К 100-летию гибели царской семьи

Проблема Николая II

Кем был для России ее последний государь император? И кто он для нас? Кто и что?

«Проблема Николая II, как и проблема русской монархии вообще, есть главным образом моральная проблема, — пишет Иван Солоневич. — Это не вопрос о “форме правления”, “конституции”, “реакции”, “прогрессе” и всяких таких вещах. Это есть вопрос о самой сущности России. О нашем с вами духовном “я”».

О том же — у Розанова. Через месяц после того, как Керенский по распоряжению ложи объявил Россию республикой, Василий Васильевич записал:  «Сижу и плачу, сижу и плачу как о совершенно ненужном и о всем мною написанном... Никогда я не думал, что государь так нужен для меня: но вот его нет — и для меня как нет России. Совершенно нет, и для меня в мечте не нужно всей моей литературной деятельности. Просто я не хочу, чтобы она была. Я не хочу ее для республики, а для царя, царицы, царевича, царевен. Никогда я [не] думал, чтобы “без царя был нужен и народ”: но вот для меня вполне не нужен и народ. Без царя я не могу жить. Посему я думаю, что царь непременно вернется, что без царя не выживет Россия, задохнется. И даже — не нужно, чтобы она была без царя».

А вот другая запись — примечание к сказанному: «Эта моя мысль 23–28 (1917) сентября (не помню числа), да будет она истинною и священной».

И эта мысль была истинной и священной не только для Розанова и Солоневича, принадлежавшего, по его признанию, «к числу тех странных и отсталых людей, русских людей, отношение которых к русской монархии точнее всего выражается ненаучным термином: любовь».

Но что такое любовь? «Любовь к Богу и любовь к севрюжине с хреном, совершенно очевидно, обозначают разные вещи», — продолжает одурачивший высокопоставленных чекистов беглец из лагеря и страны лагерей. Любовь к монархии, заметим, связывается с любовью к Богу, но это у него, Солоневича, а возможен и другой подход, замеченный им у монархистов, что «питали и питают к монархии точно такие же чувства, как и к севрюжине: хороша была севрюжина». Самого себя Иван Лукьянович относит к другой категории: к тем полутораста миллионам чудаков, у которых никакой севрюжины не было.
 

«Мы были самым бедным народом Европы или, точнее, самыми бедными людьми Европы. И в то же время мы были самыми сильными людьми мира и самым сильным народом истории. Мы были бедны потому, что нас раз в лет сто жгли дотла, и мы были сильны потому — и только потому, что моральные соображения у нас всегда перевешивали всякие иные. И если люди в течение одиннадцати веков обломали всех кандидатов в гениальные и гениальнейшие — от обров до немцев и от Батыя до Гитлера, то потому, и только потому, что в России они видели моральную ценность, стоящую выше их жизни».
 

Но ценность — абстракция, если она не воплощена в личности, и вот этим-то воплощением для русского человека и был монарх (для советского был и остается Сталин). Монарх и монархия, ограждающая от внутренних и внешних врагов Церковь, православие и самодержавие — органическое, а не искусственное единство, и если рушится одно, рушится и другое.

Александр III сказал об этом так: «Самодержавие создало историческую индивидуальность России. Рухнет самодержавие, не дай Бог, тогда с ним рухнет и Россия».

Но что значит рухнет? Понятно, что одна шестая суши в любом случае не провалится в тартарары. Речь идет об утрате этой самой исторической индивидуальности, с потерей которой Россия перестанет быть самой собой и станет другой страной — не Россией. Страной с иным народом (советским или российским, но не русским), пришедшим на смену брошенной в огонь соломе. О его исчезновении, констатируя очевидный для них, как и для Виктора Астафьева, факт, но не с горечью, как он, а с удовольствием говорят и сегодняшние русофобы.

 

«Давным-давно всеми доказанный факт»
 

Тина Канделаки: «Почему вы все время говорите о России как о стране русских? Русские, нет вас! Это уже давным-давно всеми доказанный факт, что российский этнос не состоит из русских!»

Интересно было бы ознакомиться с этими доказательствами и трудами тех, кто их приводит. Не уверен, но и не исключаю, что Тина Канделаки сделала такой напрашивающийся сам собой вывод из знакомства с литературой Третьего рейха. Например, Генрих Гиммлер в 1935 году писал, наблюдая, судя по всему, то, что произошло и происходило тогда в России:
 

 «Когда у народа кровавым и насильственным путем отбирают его лидеров, следующим этапом для него становится государственное, экономическое, культурное, духовное и наконец физическое рабство. Остатки такого народа, вследствие бесчисленных кровных смешений, теряя чувство самоидентификации и собственной неповторимой значимости, обезличиваются — и в течение короткого исторического этапа перестают существовать. То единственное, что может сохраниться, — это лишь исторические сведения о том, что такой народ однажды существовал».
 

К слову, об утрате обезличенными рабами чувства самоидентификации и собственной неповторимой значимости с восторгом говорилось с партийной трибуны как об одном из главных достижений социализма.
 

«За годы советской власти неузнаваемо изменился облик русского человека», — обронил, насколько мне помнится, на последнем партийном съезде Михаил Сергеевич Горбачев. И немудрено: историческая Россия и Совдепия — антиподы-антагонисты, о чем в свое время писал Иван Ильин, говоря вместе с тем о поддержке большевиков Европой, хотя едва ли не большую поддержку им после Октября оказала Америка:
 

«Движимая враждебными побуждениями Европа была заинтересована в военном и революционном крушении России и помогала русским революционерам укрывательством, советом и деньгами. Она и не скрывала этого. Она делала все возможное, чтобы это осуществилось. А когда это совершилось, то Европа под всякими предлогами и видами делала все, чтобы помочь главному врагу России — советской власти, выдавая ее за законную представительницу русских державных прав и интересов».
 

За таковую она выдается и теперь в нашем уже не социалистическом, а капиталистическом отечестве. И если узнать в советском человеке русского было невозможно уже при Горбачеве, то тем более невозможно узнать его в россиянине.

Но что значит быть русским? Обязательно ли для этого быть русским этнически, да и вообще говорить на русском языке, не говоря уже о том, чтобы жить в стране, бывшей когда-то, при всех своих изъянах, — а их полно в любой стране и в любое время — православной Россией?

Расовая теория, хотя и появилась в России и только потом в Германии, где ее приспособили к насущным нуждам национал-социализма и сделали из нее теорию расового превосходства, едва ли даст ответ на этот вопрос. Но какой-то ориентир может задать здесь «Безделица для погрома» Луи-Фердинанда Селина, всемирно известного до Второй мировой французского писателя, оказавшегося коллаборационистом, чуть не угодившего в тюрьму в те дни, когда во Франции стригли наголо и гнали нагишом через весь город француженок, спавших с немцами, а после практически забытого.

«Зоологический антисемит», да и вообще расист, мизантроп, не питавший любви к роду человеческому, а испытывавший к нему неодолимую неприязнь, Селин побывал в Ленинграде в 1937 году. В числе прочего посетил он со своей переводчицей и гидом, ставшей его любовницей, и антиромановский музей в Александровском дворце в Царском селе, переименованном в Детское. К слову, такой же музей наряду с антирелигиозным музеем существовал и в Ипатьевском доме на бывшей Вознесенской площади, переименованной в площадь народной мести, посередине которой стоял бюст Карла Маркса. Да и в каком губернском городе не стоит до сих пор эта, с волосами по плечи и с пышной бородой, голова люто ненавидевшего Россию и русских первого коммуниста-теоретика, создателя «научного», а потому непогрешимого и всесильного «учения»?

Чтобы не быть голословным — несколько строк основоположника из статьи в «Новой Рейнской газете», органе «Союза коммунистов»: «В России, у этого деспотического правительства, у этой варварской расы, имеется такая энергия и такая активность, которую тщетно искать у монархий старых государств». Вывод, напрашивавшийся сам собой из слов учителя, сделал Энгельс, заявив о необходимости «безжалостной борьбы не на жизнь, а на смерть с изменническим, предательским по отношению к революции славянством» и объявив контрреволюционной расе «истребительную войну и безудержный террор», осуществленные большевиками на практике. Но Энгельс оказался еще и пророком, заявив, что «ближайшая всемирная война сотрет с лица земли не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы, — и это также будет прогрессом!».

Итак, прогресс, кроме прочего, — это еще и исчезновение «реакционных народов», самый реакционный из которых, естественно, русские, о чем не перестают твердить сегодняшние российские либералы, как и о необходимости «истребительной войны и безудержного террора» против остатков этого народа, если таковые еще сохранились после всех коммунистических экспериментов и демократических «реформ». Но мы отвлеклись. Так вот, о тяжелом впечатлении, произведенном музеем на французского гостя, которое он и высказал на обратной дороге своей спутнице, и ее неожиданно бурной реакции.

 

«Все это не укладывается в голове...»
 

«Мы ехали в машине, и довольно быстро: эта дорога была не так плоха. Я поделился с ней своими сомнениями о том, что, пожалуй, не слишком этично тревожить тени умерших, безвинно убитых: посещать эту выставку призраков, снабженную вульгарными, издевательскими комментариями. К чему это беззастенчивое, злобное перечисление всех, даже самых небольших, странностей, проявлений дурного вкуса, смешных маний Романовых, колкости по поводу их амулетов (речь, видимо, об образках. — св. К.К.), четок, ночных горшков? Она стала спорить со мной. Натали считала это совершенно естественным. Я настаивал на своем. Как бы там ни было, но именно оттуда, из этих комнат, Романовы отправились навстречу своей судьбе: их всех уничтожили в подвале. Может быть, нужно было бы принять во внимание это обстоятельство? Нет! Я находил это проявлением дурного вкуса! В высшей степени дурного, гораздо более дурного, чем у всех Романовых, вместе взятых. Это гнусное глумление (антисемитские выпады и эскапады здесь и далее я опущу) над мертвецами вызывало у меня отвращение. Мне вовсе не доставляло удовольствия глядеть на хихиканье палачей, да еще в комнате своих жертв. Я внезапно почувствовал себя рьяным монархистом. Ведь их же всех убили: мать, отца, пятерых детей, безо всякого суда, просто убили, зарезали, совершенно беззащитных, в подвале в Сибири, и после каких передряг!.. несколько месяцев!.. с мальчишкой, больным гемофилией, среди всех этих грубых и пьяных солдат и еврейско-татарских комиссаров. И это дьявольское хихиканье. Все это не укладывается в голове. Мертвые имеют право отдохнуть... подонки из подонков, отдав концы... становятся неподвластны человеческому суду... Вовсе ведь не обязательно убийцам приходить и блевать на их могилах... Революция?.. Пожалуйста!.. Сколько угодно!.. Почему бы и нет?.. Но дурной вкус — это совсем другое дело...

— Почему? Почему?.. — встрепенулась она, эта тварь не хотела ничего слушать. — Царь был безжалостен!.. да!.. к несчастному народу!.. Он приказывал убивать!.. расстреливать!.. ссылать!.. сотни тысяч невинных!..

— Большевики несколько недель таскали его по Сибири. А потом прикончили его в подвале вместе со всеми его сопляками! Ударами прикладов!.. Он за все заплатил сполна!.. Теперь можно оставить его в покое: дать ему отдохнуть.

— Нужно, чтобы народ все знал!.. обучался!.. Пусть он убедится собственными глазами в глупости царей, их бездарности, ограниченности, отсутствии вкуса, мелочности. Они ведь на всем наживались, эти Романовы! Они выжимали из трудового народа миллионы миллионов рублей. Кровь народа — и эти амулеты!.. Эти амулеты оплачены народной кровью!

— Ну и что! Они ведь за все заплатили! Так оставьте их в покое!

Эта дура не хотела ничего слышать!.. Я тоже завелся. Я становлюсь упрям, как тридцать шесть мулов, когда баба начинает мне перечить.

— Все вы убийцы! — заорал я на нее. — даже хуже, чем убийцы! Вы святотатцы, насильники и вампиры!.. Вы настолько извратились, что глумитесь над покойниками: у вас уже не осталось ничего человеческого. Почему бы вам не заказать их восковые фигуры?.. как у Тюссо?.. с зияющими ранами и копошащимися в них червями?..

Ах! Она была ужасно упряма. Эта наглая тварь продолжала спорить со мной. нашу колымагу трясло. Она ерзала в своем кресле.

— Царица была еще хуже, чем он!.. еще хуже!.. В тысячу раз хуже!.. бесчеловечна! У нее было каменное сердце!.. Она настоящая кровопийца!.. революционеры по сравнению с ней просто ангелы. Ей не было никакого дела до своего народа!.. Его страданий! Своего несчастного народа, который так верил ей!.. который жертвовал собой во имя ее!.. Никогда!.. Она-то сама никогда не страдала!..

— Царица?.. подумать только! Какая низость! Но у нее ведь было пятеро детей! Ты хоть знаешь, что значит иметь пятерых детей? Вот если бы твою дырку вывернуть, как у нее! Да еще пять раз подряд, вот тогда бы я на тебя поглядел, как бы ты запела! страдания! Страдания!.. Сучье отродье!

Я был вне себя от ярости. Она сама была виновата! Я чуть было не вышвырнул ее из машины!.. Меня переполняла жуткая злоба! Я почувствовал себя совсем русским!..»
 

Отметим: сначала — из-за негодования за глумление над убитыми — монархистом, затем — после жаркого спора с ненавистницей этих убитых — совсем русским. И причиной тому — расстрелянная царская семья, втаптываемая в грязь и после смерти в СССР, строящемся на костях и клевете на царствовавший 300 лет Дом Романовых. На уничтоженную и обильно поливаемую грязью монархию, определявшую историческую индивидуальность России, место которой занял атеистический, интернациональный, если не сказать, антирусский Советский Союз. И кто из двух спорящих больше русский — заезжий француз, вдруг ощутивший себя монархистом, или его ленинградская подруга?

К слову, судьба ее была не из легких. следует сказать немного и о ней, как и о судьбе детей русской аристократии — в Совдепии и за «железным занавесом».

 

«Маленькое меланхолическое существо» и аура боли
 

Из высказанного Натали можно заключить, что она была комсомолкой с безупречно пролетарским, не липовым, как у многих тогда, а самым что ни на есть подлинным пролетарским происхождением, но это не так:
 

«Натали, моя переводчица, была очень внимательна, прекрасно образованна, исполнительна. Она показывала мне все, что знала, все дворцы, музеи, все самые красивые места, все самые знаменитые храмы, великолепные архитектурные ансамбли, старинные парки, острова. Она в совершенстве овладела своим предметом: при любых обстоятельствах, днем или ночью, она готова была произнести небольшую речь, объяснить политическую ситуацию. Она была еще очень молода, но у нее уже был опыт революционной борьбы, разрушения общества, построения нового мира. Она обрела его еще совсем маленькой. Когда началась гражданская война, ей едва исполнилось четыре года. Ее мать была буржуйкой, актрисой. В тот вечер, когда к ним нагрянули с обыском, у них во дворе толпилось много народу. ее мать ласково сказала ей: “Натали, моя девочка, подожди меня, дорогая. Будь умницей. Я схожу вниз, посмотрю, что там происходит. Я скоро вернусь и заодно принесу уголь”. Ее мать так никогда и не вернулась и ничего не принесла. Большевики отдали Натали в колонию, сперва рядом с городом, немного позже на дальнем Севере. Мотание по поездам — в течение нескольких лет — по всей России».
 

Но выученные с детства языки пригодились, как пригодились и детям русских эмигрантов.

Получивший в Первую мировую 14 ранений и все высшие награды кайзеровской Германии Эрнст Юнгер, призванный в войска вермахта в звании капитана с началом Второй мировой и оказавшийся, будучи уже широко известным писателем, в Париже, 6 апреля 1941 года оставил в своем дневнике такую запись о «Монте-Кристо» — заведении, где нежатся на мягких низких диванах:
 

«Серебряные бокалы, вазы с фруктами и бутылки сверкают в полутьме, точно в православной часовне; общество ублажают молоденькие девушки, почти все — дети русских эмигрантов, родившиеся уже во Франции, болтающие на множестве языков. Я сидел возле маленького меланхолического существа двадцати лет от роду и, немного захмелев от шампанского, вел с ней беседы о Пушкине, Аксакове, Андрееве, с сыном которого она когда-то дружила».
 

Небезынтересна и запись Юнгера от 1 апреля 1945 года, когда он, замешанный в заговоре против Гитлера, но не только оставленный в живых, а даже не арестованный (фюрер ценил его как ветерана Первой мировой и как писателя, а потому трогать не велел — лишь отправить в отставку), жил уже не в Париже, а в провинциальном Кирххорсте, непрерывно бомбившемся союзниками:
 

«Когда Шпенглер предостерегал от всякой войны с Россией из соображений пространства, он, как мы могли убедиться, был прав. Еще сомнительней каждое из этих нашествий становится по причинам метафизическим, поскольку приближаешься к одному из величайших носителей страдания, к титану, гению мученичества. В его ауре, в сфере его власти делаешься сопричастным такой боли, которая далеко превосходит всякое воображение.

И все же мне кажется, что немец там кое-чему научился, приобрел кое-какой опыт, — я чувствую это иногда по разговорам с солдатами, вырвавшимися из подобного котла».
 

Может быть, чему-то научится и россиянин, давший себе труд хоть немного вникнуть в историю своей страны в ХХ веке — историю страдания и мученичества?

Теперь по поводу высказанного переводчицей Селина — обвинений, каковые остались без ответа то ли из-за горячности, то ли из-за неосведомленности автора «Путешествия на край ночи» и «Смерти в кредит».

 

«Сотни тысяч невинных»
 

Царь приказывал «убивать, расстреливать, ссылать» и казнил «сотни тысяч невинных», внушали советской детворе. На самом деле «Николай Кровавый» не подписал ни одного смертного приговора и не отклонил ни одного поданного на Высочайшее имя прошения о смягчении приговора преступнику. И трагедия 9 января, и Ленский расстрел, в которых его обвиняли и обвиняют, произошли без его ведома. Есть и еще совсем уж нелепое, но стойкое обвинение: он-де виноват, что при его коронации случилась Ходынка. Оспаривать глупца Пушкин своей музе не советовал — уместней промолчать. Вина за случившееся — тогда погибло на месте и умерло в ближайшие дни, пишет историк Сергей Ольденбург, 1282 человека плюс несколько сот раненых — лежит, разумеется, на властях. В том числе и на генерал-губернаторе Москвы — великом князе Сергее Александровиче, после разорванном бомбой Ивана Каляева.

«Вот и великому князю пришлось пораскинуть мозгами», — острили в высшем свете, прослышав, что жертва героя-революционера была буквально разметана на куски и голову мужа сестры императрицы — будущей преподобномученицы, собиравшей эти куски, — нашли на крыше.

Ну и о Ходынке, раз уж о ней зашла речь.

Из воспоминаний сестры последнего царя — великой княгини Ольги Александровны:
 

«В то время существовала добрая традиция — в дни коронации императора раздавать памятные сувениры и подарки крестьянам. Как и при коронации Александра III раздача подарков состоялась на Ходынском поле.

Приехав тысячами, крестьяне отправились на это поле, чтобы получить сувенир — эмалированную кружку, наполненную конфетами, и бесплатный завтрак, как гости императора, чтобы остальную часть дня провести на Ходынском поле в танцах и пении. В центре поля находились деревянные помосты, на которых были сложены горы ярких кружек с гербами. За порядком наблюдали сотня казаков и несколько десятков полицейских.

В считанные минуты первое робкое движение превратилось в стремительный бег массы обезумевших людей. Задние ряды напирали на передних с такой силой, что те падали, и их затаптывали насмерть».
 

Обвинение в этом царя — следование той же логике, согласно которой Охранное отделение организовало провокацию 9 января, «чтобы потопить в крови рабочее движение». Здесь же только что коронованный царь, не откладывая дела на следующий день, устроил давку, в каковой погибли почти две тысячи съехавшихся за подарками крестьян. Абсурд очевидный, не нуждающийся в опровержении, но не тот же ли самый абсурд и обвинение охранки, вошедшее в «Краткий курс истории ВКП(б)» под редакцией товарища Сталина и — официальную советскую историографию?

«Был безжалостен к несчастному народу»...

