Позиционные войны русского историка
Дмитрий Михайлович Володихин родился в 1969 году. Окончил МГУ имени М.В. Ломоносова. Профессор исторического факультета МГУ. Автор более 400 научных и научно-популярных работ, рецензий, в том числе 30 книг по истории России (монографии, справочники, сборники статей, учебные пособия). Лауреат премии Президента РФ в области образования, Макарьевской премии, премии имени А.С. Хомякова, кавалер Карамзинского креста.
В наши дни множество сил и учреждений стремятся наложить на русского историка узы ложного долга, в то же время предлагая ему прелести ложной свободы. Его пытаются приучить к тому, что он «должен» говорить и писать, не погрешая против... ну, скажем, прогресса, традиции, общечеловеческих ценностей, морального кодекса, людей доброй воли, нужд государства, либеральных ценностей или даже, скажем, «святой памяти предыдущих поколений пламенных борцов за...». Притом в числе борцов почему-то все время оказывается Феликс Эдмундович Дзержинский, хотя, казалось бы...
Вместе с тем всяк, кому не лень, обещает историку «раскрепостить его». Иначе говоря, снять с него какие-нибудь «шоры». Или «избавить от архаичного консерватизма», «недавних заблуждений», «идеологических болезней», «беспамятности», «избыточной любви к отечеству» или «недостаточной любви к отечеству», притом последние две позиции, как ни парадоксально, порой означают одно и то же: язык без костей, он ведь легко превращает черное в белое и наоборот — в зависимости от потребностей текущего момента.
Историк обязан то, историк обязан сё. Историку надо освободиться от того, историку надо освободиться от сего. Историку следует понять то, историку следует понять сё... Иначе — как ему жить? Как ему работать?!
А историку по большому счету ничего этого не надобно. У него свое ремесло и свой нравственный императив, этим ремеслом заданный.
Интеллектуальную вольность русскому историку может дать один Господь Бог. И это становится возможным лишь в одном случае: если сам историк в полной мере осознает, что душа его и разум более ни перед кем не подотчетны и более никому ничего не должны.
Почти два века назад Николай Михайлович Карамзин уже осознавал это. «Для существа нравственного, — писал он, — нет блага без свободы; но эту свободу дает не Государь, не Парламент, а каждый из нас самому себе с помощию Божиею. Свободу мы должны завоевать в своем сердце миром совести и доверенностию к Провидению».
Земные руководители — начальники, шефы, работодатели — имеют полное право спрашивать с историка то качество и количество работы, за которые заплачено. И хорошо бы соответствовать их чаяниям во всем... кроме одного, самого главного. Историк — слуга Истины. Правды факта. Прошлого, которое уже произошло и не может измениться, какую бы ни давали ему интерпретацию. Что бы ни происходило, историк погрешать против истины не имеет права. Значит, любое адресованное к историку требование, ведущее к искажению Истины, должно отвергаться. Вплоть до отказа от жалованья и общественного статуса в качестве последствий отказа, если иного пути нет.
А Истина и есть Господь Бог, и, следовательно, перед Ним одним отвечает историк разумом и душой, Он один — последняя линия обороны от хищного прагматичного мира, линия, которую ни при каких обстоятельствах сдавать нельзя. Если ее сдать, последует разрушение самого качества «историк», а там и более общих качеств — «христианин», «человек»...
Нельзя разделить Истину Великую, ту, о которой сказано в Священном Писании: «Я есмь Путь, Истина и Жизнь», — от истины малой, от простой, незамысловатой правды о прошлом на любом его участке, в любой его сфере. Мир создан Богом, все в мире происходящее направляется Его рукой. Следовательно, понимание Истины великой возможно лишь двумя путями: либо через чудо прямого и непосредственного общения с Богом и пророками Его, либо путем изучения мира, Им сотворенного и с Ним постоянно, в каждом слове и действии, соприкасающегося, — иными словами, путем добывания истины малой. Вторым путем до конца Истину понять невозможно, но можно приблизиться к ней, поскольку истина малая — как притча: содержит в себе зерна понимания высших путей.
