личностей) значительно обесцениваются ввиду ими совершенного. Свои профессиональные военные навыки декабристы употребили на вооруженное восстание против законной власти, а свои человеческие силы людей культурных и образованных они потратили на подстрекательство солдат и вербовку новых заговорщиков.

Особенно неприглядно выглядит поведение некоторых декабристов: Пестеля (поровшего солдат для возбуждения недовольства против правительства11, стремившегося и подстрекавшего других к цареубийству и убийству всех членов Императорской фамилии на всей территории Российской империи), князя Волконского (перлюстрировавшего для защиты своего масонского «брата» письма, адресованные начальству), князя Трубецкого — «Диктатора» (трусость которого во время восстания столь же отвратительна, как и желание оправдаться в своих мемуарах12), Каховского (смертельно ранившего графа Милорадовича и полковника Стюрлера, стрелявшего в великого князя Михаила Павловича, генерала Воинова и намеревавшегося убить и других верных долгу), князя Щепкина-Ростовского (ранившего своего бригадного командира генерала Шеншина, полкового командира генерала Фредерикса, полковника своего полка Хвощинского и нескольких солдат), князя Оболенского (поразившего штыком сзади графа Милорадовича).


Цели декабризма, или неудавшийся Февраль семнадцатого

В дворянской среде были люди и другого склада мышления, предвидевшие последствия декабристских деяний. Яков Иванович Ростовцев, четвертый заявивший письмом от 12 декабря 1825 года о заговоре Императору Николаю I, писал ранее заговорщикам: «Ваши действия будут сигналом к разрушению государства. Отпадет Польша, Литва, Финляндия, Бессарабия, Грузия, и начнется гражданская война. Европа исключит имя России из числа великих держав и отнесет ее к Азии»13.

Мысли, прямо-таки предрекающие будущее, что особенно стало понятно при чтении их в конце XX столетия, после всей истории удавшейся революции 1917 года, которая все описанное совершила в точности. А ведь все это, если бы не Император Николай I, могло свершиться на сто лет ранее...

Что такой погром, как в XX столетии, мог совершиться в случае декабристского успеха, видно уже из «Русской правды» Пестеля, где тот намечает два начала для руководства страной: правила народности и правила благоустройства.

По первому он собирался отделить от Российской империи все народы, пользовавшиеся когда-либо политической самостоятельностью14, а это как раз все те же Польша (причем с малорусскими и белорусскими землями, которые отошли к России по разделам Речи Посполитой в XVIII веке), Литва, Финляндия, Бессарабия, Грузия, перечисляемые в предостережении Я.И. Ростовцева. Трудно сказать, собирался ли Пестель «дать волю» кому-нибудь еще, но и без того ясно, что погром Империи был бы равносилен большевистскому.

Пестель в «Наказе» предполагал создать в России после переворота жесточайшее полицейское государство. «Правительство Провидения» должно было, по мысли его автора, направлять всех «по пути добродетели» при постоянном содействии «приказа благочиния» (учреждения, по описанию его способов действия и целей очень похожего на ЧК времен другой диктатуры — диктатуры пролетариата), следящего за гражданами. Но «приказ благочиния» не единственная «полицейская» структура в декабристском обществе Пестеля — стране всеобщей «свободы, равенства и братства». По мысли Пестеля, над «приказом благочиния» должна существовать еще более властная институция — «Высшее благочиние», организованное самим диктатором декабристского правительства. Главной обязанностью этой тайной (и как бы даже не существующей для всех остальных граждан) организации была бы охрана правительства декабристов. Агенты — чиновники «Высшего благочиния» — не известны никому, кроме диктатора и его приближенных. Они бы следили за разными течениями мысли в обществе, противодействовали враждебным учениям, боролись с заговорами и предотвращали бунты против декабристского правительства.

По Пестелю, «тайные розыски или шпионство суть... не только позволительное и законное, но даже надежнейшее и почти, можно сказать, единственное средство, коим Высшее благочиние поставляется в возможность» охранять правительство и государство15. Причем число нужных жандармов для декабристского государства, высчитанное (еще в 1823 году) любителем точных цифр Пестелем, равнялось 112 90016.

И после таких декабристских планов мы второе столетие слышим проклятия в адрес III отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии (его численность при Императоре Николае Павловиче составляла от 16 до 40 чиновников), которое не идет ни в какое сравнение с планируемыми «приказом благочиния» и «Высшим благочинием» по тотальности слежки за гражданами и по широте ставившихся задач сыска.