По этому поводу вспоминают опять-таки Ходынку: мол, не отменил назначенный на вечер того злосчастного дня бал, который давал посол Франции маркиз де Монтебелло. И действительно, не отменил, но вот что пишет об отношении к этому балу и об участии в нем ставших в тот день императором и императрицей Николая и Александры та же Ольга Александровна:
 

«Я знаю наверняка, что ни один из них не хотел идти к маркизу. Сделано это было лишь под мощным нажимом со стороны его советников. Дело в том, что французское правительство истратило огромные средства на прием и приложило много трудов. Из Версаля и Фонтенбло привезли для украшения бала бесценные гобелены и серебряную посуду. С юга Франции доставили сто тысяч роз. Министры Ники настаивали на том, чтобы императорская чета отправилась на прием, чтобы выразить свои дружественные чувства по отношению к Франции».
 

Ники уступил — об этом знают все, будучи зачастую уверены, что он и сам был не прочь повеселиться. На самом деле... Продолжу цитирование:
 

«Ники и Аликс весь день посещали раненых в больницах. Так же поступили Мама, тетя Элла, жена дяди Сержа, а также несколько других дам.

Много ли людей знает или желает знать, что Ники потратил многие тысячи рублей в качестве пособий семьям убитых и пострадавших в Ходынской катастрофе? Позднее я узнала от него, что сделать это было в то время нелегко: он не желал обременять Государственное казначейство и оплатил все расходы по проведению коронационных торжеств из собственных средств. Сделал он это так ненавязчиво, незаметно, что никто из нас — за исключением, разумеется, Аликс — не знал об этом».
 

И здесь уместно сказать несколько слов о том, что Романовы «выжимали из трудового народа миллионы миллионов рублей», что «эти амулеты» (по-видимому, нательные крестики, иконки, четки) «оплачены народной кровью». Как яхты и виллы по всему миру новых «хозяев России» — воровской малины Бориса Николаевича Ельцина, выжимающей миллионы из налогоплательщиков и, например, из нефти — являющейся вообще-то, согласно Основному закону, народным достоянием, а не достоянием нефтяных компаний, — по сей день, хотя иных уж нет, а те далече.

 

«Крысы, забравшиеся в головку сыра»
 

О безжалостном ограблении народа венценосной четой с жаром говорила не только Наталья — это был общепринятый штамп советских пропагандистов, к которым принадлежали и писатели, историки. О том же самом писал, например, Валентин Пикуль — самый популярный при дорогом Леониде Ильиче поставщик занимательного чтива для интересующихся историей.

По его словам, император и императрица «выедали казну, как крысы, забравшиеся в головку сыра». Фигура речи, заостряя идеологический штамп, попутно стимулировала классовую ненависть, без которой советский человек перестал бы быть человеком советским. И лгал Пикуль вполне сознательно, следуя предписаниям партии, обязывающим лгать каждого, а тем более историка.

Как историк, он не мог не знать того, что писали о «выедавших казну» те, кто лично знал ненавистных ему «крыс». Того, что в царской семье постоянно экономили и на еде, и на одежде, тратя все до копейки на благотворительность, сиротские дома и госпиталя, учреждения культуры и многое другое так, что нередко в середине года государь ломал голову, как свести концы с концами в семейном бюджете. Об этом пишет в своих детских воспоминаниях Аркадий Столыпин, сын убитого премьера, и не он один. О том же самом говорит и опись царского имущества в следственном деле по екатеринбургскому убийству: «Старые брюки гвардейского стрелкового полка с несколькими заплатами и надписью, видной на левом кармане: “4 августа 1900 г., возобн. 8 октября 1916 г.”, принадлежавшие, по удостоверению камердинера б. государя — Терентия Ивановича Чемодурова, бывшему государю императору Николаю II».

Итак, факты говорят о том, что хозяин земли русской не считал зазорным ходить в латаных-перелатаных брюках, а царская семья своим долгом — отдавать все до копейки тому народу, на котором она будто бы наживалась.
 

«Да, цари жили во дворцах. Это кажется очень соблазнительным для людей, которые во дворцах не живут, — отвечает Наташе и всем, чьи мозги промыл и смыл партийный агитпроп, живший при царе Иван Солоневич. — Николай II был, вероятно, самым богатым человеком в мире. Ему “принадлежал”, например, весь Алтай. На Алтае мог селиться кто угодно. У него был цивильный лист в 30 миллионов рублей в год: революционная пропаганда тыкала в нос “массам” этот цивильный лист. И не говорила, что за счет этих тридцати миллионов существовали императорские театры — с входными ценами в 17 копеек — лучшие театры мира, что из этих тридцати миллионов орошались пустыни, делались опыты по культуре чая, бамбука, мандаринов и прочего, что на эти деньги выплачивались пенсии таким друзьям русской монархии, как семья Льва Толстого».
 

Но заботился «палач народа» не только о «друзьях монархии» — заботился и о рабочих: царь Николай II на свои личные деньги построил для питерских рабочих «Народный Дом» — колоссальное оперное здание на семь тысяч мест, парк со всякими аттракционами, библиотеку и прочие культурные приспособления в этом роде. Но увы: «Царю Николаю II везло совершенно по-особенному. Он родился в день Св. Иова. Его царствование началось катастрофой на Ходынском Поле и кончилось убийством его и его семьи в Екатеринбурге. Во всяком случае, день его рождения настраивал Николая II мрачно-фаталистически: он всегда был уверен, что его дни и его царствование кончатся плохо, — так оно и случилось. Кончилось плохо и предприятие с Народным Домом: им овладели “сеятели разумного, доброго, вечного”. Разумным, добрым и вечным по тем временам считалось все то, что способствует революции. Библиотека наполнилась марксистской литературой; в парке, вопреки царскому запрету, развилось невиданное пьянство, а из оперы рабочих вышибло студенчество.

Самые дешевые места в этой великолепной опере — с Шаляпиным, Собиновым и прочими — стоили 17 копеек. На эти места студенты стояли в очереди целыми ночами, а у рабочих для таких очередей времени не было. Американские же горки и прочие “Луна-парковые” предприятия для рабочих никакого интереса не представляли. Словом, один из первых в России “парков культуры и отдыха” превратился в революционный трактир».

Таковым стала и вся Россия, до того как была превращена советской властью в «безвылазный, жестокий, кровавый кабак», говорить о котором не входит в задачу этой книги, разве что в последних главах, и то коротко. А сейчас, думаю, будет нелишним сказать об отношении к «Николаю Кровавому» тех же рабочих и вообще — народа, но тоже кратко, как говорится, для полноты картины, что в любом случае будет неполной.

 

«Я видел его глаза и знаю теперь правду»
 

Если православный монарх, по учению восточнохристианской, обвиняемой католиками и западниками в цезарепапизме церкви, есть «живой образ и подобие Христа», то ни в ком из российских самодержцев, судя по воспоминаниям, эти образ и подобие не проявились так явственно, как в Николае II.
 

«Способность царя разделять боль и несчастья своих людей была удивительной. Сотни раз я был свидетелем тому, что его слова утешения несчастных и раненых творили чудеса. Однажды мы ехали на царском поезде на польский фронт. Царь вышел из вагона, походил вокруг и увидел раненых. В операционном вагоне был человек, которому должны были удалить осколок гранаты. Наркоза не было. Царь сам держал раненого и утешал в его мучениях до тех пор, пока осколок не вытащили», — вспоминал камер-казак при Николае II и Марии Федоровне Тимофей Ящик.
 

В московском госпитале Биржевого и купеческого общества на 700 человек, пишет генерал Спиридович, «обход всех палат занял три часа. В одной из палат лежал умиравший подпоручик 8-го Гренадерского полка жандармов. С лихорадочным взглядом он смотрел на дверь и ждал государя. Ждал целую ночь.

“Хоть бы увидеть государя, — шептал он. — Боюсь, не успею, умру”. И вот он вошел. Подошел к постели. Взволнованный офицер стал говорить, как он счастлив, что может умереть спокойно. Государь ласково утешал его. Царица присела на кровать, перекрестила его, повесила на шею образок. Умиравший припал к руке, целовал, плакал. Когда ушли, офицер крестился, что-то шептал, а слезы текли и текли на подушку».

И еще о раненых. Из воспоминаний флигель-адъютанта и одного из основателей автомобильного дела в России Владимира Свечина:
 

«...Подойдя к контуженому (Сиволенко), я увидел одно из тех хороших, открытых, привлекательных простонародных лиц, которые особенно часто встречаются среди жителей Полтавской, Черниговской и других малороссийских губерний, всегда дававших прекрасных солдат... Я приколол к его рубахе Георгиевскую медаль и сказал, что передаю ему от имени государя императора особо сердечное спасибо за службу и за тот геройский дух, который он сохранил среди страданий. Тогда его взоры оживились, в них появился внезапно огонек...

— Покорнейше благодарю, ваше высокоблагородие... — начал он, но засим, видимо от волнения и под влиянием сильных болей, забывая обычные уставные формулы, он продолжил, пересыпая русскую речь малороссийскими словами, просто, душевно: — Премного благодарны государю императору за их милость... Нам тут хорошо — уход что за господами... А они, государь-то, и так нас наградили, що нас, грешных, посетили... Ваше Высокоблагородие, — продолжал он, все более и более волнуясь, — у государя такие глаза, що в жисть не бачил — до смерти не забуду. Люди говорили, що ему до нас дила нет... Теперь я знаю — то злодеи, хуже немца — все брешут... Уж мене теперь сего не скажут... Колы Бог даст, выдужаю — убью всякого, хто скаже що такое подобное... Я видел его глаза и знаю теперь правду. В них слезы были, вот те Христос, сам видел. Сказать — не поверят: царь, император рассейский, да плаче... Смотрел на нас, искалеченных, и плакал... Знать, жалел. Видно, правду в полку учили, когда сказывали, що мы для него як дети. Как есть отец по детям и плаче... Ваше Высокоблагородие, помирать буду — не забуду его глаз... Как посмотрил на мене, проходя, точно солнышко в душонку мою заглянуло, ажно жарко стало, и болесть как будто полегчала. Верите ли, Ваше Высокоблагородие, до сих пор все вижу его глаза! Я не один так говорю — спросите, Ваше Высокоблагородие, кого угодно из наших ребят — уси то же скажут...

В эту минуту с разных сторон палаты послышались многочисленные голоса:

— Так точно, Ваше Высокоблагородие, верно, это так, одно слово — правда, покорнейше благодарим Его Императорское Величество... Пошли им Господь здоровья.

Все, кто был в силах, приподнялись на койках, осеняли себя крестным знамением, у многих на глазах были слезы...

По возвращении моем в Петроград я представил государю всеподданнейший доклад об исполнении возложенного на меня поручения... Два с небольшим месяца спустя на одном из моих дежурств государь, как только меня увидел, сказал:

— Вчера я получил известие о смерти Сиволенки. Командующий войсками доносит, что он последнее время безумно страдал. При таких условиях это, конечно, к лучшему, но мне очень жаль, что я его не увижу... Я надеялся, что он поправится, и хотел обеспечить ему тихую и спокойную жизнь...»
 

Было ли дело Сталину, Хрущеву, Брежневу и дальше по списку до какого-то раненого солдата, побывал ли кто-нибудь из правителей России после Николая II хоть раз в прифронтовом или хотя бы тыловом госпитале — вопросы риторические, но, пожалуй, нелишние, хорошо иллюстрирующие отличие царской власти от власти партийно-бюрократической диктатуры, равно как и президентской. Оказывался ли кто-то из них, да еще и с подростком-сыном, притом больным, так близко от линии огня, а то и на самой линии?

 

В окопах и у доменных печей
 

«В Императорской армии была глубокая вера друг в друга. Твердо знали фразу Суворова: “Наверху — император, под ним генералы, потом офицеры, потом солдаты, и все перед царем равны и все одинаковы. Помнили вечно — “солдат” есть имя знаменитое. Первейший генерал и последний рядовой носят имя солдата. Это было свято. Этому верили, потому что видели государя с наследником в окопах под артиллерийским огнем”», — вспоминал в эмиграции выданный союзниками НКВД и казненный в Лубянской тюрьме генерал Петр Краснов.
 

«Государь спускался в окопы, осматривал блиндажи, смотрел места, где только груды развалин да торчавшие одиноко трубы указывали, что там были поселки, — настолько все было сметено ураганным огнем, — дополняет генерал Спиридович, отвечавший за безопасность императора. — В одном таком пожарище государь подошел к костру, у которого грелись двое крестьян и мальчик. Государь спросил, где их дом, откуда они. Один ответил, что дом сожгли немцы. “Они и собаку мою убили, а я за нее и пяти рублей не взял бы”. “Чем же она мешала немцам?” — спросил государь. “Да они думали, что я шпион, а она мне помогает”.

Видя простоту государя, крестьянин Осип Мазурек попросил Его Величество, чтобы ему дали более удобную землю под избу, чем та, где лежали только груды развалин. Государь обещал, но пока приказал выдать обоим пособия... Уже при огнях вернулись в поезд. Перед обедом Шварц был приглашен в кабинет государя. Подойдя к генералу, государь взял его обе руки и сказал: “Я еще раз хотел поблагодарить вас за доблестную, одухотворенную оборону. Вот возьмите это на память”. И, взяв со стола футляр с Георгиевским крестом на саблю, подал генералу, обнял и дважды поцеловал. Уже в эмиграции, вспоминая это, генерал со слезами на глазах и дрожью в голосе рассказывал мне про эти незабвенные для него минуты».
 

А вот рабочие, встречи с которыми во время Второй Отечественной при непрестанных поездках императора по стране были постоянными, как и посещение госпиталей:
 

«У доменных печей ручьем лился расплавленный чугун, направляемый к формам. Государь выслушивал объяснения. На особой площадке рабочий, когда подошел государь, направил огненный ручей чугуна по нарочно сделанной форме, и, шипя раскаленной массой и сверкая искрами, заблестели слова: “БОЖЕ, ЦАРЯ ХРАНИ”. Были уже сумерки, и это произвело особый эффект. Особенно внимательно отнесся государь к разъяснениям в том отделе, где шла переработка чугуна в сталь, и особенно для военных надобностей. Государь не скрывал своего удовольствия от всего виденного и слышанного и очень сердечно благодарил администрацию завода и просил передать благодарность рабочим за их усердную работу и за блестящий порядок.

Посещение государем завода, непосредственное общение с рабочими произвели на последних огромное впечатление. Мои подчиненные докладывали мне потом, с каким вниманием устанавливали рабочие с ними порядок, как заботились они, дабы никто из посторонних не проник на завод.

Я, лично переживший не одну тревожную минуту за десять с лишком лет охраны государя, был тогда инстинктивно спокоен, хотя государь был в гуще нескольких тысяч неизвестных нам рабочих. О какой-либо опасности для государя не было и мысли».
 

В Брянске «государь поехал в поезде и по дороге остановился и посетил несколько домиков семейных рабочих. Семьи были дома, а мужья на заводе. Удивлению женщин и детей не было предела. Сперва как бы остолбенение, но ласковые, простые, сердечные вопросы государя подбодряли женщин, и те скоро оправлялись и уже радостно, но толково отвечали государю на его расспросы и даже угощали, чем могли. Когда же государь передавал женщинам подарки на память о своем посещении, вновь наступала растерянность, и затем они хватали руки государя и покрывали их поцелуями».

Снизошел ли при «диктатуре пролетариата», при «рабоче-крестьянской власти» хоть один секретарь обкома или райкома до того, чтобы побывать в гостях у рабочего, не говоря уж о генеральном секретаре? А кто-нибудь из президентов Российской Федерации, депутатов Думы, губернаторов, мэров?

А вот крестьяне:
 

«Не доезжая верст двадцати пяти до города (Каменец-Подольска. — св. К.К.), в придорожном лесу, на уютной поляне был сервирован гофмаршальской частью завтрак для государя со свитою. Остановка нескольких автомобилей привлекла, конечно, внимание крестьян, работавших поблизости. Стали сходиться. Мы, охрана, подпустили их насколько можно было близко, установили в порядке, и, после завтрака, государь подошел к крестьянам. Поздоровавшись, государь стал расспрашивать, откуда они, и долго разговаривал с ними. Крестьяне удивительно просто и толково отвечали государю. Государь пожаловал каждому серебряные часы с цепочкою. Крестьяне повалились в ноги. Стали целовать одежду и руки государя. Сконфуженный, государь поднял одного старика под руку. Сцена была замечательная».
 

Или такая сцена:
 

«17 мая приехали в Курск. На станции торжественная встреча. Старик крестьянин с седой бородой, депутат от крестьян, стоял с деревянным блюдом, на котором была горка денег. Когда государь подошел к нему, старик просил принять эти деньги от “их общества”.

— На что же вы хотите, чтобы я употребил эти деньги? — спросил государь.

Старик молчал. Блюдо дрожало у него в руках. Глаза заморгали, и он расплакался.

— На что хочешь, царь-батюшка, тебе это лучше знать, — чуть слышно шептал он.

Государь подхватил чуть-чуть не упавшее блюдо и обласкал старика».
 

И напоследок — еще немного об армии, о солдатах.

Сталинист Андрей Фурсов, аналитическому уму и остроумию которого нельзя не отдать должного, говоря о Февральской революции, заявил в интервью газете «Завтра», что царя-де военные презирали. Мемуары Спиридовича, как и воспоминания многих других, рисуют совсем иную картину. Царя любили, как это ни покажется странным.

Под Харьковом, где он объезжал войска 3-го Кавказского корпуса, «в одном месте тяжелый царский автомобиль зарылся в песок, завяз. Великий князь дал знак рукой — и в один миг солдаты как пчелы осыпали автомобиль и понесли его как перышко. Люди облепили кругом, теснились ближе и ближе, глядели с восторгом на государя. Государь встал в автомобиле и, смеясь, говорил солдатам: “Тише, тише, ребята, осторожней, не попади под колеса”.

— Ничего, Ваше Величество, Бог даст, не зашибет, — неслось с улыбками в ответ, и кто не мог дотянуться до автомобиля, тот просто тянулся руками к государю, ловили руку государя, целовали ее, дотрагивались до пальто, гладили его.

“Родимый, родненький, кормилец наш, царь-батюшка”, — слышалось со всех сторон, а издали неслось могучее ур-ра-а, ревел весь корпус».

Итак, разбить оковы рабства, разорвать вековую связь между царем и народом, убить народную любовь к нему и заменить ее на ненависть матюшенским все же не удалось, рана, нанесенная России 9 января, зарубцевалась. Сложнее обстояло дело с отношением к царице, вспомнив о которой Натали приходит в бешенство, едва ли не переходящее в беснование, и вываливает полный набор усиленных агитпропом толков, появившихся еще при жизни Александры Федоровны и культивируемых в великокняжеских, светских и прочих гостиных, в кулуарах Думы и по всей стране.

Бесчеловечная, с каменным сердцем, кровопийца, по сравнению с которой и революционеры ангелы, но при этом кровопийца, равнодушная к несчастному народу, из которого она ненасытно сосала кровь, лишенная способности и к состраданию, потому что сама никогда не страдала.

В общем, ледяное чудовище, снежная королева. В действительности все обстояло ровным счетом наоборот...

 

«Немка»
 

Начну с великой княгини Ольги Александровны:
 

«Из всех нас, Романовых, Аликс наиболее часто была объектом клеветы. С навешенными на нее ярлыками она так и вошла в историю. Я уже не в состоянии читать всю ложь и все гнусные измышления, которые написаны про нее. Даже в нашей семье никто не попытался понять ее. Исключение составляли мы с моей сестрой Ксенией и тетя Ольга.

Помню, когда я была еще подростком, на каждом шагу происходили вещи, возмущавшие меня до глубины души. Что бы Аликс ни делала, все, по мнению двора Мама, было не так, как должно быть. Однажды у нее была ужасная головная боль; придя на обед, она была бледна. И тут я услышала, как сплетницы стали утверждать, будто она не в духе из-за того, что Мама разговаривала с Ники по поводу назначения каких-то министров. Даже в самый первый год ее пребывания в Аничковом дворце — стоило Аликс улыбнуться, как злюки заявляли, будто она насмешничает. Если у нее был серьезный вид, говорили, что она сердита.

А между тем она была удивительно заботлива к Ники, особенно в те дни, когда на него обрушилось такое бремя. Несомненно, ее мужество спасло его. Неудивительно, что Ники всегда называл ее Солнышком — ее детским именем. Без всякого сомнения, Аликс оставалась единственным солнечным лучом во все сгущавшемся мраке его жизни».
 