И с этой точки зрения смысл и оправдание истории как ремесла состоит в том, чтобы с максимально возможной точностью реконструировать Божьи притчи, заложенные в мире от появления в нем человека и до наших дней.
Итак, историку нельзя лгать в своем ремесле, ибо это не только против его профессии, но также против его веры и против спасения его души.
А что собой представляет в наши дни человек, которого называют звонким именем «историк»?
Чаще всего это специалист на службе.
Это вовсе не тот, кто получил профессиональное историческое образование в вузе: только 7% людей, обладающих подобным образованием, находят себя в профессии. И это вовсе не вольный ритор, поскольку таких фигур больше нет.
Нет, чаще всего российский историк наших дней — госслужащий с маленькой зарплатой.
В подавляющем большинстве случаев это школьный учитель или университетский профессор. Реже — академический ученый, научный сотрудник института, библиотеки или музея, редактор научного журнала или издательства, наконец, архивист, занимающийся научными исследованиями[1].
Все перечисленные персонажи (к их числу относится и автор этих строк) живут на государственную зарплату и разного рода гранты, если с грантами повезет.
Иная вариация: социализированный историк. Впрочем, «разночтения судеб» между историком традиционным и социализированным не столь велики, как может показаться.
Социализированный историк не обязательно работает на университетской кафедре, в академическом институте и т.п. из перечисленного выше. Или, во всяком случае, только на университетской кафедре, в академическом институте и т.п. Он может возглавлять журнальное издание (или сайт) исторической направленности какого-либо общественного объединения (партии, клуба), быть там редактором или хотя бы постоянным автором. А может работать на руководство этого движения как консультант, политический публицист, лектор... Если очень повезет — писать учебники. Самая денежная работа для историка, если кто-нибудь этого до сих пор не знает.
Кроме того, для социализированного историка открыто еще два широких пути: создание чрезвычайно востребованной в наши дни научно-популярной литературы, а также военно-историческая реконструкция. Кто бы знал, как веселятся доктора наук, надев почти достоверную ферязь под XVII век и помахивая сабелькой, когда вокруг кипит какой-нибудь новый Чигирин!
Этот ряд персонажей «кормится» от денег частных заказчиков, получая жалованье или гонорары... впрочем, в жизни нынешней все так запутано, что порой между первым и вторым трудно провести разделительную линию. Любопытно, что время от времени социализированный историк ради вольности своей и удовольствия не столько зарабатывает во всех этих сферах, сколько раскошеливается, издавая журнал, ведя сайт, приобретая реконструкторские аксессуары, созданные трудом редких умельцев. Ферязь и сабля, знаете ли, не всякому профессору по карману.
Отчего столь много места было отдано обсуждению финансовых вопросов, столь нехарактерных для бесед русского гуманитарного интеллектуалитета, и в частности, русских историков? Ниже все это разъяснится.
А впрочем... коротко говоря, в судьбе современного российского историка деньги играют более значительную роль, чем он сам готов признать. Да и не только признать, а хотя бы обсудить проблему.
В том ли дело, что она слишком «неблагородна»?
Или все же в том, что она слишком болезненна на практике?
Ответ лежит на пересечении двух этих определений, но, кажется, с годами, с постепенным снятием негласных табу, установленных советской интеллигенцией на некоторые темы, в том числе на тему «кто сколько зарабатывает», второе обретает все большую и большую весомость.
Итак, резюме: в подавляющем большинстве случаев русский историк нищ, как Иов. Социально незащищен. Не способен прокормить семью, если сидит на одной госзарплате. А значит, он должен «вертеться», чтобы отыскать, как выразился покойный А.А. Зимин, «халтурки». Иной вариант: успокоив совесть, повиснуть на шее другого члена своей семьи. Самостоятельно русский академический историк (как и русский историк-преподаватель) и себя с трудом способен прокормить, особенно если живет в большом городе с большими ценами. Добравшись — к изрядному возрасту — до высоких должностей (ведущего научного сотрудника в академическом институте или же профессора в университете), ученый муж наконец-то может перевести дух: он перешел из категории нищих в категорию просто бедных. Да и «халтурки» ему теперь дают более денежные — «соответственно чину».