Столь же печальная участь, а скорее всего, и еще более страшная постигла бы Православную Церковь в России. Декабристы «жили, — писал протоиерей, профессор Т.И. Буткевич, — атеистическими идеями тогдашней Франции: легкомысленно относились к христианству; религию считали делом невежества и умственной косности; а Православную Церковь, которая будто бы освящала крепостничество, они просто ненавидели — и вели борьбу с ней до совершенного уничтожения ее, даже ставили своей целью наравне с борьбой противуправительственной. Известна революционная песня, сочиненная Рылеевым, которую обязательно пели заговорщики в конце каждого своего заседания и в которой предназначался “первый нож — на бояр, на вельмож, второй нож — на попов, на святош”»17. При этом совершенно ясно, что Оптину пустынь (как и другие монастыри) разорили бы на сто лет ранее и убили бы ее старчество в самом зародыше, а такие монахи, как преподобный Серафим Саровский или святитель Филарет Московский, открыли бы сонм Новомучеников уже в XIX столетии.


Ложь и декабризм

Руководители восстания имели мало надежды на успех. Так, сам Рылеев, по воспоминаниям барона Розена (поручика лейб-гвардии Финляндского полка), говорил: «Да, мало видов на успех, но все-таки надо, все-таки надо начать; начало и пример принесут пользу»18. О том же пишет и Н.А. Бестужев: «Рылеев всегда говаривал: “Предвижу, что не будет успеха, но потрясение необходимо, тактика революций заключается в одном слове — дерзай, и ежели это будет несчастливо, мы своей неудачей научим других”»19.

И все же, несмотря ни на что, декабристские лидеры кинули в водоворот восстания тысячи безгласных солдат. Накануне восстания Пестель «ярко» выразил смысл отношения декабристов к народу. «Масса, — говорил он, — есть ничто, она есть то, что захотят из нее сделать индивиды».

Потрясает своей откровенностью рассказ Н.А. Бестужева о том, как готовилось выступление, когда стало известно о смерти Императора Александра I: «...Рылеев, брат Александр и я... решились все трое идти ночью по городу, останавливать каждого солдата, останавливаться у каждого часового и передавать им словесно, что их обманули, не показав завещания покойного Царя, по которому дана свобода крестьянам и убавлена до 15 лет солдатская служба. Это положено было рассказывать, чтобы приготовить дух войска, для всякого случая, могшего представиться впоследствии... Нельзя представить жадности, с какой слушали солдаты; нельзя изъяснить быстроты, с какой разнеслись наши слова по войскам; на другой день такой же обход по городу удостоверил нас в этом»20.

К этому обману солдат есть еще одно немаловажное дополнение. Оказывается, агитация была не столь проста, как кажется с первого взгляда. Это было не простое подстрекательство. В записках Трубецкого есть следующие слова: «Солдаты гвардейских полков... не ожидали никакой перемены в престолонаследии; они с уверенностью ожидали приезда Императора, которому присягнули (то есть Константину. — М.С.). Подсылаемые в полки люди с распущением слуха о возможности отречения Константина были солдатами худо приняты. Разведывание, произведенное офицерами, принадлежащими к Тайному обществу или содействовавшими ему, убедило их, что только изустное объявление Константина, что он передает брату Престол, может уверить их в истине отречения его... План действия был основан на упорстве солдат остаться верными Императору, которому присягнули, в чем общество и не ошиблось»21.

Свидетельство говорит, что первым действием декабристов было внедрение в солдатскую среду ложных слухов о Манифесте покойного Александра I, якобы скрытом от солдат. Затем декабристы провоцировали солдат на возбуждение, распространяя слух о повторной присяге, присяге другому Императору, и отречении Константина. Это было опережением реальных действий правительства и подготовкой отрицательной реакции у солдат на нее, что представляет собой уже двойной провокационный обман. Одно и то же общество ведет пропаганду в сторону слухов о возможном отречении Константина, зондируя почву будущего действия правительства и одновременно подстрекая не подчиниться ему, а параллельно всему этому муссируется миф о скрытии новым правительством посмертного Манифеста Александра Павловича. Сначала вызвали слухи о возможном отречении Константина, а затем заставили солдат защищать Константина и его «жену Конституцию» для своих целей. Так, например, М.Бестужев и князь Щепкин-Ростовский обманули солдат в Московском полку, говоря, что Константин Павлович, которому солдаты уже присягнули как Императору, и великий князь Михаил Павлович арестованы и находятся в цепях и что солдат якобы собираются силой заставить присягать вторично22.