Александра Федоровна была заботлива не только к мужу и детям. Она, пишет баронесса София Буксвегден, «проявляла интерес ко всем при Дворе: от первой фрейлины до последней служанки, и часто помогала скромным людям и их семьям так, чтобы никто не знал об этом. Она была справедлива в истинно христианском смысле и помогала людям независимо от их положения в обществе. Она с готовностью навещала как больную служанку, так и любую из фрейлин».

«Меня не заботит, богато то или иное лицо или же бедно. Для меня друг, кем бы он ни был, всегда останется другом», — сказала она как-то раз Юлии (Лили) Ден, своей ближайшей подруге, жене офицера флота, не имевшей никакого официального статуса при Дворе.

Один пример: когда одна из фрейлин, двадцатитрехлетняя княжна Софья Орбелиани, тяжело заболела (прогрессирующий паралич позвоночника), императрица распорядилась поместить ее в комнате рядом с комнатами великих княжон и ежедневно навещала больную, нередко оставаясь с ней на всю ночь. «Ни одна мать не могла бы заботиться больше о своем ребенке», — пишет та же София Буксвегден. Тем не менее высшее общество с самого начала относилось к ней неприязненно, и эта неприязнь год от года росла.

«La société vous déteste (общество вас ненавидит)», — прошипела как-то раз Александре Федоровне Мария Павловна-старшая, предложившая в январе 1917 года председателю Думы Родзянко «устранить», то есть убить, царицу вслед за Распутиным, о чем ниже.

Чем же она так провинилась перед обществом? Притчей во языцех была ее надменность — причина ее холодности.
 

«Внешняя холодность Александры Федоровны неизменно приписывалась будто бы присущей ей надменности, — пишет в своих мемуарах генерал Василий Иосифович Гурко. — Между тем именно надменности у нее не было. Было у нее сильно развитое чувство собственного царского достоинства и немалая доза почти болезненно щепетильного самолюбия, но надменность ей была совершенно чужда. В домашней обстановке она, наоборот, отличалась чрезвычайной простотой и к людям, находившимся в ее личном услужении, относилась с необыкновенной внимательностью и даже лаской. Так, няня наследника, М.И. Вешнякова, которую в царской семье звали Меричкой, отзывалась о государыне не иначе как о святой женщине, заботливо входящей в нужды всех лиц, непосредственно ее окружающих».
 

Никогда не страдала? «Императрица страдала неврозом сердца. И каждые роды усугубляли болезнь. Вообще же для сердечных больных характерно обостренное как бы вслушивание в себя», — писала дочь Григория Распутина, нередко бывавшая в Александровском дворце, основываясь не только на воспоминаниях о личном общении с царицей, Анной Вырубовой и другими немногими близкими царской семье людьми, но и изучив все, что писалось о ней, о них. Так, например, говоря о надменности, она соглашается с доводами Гурко, но прибавляет, что «маска надменности скрывала у Александры Федоровны страх внезапной остановки сердца. Она обращала взгляд и слух внутрь себя и просто не видела и не слышала происходящего вокруг. Особенно мучительным становился страх припадка при большом стечении народа. А учитывая то, что во дворце всегда было много народу, то есть появляться на публике (и родственной в том числе) надо было почти беспрестанно, нервы Александры Федоровны истончились до последнего предела».

Но, кроме физического страдания, было и душевное, начавшееся с раннего детства, наряду с болезнями, которых у Виктории Алисы Елены Луизы Беатрисы Гессен-Дармштадтской был целый букет, но вряд ли так уж необходимо перечислять их здесь, как делают некоторые биографы.

 

Принцесса из европейской глубинки
 

Происходившая из не игравшего никакой роли в политической и культурной жизни Европы герцогства, Аликс в шестилетнем возрасте потеряла в один год и любимую сестру Мей, и мать, умерших от дифтерии. С этого времени начинается ее одиночество, длившееся до встречи с Ники (три старшие сестры были не так ей близки именно потому, что были старше, самый близкий по возрасту брат Эрни, окруженный гувернерами, воспитывается, как наследник престола, отдельно, и даже любимые игрушки и книжки уничтожены старшими из опасения, что на них могли остаться смертоносные бациллы).

Единственным другом была бабушка — английская королева Виктория, но могла ли она заменить своей любимой внучке, «маленькой немецкой принцессе», как она ее называла, своему «солнечному лучику», мать, сестру, подруг, каких у нее не было?

«Лучик», подрастая, мерк; провинциальный, ничем не примечательный, кроме поросших дубравами холмов, Дармштадт тяготил, как тяготил когда-то и ее мать; перспектива для небогатой невесты — брак с каким-нибудь второразрядным князьком — выглядела неблестящей, а с Ники — невозможной.

Троюродный брат Аликс, шестнадцатилетний наследник российского престола, с которым она познакомилась в двенадцать лет, во время поездки в Россию, на свадьбу своей сестры Эллы, вышедшей замуж за Сергея Александровича, совсем, похоже, потерял из-за нее голову, предлагал руку и сердце, но она — лютеранка; изменить своей вере — об этом и думать нечего. Тем более она дала обет, что никогда не сделает это, своему умирающему отцу (герцог Людвиг умер в 54 года, в 1862 году). Тем не менее — при посредничестве Эллы, чье сердце изболелось, видя страдания царевича, — поток писем из Германии в Россию и из России в Германию не прекращался. Но кто может знать, чего стоили эти внутренние борения между влечением сердца и верностью своей клятве на редкость красивой, но и на редкость религиозной, воспитанной в строгих протестантских традициях девушке?

Возникшее взаимное чувство не на шутку встревожило бабушку, не одобрялось и Александром III с Марией Федоровной. Был один нюанс, не предававшийся огласке, но небезызвестный, — слабость здоровья гессенской красавицы. Ишиас, например, причинял такую боль, что Аликс нередко хромала, а часто не могла передвигаться иначе как на инвалидной коляске. А еще — унаследованная от матери нервность, но главное — опасность гемофилии, викторианской болезни, о которой едва ли не знали при русском Дворе.

Все вместе — с учетом того, что возлюбленная наследника должна стать матерью будущего императора, — не могло не быть серьезным аргументом против свадьбы — как бы ни была сильна любовь германской принцессы и будущего самодержца всероссийского. Но именно эта любовь и заставила, пересилив вполне разумные соображения, примириться с выбором своих чад и английскую королеву, и умирающего Александра III.

 

Черная невеста
 

«С утра 20 октября Александр III задыхался. Вскоре его тяжелое тело начинают сводить предсмертные судороги. У красного плюшевого кресла, в котором он лежит, бледные и ошеломленные, толпятся его близкие. Каждый свыкся с мыслью о неизбежности конца, и все-таки каждый поражен, что этот конец наступает. Шторы опущены, но бьющее в окна солнце то там, то здесь прорезает воздух, которым трудно дышать — таким он вдруг сделался душным. Иоанн Кронштадтский одной рукой поддерживает голову царя, другой, дрожащей, водит у его рта, и над ней то вспыхивает, то пропадает яркий солнечный зайчик: это лжица со Св. Дарами.

Пока Александр III доживает последние минуты, рядом, в походной канцелярии, бойкий писарь выводит на веленевом листе: “Божией поспешествующей милостью мы, Николай Вторый...” — заранее заготовленный манифест о восшествии на престол. В 2 ч. 15 м. дня черно-желтый императорский штандарт тихо опускается над Ливадийским дворцом в знак того, что сердце царя остановилось, а в четыре на площади перед Малой церковью протопресвитер Янышев уже приводит к присяге царскую фамилию, двор и войска» (Георгий Иванов. Книга о последнем царствовании).
 

На следующий день Аликс приняла православие и стала Александрой Федоровной. Свадьбу молодые намеревались по окончании траура сыграть там же, в Ливадии, без особой шумихи, но великие князья настаивали на соблюдении протокола, предписывающего проведение свадебных торжеств исключительно в Петербурге.

Венчание происходило в церкви Зимнего дворца. Платье из серебряной парчи, накинутая на плечо императорская, отороченная горностаем и подчеркивающая изящество фигуры мантия с длинным шлейфом. «она выглядела именно так, как должна, по общему мнению, выглядеть русская императрица, идущая к алтарю», — писал королеве Виктории лорд Каррингтон, британский посланник. Но при всей торжественности священнодействия, при всем блеске золота иконостаса, серебра окладов, бриллиантов, горящих, как изморозь, на свадебном венце, в голубых глазах невесты, в линии тонких, сжатых губ наиболее пристальный наблюдатель не мог не увидеть, что Александре стоит немалых усилий непривычная ей роль, что она немного не в своей тарелке. И мало кто не отметил про себя разницы между величавой фигурой принцессы, будущей государыни, оказавшейся выше своего супруга, совсем не богатыря, в отличие от его отца, а к тому же — эта смерть...

— Черная невеста, это она гроб привезла, — шушукались в Петербурге, словно подслушав мысли новобрачной, записанные ею после: «Я въехала в Россию за гробом государя. Длинное путешествие через всю страну и панихида за панихидой. Я холодела от робости, одиночества и непривычной обстановки. Свадьба наша была как бы продолжением этих панихид, только на меня надели белое платье». Но писала и другое — брату Эрни:

«Я так счастлива и никогда не смогу возблагодарить Господа в полной мере за то, что Он даровал мне такое сокровище, как мой Ники».

То же пишет и Николай в своем дневнике через несколько дней после свадьбы:

«Я благословляю Господа и благодарю Его от глубины души за то счастье, каким Он меня наградил! Большего и лучшего благополучия на этой земле человек не вправе иметь. Моя любовь и почитание к дорогой Аликс растет постоянно».

Они были идеальной парой, идеальными отцом и матерью, идеальной православной семьей. «Брак Николая и Александры был христианским — в прямом и точном смысле этого понятия, — отмечает, как и многие другие, поэт Юрий Кублановский. — Они были женаты без году четверть века, их взаимное чувство ни на йоту не ослабело со временем, это была, очевидно, самая счастливая супружеская пара на русском престоле за всю историю». Они, судя по всему, не нуждались в ком-то, кроме друг друга и своих детей. В самом деле, так ли уж нужен влюбленным кто-то, кроме них двоих, а счастливой семье — кто-то, кроме нее самой? Но семейное счастье имеет, как и все на свете, свою оборотную сторону. Тем более в случае царской четы, находящейся в центре внимания, окруженной — за единичными исключениями — льстецами и интриганами, сплетниками и предателями, как показал 17-й год.

Одним словом, страдание — физическое и душевное, усугубляемое ненавистью высшего света, накапливавшееся и усиливавшееся с годами — было в жизни последней царицы непрерывным. «Скорбный ангел», — писала о ней в своем дневнике старшая сестра милосердия царскосельского госпиталя, где Александра и две ее старшие дочери протрудились всю войну простыми санитарками. Но оно же и делало последнюю государыню стойкой и мужественной в ее стремлении жить, пренебрегая условностями и суетой, строгой христианской жизнью, с неукоснительным соблюдением всех постов, ежеутренним и ежевечерним молитвенным правилом, постоянным участием в богослужениях, с паломничествами по монастырям. Но о нездоровой, как считалось и считается, религиозности Александры Федоровны чуть позже, а сейчас еще немного о ее одиночестве, каковым, собственно, и была вызвана тяга к простым верующим людям — старцам и старицам, странникам и юродивым.

 

В петербургском лесу
 

Холодно встреченная свекровью и родней мужа, в чужой, совершенно иной, чем Англия и Германия, непонятной, полуевропейской-полуазиатской стране, глубоко религиозная и потому крайне серьезная, Александра Федоровна все больше замыкалась в семейном кругу еще и потому, что в России для нее не нашлось места для приложения сил.
 

«Благодаря тому что вдовствующая государыня по-прежнему оставалась во главе обширного ведомства учреждений императрицы Марии (женское воспитание), а также сохранила за собой главенствующую роль в делах Российского общества Красного Креста, молодая императрица оказалась вне круга обычной деятельности русских цариц, — пишет Гурко. — В течение продолжительного времени она была лишена возможности применить свою кипучую энергию, удовлетворить свою жажду живого дела. У нее не было поводов и возможности войти в более близкое соприкосновение с лицами, не принадлежащими к ограниченному кругу приближенных ко двору».
 

На них-то она и распространяет свою заботу, не зная при этом никого, кто помог бы ей сориентироваться в русском лесу.

Владимир Николаевич Коковцов, председатель Совета министров Российской империи с 1911 по 1914 год:
 

«Нельзя назвать ни одного лица, которое, при всей своей действительной или кажущейся преданности, было в состоянии достаточно глубоко и авторитетно осветить ей окружавшие ее условия и хотя бы предостеречь от последствий неправильной оценки этих событий и людей ее времени. Одни из узкого личного расчета либо из опасений утратить то положение, которое выпало на их долю, другие по неумению анализировать окружающие их условия или по складу их ума сами не отдавали себе отчета в том, что происходило кругом них».
 

Итак, опереться было не на кого, за исключением тех немногих, что становились преданными друзьями на всю жизнь, и — Божьих людей. Не было опоры почти ни в ком и из многочисленных родственников мужа.
 

«Нет никакого сомнения в том, что распаду Российской империи способствовало последнее поколение Романовых, — пишет великая княгиня Ольга Александровна. — Все эти роковые годы Романовы, которым следовало бы являть собой самых стойких и верных защитников Престола, не отвечали нормам морали и не придерживались семейных традиций... Большинство из них досаждали Ники и даже устраивали сцены в его присутствии, чтобы удовлетворить свои интересы, свои ничтожные помыслы. Придирались ко всему, что он делал или не делал».
 

Не было и общих точек пересечения и со Двором. Русский Двор, пишет в своей третьей книге об отце Матрена Распутина, ставшая, переехав в Петербург, Марией, «ни в коем случае не уступал любому европейскому Двору в пышности и богатстве. Но во много раз превосходил любой Двор по интриганству (отспоренная Византия пропитала все в царских покоях). Александра Федоровна не была к этому подготовлена».
 

«Я не могу блистать в обществе, я не обладаю ни легкостью, ни остроумием, столь необходимым для этого, — признавалась государыня в одном из писем своей близкой знакомой. — Я люблю духовное содержание жизни, и это притягивает меня с огромной силой. Думаю, что представляю тип проповедника. Я хочу помогать другим в жизни, помогать им бороться и нести свой крест».
 

Многие ли при Дворе и в «обществе» руководствовались такой же установкой? Потому-то Александра Федоровна, пишет Гурко, «обернулась к русским народным массам и в них искала сочувствия, которого петербургская знать ей не выказывала».

Не находила царица среди знати и подлинной веры. Как не видела ее и среди благообразных членов Святейшего синода, что предадут царя в дни февральского мятежа и не ударят палец о палец, чтобы облегчить участь царской семьи после ее ареста.

 

Божьи люди и шелковые рясы
 

«Александра Федоровна, перейдя в православие, отнюдь не проявила к нему того довольно равнодушного отношения, которым отличалась с семидесятых годов прошлого века русская культурная общественность, — продолжает Гурко. — Она, наоборот, пропитала православием все свое существо, притом православием приблизительно шестнадцатого века. Обрела она глубокую веру не только во все догматы православия, но и во всю его обрядовую сторону. В частности, прониклась она глубокой верой в почитаемых православной церковью святых. Она усердно ставит свечи перед их изображениями и, наконец, и это самое главное, — проникается верой в Божьих людей — отшельников, схимников, юродивых и прорицателей. Войти в сношение с людьми этого типа государыня стремится с первых лет своей жизни в России, и находятся лица, которые поставляют ей таковых в таком количестве, что царский дворец приобретает в этом отношении характер старосветских домов замоскворецкого купечества. С заднего крыльца, разумеется по чьей-либо рекомендации, проникают такие лица во внутренние покои дворца, где императрица с ними иногда подолгу беседует, а гофмаршальская часть обязывается их радушно угощать.

Царица по этому поводу даже говорила, что ей известны высказываемые по ее адресу упреки за то, что она охотно видится и беседует со странниками и различными божьими людьми. “Но моему уму и сердцу, — прибавляла она, — подобные люди говорят гораздо больше, нежели приезжающие ко мне в дорогих шелковых рясах архипастыри церкви. Так, когда я вижу входящего ко мне митрополита, шуршащего своей шелковой рясой, я себя спрашиваю: какая же разница между ним и великосветскими нарядными дамами?” Одновременно она углубляется в чтение творений Отцов Церкви. Творения эти были ее настольными книгами до такой степени, что рядом с кушеткой, на которой она проводила большую часть времени, стояла этажерка, заключавшая множество книг религиозного содержания, причем книги эти в большинстве были не только русские, но и написанные на славянском языке, который государыня научилась вполне свободно понимать. Любимым ее занятием, наподобие русских цариц допетровского периода, стало вышивание воздухов и других принадлежностей церковного обихода. На почве духа православной веры зародилась у нее, а затем утвердилась в сознании мысль о том, что соль земли русской — ее простой народ, а высшие классы разъедены безверием и отличаются развращенностью».
 

Последнее — неоспоримый факт, доказательство которому тот же Февраль с его не только красными флагами и бантами, но и разливанным морем порнографии на лотках, серией порнографических фильмов и театральных постановок о царице и Распутине и грязных книжонок о них же, дополняемых такого же рода статьями и карикатурами в прессе. Но это было лишь апофеозом тех безверия и развращенности, что и привели к февральскому перевороту. Что же касается последней, то для наглядности снова процитирую Марию Распутину, родившуюся в Покровском, но выросшую в Петербурге и многое видевшую собственными глазами. А кроме того — общавшуюся с самой разной публикой, приходившей к ее отцу, а также с ближайшим окружением царской семьи и молодой петербургской аристократией. Ну и, естественно, осмысливавшей всю жизнь русскую трагедию, неразрывно связанную с ее отцом, общаясь с эмигрантами и читая эмигрантские мемуары, как, например, того же Гурко и многих других.

 

Новый Содом
 

«К началу века Петербург впору было называть не Новой Венецией, а Новым Содомом, — вспоминает попавшая в него деревенской девочкой и выросшая столичной барышней Мария Распутина. — Хлыстовские радения могли показаться шалостями в сравнении с тем, чем наполняли свой досуг (то есть дни напролет) столичные искатели удовольствий. Несметные толпы веселых девиц ночами прогуливались по Невскому проспекту. Полиция сбивалась с ног, следя за порядком в бесчисленных домах терпимости. Девушек для них привозили из Азии, Южной Америки и Африки, в том числе десятилетних, спрос на которых был весьма велик. Зрители Порная покраснели бы, покажи им зрелища, которыми наслаждались завсегдатаи аристократических закрытых клубов. Пределом могли служить лишь границы воображения.

Одним из самых популярных представлений подобного рода были сценки, изображающие совращения. От совращения малолетних до скотоложства. Интересно заметить при этом, что члены столичных клубов никогда бы не признались в том, что стали развратниками. Происходящему они придавали роль какой-то эстетической игры. Явно полагая (когда дело касалось их самих), что наблюдать — не значит участвовать. Публика, и дамы в том числе, еще вчера приходившие в негодование от откровений Мопассана, с патологической жадностью набрасывалась на литературу самого низкого сорта, не гнушавшуюся передачей грязнейших деталей. Более того, в этом даже стали находить шик, уверяя, что просто необходимо открывать все низкие стороны человеческого существования.

Большие города всегда были средоточием порока, но никогда раньше порок так усердно не окружали флером респектабельности. Никогда пороком так не гордились.

Кокаинисты-декаденты задавали тон. И их принимали в аристократических домах. Самым невинным из времяпрепровождений, пользовавшихся тогда огромным успехом у праздной публики, было “столоверчение”. Приглашение на спиритические сеансы считалось хорошим тоном. Почти во всех модных салонах столицы собирались те, кто желал испытать судьбу».
 

Как говорится, это многое объясняет. И чем, как не излившимся на Новый Содом жупелом была «великая русская революция» со всеми ее последствиями в виде «великого октября», «военного коммунизма», семидесятилетнего «социалистического строительства» и «перестройки», завалившей всю конструкцию? А вот еще несколько воспоминаний об элите, которой мы и обязаны Февралем, а соответственно, и Октябрем.

 

«Слабоумный больной, умирающий на собственном гноище»
 

«Помойными ямами были столичные салоны, от которых, по словам государыни, неслись отвратительные миазмы, — писал генерал-лейтенант Александр Мосолов, флигель-адъютант и начальник канцелярии Министерства Императорского Двора. — Русский правящий класс оплевал самого себя, как слабоумный больной, умирающий на собственном гноище».
 