Разумеется, все это очень слабо влияет на работоспособность ученого, который, по старой русской традиции, с головой погружен в свое дело. Настоящего энтузиаста безденежье никогда не останавливало, не останавливает и не будет останавливать. Так ли ему худо от нехватки средств? Да ничуть не бывало! Он стоит на переднем крае науки, ему интересно заниматься тем, чем он занимается, он делает открытия, двигает проекты, охотится в архивах за документами, которые никем доселе не вводились в научный оборот, едет на археологические раскопки. Он поглощен люто захватывающими исследованиями, обновляет учебные курсы, пишет книги, монографии, комментарии к источникам, выступает на конференциях, обильно общается со своими коллегами, среди которых лучшие — точно такие же, как он, безумные энтузиасты. Ведь только у таких людей, по большому счету, биография украшена крупными научными достижениями.
И он не без иронии относится к государству, оплачивающему, хоть и по низшему тарифу, возможность заниматься делом, которое интересует его, как ничто иное в жизни. Ему хорошо. А государство — пусть платит, раз уж так исторически сложилось!
Значит ли это, что современный русский историк не может как следует устроиться в сей жизни? Да, большинство — не может, у большинства есть только энтузиазм или, в худшем случае, простая привычка к своему делу. Пять процентов, если не меньше, способны «выбить» грант, найти место, где дают достойные гонорары за тексты исторического содержания, или же вырасти административно — до верхнего яруса академического истеблишмента. Большинство к этому не приспособлено. И наверное, хорошо, что не приспособлено, поскольку у неплохо устроившегося меньшинства (автор этих строк с извинениями относит себя к нему) за всеми сими хлопотами падает научная продуктивность. Трудно об этом неприятном обстоятельстве говорить, но ведь правда именно такова...
Система устроена следующим образом: хлопоты, связанные с «устройством», тяжелы, длительны, нервозатратны. Поэтому очень значительная часть науки строится на тех, кто устраиваться не умеет. На тех, кто «непробивной энтузиаст». Особенно если в начальниках у подобного персонажа сидит человек, который сам не чужд научному энтузиазму, «понимает людей», но устроился лучше. Тогда — вот оно, счастье!
Не хотелось бы создавать ложное впечатление, что идиллия нищих энтузиастов — благо или хотя бы норма для ремесла историка. Стоит разбавить эту ложку меда бочкой дегтя.
Прежде всего, нищета и социальная уязвимость историка не становится проблемой для истории, пока продукт его труда востребован всего лишь несколькими десятками специалистов в соответствующей сфере исследований[2].
Иными словами, пока он не выходит за пределы чистой науки, пока «варится» в соку относительно небольшого сообщества профессионалов. Здесь он интересен немногим, зато все эти немногие — твердые специалисты. Здесь он почти никому не опасен — за исключением оппонентов по академической полемике. Здесь он выполняет свою функцию как ученый и совершенно не нужен субъектам «больших игр» социума — ни государству, ни общественным движениям, ни капиталу. Разве что — изредка — медийной среде, да и то сказать, в час по чайной ложке. Академический историк чаще всего не умеет выступать на публике красиво и складно, поэтому «говорящая голова» из него получается не лучшего качества.
Но за пределами чистой науки существует иная история — социализированная, публичная, затрагивающая интересы тех самых акторов «больших игр», о которых говорилось в предыдущем абзаце.
Это составление школьных учебников — не вузовских, хотелось бы подчеркнуть, пишущихся ныне для относительно небольшого числа учащихся, а именно школьных, выходящих миллионными тиражами. Школьный учебник — идеология с большой буквы.
Это публичные дискуссии в телеэфире, затрагивающие исторические темы. Да вообще медийные дискуссии, включая полемику, инициируемую мощными сетевыми порталами.