Откуда же знали декабристы об отречении Константина, когда это было государственной тайной? Наиболее вероятной здесь, мне кажется, была «линия подозрения» Государственного совета, всплывавшая и в расследовании властей, и в воспоминаниях некоторых декабристов, где пишется, без обозначения фамилий, о поддержке некоторыми членами Государственного совета действий декабристов. А в Государственном совете знали о существовании письменного отречения Константина.

Столь же малощепетильными в вопросах честности были декабристы и в отношении к своим товарищам по заговору. Так, Оболенский и Рылеев знали еще до выступления, что об их заговоре известно правительству через письмо к Императору Ростовцева. Он сам, желая остановить декабристов, отговорить от выступления, сказал, что доложил Государю о готовящемся действии, и принес Оболенскому копию письма к Николаю Павловичу. Несмотря на это, и Рылеев, и Оболенский, и Бестужев решили скрыть от своих товарищей провал заговора и всячески продолжали (не надеясь на успех!) распалять молодых офицеров Северного общества и убеждать своих товарищей произвести военное выступление.

Жрецы декабризма требовали во что бы то ни стало кровавой жертвы во имя революции и от своих товарищей, не знавших, что о заговоре уже известно властям, и от солдат, полностью сбитых с толку и цинично обманутых игрой на их верноподданнических чувствах.

Декабристы лгали всем, даже тому же Ростовцеву, рассказавшему Императору о готовящемся заговоре (он не назвал ни одной фамилии). 13 декабря, возвращаясь с решающего совещания от Рылеева, где вопрос о выступлении был окончательно решен, Оболенский зашел к Ростовцеву и сказал ему следующее: «Так, милый друг, мы хотели действовать, но увидели свою безрассудность! Благодарю тебя, ты нас спас»23.

Южное общество в своих действиях также не обошлось без самой низкой лжи и подлога. Подняв Черниговский полк (без трех рот) на бунт, С.И. Муравьев-Апостол и М.П. Бестужев-Рюмин составили подложный катехизис и заставили священника прочитать его солдатам, призывая не служить Императору.


Оценки декабризма классиками русской культуры

Восхваление декабризма либеральной и коммунистической интеллигенцией затмевает своей тотальностью действительно трезвые оценки тех классиков русской культуры и науки, которые смотрели на 14 декабря 1825 года и его участников как на страшное и нелепое событие, произведенное незрелыми европеизированными юнцами.

«Сей день, бедственный для России, — пишет князь Вяземский, — и эпоха кровавая, им ознаменованная, были страшным судом для дел, мнений и помышлений — для настоящих и давно прошедших»24.

«Вот нелепая трагедия наших безумных либералистов, — с горечью восклицал Карамзин. — Дай Бог, чтобы истинных злодеев нашлось между ними не так много. Солдаты были только жертвой обмана. Иногда прекрасный день начинается бурею. Да будет так и в новом царствовании!»25 «Бог спас нас 14 декабря от великой беды; это стоило нашествия французов: в обоих случаях вижу блеск луча, как бы неземного»26.

«Провидение омрачило умы людей буйных, и они решились в порыве своего безумия на предприятие столь же пагубное, как и несбыточное: отдать государство власти неизвестной, свергнув законную. Обманутые солдаты и чернь покорились мятежникам, предполагая, что они вооружаются против Государя незаконного и что новый Император есть похититель Престола старшего своего брата Константина. В сие ужасное время всеобщего смятения, когда решительные действия могли бы иметь успех самый верный, Бог Милосердный погрузил действовавших в какое-то странное недоумение и неизъяснимую нерешительность27: они, сделав каре у Сената, несколько часов находились в совершенном бездействии, а правительство успело между тем принять против них меры. Ужасно вообразить, что бы они могли сделать в сии часы роковые. Но Бог заметил нас, и Россия в сей день спасена от такого действия, которое если не разрушило бы, то, конечно, истерзало бы ее»28.