Да и был ли он вообще, правящий класс? «У нас нет правящих классов, — сокрушался в своем дневнике в 1904 году известный издатель, литературный критик и драматург Алексей Суворин. — Придворные — даже не аристократия, а что-то мелкое, какой-то сброд. Государь окружен или глупцами, или прохвостами». Но, кроме аристократии, была еще и бюрократия — с ней дело обстояло еще хуже.

«Бюрократия, включая министров, составляет одну из преград, отделяющих государя от народа», — писал тот же генерал Мосолов. Но была и другая стена, как после будут два забора вокруг Ипатьевского дома: «Бюрократическая каста имела собственные интересы, далеко не всегда совпадавшие с интересами страны и государя. Другая преграда — это интеллигенция. Эти две силы построили вокруг государя истинную стену — настоящую тюрьму...» А вот он же — о царской свите: «...ближайшая свита не могла быть полезной императору ни мыслями, ни сведениями относительно внутренней жизни страны».

Короче говоря, Николай II находился в изоляции — и от народа, и от страны, и от Дома Романовых — собственных ближайших родственников, группировавшихся вокруг «старого двора» во главе со вдовствующей императрицей Марией Федоровной, с самого начала невзлюбившей императрицу новую. Именно из этого окружения и полилась вся та грязь, названная Розановым «гнусной распутинской историей», вся та клевета, что, по Солоневичу, «душила и задушила монархию».

По сути, в России существовало двоевластие, а дом, разделившийся сам в себе, не устоит. Но о его обвале, как и о задушившей монархию клевете, — в следующих главах, продолжу ответ переводчице Селина и ее единомышленникам и единомышленницам.

 

«Чувствую себя матерью этой страны и страдаю, как за своего ребенка»
 

Императрице-де не было никакого дела до своего народа. Правда, однако, состоит в том, что ей было мало дела до чуждого ей «высшего общества», а что касается народа, то она заботилась о нем как могла, помогая всю войну при операциях, обмывая раны солдатам и делая все, что делают простые санитарки. Есть ли этому аналоги в истории? Может ли кто-нибудь представить, скажем, английскую королеву перевязывающей раненого солдата, простого крестьянина, выносящей за ним судно? Или делающей то же самое первую леди, жену президента? Но это Россия, детка, Россия, которую мы потеряли.

Так вот, Александра Федоровна была не только царицей, а сестрой милосердия. Именно ей она собиралась быть, когда рухнула монархия, но такой возможности ей, арестантке, как известно, не предоставили: она должна была быть убита вместе с детьми и, оклеветанная при жизни, оставаться объектом клеветы и после смерти — до сегодняшнего дня.
 

«С уверенностью можно сказать, — пишет историк Николай Обручев, — что от сотворения мира не было другой четы, которая была бы более незаслуженно и подло опорочена и оклеветана, чем царь Николай Александрович и царица Александра Федоровна».
 

Ей не было никакого дела до своего народа? О ее отношении к нему можно говорить долго, но можно ограничиться парой выдержек из ее писем — писем из заключения.
 

«О Боже, спаси Россию, — писала Александра Федоровна 10 декабря 1917 года из Тобольска Анне Вырубовой. — Это крик души днем и ночью, все в этом для меня... Нельзя вырвать любовь из моего сердца к России, несмотря на черную неблагодарность к государю, которая разрывает мое сердце. Но ведь это не вся страна. Болезнь, после которой она окрепнет».
 

В марте 1918-го, когда до Тобольска доходят слухи, что немцы собираются сбросить большевиков:
 

«Такой кошмар, что немцы должны спасти Россию; что может быть хуже и более унизительным, чем это... Боже, что немцы делают. Наводят порядок в городах, но все берут... уголь, семена, все берут. Чувствую себя матерью этой страны и страдаю, как за своего ребенка, и люблю мою родину, несмотря на все ужасы теперь и всесогрешения».
 

С самого начала войны ее начали называть «немкой» (до этого, с ее появления в Петербурге, она была «англичанкой»), светские остряки именовали ее также «полковницей» — по воинскому званию ее мужа. Но вот что пишет приехавшая в Тобольск из Царского Села вслед за своим женихом, полковником Евгением Кобылинским, начальником охраны узников, преподававшая в Тобольске Анастасии и Алексею математику, географию и русский язык Клавдия Битнер, расстрелянная в 1937-м на полигоне в Бутове: «Она, безусловно, сильно и глубоко любила Россию. Оба они с государем больше всего боялись, что их увезут куда-нибудь за границу».

Гипотетически такая возможность в 1918 году действительно была. Большевики капитулировали перед Германией в Брест-Литовске и не продержались бы у власти без ее поддержки, что прекрасно понимали в Совнаркоме. Согласно одному из пунктов капитуляции, не предававшемуся огласке, немецкие принцессы должны были быть вывезены в обмен на Карла Либкнехта и других «товарищей» к дяде Вилли. Так бы, возможно, и случилось, если б не преданность «немки» ее новой родине и еще одно не столь важное и не слишком известное обстоятельство.
 

«Я удивлялась какой-то ее ненависти к Германии и императору Вильгельму. Она не могла без сильного волнения и злобы говорить о них. Она мне много раз говорила: “Если бы вы знали, сколько они сделали зла моей родине”. Она говорила про свое герцогство», — продолжает учительница царских детей.
 

Небольшое пояснение: герцогство Гессен-Дармштадтское в австро-прусской войне было союзником Австрии и стало частью Германской империи после победы пруссаков над австрийцами. Те же чувства, должно быть, испытывали к своим новым северным соотечественникам все южногерманцы. Но герцогство, как и лютеранство, осталось в далеком прошлом — их навсегда сменила и заменила для принцессы Алисы, русской императрицы Александры Федоровны, православная Россия.

«С какой стати утверждают, будто я симпатизирую немцам? — недоумевала царица в годы войны. — Двадцать лет я прожила в Германии, но и в России двадцать лет! Все мои интересы, будущее моего сына связаны с Россией. Следовательно, разве я могу быть не русской?»

Доктор исторических наук Александр Боханов, автор книги об Александре Федоровне, приводит такой эпизод:
 

«После начала Мировой войны на волне антигерманской истерии многие подданные царя, носившие германофонные фамилии, решили не искушать судьбу и принять русские фамилии. Когда по этому поводу за советом к ней обратился полковник В.Э. Шуленбург, то царица произнесла слова, которые могли бы стать эпиграфом к любому сочинению о русских и русскости: “Разве фамилия заставляет любить или не любить свое Отечество, быть верным своей Родине и своему государю? Дело не в фамилии, а в том, как относишься к своим обязанностям по отношению к Родине. На то, что говорят злые люди, обращать внимание не стоит. Вы слыхали: Меня обвиняли, что Я англичанка, теперь — Я  им немка. Но Там... — царица показала рукой наверх... — Там знают, кто Я. А это главное. Моя совесть спокойна. Я — русская. Я — православная”».
 

Царь-батюшка, царица-матушка — могут ли заменить их президент с парламентом и даже патриарх с Синодом? Красота православной монархии (единоначалия) — это не только царь, живое олицетворение Христа-Царя, внешний епископ и защитник веры, но и — что не менее важно — его семья, образ Святой Троицы, как и семья вообще. Такой семьей должна была быть и страна, возглавляемая царем-отцом и царицей-матерью, и, как видим, таким материнским было и осталось отношение Александры Федоровны к стране и народу. И так ли уж этот народ ненавидел ее, как мы привыкли думать?

Известно, например, что во время войны, когда великая княгиня Виктория Федоровна заговорила с царем о непопулярности царицы, он, прервав ее, сказал: «Какое отношение к политике имеет Alice? Она сестра милосердия — и больше ничего. А насчет непопулярности — это неверно». В подтверждение государь показал целую кипу благодарственных писем от солдат.

Но известно и другое. «За немецкую царицу взяли парня на позицу», — распевали солдаты перед революцией. А уж великокняжеские круги, где обсуждались перспективы свержения царя и заточения царицы в каком-нибудь дальнем монастыре на Урале или в Сибири, а то и в сумасшедшем доме...

Откуда такая ненависть? были ли для нее основания? Впрочем, нужны ли они? Ненависть — иррациональна, ее логос — логос-фантастикон, лабиринт кривых зеркал, факты здесь неважны — важны фантазии и фантастические интерпретации услышанного. А что до народа, то, возможно, императрица его идеализировала. Однако была ли у нее возможность узнать его поближе, кроме как в поездках, при которых она на каждом шагу видела подтверждение своему убеждению в народной любви к государю, к ней и их детям?

 

Непризнанные святые и «верноподданные»
 

«Их Величества, с детьми, проехали в Митрофаньевский монастырь, где покоились мощи Митрофана Воронежского, — вспоминает генерал Спиридович приезд царской семьи в Воронеж в 1915 году. — Для царицы судьба преподобного Митрофана была как бы подтверждением мнения, которое Ее Величество часто высказывала своим близким, что не из простых ли старцев выходят впоследствии святые люди, те самые святые, которых при жизни не все признают за таких.

Царская семья прослушала литургию, приложилась к мощам и посетила монастырский госпиталь. После завтрака посетили еще пять госпиталей. Разговаривали, государь раздавал награды, царица образки. При проездах по городу масса народа не сходила с улиц, передвигаясь за экипажами. Кроме обычного ура, простой народ крестился, а кто попроще крестили царскую семью. Русский царь, простоявший в день своего Ангела обедню у чудотворца, был понятен русскому человеку. Понимал народ и царицу, как свою, русскую, православную, когда видел, как молится она, посещает святыни, навещает раненых.

Никогда за десять лет службы около государя не приходилось мне слышать ни непосредственно, ни по докладам, чтобы кто-нибудь назвал царицу немкой. Все басни о немке и самое это прозвище было присвоено царице нашей интеллигенцией, и главным образом представителями так называемого высшего общества. Не умея часто правильно говорить по-русски, коверкая до постыдного русские слова и пересыпая их с иностранными, именно эти “верноподданные” пускали разные легенды, называя царицу то “англичанкой”, то “немкой” — как по моменту казалось нужным».
 

А вот другой эпизод, запомнившийся Юлии Ден, столкнувшейся после, в эмиграции, «в узком лондонском кругу», с чудовищными сплетнями об убитой императрице и взявшейся написать о ней книгу — рассказать правду.

 

При свете прожекторов
 

Дело происходит на второй день переворота, 28 февраля.
 

«К вечеру, когда стемнело, из Петрограда подошли революционные толпы и начали стрельбу, — вспоминает добравшийся в этот день до Царского села последний начальник уже разгромленного Петроградского охранного отделения жандармский генерал-майор Константин Глобачев. — Никакого сопротивления им не было оказано. Гарнизон царского стал последовательно и быстро переходить на сторону восставших, не исключая конвоя Его Величества и дворцовой полиции. Государыня императрица, видя и зная уже все то, что произошло в Петрограде, вышла на балкон Александровского дворца и просила, чтобы никакого сопротивления у дворца не оказывали во избежание напрасного кровопролития. В городе началось то же, что и в Петрограде: разгром полицейских участков, освобождение арестованных из мест заключений, ограбление магазинов и т.п. Ожидавшийся из Могилева царский поезд не прибыл ни в 12 час. ночи, ни в 2 часа, ни в 5 утра».
 

Но коль скоро царица, выйдя на балкон, просила не оказывать сопротивления, то, значит, были и те, кто готов был его оказать. Возможно, из тех, кто, как Глобачев, подтянулись к Царскому селу из Петрограда и других мест; есть также сведения, что Царскосельский гарнизон изменил присяге не в полном составе, пишут и о крестьянах, пришедших защищать царскую семью. А Юлия Ден в своей книге «Подлинная Царица» вспоминает, что Александра Федоровна не только вышла на балкон — вышла она и к солдатам.
 

«Неожиданно у государыни возникла мысль поговорить с солдатами. Я умоляла ее разрешить мне сопровождать ее на случай какой-нибудь предательской выходки. Но Ее Величество не позволила мне этого сделать. “К чему это, Лили? — проговорила она укоризненно. — Все они наши друзья!”

Вместе с Ее Величеством к защитникам Дворца вышли великие княжны Мария и Анастасия (Ольга, Татьяна и Алексей лежали с тяжелейшей корью, которой вскоре заболеют и младшие дочери. — св. К.К.). Я наблюдала за ними из окна. Совсем стемнело, и огромный двор был освещен прожекторами. Издалека доносился гул орудий. Стужа стояла нестерпимая. Оттуда, где я находилась, я видела Ее Величество, закутанную в меха. Она подходила к одному солдату за другим, совершенно не опасаясь за свою жизнь. Она была спокойна, величественна — поистине царица, супруга, достойная императора всероссийского... В этой драматической обстановке государыню охраняли лишь ее доброта и благожелательность. Когда на прекрасное лицо Ее Величества упал свет, я затрепетала. Я знала о ее слабом сердце, хрупком здоровье и испугалась за нее. Только бы она не упала в обморок! Вернулась во Дворец государыня во взволнованном, приподнятом настроении. Она сияла, она верила в “народ”, и веру в ней поддерживали воспоминания о тех узах, которые некогда связывали ее с ними, которые, увы, были этим народом преданы забвенью. “Они наши друзья”, — твердила Ее Величество. — Они так нам преданны”. Увы, скоро ей предстоит узнать, что зачастую слова “Иуда” и “друг” становятся синонимами».
 

По этому поводу можно сказать, что ведь и Христос не перестал считать Иуду Своим другом. «Друг, для чего ты пришел?» — последнее, что сказал казначею преданный поцелуем. А для чего пришли в этот мир мы? Если говорить о российской элите на закате империи, то слабоумный больной пришел для того же, для чего и Иуда в Гефсиманский сад.

Целовали руку царю, а кто-то и христосовался с ним на Пасху, как офицеры и солдаты на передовой в 1915 году. Целовали крест и Евангелие, клянясь в верности самодержцу, призывая в свидетели Бога, а члены Синода его же — в отмстители, если они эту клятву нарушат, и — нарушили. Командующие приносили императору воинскую присягу и — предали. Депутаты Думы давали торжественное обещание служить государю и — возглавили бунт против него, превратив этот бунт в государственный переворот с помощью тех же генералов.

Вот за эти-то предательства Россия и расплачивается, по убеждению Татьяны Мельник-Боткиной, дочери расстрелянного в Ипатьевском доме царского лейб-медика. В своих воспоминаниях о Тобольске она приводит еще одно свидетельство о последней государыне, вспоминает и об открытом хамстве по отношению к ней «верноподданных», когда Российская империя еще оставалась империей. Но длиться долго — при таком вот хамстве — это уже не могло. Бог, говорят, долго терпит, но больно бьет, и история России в ХХ веке — самый яркий тому пример.

 

«Я лучше буду поломойкой, но я буду в России»
 

Татьяна Мельник-Боткина:

«Немного было людей, решавшихся защищать государыню императрицу, как делал это мой отец, но зато в его доме никто не позволял себе сказать что-либо дурное про царскую семью. А если моему отцу случалось попадать на подобные разговоры в чужих домах, он всегда возвращался до крайности раздраженный долгим спором и говорил:

— Я не понимаю, как люди, считающие себя монархистами и говорящие об обожании Его Величества, могут так легко верить всем распространяемым сплетням, могут сами их распространять, возводя всякие небылицы на императрицу, и не понимают, что, оскорбляя ее, они тем самым оскорбляют ее августейшего супруга, которого якобы обожают...

— Я теперь понимаю, — слышала я от одной дамы после революции, — что мы своими неумеренными разговорами оказали неоцененную услугу революционерам; мы сами во всем виноваты. Если бы мы раньше это поняли или имели достаточно уважения к царской семье, чтобы удерживать свои языки от сплетен, не имевших даже основания, то революционерам было бы гораздо труднее подготовить свое страшное дело.

У нас же к моменту революции не было ни одного уважающего себя человека, не старавшегося как-нибудь задеть если не Его Величество, то Ее Величество. Находились люди, когда-то ими обласканные, которые просили аудиенции у Ее Величества в заведомо неудобный час и, когда Ее Величество “просила” зайти на следующий день, говорили:

— Передайте Ее Величеству, что тогда мне будет неудобно.

При помощи тех же злых языков распустился слух о германофильстве нашего двора и о стремлении Ее Величества заключить сепаратный мир. Все кричали:

— Подумайте, она немка, они окружили себя немцами...

Я утверждаю, что не было ни одной более русской женщины, чем была Ее Величество, и это с особенной яркостью высказывалось во время революции. Глубоко православная, она никогда и не была немкой иначе как по рождению. Воспитание, полученное Ее Величеством, было чисто английского характера, и все бывшие при дворе знали, как мало общего у Ее Величества с ее немецкими родственниками, которых она очень редко видела, из которых некоторых, как, например, дядю — Императора Вильгельма, прямо не любила, считая фальшивым человеком. Не будь Ее Величество такая русская душой, разве смогла бы она внушить такую горячую любовь ко всему русскому, какую она вложила в своих августейших детей?

После революции особенно сказалось отношение Ее Величества ко всему русскому. Пожелай она, намекни она одним словом — и император Вильгельм обеспечил бы им мирное и тихое существование на родине Ее Величества, но, уже будучи в заключении в холодном Тобольске и терпя всякие ограничения и неудобства, Ее Величество говорила:

— Я лучше буду поломойкой, но я буду в России.

Это — доподлинные слова Ее Величества, сказанные моему отцу. Я думаю, что этого не скажет ни одна русская женщина, так как ни одна из них не обладает той горячей любовью и верой в русского человека, какими была проникнута государыня императрица, несмотря на то что от нас, русских, она ничего не видала, кроме насмешек и оскорблений. Нет тех кар, которыми русский народ может искупить свой великий, несмываемый грех перед царской семьей, и, переживая теперь все нескончаемые несчастья нашей родины, я могу сказать, что, продолжайся они еще 10, 20, 30 лет, это было бы вполне заслуженное нами наказание».

 

«Царский комплекс»
 

Итак, самой русской женщиной, убеждена дочь прославленного Русской церковью за границей в лике мучеников, была немка. Называл своей родиной Россию и побывавший в ней австрийский лирик Райнер Мария Рильке, почувствовал себя русским, защищая от надругательства расстрелянную царскую семью, и француз Селин. Дело, стало быть, не в крови и почве, не в этнической принадлежности. Готов согласиться с тем, что русский — это индивидуальный выбор, это вопрос самоидентификации. Но тот же Рильке, например, ни разу не говорит о себе как о русском, хотя говорит о России, по сути, как о Царстве Божием на земле.

К слову, национальная принадлежность не исчезает и во Христе, в Котором, мы помним, нет ни эллина, ни иудея, ни раба, ни свободного, ни мужского пола, ни женского. Следует ли понимать это в том смысле, что в Царстве Христовом, начинающемся здесь и сейчас — в Церкви, — мужчина перестает быть мужчиной, а женщина женщиной, как в нынешнем царстве еще не воплощенного антихриста, что явит собой образец политкорректности и толерантности?

Вопрос, на мой взгляд, риторический, ответ на него очевиден. То же самое и с социальным положением, с национальностью. Они не отменяются, но они не существенны, второстепенны. Плоть и кровь, как и социальный статус, Царства Небесного не наследуют — его наследует человек (если наследует). Следовательно, плоть и кровь не так уж и важны. Важно это Царство, образом которого является на земле Церковь, но ведь именно она в восточно-христианской традиции и помазывает святым миром на царское служение одного из своих членов, делая его живым образом и подобием Христа. И кто ты по национальности, как и по своей религиозной принадлежности, в Российской империи не считалось таким уж важным. Важным было только то, предан ты православному самодержцу, признаешь его данную ему Богом власть властью или нет. Быть русским означало быть преданным русскому царю и тем самым России. И может ли русский быть русским без царя в голове, а главное — в сердце?

«Русский человек без Бога — дрянь и проходимец», — писал Достоевский. Следовательно, по Достоевскому, во-первых, русский человек — это человек православный, а во-вторых — и второе следует из первого — православный, преданный православному монарху. А кто ты при этом — русский, поляк, француз, еврей, тунгус или калмык, друг степей...

Но вот царя нет, его убили вместе с семьей, вместе с Россией, — означает ли это, что вместе с ним исчезли и русские после всех селекций, после всего, что с ними сделали интернационалисты?

Вопрос непростой, однозначного ответа на него у меня нет. Но Тине Канделаки можно было бы заметить, вспомнив строки Жуковского: «Не говори с тоской: их нет; / Но с благодарностию: были», — если б сказанное этой красавицей было сказано именно с тоской и будь я уверен, что телеведущая вообще знает, что такое благодарность.