Это книги и фильмы, построенные на историческом материале и рассчитанные на массовую аудиторию, а значит, на массовые продажи.
Из всего перечисленного складывается громадная сфера влияния на умы. И казалось бы, историк должен быть востребован в ней постоянно — каждый день, каждый час. Кому же еще выполнять его прямую и непосредственную функцию — доносить знания об истории до широких кругов образованной публики? В сущности, все названное — территория, естественно принадлежащая ремеслу историка, почва, на которой выросла известность Геродота, Карамзина, Люсьена Февра и Леруа Ладюри.
Русский историк прежних времен достойно занимал это место, а значит, осуществлял свое высокое предназначение: говорить правду о прошлом народа и государства, влиять на умы образованной части общества. И речь идет не только о Карамзине, но и о Соловьеве, Ключевском, Платонове, многих других. Все они так или иначе мыслили свой труд не только в категориях науки, но и в обстоятельствах общественной мысли.
Тот же Сергей Михайлович Соловьев с патриархальной простотой описал начало работы над колоссальной «Историей России», связав намерения свои с положением трех глыб: государства, науки и общества, хотя и апеллирует к одной науке. Он выразился ясно, прозрачно: «До сих пор написание русской истории считалось у нас, как некогда составление летописи, делом государственным... Я предпринял свой труд с чисто научною целью выучиться самому, чтобы быть в состоянии читать сколько-нибудь достойный университета курс русской истории и дать средство другим знать основательно свою историю, а не толковать вкось и вкривь о ней, и чтоб отнять занятие у людей — охотников в мутной воде рыбу ловить. Но при этом я не либеральничал, и когда правительственное лицо предложило мне отдать мой труд под покров государя, посвятив императору, хотя и антипатичному мне, я согласился».
С.М. Соловьев очень хорошо понимал высоту своего места и обязанности, на него этой высотой накладываемые. Даже «чисто научная цель» у него накладывается на соображения о благе государства и благе русского общества.
Но в наши дни на место историка-профессионала весьма часто берут публициста-полузнайку, «начитанного» писателя или же — апофеоз! — журналиста, который «с этим немного работал в свое время» (другая формулировка: «у него недавно вышла очень интересная заметка на эту тему»). Дело тут не только в том, что современный профи-академист относительно редко имеет способности ритора и совсем уж нечасто разбирается в красотах литературного русского. И даже не в том, что попадание в «большую игру» обыкновенно опирается на связи, которые есть далеко не у всех.
Настоящий серьезный историк до крайности неудобен, потому что он настроен придерживаться истины. Таков его профессиональный кодекс, таков его этический императив. А истина, хоть большая, небесная, хоть малая, то есть простая правда факта, то и дело противоречит идеологии. Притом неважно, какая она, эта идеология, официальная или оппозиционная, поскольку обе они в равной мере могут оказаться иссушающими.
Держась за истину, историк становится слабоуправляемой персоной. Публицист, писатель и журналист, для которых все это не столь важно, оставляют впечатление... меньшей ершистости. А уровень аудитории сегодня вполне позволяет «рокировку»: профи — в угол, полузнайку — на оперативный простор. Ведь нас окружает мир, пребывающий в сумерках высокой культуры; всюду «работа с массами», всюду «технологии обработки масс», всюду «интеллектуальные запросы масс»... И вот уже не очень нужен блистательный ритор и тонкий интеллектуал Карамзин (слишком сложен!) и даже фигура советского «Карамзина-лайт», Скрынникова, становится «тяжеловата». Итак, дельный ремесленник в этих сумерках заведомо, «по условиям игры», поставлен в трудное положение. Он как высококвалифицированный рабочий на заводе полуавтоматов...