Не менее критично воспринимал декабристское движение и крупнейший русский историк XIX столетия Сергей Михайлович Соловьев. Он писал о тех временах: «Крайне небольшое число образованных, и то большей частью поверхностно, с постоянным обращением внимания на Запад, на чужое; все сочувствие — туда, к Западу... у себя в России нет ничего, где бы можно было действовать тою действительностью, которую привыкли видеть на Западе... Отсюда же этим образованным, мыслящим людям Россия представлялась “tabula rasa”, на которой можно было начертать все, что угодно... дело... наших декабристов было произведением незрелости русского общества»29.

Объективности ради надо заметить, что некоторые декабристы после пролившейся по их вине крови во время бунта 14 декабря искренне каялись в совершенном преступлении и просили Государя о помиловании. Некоторые из отправленных на Кавказ декабристов смыли позор офицерского присягоотступничества своей кровью в войнах с горцами, а несколько десятков из сосланных в Сибирь возвратились к православной вере и принесли немало пользы для развития культуры в глухих сибирских областях Империи.


Примечания

[1]Соколов Н.М. Об идеях и идеалах русской интеллигенции. СПб.: Тип. М.М. Стасюлевича, 1904. С. 412, 425.

[2] В записках принца Евгения Вюртембергского передается интересный разговор с графом Милорадовичем. Граф Милорадович сказал (когда стало ясно, что законным наследником Престола является великий князь Николай Павлович) принцу Евгению, что он «сомневается в успехе, так как гвардия не любит Николая». «При чем тут гвардия?» — сказал принц. «Совершенно справедливо, — ответил граф, — им не следует иметь голос, но это у них уже обратилось в привычку, почти в инстинкт» (Зызыкин М.В. Император Николай I и военный заговор 14 декабря 1825 года. Буэнос-Айрес: Наша страна, 1958. С. 78).

[3] Отцы нескольких декабристов были из числа этих самых цареубийц, то есть в некоторых декабристах уже была как бы генетическая предрасположенность к цареубийству.

[4] Хотелось бы особо обратить внимание на следующее: если бы Император не смягчил решения Верховного уголовного суда, пятеро казненных декабристов были бы преданы несравненно более страшной казни — четвертованию (между прочим, Пестеля предложил четвертовать Сперанский), а тридцать один — смертной казни через отсечение головы. Среди членов Верховного уголовного суда были и такие, которые предлагали еще более суровое наказание: четвертовать — шестьдесят трех, подвергнуть постыдной смерти троих и смерти — одного (см. мнение сенатора Ивана Павловича Лаврова). К этому замечанию необходимо прибавить и 101 заговорщика, которые были изъяты от суда и оставлены без судебного наказания лично Императором. Также Император Николай I не допустил до уголовного суда 700 нижних чинов, отправив их на войну с Персией.

[5] Уголовник — скажем, убийца — также становится «мучеником» по применении к нему соответственного репрессивного закона: либо расстрела, либо долгого срока содержания в тюрьме. Он тоже мучается и страхом смерти, и трудностями тюремного существования.

[6] Удивительна судьба этого генерала. Участвовавший не менее чем в 55 сражениях, он не получил ни одного ранения и был убит своими соотечественниками-декабристами. Когда из еще живого Милорадовича врачи извлекли пулю, он, взяв ее в руку и рассмотрев, перекрестился и сказал: «О, слава Богу! Эта пуля не солдатская. Теперь я совершенно счастлив...» (пуля была пистолетная, с хвостиком). И несколько позже продолжил: «Донесите Государю, что я нимало не жалею о том... напротив, я чувствую себя теперь истинно счастливым... я умираю, исполнив свою святую обязанность» (Башуцкий А.П. Убийство графа Милорадовича // Исторический вестник. 1908. № 1. С. 154).

[7] Слова А.С. Грибоедова. См.: Остафьевский архив князей Вяземских: В 5 т. СПб.: Тип. М.М. Стасюлевича, 1913. Т. 5. ч. 2. С. 158–160.

[8] Декабристы, например, говорили своим солдатам, что выступают за «Конституцию», представляя ее... как супругу великого князя Константина Павловича.

[9]Соколов Н.М. Указ. соч. С. 488–489.

[10]Корф М.А. Восшествие на Престол Императора Николая I: 3-е изд. Спб.: Тип. II отделения собственной Его Имп. Вел. канцелярии, 1857. С. 201.