Но, допустим, русских нет — означает ли это, что их уже никогда и не будет?

В общем-то достаточно одной семьи. Например, старообрядческой, живущей где-нибудь на Аляске. Или в Бразилии. И не обязательно старообрядческой — просто православной. И не обязательно на другом континенте. Кто знает, не найдется ли таковой где-то в Сибири? А то и где-нибудь в Вологде, Вышнем Волочке, в Костроме? Или даже в Москве? Сегодня нет — завтра, глядишь, появятся, как знать...

 

Вечная монархия
 

Георгий Иванов, обращаясь мыслями к потусторонней, за железным занавесом, стране, уже не России, сомневался в существовании Петербурга, Москвы, в том, были ли они, коль скоро там, в Совдепии, и дорогих могил-то не осталось, но не сомневался в одном: «знаю — там остался русский человек».

Откуда он это знал? Сердцем, я думаю. Можно, едко высмеивая оптимистически настроенных атеистов, язвить, что хорошо, мол, что нет ни царя, ни России, ни Бога. Но сердце-то знало: все не так, врете, подлецы, есть и Бог, и Россия, и царь — не здесь, но там же, где и Бог, где-то в незримом там. Там же, где осталось наше детство, а вместе с ним и все самое чистое, самое дорогое, что было в нашей жизни.

«Где ты теперь, мое детство, ведь не может быть, чтобы тебя нигде не было», — писал блаженный Августин. То же самое и с Россией, олицетворением которой — ее исторической индивидуальности — навсегда стали для русского православного человека царь-мученик и его семья. И это многое меняет, на что обратил в свое время внимание в «Бесконечном тупике» Дмитрий Галковский:
 

«В революции и гражданской войне, столь переполненных всевозможными “событиями”, действительных событий произошло только два (сливающихся в одно): отречение и мученичество Николая II. Это — Поступки».
 

Поступки эти, кроме прочего, выводят на чистую воду либеральную «религиозно-философскую мысль» и самих «мыслителей» — безмозглых жертв собственного словоблудия, как определял их Солоневич.

Галковский вспоминает Бердяева, писавшего в «Смысле творчества» за два года до екатеринбургского убийства: «Славянофильская концепция самодержавия как государственности аскетической и жертвенной была мечтой, ничем не связанной с самодержавием историческим, всего менее аскетическим и жертвенным, столь же буржуазным, как и все государственности мира».
 

«После гибели Николая, — комментирует сие умозаключение Галковский, — произошло удивительное. Бердяев — банкрот. Понимаете ли вы, что это такое? Если бы все осталось в русской истории на своих местах, но с одной небольшой частностью: Николай II был убит в 1918 году при попытке к бегству, в спину, и у него нашли бы дневник, где он по-матерну ругает своих мучителей и всю эту проклятую страну, столь подло предавшую его, — то Бердяев остался бы все равно нормальным, порядочным человеком. А так ведь не Бердяев даже, и не бердяевы, а “Бердяевы”. Иначе все бы получилось. Ну, был убежденным социалистом, но это по наивности, по неведению, трогательной доброте. Ну, книги его неоригинальны — да что такое вообще оригинальность? Бердяев известен и трудолюбив. Ну там Дзержинского постоянно хвалил, умилялся его “романтизму”. Но ведь действительно сильная, мужественная фигура. Следует ведь учитывать, где он жил и когда, в этой, извините, “Империи Российской”. Во что верить, за что уцепиться? А Дзержинский рыцарь, герой. Но вот Бердяев убежал. Кто он и иже с ним? На фоне смерти-то мученической? Да после этого скрываться, молчать. Тихо умирать никому не известным иностранцем в пригороде Буэнос-Айреса. А он, они, кричали, писали книги. Горы книг написали. И чем больше писали, — вот сердцевина-то где, — тем площе, смешнее, понятнее становилось. Каждая новая книга — новый шлепок в ту же лужу. Не надо вас, чего вы все говорите. Все уже. Поезд давно ушел. В деле себя вы уже показали. Вас НЕ НАДО. Ситуация стала однозначной. Классическая трагедия. Розанов сказал еще в “Легенде”: “Умирая, всякая жизнь, представляющая собою соединение добра и зла, выделяет в себе, в чистом виде, как добро, так и зло”.

Великий поступок Николая II, великое добро, которое он сделал для России, оконтурило зло, выявило зло, сделало его совершенно однозначным и, следовательно — бессильным. Судьба России взяла Бердяева за ухо и поставила перед простой дилеммой. Просил — и получил.

Об этом не следует писать. И не будут писать. Но это всегда вольно или невольно будут подразумевать. Теперь сама вселенная духовного мира России так устроена. С “царским комплексом”. Мистически Россия теперь вечная монархия».

 

«Они умерли мучениками за все человечество...»
 

Вселенная духовного мира России несоизмеримо больше, бесконечней и глубже, чем вселенная мира физического, так как принадлежит к высшему, метафизическому порядку. И, в сущности, главная задача всех революций — включая научно-техническую и сексуальную — разорвать связь с этим высшим, отбить память о Боге, поддерживаемую христианской монархической государственностью, при которой царь является внешним епископом Церкви.

«Император, яко Христианский Государь, есть верховный защитник и хранитель догматов господствующей веры, и блюститель правоверия и всякого в Церкви святой благочиния», — говорилось в первой главе Свода Законов Российской империи. И потому «повиноваться верховной его власти не только за страх, но и за совесть, Сам Бог повелевает». Следовательно, неповиновение царю — неповиновение Богу, бунт против него — бунт против Бога, предательство царя — предательство Бога, а цареубийство — богоубийство. Но Бога убить невозможно, поэтому богоборцами убивается тот, в ком наиболее проявились Его образ и подобие. С результатом, прямо противоположным ожидаемому: дьявол при всем своем дьявольском уме глуп, ибо лишен благодати, а только она делает ум — умным.

Распятие Сына Человеческого привело к тому, что убедило язычника-сотника, что Он — Сын Божий, Воскресение же открыло, что не только Сын, не только истинный Царь Иудейский, обещанный Мессия, но и Слово, бывшее в начале у Бога, Которым все начало быть, что начало быть. А также — Искупитель всех грехов всех людей: Христос-Спаситель, умерший за грешников, чтобы каждый мог очиститься от грехов, приобщаясь к Его воскресшей жизни в таинстве святой Евхаристии, к Его Плоти и Крови.

Уверовавший в Него — спасется, не уверовавший... Впрочем, когда Христос говорит о Своем Суде, Он говорит не о вере, а о человечности: если ты был сострадателен к другим — ты наследуешь Его Царство, уготованное тебе от сложения мира, а если не был — ничего не поделаешь. Хотя, похоже, и это правило не без исключений. «Всякого, кто хоть раз призвал имя Мое, я помилую», — сказал Христос, явившись на Афоне русскому монаху Силуану. Разница же между помилованными и теми, кто постоянно призывал Его имя и стремился творить Его волю, в том, что эти последние не только будут помилованы, но и станут друзьями Воскресшего.

И не для того ли Николай II удостоился мученического венца, чтобы напомнить об искупительной жертве Царя Иудейского, тоже преданного и проданного, тоже убитого? И, может быть, не только напомнить.

«С любовию велию к неблагодарным людем, принес еси себе, великий страстотерпче царю, в жертву за народ свой, якоже рек еси: аще потребна есть жертва за народ, аз жертва сия буду», — говорится в службе святым царственным мученикам, составленной в Русской зарубежной церкви, но используемой и Московской Патриархией, прославившей царя и его семью не как мучеников, а как страстотерпцев. О том же — в акафисте царю-мученику, принесшему себя, «как ангел незлобия во вразумление людей... в жертву искупления за грехи людей российских».

Видимо, иным способом людей российских вразумить было невозможно. Но многие ли вразумились?

Так вот говоря о русских, оставшихся без собственной государственности, складывавшейся без малого тысячелетие. Русским мало родиться — им еще надо стать. Как и христианином. То есть — в разум истины прийти — понять, что есть истина, то есть — понять ее. А что есть истина? Истина — в вине. Вине Евхаристии. И в евхаристическом хлебе.

Хлеб Святых Даров — Плоть Распятого и Воскресшего, вино — Его Кровь. Приобщение к ним — приобщение к жизни Богочеловека, вхождение в Его Царство. Как и мученичество, всегда являющееся искупительной жертвой, напоминающей об Искупителе. А что убедительней, что явственней напоминает о нем в ХХ веке, чем образ убитого богоборцами русского царя? Всем, не только русским, но им — в первую очередь, чтобы, родившись русскими, они смогли ими стать. Как, глядя на ставшую иконой фотографию царственных мучеников (страстотерпцев), могли бы вразумиться, вспомнив о Христовой жертве и все вообще.

Видимо, именно поэтому швейцарец Пьер Жильяр — кальвинист, обучавший царских детей французскому и отделенный от них комиссарами на екатеринбургском вокзале, — и сказал: «Император и императрица хотели умереть мучениками за свою страну — они умерли мучениками за человечество».

Кто такие русские? После 1918 года это — прежде всего — Царская Семья, изображаемая всегда в центре иконы новомучеников и исповедников Русской церкви, непосредственно перед жертвенником. Семья, в которой немецкая кровь преобладала над русской, но дело не в составе крови — все дело в любви — ее наличии или отсутствии. Семья, что разделила с завоеванной бесами Россией, и не только Россией, с каждым русским и нерусским, убитым в ХХ веке, их мученическую судьбу. Но разговор о царской семье будет неполным без разговора о сибирском крестьянине, которого императрица в письмах государю называла нашим Другом и кто был вымаран с одной из самых известных фотографий Николая Александровича, Александры Федоровны и их детей...

 

Врач без диплома: божий человек или воплощенный дьявол?
 

Если Москва сгорела от копеечной свечки, то Петербург вспыхнул опустошившим всю страну «революционным пожаром» от охватившего столицу повального сумасшествия, о чем пишет генерал Мосолов. Сумасшествия, вызванного чудовищной клеветой, запущенной в салоне великого князя Николая Николаевича, подхваченной «старым двором», группировавшимся вокруг вдовствующей императрицы Марии Федоровны, и покатившейся как снежный ком. Вскоре, изобретая все новые и новые гнусности, одна гаже другой, подключились Дума, Департамент полиции, либеральная пресса и «общественность» — а она-то и делает революции.

«Революцию в России делают не революционеры, а общественность», — заметил как-то начальник Московского охранного отделения полковник Сергей Зубатов. Но чтоб «общественность» взялась за дело всерьез, необходима провокация вроде 9 января или вбиваемая день ото дня, год за годом клевета, которой верят тем охотней, чем она чудовищней. Последняя воспоследовала вскоре после первой, насаждалась чем дальше, тем изощренней и шире, подтачивала Россию изнутри, и вот она рухнула — рухнула в одночасье.
 

«Русь слиняла в два дня, — пишет Розанов. — Самое большее — в три. Даже “Новое Время” нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассыпалась вся, до подробностей, до частностей. И собственно, подобного потрясения никогда не бывало, не исключая “Великого переселения народов”. Там была — эпоха, “два или три века”. Здесь — три дня, кажется даже два. Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска, и не осталось рабочего класса. Что же осталось-то? Странным образом — буквально ничего. Остался подлый народ, из коих вот один, старик лет 60 “и такой серьезный”, Новгородской губернии, выразился: “Из бывшего царя надо бы кожу по одному ремню тянуть”, то есть не сразу сорвать кожу, как индейцы скальп, но надо по-русски вырезывать из его кожи ленточка за ленточкой».
 

К этим ленточкам мы еще вернемся, что же касается небывалого, за три, а то и два дня, исчезновения Руси в результате предательства царя, то больше всего поразило Розанова предательство Синода — катастрофа, которой сама Русская церковь не осознала ни тогда, ни теперь (мне неизвестно ни одно официальное заявление по этому поводу):
 

«Рушилось все, разом, царство и церковь. Попам лишь непонятно, что церковь разбилась еще ужаснее, чем царство. Царь выше духовенства. Он не ломался, не лгал. Но, видя, что народ и солдатчина так ужасно отреклись от него, так предали (ради гнусной распутинской истории), и тоже — дворянство (Родзянко), как и всегда фальшивое “представительство”, и тоже — и “господа купцы”, — написал просто, что, в сущности, он отрекается от такого подлого народа. И стал (в Царском) колоть лед. Это разумно, прекрасно и полномочно... Но Церковь? Этот-то Андрей Уфимский. Да и все. Раньше их было “32 иерея” с желанием “свободной церкви”, “на канонах поставленной”. Но теперь все 33333... 2... 2... 2... 2 иерея и под-иерея и сверх-иерея... стали вопиять, глаголать и сочинять, что “церковь Христова и всегда была, в сущности, социалистической” и что особенно она уж никогда не была монархической, а вот только Петр Великий “принудил нас лгать”».
 

Бедняжки лгали, целуя при этом крест и Евангелие, и вот наконец-то «проклятый царизм» рухнул, но многовековая привычка лгать останется: пройдет десяток лет, и лгать единственного оставшегося на свободе патриаршего местоблюстителя, митрополита Сергия (Страгородского), принудит ОГПУ, а после, приноровившись к новым условиям, иерархи будут лгать уже в силу все той же привычки.

Кстати, об Уфимском — преосвященном Андрее (Ухтомском), епископе Уфимском и Мензелинском.

 

Метаморфоза ученого монаха
 

Именно он, в миру — Александр Андреевич, в монашеском постриге — Андрей, представитель небезызвестного княжеского рода, 18 июля 1903 года, будучи тогда еще архимандритом, в дни прославления преподобного Серафима Саровского возглавлял божественную литургию, за которой причащался государь император. А после архимандрит написал о Саровских торжествах так:
 

«Власть царская — тяжкое бремя для царя, но облегчение жизненного бремени для всего русского народа. Царь несет это бремя, а его народ свободен от этого бремени, спокоен за себя, снявши с себя всякое искушение власти, “спасается” — заботится только о душе своей. Поэтому царь в глазах народа — это воплощение всего лучшего, это символ смиренного служения Богу и служения людям, символ любви; любовь к царю своему и Помазаннику Божиему — это чувство совершенно неотъемлемое, неизгладимое из русского сердца. Жизнь без постоянного представления о царе — прямо не мыслима для русского человека; он не может себе представить ничего выше душевного спасения, а жить без постоянной памяти о своем царе — значит заботиться не о спасении, а о себе и о всей своей жизни; он тогда совершенно растеряется, “да как же, — скажет, — я теперь жить буду, где моя опора?”. Вот это в Сарове чувствовалось до полной осязательности во время всех торжеств. Вся любовь к царю, все беззаветное преклонение пред бременем и служением царским, одним словом, вся русская душа в Сарове высказалась в полной мере. Русь Православная — это нераздельно царь и народ; и душа народная, душа народа русского немыслима без смирения и без любви к Богу и царю. Совершенно немыслима! Душа, не думающая о спасении, и душа гордая — это явление не русское...»
 

А вот он же, проповедующий в Казанском соборе 12 марта 1917 года:
 

«Кончилась тяжкая, грешная эпоха в жизни нашего народа... Наступили дни чистой народной жизни, свободного народного труда; зажглась яркая звезда русского народного счастья... Самодержец погиб, и погиб безвозвратно».
 

Он же еще до этой безвозвратной, так обрадовавшей его гибели, не позднее 14 февраля 1917 года, писал председателю Думы Михаилу Родзянко, что 27-го числа возглавит Временный комитет, пришедший на смену самодержцу, и распорядится убрать из зала заседаний царский портрет, что будет разодран солдатскими штыками: «Не могу удержаться, чтобы не выразить вам пожелания полной победы над лукавыми властолюбцами».

Разглядеть «лукавых властолюбцев» в Родзянко и Ко преосвященный окажется неспособен и после будет славить с амвона «необыкновенного человека» Александра Керенского и сыгравшего главную роль в военном перевороте генерала Рузского, изменившего присяге, как, впрочем, и начальник штаба Ставки генерал Алексеев, и командующие армиями: «Самодержавие пало, и пало безвозвратно. Царя в России больше нет... Солдаты и народ! Прошу вас верить доблестному генералу Рузскому, он русский человек, родине не изменит».

На самом деле уже изменил, как и сам владыка, радующийся не только тому, что уже нет царя, но и тому, что нет и России. Впрочем, есть надежда, что владыка двадцать лет спустя в очередной раз переменил образ мыслей — хотя бы в ночь с 27 на 28 марта 1937 года, перед тем как был расстрелян в Рыбинской тюрьме по приговору тройки УНКВД по Ярославской области.

Теперь о «гнусной распутинской истории», обойти которую невозможно, коль скоро именно из-за нее отреклись от помазанника и архиереи, и народ, и солдатчина, и дворянство, и господа купцы, и «народные избранники» (фальшивое «представительство»). Хотя не произошло ли бы такого при первом удобном случае и без этого коллективного и многолетнего труда светских и прочих сплетников и прессы, включая немецкую?

 

Вавилонские башни грязи
 

Именно из газет «Берлинер тагеблатт» и «Нейе фрейе пресс» Павел Милюков почерпнул те сведения об измене или равнозначной ей глупости «придворной партии» с Распутиным во главе, о чем и возопил на всю страну в своей знаменитой речи 1 ноября 1916 года. Но в Германии выходили не только газетные статьи: немецкие цеппелины сбрасывали на русские позиции листовки с карикатурами, изображавшими кайзера Вильгельма, опирающегося на свой жезл, а «Николашку» — на фаллос «Гришки». В качестве иллюстраций к распространявшимся Гучковым и Земско-городским союзом среди русского офицерства слухам о том, что императрица — любовница Распутина и оба они — немецкие шпионы. К слову, Земгор возглавлял князь Львов, заранее назначенный в председатели того правительства, что придет на смену царской власти, каковым он и стал. И труды эти не пропали даром. Все стены Ипатьевского дома и пристроек к нему, первого этажа, где жила охрана, были изрисованы для показа царевнам сценами совокуплений их матери с «грязным мужиком», включая стены «расстрельной комнаты».

Художества сопровождались стишками вроде «Шурка, дура..., Гришке на... сядь», перемежаясь с революционными двустишиями вроде «царя русского Николу за... сдернули с престолу». Но это, скажем так, фольклор. А вот запись из дневника Зинаиды Гиппиус, сделанная аккуратным, бисерным почерком 24 ноября 1915 года: «Сам же Гриша правит, пьет и фрейлин... И Федоровну по привычке».

Сомнений в том, что правит именно «Гриша», не было не только у слывшей интеллектуалкой социалистки-поэтессы, выступавшей на заседаниях религиозно-философского общества и бывшей, как поговаривали, гермафродитом, — не было их у столичного «общества», а после — судя по рисуночкам в «доме особого назначения» — и у всей страны. И можно ли было изобрести более эффективное средство для уничтожения монархии, чем эта фантасмагорическая грязь — «вавилонские башни грязи, травли, клеветы», как пишет Иван Солоневич о проекте «Распутин»?

Проект «Распутин» этот стал последним подземным толчком, от которого русская Атлантида пошла на дно, но то, что он так завладел русскими умами, многое говорит об этих самых умах, а еще больше — о полной атрофии совести наряду с атрофией умственных способностей. Проще говоря, о том, что российская элита к 1917 году полностью выродилась, о чем и пишет Солоневич:
 

«Николаю II пришлось действовать в тот период, когда правящий слой догнивал окончательно. Вот отсюда, а отнюдь не от Распутина произошло безлюдье, министерская чехарда, “отсутствие власти” — а также трагическая безвыходность положения царской семьи. Отсюда же — “кругом трусость и измена”. Смертный приговор царской семье был вынесен в августейших салонах. Большевики только привели его в исполнение».
 

Этот-то уходящий слой, приговоривший к смерти царскую семью, и запустил миф о Распутине, использовавшийся и после — и в СССР, и в эмиграции, — «работающий» и сейчас со все с той же целью дискредитации царской семьи, русской монархии и монархии как таковой, а также — народа, из которого вышел изображаемый исчадием ада странник.

Если Лев Толстой был «зеркалом русской революции», то «гнусная распутинская история» была зеркалом разложения того слоя, что утащил за собой в небытие историческую Россию. Или, говоря словами Александра Боханова, миф о Распутине был «ярчайшим показателем тяжелейшего духовно-психологического раскола страны, раскола, ставшего детонатором революционного взрыва 1917 года».