Допустим, историк призван к тому, чтобы участвовать в масштабной общественной дискуссии. Некая социальная сила (государство, партия, общественное течение, мощный медиахолдинг) дает ему микрофон (ставит под камеру, заказывает цикл статей на сайт). Говори! Идеология требует от него занять какую-то сторону на баррикадах. Допустим, историк сторону выбирает. Он начинает говорить. Ему сообщают с укором: «Слишком сложно, упрости!» Он старается говорить яснее, проще, применительно к аудитории. Ему говорят: «Вот эта тема — второстепенная, ее не нужно освещать!» Что ж, створ возможностей стал уже, но работать все еще можно. Однако следующая реплика «сверху» куда страшнее: «Не туда идешь! Вон статья нашего лидера, вон брошюра нашего старшего эксперта, вон плакат на стене. Соответствуй!» А историк соответствовать не хочет. До сих пор он с кем-то полемизировал, зная, что правда — в широком смысле — на его стороне. Но теперь ему предлагают ужаться до шаблона, в рамках которого есть рекомендованные «тезисы», притом не факт, что опираются они на сколько-нибудь серьезное исследование. А истина может быть куда как сложнее плаката. Истина может не соответствовать плакату и даже прямо ему противоречить. Истину не сузишь до «рекомендованного». Прав был Константин Николаевич Леонтьев, не сдавая своей интеллектуальной самостоятельности: «Ум мой упростить я не могу». Ведь упростишь ум — потеряешь истину.
Итак, историк от «цветущей сложности» отказаться не может и... теряет микрофон (камеру, сайт). Или все-таки отказывается и... какой он тогда историк?! Мизерабль, а не историк.
Еще В.О. Ключевский проницательно заметил на сей счет: «Большая разница между профессором и администратором, хотя она выражена только двумя буквами: задача первого — заставить себя слушать, задача второго — заставить себя слушаться».
Есть множество иных способов налететь на глыбу идеологии. Классический пример — работа над школьным учебником. У любого школьного учебника есть заказчик, а заказчика представляют люди, предъявляющие набор правил. Этих правил много, они могут проявляться как в основополагающих концепциях, так и в мелочах. Итог: если историк соглашается заключить себя в жесткие рамки требований заказчика, он, по необходимости, начинает вести «позиционную войну», время от времени «сдавая» мелочи, но отстаивая свое право не солгать в чем-то главном. Ему говорят: «Текущий момент требует откорректировать формулировки». А он отвечает: «Только там, где это не противоречит твердо установленным фактам». Иными словами, практикует тонкое искусство компромисса. Потому что в противном случае он должен либо отказаться от работы в подобных условиях, либо спокойно принять то, что за его именем в свет выйдет какая-то чушь.
Запомним это слово — «компромисс». Оно еще пригодится.
Истина, кроме того, сплошь и рядом противоречит способам зарабатывания денег. Например, интересам издателя. Или, скажем, главного редактора в журнале, с которым вроде бы налажены добрые отношения. Или, гораздо чаще, взглядам продюсера на то, что допустимо в историческом фильме. В этой сфере простора для «маневров», конечно, несколько больше, но... работает ли историк сценаристом, работает ли он научным консультантом — в любом случае он на себе это почувствует.
И здесь русский историк вновь становится перед необходимостью практиковать тонкое искусство компромисса. Иначе... все то же самое, что и с учебником или с участием в масштабной общественной полемике, разночтения незначительны.
Стоит напомнить, что отказ от участия в такого рода проектах стоит историку дорого. Он ведь, хотелось бы подчеркнуть, в большинстве случаев нищ, и очень хорошо, если просто беден. Незащищен, уязвим, порой не обладает должной мерой независимости. И подавно не имеет личной кафедры для публичного высказывания.
А за истину стоять надо. Иначе... как бы получше сказать... историк разысторивается.
Осторожный, продуманный компромисс, та самая «позиционная война», о которой говорилось выше, в наши дни чуть ли не единственный рецепт поведения для социализированного историка, то есть для историка, имеющего амбицию работать за пределами чистой науки, быть кем-то большим, нежели просто госслужащий, влиять на умы, предпринимать самостоятельные действия в общественной сфере.