[11] См. свидетельство офицера его полка Майбороды.

[12] Жизнь Трубецкого вообще является хорошей иллюстрацией к одному очень уместному здесь высказыванию: «“История русской интеллигенции”, в сущности, вся целиком сводится к “истории русской декламации” и в истории культуры места для себя не имеет».

[13]Зызыкин М.В. Император Николай I и военный заговор 14 декабря 1825 года. Буэнос-Айрес: Наша страна, 1958. С. 13.

[14] Другой политический «философ» декабризма — Никита Муравьев предлагал разделить Россию на 13 или 14 федеральных штатов, в каждом из которых будут свои представительные законодательные собрания. Это уже прообраз нашего времени, когда федерализм разрушает единство страны.

[15] Восстание декабристов: Материалы по истории восстания декабристов: В 23 т. М.: Госполитиздат, 1958. Т. 3. С. 669–671.

[16] Примечательно, что в 1827 году весь жандармский корпус Империи имел численность всего 4278 человек, а в 1836-м — 5164 (Оржеховский И.В. Самодержавие против революционной России. 1826–1880. М.: Мысль, 1982. С. 24). Так что борец «за свободу», «вольнодумец» Пестель желал иметь жандармов в 22–26 раз больше, чем «душитель свободы» Николай Павлович. Вероятно, советские чекисты составляли такое же количественное соотношение к дореволюционному жандармскому корпусу Императора Николая I. «Свобода» и революция всегда требуют значительно большего репрессивного аппарата для отстаивания своих идеалов в России, чем историческое Самодержавие.

[17]Буткевич Т.И. Религиозные убеждения декабристов. Харьков: Тип. губернского правления, 1900. С. 2.

[18]Розен А.Е. Записки декабриста. Лейпциг: Дункер и Гумблот, 1870. С. 86–87.

[19] Воспоминания братьев Бестужевых / Ред. П.Е. Щеголева. Пг.: Изд-во «Огни», 1917. С. 34.

[20] Там же. С. 32–34.

[21] Записки князя С.П. Трубецкого. Спб.: Изд. его дочерей, 1907. С. 85–86.

[22]Гордин Я.А. Мятеж реформаторов 14 декабря 1825 года. М.; Л.: Госиздат, 1989. С. 239.

[23]Шильдер Н.К. Император Николай I: его жизнь и царствование: В 2 кн. М.: Фирма Чарли: Алгоритм, 1997. Кн. 1. С. 272. Ранее тот же Оболенский давал слово Ростовцеву, что «ничего не будет».

[24]Вяземский П.А. Полное собрание сочинений: В 12 т. Спб.: Изд. графа С.Д. Шереметева, 1879. Т. 2: Критические и биографические очерки 1827–1851 годов. С. 96–98.

[25] Письмо Н.М. Карамзина к И.И. Дмитриеву от 19 декабря 1825 года // Письма Н.М. Карамзина И.И. Дмитриеву. СПб.: Тип. Импер. акад. наук, 1866. С. 411.

[26] Письмо Н.М. Карамзина к князю П.А. Вяземскому от 31 декабря 1825 года // Старина и новизна: Исторический сборник, издаваемый при обществе ревнителей русского исторического просвещения в память императора Александра III: В 7 кн. СПб.: Тип. М. Стасюлевича, 1897. Кн. 1. С. 169.

[27] Эту неизъяснимую нерешительность декабристов отмечали многие и свидетели, и участники. Так, например, полковник Булатов, который должен был возглавить войска на Сенатской площади как наиболее популярный в войсках гвардии из всех декабристов, готовый к убийству Императора, два часа, по собственному признанию, стоял в двадцати шагах от Николая Павловича с двумя заряженными пистолетами и не смог произвести рокового выстрела. Как говорил Булатов, «сердце мне отказывало». Трудно во всем течении восстания не увидеть охранительной Руки Всевышнего: многие из декабристов не смогли совершить задуманных злодеяний и убийств.

[28]Погодин М.П. Николай Михайлович Карамзин по его сочинениям, письмам и отзывам современников: В 2 ч. М.: Тип. А.Н. Мамонтова, 1866. Ч. 2. С. 467–468.

[29]Соловьев С.М. Записки // Избранные труды. М.: Изд-во МГУ, 1983. С. 308–309.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0