Итак, страна с расщепленным сознанием, страна, страдающая шизофренией. Что наглядней всего проявилось в столице — Новом Содоме — в конце 1916 года?

 

Иксы темной силы
 

О том, как далеко зашло в Петрограде вызванное легендами о «Гришке» умопомрачение накануне взрыва 17-го года, говорит хотя бы история о «черном автомобиле», после аукнувшаяся в стихах Ходасевича. Автомобиле, фары которого средь бела дня льют черный свет:
 

И все, что только попадает

Под черный сноп его лучей,

Невозвратимо исчезает

Из утлой памяти моей.

....................................................................

Здесь мир стоял, простой и целый,

Но с той поры, как ездит тот,

В душе и в мире есть пробелы,

Как бы от пролитых кислот.
 

Стихотворение, предвосхищающее и «черные воронки» НКВД, и наводивший мистический ужас ЗИС-115 Лаврентия Павловича Берии (говорят, вкрадчивый шум его мотора можно услышать по ночам у дома наркома, на углу Малой Никитской и Вспольного переулка, и сегодня), написано в 1921 году. Примерно тогда же Тэффи вспомнила жуткий слух, пронесшийся по военному Петрограду в 1916-м: “Черный автомобиль” — до сих пор неразгаданная легенда. Этот автомобиль несколько ночей подряд мчался через Марсово поле, пролетая через Дворцовый мост, и пропадал неизвестно куда. Из автомобиля стреляли в прохожих. Были раненые.

— Это распутинское дело. Это его рука, — приговаривали рассказчики.

— Да при чем же он здесь?

— Ему все черное, злое, непонятное выгодно. Все, что сеет смуту и панику. Перед теми, кто ему нужен, он сумеет объяснить все для своей выгоды».
 

Кому нужен и даже необходим дьявол во плоти, объяснять не было нужды. И психоз этот охватывал не только простонародье (его-то как раз меньше всего) и готовых верить любому бреду обывателей — страдали им и интеллектуалы. Например, князь Евгений Трубецкой.
 

«Здесь настоящее ощущение ада, — писал он в те дни. — Тут только я как следует впервые понял, что такое Распутин, Друг императорской семьи, и убежден, что это настоящий, хотя и не самого крупного размера, черт и антихрист. Им все отравлено, и берет мистический ужас».
 

Мистический ужас, однако, брал не всех — находились и трезвые головы, смотревшие на этот ужас с юмором, хотя и горьким, и, в сущности, констатировавшие тот же самый «тяжелейший духовно-психологический раскол», ту же шизофрению, ведущую страну к гибели.
 

«В газетах пестрят какие-то иксы “темной силы”. Получается картина феерическая и нелепая. Совиное гнездо из Александры Федоровны, Фредерикса, Распутина, Питирима и Штюрмера во главе угла — главная пружина “рока” России. Да это мыслимо только в распаленном русском воображении. Это из Достоевского и страшных сказок. Сзади совы и колдуны, впереди ощетинившаяся свинья, а здесь наивная простецкая и милая армия, которая не печется о многом и смотрит на все просто. Я уже это говорил — в армии праведники и младенцы. Дай, Господи, войны до конца дней в таком случае. Умереть суждено всякому, но лучше умереть честно и просто. Россия, Россия моя. Ее сейчас так жалко, так она загнила и так близка к смерти», — писал в дневнике Сергей Вавилов, будущий физик, а тогда, в 1916-м, прапорщик радиотелеграфной роты.

Словом, то же гниение, о котором говорит и Солоневич, назвавший «распутинскую легенду» самым страшным изобретением революции, которым мы обязаны вовсе не революционерам, а петербургской аристократии. Она-то, получается, и делала революцию — посредством этой самой сплетни, запущенной задолго до 17-го года, вскоре после того, как Григорий Распутин стал другом царской семьи, — а стал он им после того, как спас от смерти наследника престола.

Каким образом — на этот счет существовали и существуют разные более или менее фантастические домыслы, хотя есть не так уж мало свидетельств, дающих простой, однозначный, но кажущийся многим ненаучным, а потому и не вызывающий ни малейшего доверия ответ.

Даже Иван Солоневич, первым отважившийся смыть с Распутина «голливудский грим», пишет, что тот «был единственным, кто поддерживал жизнь наследника престола, который был болен гемофилией. Против гемофилии медицина бессильна. Распутин лечил гипнозом».
 

Правда здесь лишь в первом и втором предложениях. Но версия, что приступы внутренних кровоизлияний снимались гипнозом, что целитель умел «заговаривать кровь», — одна из самых понятных и потому самых распространенных. Рассмотрим, как все обстояло на самом деле, что пишут по этому поводу лично знавшие друга царской семьи и бывшие не раз свидетелями необъяснимых с научной точки зрения исцелений. И что вспоминают о нем другие, непричастные к созданию «гнусной распутинской истории» и кому также есть что вспомнить о сибиряке, ставшем всемирно известным брендом шоу-, порно- и киноиндустрии, ресторанного, игорного, водочного, табачного и прочего бизнеса.

 

«Главным в нем была доброта»
 

«Самый я простой человек, никаким гипнотизмом не занимаюсь и не понимаю, что это значит», — отвечал на очередной вопрос о своей практике, ставящей в тупик светил медицины врач без диплома, а следовательно, шарлатан.

О том, что не было никакого гипноза, пишет, например, та же великая княгиня Ольга Александровна, знавшая жизнь царской семьи как никто другой из ее многочисленных родственников. А свою первую встречу с ним — в апреле 1908 года — она описывает так:
 

«Когда я его увидела, то почувствовала, что от него исходят мягкость и доброта. Все дети, казалось, его любили. Они чувствовали себя с ним совершенно свободно. Я помню, как они смеялись, когда маленький Алексей изображал кролика, прыгал взад и вперед по комнате. А потом Распутин вдруг схватил его за руку и повел в спальню. Мы трое пошли следом. Наступила тишина, будто мы оказались в церкви. В спальне Алексея лампы не горели; свет исходил только от лампад, горевших перед несколькими красивыми иконами. Ребенок стоял очень тихо рядом с этим великаном, склонившим голову. Я поняла, что он молится. Это производило сильное впечатление. Я поняла также, что мой маленький племянник тоже молится. Я не могу этого описать, но я почувствовала в тот момент величайшую искренность этого человека».
 

Искренность, мягкость и доброта. О ней же говорили Олегу Платонову, первому биографу Распутина, его земляки-старожилы:
 

«Многие старики из села Покровского говорили мне, что главным в нем была доброта. “Он был добрый и хороший человек, только какой-то юродивый, не такой, как все”, — рассказывали мне старушки в Покровском... Анфиса Федотовна Моторина, 88 лет, рассказывает: как только Григорий приезжал в село, дети бедных крестьян прибегали к нему, знали, что он всегда угостит их конфетами, орехами или еще какими лакомствами, заведет разговор. Как живете? Все ли у вас есть, есть ли сапоги, рубашки, платье? Коль узнает, что нет, пишет записку лавочнику — он в том доме, где сейчас почта, раньше располагался. С этой запиской летит детвора к лавочнику, и тот подбирает нужную вещь. Ну а потом Распутин за все расплачивается. Таких случаев было очень много. О них рассказывали практически все опрошенные. Иванова Анна Федоровна, 93 лет, вспоминает, как у ее сестры Марины не было ботинок, нельзя было в церковь на праздник пойти, а об этом узнал Распутин, написал записку лавочнику; Киреевой Матрене Алексеевне дал на платье».
 

То же самое и в Петербурге.
 

«Почти половина просителей Распутина были людьми бедными, надеявшимися получить у него какую-нибудь материальную помощь, — пишет директор Департамента полиции Алексей Васильев. — И ожидания такого рода были небезосновательны, так как Распутин никогда не отказывался помочь деньгами. Если обеспеченный проситель оставлял Распутину деньги, то он распределял их среди приходивших потом бедных посетителей, не оставляя себе, таким образом, ни рубля.

Очень часто случалось, что простые крестьяне приходили к нему только затем, чтобы удовлетворить свое любопытство и поговорить с человеком, который, будучи простым мужиком, нашел доступ ко Двору. Распутин обычно принимал их с большим радушием, долго разговаривал об их делах, совершенно не думая о том, что заставляет ждать значительно более важных персон. И эти посетители из деревни всегда уходили домой с подарками».
 

«Он любил всех несчастных, угнетенных, закоренелых грешников и давал все то, что у него просили, — писала до конца жизни оставшаяся почитательницей Распутина Мария (Муня) Головина. — Очень немногие просили духовной или материальной помощи, большинство хотело получить его защиту в социальной обыденной жизни, и он писал на скорую руку записочки с просьбой помочь тому или иному несчастному. Среди министров и важных вельмож находились люди с добрым сердцем, которые принимали с улыбкой эти неразборчивые записочки и пытались выполнять указанные в них просьбы, но находились другие люди, которые не могли вынести такого оскорбления и приходили в бешенство».
 

Обращались и в случае болезни, причем не только телесной. Василий Шульгин, депутат Думы, националист и монархист, будучи ненавистником «старца», приводит тем не менее «рассказ петербуржца Г., не имевшего, по-видимому, никаких причин пропагандировать Распутина. Он рассказал мне нижеследующее:

“Мы потеряли двух детей почти одновременно. Моя жена была в ужасном состоянии. Доктора ничего не могли сделать. Я страшно за нее боялся. Кто-то мне посоветовал позвать Распутина. Я позвал. И можете себе представить, он поговорил с ней полчаса, и она совершенно успокоилась. Просветлела и вернулась к жизни. Пусть говорят все, что угодно, все это, может быть, правда, но и это правда — то, что я вам рассказываю: он спас мою жену”. Таких рассказов я слышал несколько».
 

Снова гипноз? Вернемся к воспоминаниям Ольги Александровны.

 

Когда от докторов нет никакого проку
 

«Всякий раз, когда ребенок оказывался на краю от гибели, помогала не медицина, а молитвы Распутина. Первый случай произошел, когда Алексею едва исполнилось три года. Он упал в Царскосельском парке. Он не заплакал, и на ножке почти не осталось ссадины, но произошло внутреннее кровоизлияние, и несколько часов спустя ребенок корчился от невыносимой боли».
 

В тот раз Распутин впервые появился в Александровском дворце, вызванный, когда доктора расписались в своем бессилии, и смерть казалась, а скорее всего, и оказалась бы неизбежной.

Алексея, пишет о том ушибе Мария Распутина, «тут же охватила сильная боль, и началось внутреннее кровотечение. Его отнесли в постель, он сильно мучился, поэтому спешно послали за доктором Боткиным, личным лекарем царской семьи. Он сделал все, что смог, но вынужден был признать, что бессилен, и даже самые действенные из имеющихся болеутоляющих средств не облегчали страдания царевича».

Что это были за средства? Всего-навсего прикладывание льда к суставу и назначение постельного режима во время приступа и на несколько месяцев после него. Эффективным болеутоляющим считался известный с 90-х годов XIX века аспирин, но он препятствовал свертыванию крови и внутреннее кровоизлияние при его применении лишь усиливалось. Вряд ли Распутин знал об этом, постоянно рекомендуя царице гнать всех докторов с их аспирином вон («пусть доктора его не мучают»), но, как видим, в этих рекомендациях был резон.
 

«Бедное дитя так страдало, вокруг глаз были темные круги, тельце его как-то съежилось, ножка до неузнаваемости распухла, — продолжает Ольга Александровна. — От докторов не было совершенно никакого проку. Перепуганные больше нас, они все время перешептывались. По-видимому, они просто не могли ничего сделать. Прошло уже много часов, и они оставили всякую надежду. Было уже поздно, и меня уговорили пойти к себе в покои. Тогда Аликс отправила в Петербург телеграмму Распутину.

Он приехал во дворец около полуночи, если не позднее. К тому времени я была уже в своих апартаментах, а поутру Аликс позвала меня в комнату Алексея. Я глазам своим не поверила. Малыш был не только жив, но и здоров. Он сидел на постели, жар словно рукой сняло, от опухоли на ножке не осталось и следа, глаза ясные, светлые... Позднее я узнала от Аликс, что Распутин даже не прикоснулся к Ребенку, он только стоял в ногах постели и молился.

Разумеется, нашлись люди, которые сразу же принялись утверждать, будто молитвы Распутина просто совпали с выздоровлением моего племянника. Во-первых, любой доктор может вам подтвердить, что на такой стадии недуг невозможно вылечить за какие-то считанные часы. Во-вторых, такое совпадение может произойти раз-другой, но я даже не могу припомнить, сколько раз это случалось!»

 

Вызов научному знанию
 

По словам Марии Распутиной, тогда, в первый раз, все обстояло несколько иначе: «Во дворец приехала великая княгиня Анастасия (Станислава или Стана, как называет ее в своих дневниках государь, черногорская принцесса, жена герцога Георгия Лейхтенбергского. — св. К.К.). Имея доступ в комнату больного, она смогла поговорить с измученной царицей. Анастасия предложила — как последнее средство — позвать во дворец моего отца: “Григорий Ефимович поможет”. Александра Федоровна несколько оживилась. Утопающий всегда хватается за соломинку: “Уверена, его молитвы помогут”. Только тогда Александра Федоровна узнала от великой княгини Анастасии о том, что отец может не только толковать Священное Писание, но и исцелять».

Кстати, о прекрасном знании малограмотным Распутиным не только Писания, которое, как утверждала Анна Вырубова, он знал наизусть, говорили многие, в том числе — товарищ министра внутренних дел и командир Корпуса жандармов (с 1909 по 1911 год) генерал-лейтенант П.Г. Курлов:
 

«Меня поразило серьезное знакомство Распутина со Священным Писанием и богословскими вопросами. Вел он себя сдержанно и не только не проявлял тени хвастовства, но ни одним словом не обмолвился о своих отношениях к царской семье. Равным образом я не заметил в нем никаких признаков гипнотической силы и, уходя после этой беседы, не мог себе не сказать, что большинство циркулировавших слухов о его влиянии на окружающих относится к области сплетен, на которые всегда так падок Петербург».
 

Не замечала никакой гипнотической силы ни Ольга Александровна, ни, по ее словам, ее венценосный брат и Александра Федоровна: «Для Ники и Аликс он (Распутин. — св. К.К.) всегда оставался тем, чем он был, — человеком глубоко религиозным, который обладал даром исцеления. Ничего таинственного в его встречах с императрицей не было. Все эти мерзости родились в воображении людей, которые никогда не встречали Распутина во дворце.

Влияние Распутина на императрицу объяснялось исключительно верой ее в Распутина как в молитвенника и охранителя драгоценного здоровья ее сына, наследника престола, в чем она была убеждена несколькими случаями, когда Распутин не только облегчал его страдания во время его болезни, но прямо совершил чудеса в ее глазах».
 

Но какие же могут быть чудеса в двадцатом-то веке? И тем не менее: «Я сама не раз наблюдала чудодейственные результаты, которых он (Распутин. — св. К.К.) добивался, — продолжает великая княгиня. — Мне также известно, что самые знаменитые врачи того времени были вынуждены это признать. Профессор Федоров, самый знаменитый хирург, пациентом которого был Алексей, сам не раз говорил мне об этом. Однако все доктора терпеть не могли Распутина».
 

И понятно: исцеление по молитве какого-то малограмотного крестьянина — это вызов всему «научному знанию», ответить на который нечем. И оставалось лишь иронизировать. «Смотрите сами, — разводил руками, говоря с коллегами, профессор Федоров, лечащий врач царевича Алексея. — Бывало, Распутин войдет, приблизится к больному, посмотрит на него, поплюет. И кровотечение тотчас останавливается. Как императрица могла после этого не верить Распутину?»

О том, что поплюет, кроме Федорова, споровшего со своей шинели погоны с царскими вензелями после отречения, но оставившего их на тужурке, в которой предстояло в последний раз пить чай с «полковником Романовым», и отодравшего их сразу же после чаепития, не упоминает никто. Наверное, лейб-медик вспомнил евангельское исцеление слепого смесью из плюновения и брения, какой Христос помазал ему глаза. Но вернемся к первому исцелению, имевшему такие последствия для целителя, царской семьи и России.

 

«Царевич будет жить»
 

Итак, отправили за Григорием Ефимовичем.
 

«На поиски, включая дорогу из Царского в Петербург и обратно, ушло примерно часа три, и вот тот, кого называли то юродивым, то Божьим человеком, кто после будет проходить в британской разведке под шифром “темные силы”, наконец-то во дворце — у постели больного.

Вокруг стоят “убитые горем родители, четверо юных великих княжон — сестер царевича, Анна Александровна Вырубова — фрейлина царицы, архимандрит Феофан, доктор Боткин и сестра милосердия”. Осенив присутствующих крестным знамением, поприветствовав царя и царицу троекратным поцелуем, по слову апостола (“приветствуйте друг друга лобзанием святым”), отец повернулся к страдающему мальчику, посмотрел на его бледное, искаженное болью лицо, опустился на колени и начал молиться. По мере того как он молился, присутствующих охватывало ощущение покоя, и, вне зависимости от степени религиозности, все опустились на колени и присоединились к его немой молитве.

В течение десяти минут ничего не было слышно, кроме дыхания.

Потом отец поднялся с колен.

Он обратился к Алексею: “Открой глаза, сын мой! Открой глаза и посмотри на меня!”

Услышав его слова, остальные тоже встали и с изумлением увидели, как веки Алексея затрепетали и приоткрылись. Сперва мальчик оглянулся вокруг с некоторым замешательством, но потом его взгляд сосредоточился на лице моего отца. На губах царевича появилась слабая улыбка.

Радостный возглас царицы нарушил тишину комнаты. К ней тут же присоединились остальные.

Но отец махнул им рукой, призывая к молчанию, и снова обратился к мальчику: “Боль твоя уходит, ты скоро поправишься. Ты должен возблагодарить Господа за свое выздоровление. А теперь спи”.

Алексей закрыл глаза и вскоре погрузился в спокойный сон, впервые за несколько дней.

Отец повернулся к родителям мальчика. Сказал: “Царевич будет жить”.

И никто из присутствующих не усомнился в том, что он говорит правду.

Произошло чудо, на которое так уповали.

С того дня пути царской семьи и моего отца — простого сибирского мужика — соединились».
 

Этого, мы знаем, расторопные помощники отца лжи не простят ни «сибирскому мужику», ни царской семье: обольют грязью и его, и ее, убьют и примутся обливать грязью дальше — до Второго Пришествия. Но прежде чем сказать несколько слов о ней, приведу, чтобы закрыть вопрос о гипнозе, еще один случай, не поддающийся объяснению, которое, впрочем, вскоре было найдено.

 

«Если бы ты мог видеть, как молилась вся Россия»
 

Из воспоминаний дворцового коменданта В.Н. Воейкова «С царем и без царя»:
 

«С первого же раза, когда Распутин появился у постели больного наследника, облегчение последовало немедленно. Всем приближенным царской семьи хорошо известен случай в Спале, когда доктора не находили способа помочь сильно страдавшему и стонавшему от болей Алексею Николаевичу. Как только по совету А.А. Вырубовой была послана телеграмма Распутину и был получен на нее ответ, боли стали утихать, температура стала падать, и в скором времени наследник поправился».
 

Никакого гипноза — лишь телеграмма. Или это гипноз на расстоянии? Но приступ гемофилии нередко прекращался не только посредством телеграфа. Например, Сидней Гиббс, преподававший царским детям английский, расставшийся с ними в Екатеринбурге, куда его не допустили, а после принявший православие и ставший священником, отцом Николаем, вспоминал, что Распутин однажды остановил кровотечение, «поговорив с мальчиком по телефону». Но случай в Спале — особенный, почему и врезался в память всем приближенным. Именно тогда Россия впервые узнала, что наследник престола болен, хотя болезнь и не была названа в опубликованном бюллетене, что он при смерти. «Появился бюллетень о болезни Цесаревича. Он единственный сын государя! Сохрани его Бог!» — записал 9 октября в своем дневнике великий князь Константин Константинович (поэт К. Р. — св. К.К.). Те же чувства испытали тогда многие, о чем говорит, в частности, письмо к царю-батюшке старой крестьянки, сопровождавшее ее посылку с подарком:
 

«Ваше Императорское Величество. Всемилостивейший обожаемый государь. Прежде всего, прости мне те, должно быть, совсем безумные строки, которые я написала тебе, посылая Святой Крест с мощами. Известие о болезни государя наследника точно обухом по голове хлопнуло меня... да и каждого русского... Если бы Ты мог видеть, как молилась вся Россия... Ты бы понял, что господь послал Тебе и государыне тяжкое испытание для того, чтобы всколыхнулось сердце народное, чтобы почувствовала Россия, как дорог ей Твой Сын и Твое горе как близко... И я, старуха, как прочла первые бюллетени в “Новом времени”, стала на молитву и слышу... ясно слышу голос: “пошли свой крест Болящему...” Государь родной, дороже этого креста нет у меня ничего. Спас он мужа от смерти во время Турецкой войны, с тех пор как я носила его на груди, легче житься мне стало. Верила я, что счастье мое от Креста того зависит. Но, видит Бог, ни секунды не колебалась. Мы все твердим: “Готовы жизнь отдать за царя”. Вот он случай... Отдавай свое благополучие... если Господь хочет. А сердце так болело о бедном ребеночке».
 