Да, именно так: интеллектуальный компромисс в данном случае представляет собой нечто, напоминающее ряды окопов времен Первой мировой: колючая проволока, пулеметные огневые точки, часовые, батареи на закрытых позициях, корректировщики артиллерийского огня, усталая пехота, покуривающая табачок и ждущая полевой кухни... Время от времени одна сторона атакует позиции второй, но вторая не дремлет и в ответ начинает прорыв на другом участке. В результате — обмен: три кочки потеряны в одном месте, курган с кривой елью отобран в другом.
Такова повседневность компромисса.
Но время от времени начинается настоящее большое наступление. Такое, результатом которого может стать сдача позиций по широкой полосе фронта, если, конечно, проморгать его или вообще сдаться на милость победителя из-за утомления от бесконечных силовых разменов...
Следовательно, историку, вставшему на путь тонкого искусства компромисса, потребуются бодрость и сила.
Ему, во-первых, придется очень внимательно следить: не сдал ли он в суете «тактических операций» нечто по-настоящему важное? И если к этому идет дело, то не пора ли все-таки бросить игру, поскольку она утратила всякий смысл, помимо гонорарного? А гонорар — вещь, несомненно, полезная — все же не той мощи аргумент в жизни историка, чтобы сдавать под его напором твердыни правды факта. Тут очень просто ошибиться и перейти черту... Оттого и нужна бодрость, нужна внимательность.
Во-вторых, ему понадобится неиссякающая воля к сопротивлению. И сила, много силы, поскольку чем выше градус социализированности в работе историка, тем выше ему надо поднимать уровень личной резистентности к давлению со стороны заказчика. Разумеется, это не относится к справедливым требованиям выполнять обговоренную работу «по техническому заданию», соблюдать сроки или, скажем, отказаться от темного и унылого «академического» стиля письма в пользу изящества литературного языка. Нет, таким требованиям заказчика следует подчиняться, являя смирение и трудолюбие. Сопротивляться можно и нужно недостойным вторжениям на территорию фактов и смыслов. Иначе... зачем вообще писать и говорить нечто за пределами чистой науки? За деньги? Но тогда к чему держаться ремесла историка? Ведь существует море более прибыльных профессий.
Белые одежды не столь уж трудно сохранить девственно чистыми, не выходя из маленькой комнаты «фундаментальной» науки. Здесь сухо, здесь каждое утро появляется уборщица со шваброй. Но, покинув академические хоромы, оказавшись в большом мире с его дождями, снегами, лужами у ног и ветром в лицо, мудрено совсем уж не замарать риз. Суть вопроса — в количестве грязных пятен. После какого их числа историк перестает быть таковым? Вот где он, тот самый компромисс, о котором столь много сказано выше...
А если совсем не покидать чисто прибранную палату чистой науки, то история вчистую лишится своего статуса общественной дисциплины. Кому она тогда будет нужна, кроме самого профессионального сообщества? Маленького, гордого сообщества энтузиастов, занимающихся чем-то для большого мира совершенно непонятным, чем-то столь специфическим, что не следует ждать для итогов их работы интенсивной востребованности со стороны современного социума. Удобные, на все согласные неучи легко заменят историков в местах стыковки научного знания с интеллектуальными потребностями общества. С кем конкурировать покладистым неучам, если историки сами отступятся от своей высокой роли?
Итак, современность требует от русского историка быть не только порядочным профессионалом, отличным ремесленником. Для него уместно и достойно выходить в публичную сферу, занимать там территорию, традиционно принадлежащую его ремеслу, а заняв ее, проявлять верность идеалу истины. Следовательно, ему понадобятся бодрость, внимание и сила для поддержания должного уровня интеллектуальной резистентности.
Трудно соответствовать этому идеалу...
Но все же помоги нам, Господи, быть такими!
[1] Последние годы архивистов стремятся оторвать от науки. должности научных сотрудников в российских архивах отменены, однако комментированная публикация архивных источников как была, так и остается подлинно научной работой, наравне с созданием статей и монографий.
[2] Да еще, может быть, сотней-другой специалистов по смежным проблемам или, скажем, исследователей более широкого профиля.