Вот, к слову, один из ответов на вопрос, для чего Господь попустил эти муки для маленького Алексея, его семьи и для всех, кто был небезучастен к его судьбе и судьбе России: «чтобы всколыхнулось сердце народное». И разве не для этого и Сам Он умер на позорном столбе?

«Бог, умирая на кресте, заповедовал нам жалость, а зубоскальства Он нам не заповедовал», — напомнил зубоскалам один интеллектуал, путешествуя из Москвы в Петушки и обратно, убитый в подъезде шилом в горло представительными незнакомцами горький пьяница.

Итак, появился бюллетень. Произошло это вскоре после пышного празднования столетия Бородинской битвы, завершившегося молебном на Красной площади в Москве, на котором присутствовала вся венценосная семья. Трехтысячный хор, праздничный трезвон с колоколен всех сорока сороков, рассыпающиеся под непрерывный грохот пушек гроздья праздничного салюта. Но все эти торжества не могли не сказаться на давно и серьезно, с юности, подорванном здоровье царицы, страдавшей непрестанными головными и сердечными болями, чем, кроме прочих факторов, объясняется и ее крайне редкое и краткосрочное появление на светских празднествах и в свете вообще, и ее «холодность». Был необходим отдых, и семья отправилась в любимые царем охотничьи угодья в Беловежской пуще, принадлежавшие до раздела Речи Посполитой польским королям.

Кстати, кажущееся неотразимым обвинение «Николая Кровавого» в том, что он таки был «кровавым», состоит в приведении внушающего ужас числа убитых во время охоты диких кошек и собак, будто бы убитых лично царем, а не всеми охотниками и егерями. Бродячих животных в Российской империи отстреливали, как всегда и везде, в любой стране, не считая это живодерством. И это, конечно, ужасно, но, с другой стороны, если допустить, что некоторые из них могут быть и бешеными, а во время собачьих свадеб закусать насмерть попавшегося на пути вереницы кобелей ребенка (помню, был такой случай)...

Да, я готов поверить, что царь, бывало, прогуливался с ружьем и стрелял по воронам. Как мы это видим в «Агонии» Климова, где подстреленная в процессе съемок то одна, то другая птица заваливается и, топорща крылья, бежит, хромая, по снегу, оставляя кровавый след. Но я — возможно, я не прав — не вижу тут какой-то особой жестокости, скорее — азарт охотника. Например, мой брат, ездивший с шестилетнего возраста с отцом на охоту по только что вскрытой Оби, тоже иной раз стреляет по воронам, разоряющим утиные гнезда. Вообще же охота — это не убийство несчастных тварей, а древнейшая форма взаимодействия мужчины с природой, его общение с ней. Но развивать здесь эту тему нет возможности, вернемся в Спалу.

 

Невеселые именины
 

Олени, дикие кабаны, лоси, волки и даже зубры в девственных лесах на двенадцати с лишним тысячах гектаров — настоящий рай для охотника и его дочерей, бывших к тому времени прекрасными наездницами. И понятно, каково было довольствоваться лишь прогулками на машине восьмилетнему непоседе Алексею, накануне, в Ливадии, ужаснувшему воспитателей тем, что вслед за сестрами он стал кружиться на высоком майском шесте, установленном в Хараксе для детей великой княгини Марии Георгиевны. Наследник «настаивал на том, что будет держаться за веревку, когда шест начнут раскручивать, пока не поднимет его слегка в воздух», и удержать его было невозможно, тем более что отец распорядился, чтобы мальчишке разрешали «делать все то, что и другие дети его возраста имели обыкновение делать, и не сдерживать его, если только это не было абсолютно необходимо».

Или такой случай. Придворный педиатр Сергей Острогорский прописал как-то раз царевичу, еще не отошедшему от последнего приступа и страдавшему от сильных болей, постельный режим и предупредил мать, что любое движение будет для него очень опасно. «Так что же, вы думаете, сделала Аликс, эта дура? — писал сестре Марии великий князь Дмитрий Павлович. — Когда Острогорский вернулся через неделю, он обнаружил, что Алексей прыгал и бегал вместе с сестрами. Императрица в ответ на его взгляд, полный ужаса, сказала: “Я хотела сделать вам сюрприз!” Но, по признанию Острогорского, после таких сюрпризов можно было просто на все махнуть рукой».

Дело, однако, в том, что ни гувернантки, ни старшая сестра Ольга, которой постоянно недомогавшая Александра Федоровна поручила Алексея, ни она сама не могли держать в узде своенравного, не приученного к дисциплине сына, чьим единственным авторитетом был отец. Ему он подчинялся с полуслова, беспрекословно, а тот не особо стеснял свободу своего маленького «Алексея Грозного», препоручив контроль над ним его дядьке — боцману похожей на черно-золотую китайскую игрушку императорской яхты «Штандарт» Деревенько. Но и тот не мог уследить за каждым шагом не на шутку резвого, неугомонного и своенравного царевича, как это и случилось на реке в Беловежской пуще, когда Алексей, не обращая внимания на предостережение дядьки, торопливо прыгнул в лодку и ударился внутренней стороной бедра об уключину.

Отек в паху, боль, температура, но через неделю мальчику стало как будто легче, и семье показалось, что дорога в охотничий, в глубине леса, домик в Спале будет для него безопасной. Добрались благополучно, но запрет пойти вместе с сестрами в лес за грибами расстроил больного, и, чтобы утихомирить и успокоить непоседу, 2 октября мать решила покатать его в экипаже. Это-то и было ошибкой, чуть не ставшей роковой: не успели отъехать, как Алексей пожаловался на острую боль в бедре (грунтовая дорога, ухабы), а при возвращении уже заходился в крике от боли. Начавшая заживать гематома в верхней части бедра отслоилась при очередном толчке, снова началось кровотечение, и в спальню его отнесли уже в бессознательном состоянии.

Все усилия тут же вызванных из Петербурга докторов Острогорского и Федорова не привели ни к чему. «Невеселые именины провели мы сегодня, бедный Алексей уже несколько дней страдает от вторичного кровоизлияния», — записал государь 5 октября, в день именин сына, в своем дневнике. А вот из письма матери, Марии Федоровны, после того как все миновало и — без упоминания о Распутине, к которому вдовствующая императрица, будучи под впечатлением от непрерывных россказней, испытывала, как и весь петербургский свет, крайнюю антипатию: «Несчастный царевич страдал ужасно, боли охватывали его спазмами и повторялись почти каждые четверть часа. От высокой температуры он бредил и днем и ночью, садился в постели, а от движения тотчас же начиналась боль. Спать он почти не мог, плакать тоже, только стонал и говорил: “Господи, помилуй”».

Сестры Ольга и Татьяна по очереди сидели у постели брата, отказываясь от отдыха и сна, молились, как и все вокруг, но невыносимый для всех кошмар продолжался.
 

«Последующие недели были беспрерывной пыткой для мальчика и для всех, кому приходилось постоянно слышать, как он кричит от боли, — вспоминала находившаяся там Анна Вырубова. — Целых одиннадцать дней эти ужасные крики были слышны в коридорах, возле комнаты, и те, кто должен был там проходить для исполнения своих обязанностей, затыкали уши. Государыня все это время не раздевалась. Не ложилась и почти не отдыхала, часами просиживая у кроватки своего сына, который лежал почти без сознания, на бочку, поджав левую ножку так, что потом чуть ли не целый год не мог ее выпрямить. Восковое личико с заостренным носиком было похоже на покойника, взгляд огромных глаз был бессмысленный и грустный... Родители думали, что Алексей умирает, и сам он в один из редких моментов сознания сказал царице: “Когда я умру, поставьте мне в парке маленький каменный памятник”».
 

То, что, пытаясь хоть как-то унять боль, отнимавшую последние силы, мальчик прижимал к себе как можно плотнее левую ногу, вызывало опасения доктора Федорова: как бы не начался абсцесс, заражение крови и перитонит. Между тем не смолкавший сутками крик переходил в хрип, и расписавшиеся в своем бессилии врачи осторожно стали готовить родителей к трагической, неизбежной по всем признакам развязке. Осознавал, как видим, ее приближение и царевич, чье лицо, писал преподававший царским детям французский швейцарец Пьер Жильяр, было неузнаваемо. «Изредка он повторяет одно слово “Мама”, вкладывая в это слово все свое страдание. И мать целовала его волосы, лоб, глаза, как будто этой лаской она могла облегчить его страдания, вдохнуть в него жизнь, которая, казалось, его уже покидала».

А в охотничьем домике при этом шла обычная для царской охоты жизнь.

«Одна группа охотников сменяла другую, гостей было больше, чем когда-либо», и сестрам умирающего, не говоря о матери, приходилось делать невероятные усилия, чтобы вести себя как радушные хозяева. Разыгрывались спектакли («Мещанин во дворянстве» Мольера. — св. К.К.), Александра Федоровна улыбалась и, как ни в чем не бывало, вела светскую беседу с заглянувшими на огонек польскими дворянами, но сразу после выступления бежала наверх с «рассеянным и полным ужаса выражением лица».

Можно было бы вскрыть отек, откачать скопившуюся жидкость и ослабить тем самым давление на органы брюшной полости, причинявшее невыносимую боль, но в случае хирургического вмешательства ребенок истек бы кровью, и оставалось одно — ждать. Ждать неминуемого, к которому пора было готовиться самим и подготовить Россию. Чего все это стоило родителям, сестрам и всем находившимся в те дни рядом с ними, видно из письма своим детям доктора Боткина: «У меня нет сил, чтобы передать вам то, что я испытываю... Я не в состоянии сделать что-либо, только хожу вокруг него... Я не в состоянии думать ни о чем, кроме него и его родителей... Молитесь, дети мои, ежедневно и горячо молитесь за нашего драгоценного наследника».

Публикации каких бы то ни было сведений о его болезни Александра Федоровна противилась до последнего, но в конце концов сдалась и она. Было решено дать объявление для вечерних столичных газет за подписями докторов, а духовник царской семьи отец Александр Васильев преподал умирающему отроку, несбывшейся надежде России, последнее, как всем тогда казалось, причастие. По-видимому, тогда-то и была послана телеграмма в Покровское.

 

«Гипноз» на расстоянии 2700 километров
 

«В тот самый день (очевидно, 11 октября 1912 года) мы с отцом гуляли у реки, — пишет Мария Распутина. — Вдруг он схватился за сердце:

— Ох, нет!

Я испугалась. Подумала, что ему плохо. Видя на моем лице испуг, он сказал только одно слово:

— Царевич.

В ту минуту отец ничего не мог знать о болезни мальчика. Он почувствовал.

Позже нам стало известно, что, будучи в забытьи, Алексей вдруг открыл глаза как раз в ту минуту, когда Александра Федоровна произнесла имя моего отца. Ничего никому не сказав, Александра Федоровна тут же послала ему телеграмму с тем, чтобы он как можно быстрей приехал.

Мы как раз садились обедать, когда принесли эту телеграмму. Отец прочел ее и тотчас же вышел из-за стола, опустился на колени перед иконой Казанской Божьей Матери и стал молиться.

Это продолжалось очень долго. Мы сидели замерев, Дуня так и застыла с посудой в руках.

По лицу отца крупными каплями стекал пот. Наконец он перекрестился в последний раз. Потом поднялся и велел отправить телеграмму императрице: “Не бойся. Бог увидел твои слезы и услышал твои молитвы. Не горюй, твой сын будет жить”.

К тому времени, как телеграмму вручили императрице, у Алексея упала температура, боль стихла, и он крепко уснул. Доктора не преминули приписать счастливый оборот событий наконец-то начавшемуся действию лекарств. Но во дворце никто не сомневался в истинной причине избавления мальчика».
 

Согласно другим сведениям, телеграмм из Покровского было две, и упомянутая Марией пришла второй, первая же гласила: «Маленький не умрет. Не позволяйте докторам его мучить». Вырубова передает ее содержание чуть иначе: с ее слов, Распутин просил царицу «не допустить, чтобы царевич принял мученическую смерть от врачей».

Но почему же была бессильна молитва матери, отца, почему не помогали ни многочисленные молебны о здравии наследника престола, ни ежедневное поминание его на проскомидиях по всей России, где каждый верующий также молился о нем?

Осмелюсь предположить, что для успеха была необходима и молитва человека из народа, чтобы напомнить об этом презираемом народе — о русском крестьянстве, которое будет изводиться под корень, начиная с реквизиций «военного коммунизма», и практически исчезнет к нашему времени. Кстати, из семьи Распутиных никого не останется в живых, кроме эмигрировавшей Марии: в период «обострения классовой борьбы» его вдова Прасковья и его сын Дмитрий вместе с его семьей будут «раскулачены», высланы и сгинут в Заполярье, вторая дочь, Варвара, умрет от тифа в Москве в 20-х годах. Но возвратимся в предпоследний довоенный год.

Итак, «гипноз» на расстоянии 2700 километров дал ошеломляющий результат. И объяснение его гипнозом не выглядело достаточно убедительным ни для кого: доктора нашли свое объяснение, а недоброжелатели императрицы и ненавистники «темного проходимца» — свое.

 

Колдовские чары: женьшень и панты
 

«Когда по настоянию Коковцова Распутин был удален от дворца, Алексей снова заболел, — пишет в своей изданной в 1917 году просветительской брошюрке «Гришка Распутин» некто П.Ковалевский, — и доктора не могли найти причину, не знали средства прекратить эти болезненные явления. Выписывался снова Распутин. Он возлагал руки, делал пассы, и болезнь через несколько времени прекращалась. Эти махинации устраивались Вырубовой при содействии известного доктора тибетской медицины Бадмаева. Бывшего наследника систематически “подтравливали”. В числе средств тибетской медицины у Бадмаева был порошок из молодых оленьих рогов, так называемых пантов, и корень женьшеня. Это очень сильно действующие средства, принятые в китайской медицине».
 

Все проще пареной репы. Но Ковалевский додумался до этого не сам — он, как и практически все писавшие и пишущие о Распутине, лишь изложил как доказанный факт слухи, не слишком разбираясь в тонкостях фармакологии. Дело в том, что «порошок из молодых оленьих рогов» вызывает, напротив, повышенную свертываемость крови, а не кровотечение, необходимое злодеям, и сегодня спиртовой экстракт из этих самых рогов используется как раз для лечения больных гемофилией. Но оправдывает знатока китайской медицины нынешний специалист по «подтравливанию» и «пассам» некто Денис Петров, «судить строго публициста П.Ковалевского нельзя — в те годы этого факта не знали даже многие дипломированные врачи. По-видимому, и женьшень, и панты применялись для демонстрации колдовских чар “старца”, только с разными целями».

«По-видимому» — это почему именно? Что привиделось? Доказательств, разумеется, нет ни единого, да они в случае Распутина и не нужны: можно плести все, что взбредет в голову, повторяя злобную ахинею «слабоумного больного», которому не могло прийти в голову, что, оплевывая других, он оплевывает сам себя. Ахинею, полностью опровергнутую тогда же, в 1917 году, когда случай в Спале разбирался учрежденной Керенским для выявления преступлений «кровавого царского режима», и конкретно для «обследования действий темных сил» (Распутина) Чрезвычайной следственной комиссией как раз на предмет этого самого «подтравливания» во время отсутствия Распутина.

Из заключения привлеченного к работе в ЧСК товарища (заместителя) прокурора Екатеринославского окружного суда Владимира Руднева: «Доктор тибетской медицины Бадмаев водил знакомство с Распутиным, но их личные отношения не выходили из рамок отдельных услуг со стороны Распутина по проведению очень немногочисленных ходатайств... Хотя Бадмаев и был врачом министра внутренних дел Протопопова, однако царская семья относилась критически к способам его врачевания; Григорий Распутин тоже не был поклонником тибетских медицинских средств Бадмаева, а допросом дворцовой прислуги царской семьи было несомненно установлено, что Бадмаев в покоях царских детей в качестве врача никогда не появлялся».

Но... может, он прокрался в Беловежскую пущу? Совсем исключить такой вариант нельзя, но это — гипотеза, а следствие показало, что Распутин не интересовался «травками», как и Востоком, с Бадмаевым дружен не был — «водил знакомство». Да и сам крайне редко бывал в Александровском дворце — только тогда, когда с Алексеем Николаевичем случался очередной приступ (встречи с царицей проходили, как правило, в домике Вырубовой).
 

«Я жила в Александровском дворце с 1913 по 1917 год, причем моя комната была связана коридором с покоями императорских детей, — вспоминала почетная фрейлина императрицы София Буксгевден. — Я никогда не видела Распутина в течение всего этого времени, хотя я постоянно находилась в компании Великих княжон. Мсье Жильяр, который тоже там жил несколько лет, также никогда его не видел».
 

Итак, в Спале, рядом с которой и близко не было Бадмаева, отравить царевича было некому, кроме Вырубовой, и даже известно, чем именно она его опоила, чтобы вызвать приступ гемофилии, хотя известно также, что там, как и всегда, он был вызван ушибом. Нет ушиба — нет и внутреннего кровоизлияния, чем ни пои.

Может быть, это она и столкнула Алексея в лодку посредством каких-нибудь «злых чар», каких-нибудь «пассов»? Но была ли фрейлина таким «злым гением», каким ее расписали и до сих пор расписывают (например, Радзинский), была ли она настолько коварна, что периодически травила единственного сына своей ближайшей подруги императрицы и наследника Российского престола?

 

Момент истины
 

«Много наслышавшись об исключительном влиянии Вырубовой при Дворе и об отношениях ее с Распутиным, сведения о которых помещались в нашей прессе и циркулировали в обществе, я шел на допрос к Вырубовой в Петропавловскую крепость, откровенно говоря, настроенный к ней враждебно, — пишет Руднев. — Это недружелюбное чувство не оставляло меня и в канцелярии Петропавловской крепости, вплоть до появления Вырубовой под конвоем двух солдат. Когда же вошла г-жа Вырубова, меня сразу поразило особое выражение ее глаз: выражение это было полно неземной кротости. Это первое благоприятное впечатление в дальнейших беседах моих с нею вполне подтвердилось».
 

Беседовал Руднев и с родителями Аннушки, как называли при дворе дочь статс-секретаря и управляющего делами собственной Его Величества канцелярией генерала Александра Сергеевича Танеева. И — получал все новые и новые доказательства безошибочности своего первого впечатления. При этом в петербургском свете не сомневались: «если она не дает компрометирующих признаний, значит, скрывает их, то есть лжет». Что полностью противоречит отчету Руднева: «все ее объяснения на допросах в дальнейшем, при проверке на основании подлежащих документов, всегда находили себе полное подтверждение и дышали правдой и искренностью».

Любовница царя и «грязного Гришки»? Момент истины наступил в арестном помещении при бывшем губернском жандармском управлении: медицинское освидетельствование, потребованное узницей, чтобы пресечь грязные толки, установило, что крайне неудачно вышедшая замуж за офицера флота девица Анна Танеева так и осталась девицей.

— Свадьба состоится, но мужа у тебя не будет, — предсказал ей «молодой сибирский пророк» при первой встрече, отвечая на вопрос Ани, будет ли счастливым ее замужество. Брак фактически распался сразу же, в брачную ночь: Вырубов оказался, по словам Анны, скрытым гомосексуалистом и — возможно, от избытка выпитой водки — импотентом. Та же водка или досадная неудача привела его в неописуемую ярость, и в результате все обернулось какой-то безобразной жутью, травмировавшей новобрачную на всю жизнь. «Я вышла замуж девственницей, и с тех пор плотские позывы означают для меня одно — кошмар, который я испытала в ту ужасную ночь», — рассказывала она дочери «отца Григория», который, к слову, терпеть не мог, когда его так называли.

 

Когда в стремлении очернить фантазия становится особенно буйной
 

Освидетельствование, однако, не заставило «высшее общество» прикусить языки — наоборот.
 

«Этот факт не мог покончить со злобными сплетнями насчет развратных отношений между Анной и моим отцом, — писала Мария Распутина. — Наоборот. Даже сегодня находятся люди, которые шепотом в приличной компании и во всеуслышание там, где это возможно, распространяют нелепые слухи.

Некоторые доходили до того, что прилагали к Анне Александровне и моему отцу историю Елизаветы и лорда Лестера — английская королева-девственница вошла, среди прочего, в историю умением развратничать, оставаясь целомудренной. Без сомнения, развращенный Петербург знал все подобные способы. И не только в теории. В стремлении же опорочить фантазия становится особенно буйной».
 

Но именно такая буйная фантазия и вызывает зачастую абсолютное доверие «историков». Например, того же Радзинского, обращающегося как к надежному источнику информации к дневнику Александры Викторовны Богданович. Впрочем, не он первый — «ценнейшим документом эпохи» записи семидесятилетней генеральши оказались и для большевиков.

Старушка скрупулезно фиксировала сплетни не только о Распутине и Вырубовой, но и о Вырубовой и императрице, воспроизводимые Радзинским в его сочинении «Распутин. Загадки жизни и смерти-2». Например:
 

«2 февраля 1908 года. Рассказывал Зилотти (помощник начальника Главного морского штаба. — Эдвард Радзинский), что всех поражает странная дружба молодой царицы с ее бывшей фрейлиной Танеевой, которая вышла замуж за Вырубова... Когда во время поездки в шхеры лодка наткнулась на камень, эту ночь царская семья проводила на яхте... Царь спал в рубке один, а в свою каюту царица взяла Вырубову и на одной с ней постели спала...»
 

На самом деле сразу же после того, как яхта «Штандарт» налетела на не отмеченный на карте риф около Ханко, все пассажиры были тут же эвакуированы. С тонущих кораблей спасаются — на них не ночуют.
 

«И далее Богданович, — продолжает Радзинский, — излагает причину развода Вырубовой со слов княгини Долли Кочубей — урожденной герцогини Лейхтенбергской, родственницы Романовых: “Неестественная дружба существует между царицей и Танеевой... и что будто муж этой Танеевой... Вырубов нашел у нее письма от царицы, которые наводят на печальные размышления...” Генеральша будет часто возвращаться к этой теме: “6 февраля 1909 года... У молодой царицы сильная неврастения... это приписывают ее аномальной дружбе с Вырубовой. Что-то неладное творится в Царском Селе...”»
 

Неладное, судя по всему, творилось с головой хозяйки политического салона, что, в общем, естественно в ее возрасте. Но игривым, не вызывающим недоверия Эдварда Станиславовича фантазиям Долли, ставшей при большевиках осведомительницей ЧК Дорой Лейхтенберг, была суждена долгая жизнь. На ту же противоестественную (как считалось в старину) связь царицы-мученицы и будущей монахини, почитаемой сегодня православными финнами святой, намекает и Хелен Раппапорт в изданном в Москве в 2017 году бестселлере «New York Times» «Загубленные жизни. Дневники княжон Романовых». Не удивлюсь, если в скором времени о последней русской царице будут говорить, писать и снимать на деньги российских налогоплательщиков фильмы уже не как о наложнице «мужика», а как о любовнице Анны Вырубовой. Сюжет перспективный, имеющий шанс получить Золотую ветвь в Каннах, а то и Оскар, — почему б не попробовать? Но, коль скоро зашла речь о том, что действительно связывало царицу и Анну Александровну, обратимся к источникам, внушающим больше доверия, чем Дарья Евгеньевна Кочубей, она же Долли, она же графиня Богарне, она же сексот Дора Лейхтенберг, что с такими именами просто не могла не быть расстреляна в 1937 году.

 

Человеческое недомыслие и христианское всепрощение
 

«Императрица ознакомилась с духовным обликом А.А. Вырубовой, когда узнала, с каким мужеством она переносила свои страдания, скрывая их даже от родителей. Когда увидела ее одинокую борьбу с человеческой злобой и пороком, то между нею и А.А. Вырубовой возникла та духовная связь, которая становилась тем больше, чем больше А.А. Вырубова выделялась на общем фоне самодовольной, чопорной, ни во что не верующей знати», — пишет лично знавший обеих князь Николай Жевахов, последний заместитель последнего обер-прокурора Святейшего синода.

После, освобожденная из Петропавловской крепости, но чуть не растерзанная матросами, снова арестованная при большевиках, но каким-то образом избежавшая смерти и после многих мытарств сумевшая перебраться в Финляндию, она примет постриг в Смоленском скиту Валаамского монастыря и станет монахиней Марией.

А вот слова Жевахова о коллективном идиоте, чей злоречивый язык ускорял «революционный взрыв»: «Когда я слышу осуждения А.А. Вырубовой со стороны тех, кто, не зная ее, повторяет гнусную клевету, созданную даже не личными ее врагами, а врагами России и христианства, лучшей представительницей которого была А.А. Вырубова, то я удивляюсь не столько человеческой злобе, сколько человеческому недомыслию».

Человеческое недомыслие приписывало фрейлине огромное и губительное для России влияние на императрицу, но вот что пишет по этому поводу великая княгиня Ольга Александровна: «Я где-то читала, будто Распутин проник во дворец благодаря Анне Вырубовой, которая тем самым надеялась усилить собственное влияние на императорскую чету. Это совершенный вздор. Анна никогда не имела на них влияния. Сколько раз, бывало, Аликс говорила мне, что ей так жаль “эту бедную Аннушку”. Совершенно беспомощна и наивна, как ребенок, и очень недалека. В натуре ее много от истерички».

Несколько расходится с тем, что говорит Жевахов, хотя что такое истерия? Истеричкой считали и Александру Федоровну, но также считали истериком и Керенского — есть ли что-то общее между этими двумя людьми? А что касается христианства подруги государыни, то, судя по тому, что пишет Руднев, Анна Вырубова была действительно одной из лучших его представительниц, так как обладала таким редчайшим качеством, как смирение, и заповеданной Христом любовью к врагам:
 

«Мои предположения о нравственных качествах г. Вырубовой, вынесенные из продолжительных бесед с ней в Петропавловской крепости, в арестном помещении, и, наконец, в Зимнем дворце, куда она являлась по моим вызовам, вполне подтвердились проявлением ею чисто христианского всепрощения в отношении тех, от кого ей много пришлось пережить в стенах Петропавловской крепости. И здесь необходимо отметить, что об этих издевательствах над госпожой Вырубовой со стороны крепостной стражи я узнал не от нее, а от госпожи Танеевой; только лишь после этого г. Вырубова подтвердила все сказанное матерью, с удивительным спокойствием и незлобивостью заявила: “Они не виноваты, не ведают бо, что творят”. По правде сказать, эти печальные эпизоды издевательства над личностью Вырубовой тюремной стражи, выражавшиеся в форме плевания в лицо, снимания с нее одежды и белья, сопровождаемого битьем по лицу и по другим частям тела больной, еле двигавшейся на костылях женщины, и угрозами лишить жизни “наложницу государя и Григория”, побудили следственную комиссию перевести г. Вырубову в арестное помещение при бывшем губернском жандармском управлении».
 

Мог ли такой человек год назад периодически травить ребенка, вызывая мучительные приступы, от которых он не умер лишь чудом, — на мой взгляд, ответ очевиден. Ну и коль скоро был упомянут доктор Бадмаев, нелишним будет сказать, что он был практикующим православным христианином, крестником Александра III, а не буддистом, как это иногда утверждается, и что прибегать к народной медицине, пусть она даже тибетская, Церковь не возбраняет, как, собственно, и лечить гипнозом. Вообще же, если вспомнить Евангелие, то способность исцелять больных — признак живой, действенной веры, это один из знаков, сопутствующих уверовавшим во Христа. А то, что со временем он стал редкостью, говорит лишь о предсказанном Тем же Спасителем оскудении любви и, соответственно, веры, так как подлинная вера — это всегда любовь. И совсем не та, с которой привыкли связывать имя Григория Распутина.

 

«Называйте это как хотите»
 

«Она была убеждена, что Распутин есть посредник между ею и Богом, потому что одной ее молитва не дала ей облегчения, — пишет Пьер Жильяр. — Они смотрели на Распутина как на полусвятого. Я могу отметить такой факт. Я с ними жил четыре года. Они меня любили. И никогда, ни одного раза они не сказали со мной ни одного слова про Распутина. Я ясно понимал: они боялись, что я, как кальвинист, не пойму их отношения к Распутину».
 

Уже из одного этого видно, что, как и болезнь цесаревича, дружба с Григорием была сокровенным делом царской семьи, в которое не посвящались даже самые близкие, самые преданные ей люди, если они не разделяли ее веры во всей ее глубине. А много ли было глубоко, а не поверхностно, не формально верующих в те годы среди членов императорской фамилии, среди царедворцев, да и во всем «высшем обществе»?
 

«Когда мать поняла, что ее единственный, ее любимый сын страдает такой страшной болезнью, болезнью, от которой умерли ее дядя, ее брат, ее два племянника, зная, что не будет ему помощи от человека, от науки, она обратилась к Богу. Она отлично знала, что смерть может наступить от этой болезни каждую минуту, при малейшей неосторожности Алексея».
 

А вот самое интересное: «Мне кажется, что ее религия не дала ей того, чего она ожидала: кризисы с ним продолжались, грозя ему смертью. Чуда, которого она так ждала, все еще не было. Когда ее познакомили с Распутиным, она была убеждена им, что, если она обратится к нему во время болезни Алексея Николаевича, он “сам” будет молиться и Бог услышит его молитву».

Убеждена? Каким образом? Ничем иным, как самим фактом исцеления — первого, второго, третьего. Именно о таких фактах и говорит дальше швейцарский учитель французского: «Называйте это как хотите: совпадением ли, но факты общения с Распутиным и облегчение болезни Алексея Николаевича совпадали».

Подытожим: религия, нередко оказывающаяся непроницаемой стеной между Богом и человеком, им же и выстроенной, заменившей ему Бога Живого, чудес не творит. Их творит Бог — там, тогда, среди тех и через тех, где, когда, среди кого и через кого Он сочтет это нужным. «Дух дышит где хочет» (Ин. 3, 8). И принимается, как мы знаем, «образованным слоем» за проявление силы вельзевула, князя бесовского. Как и за исчадие ада: врачеватель из «мужиков», из какой-то там слободы, полной невежд в законе, каких-то там рыболовов, захолустья, где и грамоте-то никто не разумеет и откуда не может быть ничего путного.

В общем, ничего в этом плане не изменилось с I века: люди те же, да и дьявол не изобретателен: зачем, когда исправно работают механизмы, опробованные еще в Эдемском саду и многократно после? Но и чудеса, бывает, совершаются, как и тогда, в Галилее языческой, — при наличии веры и любви.

 

«И бесы вострепещут от тебя, и больные выздоровеют»
 

«Если не будешь искать корысти нигде и стремиться как бы утешить, призовешь Господа душевно, то и бесы вострепещут от тебя, и больные выздоровеют, только бы все делать не от гнусной корысти», — говорил как-то Распутин, кто-то записывал. Бескорыстие, а особенно духовное, кроме того, что открывает возможность исцелять и прогонять бесов, обращает во благо любое преткновение: «Кто спасается и ищет Господа не от какой-нибудь корысти, того какое бы то ни было искушение приведет не на грех, а на опыт. Нужно только после этого искушения больше прибавить силы и с рассуждением действовать... понемножку, как тебе на сердце придет, а не как ревнитель. Нужно быть осторожным и помнить Бога... Сатана всегда ждет и ищет случая, как бы искусить, и говорит, побеседуй погромче для своей славы и покрасноречь для брюха! И ах — сатана как лиса: сверток много-много. Все это пережито мною! Нет, не нужно просить и беседовать для славы своей, это будет только беспокойство — не дадут, и не получишь, не приобретешь ни в земное наслаждение, ни в небесную радость... Если будешь себе приобретать, то не украсишь ни храм, ни себя, а будешь живой мертвец, как в Евангелии говорится. Вот ученость для благочестия — ничего! То есть я не критикую букву — учиться надо, но к Богу взывать ученому не приходится. Он все на букве прошел, и не приходится ему к Богу взывать. Буква запутала ему голову и свила ноги, и не может он по стопам Спасителя ходить».

В общем-то все это известно (о том, что буква убивает, а Дух животворит, сказано еще апостолом Павлом), но звучит свежо. Известно и то, что идти по стопам Спасителя — это взять крест и следовать за Ним на Голгофу. Но под тяжестью креста можно не только упасть, как падал и Он, но и сломаться. Как этого избежать, не избегая самого креста, без которого невозможно спасение?
 

«Пойми грехи свои, и крест будет всласть. Без креста Бог далек! И сам не ищи креста, а Бог даст — понесешь сколько сможешь. Бог знает, что тебе нужно, только будь осторожен. Осторожность надо у Бога просить, а без Бога осторожность будет хитрость. Боже! Храни во мне мир, в мире премудрость. И все слушатели узрят свет истинный и забудут земную привязь. И будет для них храм — ковчег, а Святые Тайны — обновление души и радость неописуемая».
 

И снова ничего нового: вся святоотеческая письменность говорит о том же, ставя умение видеть свои грехи выше, чем любые исцеления и даже воскрешение мертвых. Но одно дело, когда читаешь об этом у отцов-пустынников или слушаешь лекцию по патрологии на богословском факультете, и несколько иное, когда то же самое говорит из собственного опыта «темный мужик» на своем мужицком языке. А вот главное, без чего невозможны исцеления, каким бы ты ни был молитвенником и подвижником:

 

«Не можешь полюбить — и не вылечишь»
 

«Часто у отца спрашивали, как он умудряется узнавать сразу, чем болен человек, — пишет Мария Распутина. — Отец отвечал:

— Так ведь я в душу заглядываю. Без этого никак. А там Бог помогает.

— А если кто не верит в Бога?

— Тогда и ты про Бога не поминай, а главное — полюби, узнай, от чего страдает человек. Не можешь полюбить — и не вылечишь».
 

Метод ненаучный, но, как мы видели, действенный.

А вот об отношении цесаревича к своему целителю:
 

«Алексей очень любил моего отца. Я сама не однажды видела, как царевич бросался к нему на шею в искреннем детском восторге. Алексей буквально вис на моем отце, уцепившись руками и ногами. Как-то мой отец не удержался на ногах, и они вместе свалились на пол. Стали в шутку мериться силами. Победил, разумеется, Алексей.

Чуть позже Анна Александровна передавала мне слова царевича, за которого после смерти моего отца взялись придворные доктора: “И лечат меня, и лечат. А толку нет. Он (то есть мой отец) только яблочко принесет, и все пройдет”».
 

Любили Григория и княжны.

— Что вы думаете о нашем друге? — расспрашивали они недавно поступившего к ним в качестве преподавателя английского Сиднея Гиббса, узнав, что тот встретился с Распутиным в Петербурге. — Правда, он чудесный?

К слову, княжны, чья мать выросла при дворе королевы Виктории, говорили по-английски с колыбели, так же свободно, как и по-русски.

А вот что писала в Покровское самая младшая — Анастасия: «Я люблю, когда ты говоришь нам о Боге... Часто вижу тебя во сне. А ты меня во сне видишь? Когда же ты приедешь?.. Скорее езжай, я стараюсь быть пай, как ты мне говорил. Если будешь всегда около нас, то я всегда буду пай».

Девочки очень хотели побывать у него в Покровском. «Когда же настанет то время? — спрашивала Татьяна в своем письме к Распутину в марте 1909 года. Нам без тебя скучно-скучно». Приход крестьянина был для них всегда большой радостью. «Мой дорогой, добрый Папа, — писала Ольга из Петергофа отцу, гостившему у короля Швеции. — погода сегодня прекрасная, очень тепло. Малыши (Анастасия и Алексей. — св. К.К.) бегают босиком. Вечером к нам приедет Григорий. Мы все очень счастливы, что снова увидим его».

В свете говорили, что «грязный мужик» не только вхож в спальни великих княжон, но и купает их, и это было лишь началом того, что великая княгиня Ольга Александровна называла «мерзостями». Отвечая на них, она пишет: «Я до мельчайших подробностей знаю, каково было их воспитание. Даже тень намека на дерзкое отношение к ним Распутина поставила бы их в тупик! Ничего подобного никогда не происходило. Девочки всегда были рады его приходу, потому что знали, как велика его помощь их маленькому братцу».

При этом Ольга Александровна не скрывала своей неприязни к Григорию, называла его «примитивным» и «неотесанным». Отесанным он быть и в самом деле не собирался: не пытался выглядеть тем, кем не был, а был он крестьянином. Но означает ли это, что он, странник, исходивший все святые места на Руси, непрестанно молясь, нося вериги, был «примитивен»?

 

«Он был истинным человеком Божиим, явившимся из простого народа»
 

«Распутин сразу произвел на меня сильное впечатление — как необычайной напряженностью своей личности, так и острым пониманием души. Например, мне он тут же строго задал вопрос: “Что же? Чиновник или монах будешь?” Об этом моем тайном намерении знал только один о. Феофан, никто другой. При таком “прозорливом вопросе” гостя он так и засиял. О. Феофан всегда искал “Божьих людей” в натуре. Знаю я другие факты его глубокого зрения. И, конечно, он этим производил большое впечатление на людей», — вспоминает свою первую встречу с сибирским странником митрополит Вениамин (Федченков). Он же пишет о Распутине, что тот «не был никаким гипнотизером или шарлатаном. Нельзя же забывать, что ученый монах и богослов о. Феофан чтил его как святого и всегда был в радости от общения с ним».
 

Кстати, о владыке Феофане (Быстрове), известном не только как богослов, но и как подвижник, человек святой жизни. Именно он был духовником царской семьи, и именно он благословил ее на общение с Распутиным. «Это обстоятельство упускается из виду или умышленно замалчивается, между тем имеет чрезвычайное значение, — пишет князь Жевахов. — И совершенно понятно, что Государыня увидела в лице Распутина того, кто был “старцем” не только в глазах широких масс населения, но и в глазах Ее духовника... Этот тип “печальников”, “странников”, ”юродивых”, обнимаемых общим понятием “Божьих людей”, был особенно близок душе Императрицы».

И еще одно примечательное свидетельство того же Жевахова: «И сейчас еще помню отзыв епископа Гермогена, сказавшего мне: “Это раб Божий: вы согрешите, если даже мысленно его осудите”».

После, правда, отношение владыки изменилось: в 1917 году будущий священномученик (большевики утопят его в Туре как раз напротив Покровского, родины Божьего человека), отвечая на вопросы следователей ЧСК, скажет, что Распутин «не был лицемером и негодяем. Он был истинным человеком Божиим, явившимся из простого народа. Но под влиянием высшего общества, которое не могло понять этого простого человека, произошла ужасная катастрофа, и он пал».

В чем бы ни состояло это падение, замечу, что упавший, бывает, и встает. Снова падает и снова встает. Что, пишет Мария Распутина, и происходило с ее отцом: «В жизни отца было много скверны. Но он хотел от нее избавиться, очиститься — и избавлялся, и очищался. В лучшие свои минуты он бывал близок к святости. Он не боялся себя и не стеснялся любых собственных проявлений, какими бы странными или, скажу больше, постыдными они ни казались окружающим. В нем была сила противиться самому себе, которая одна и отличает кающегося от нераскаянного».

Говорить о Распутине кроме как об исчадии ада в светском обществе было нонсенсом, как и хорошо отзываться об императрице — никто и не рисковал подвергнуться общественной обструкции, психологическому террору. И есть какая-то зловещая симметрия между не поддающейся лечению гемофилией (дословно — любви к крови) у Алексея Николаевича, этой постоянно возобновляемой пыткой кровоизлияний, разрушающих суставы и ткани, и болезнью к смерти, что, прогрессируя, разъедала петербургский высший свет.

Но разбирать фантасмагорические «мерзости», что возводились и возводятся на Распутина, императрицу, императора, их дочерей, фрейлину Анну Вырубову, здесь нет возможности, да и необходимости: «черный пиар» разобран досконально добросовестными биографами Григория Распутина, и не только российскими. Исследование Олега Платонова «Жизнь за царя. Правда о Григории Распутине», книги Александра Боханова «Распутин. Анатомия мифа», «Григорий Ефимович Распутин-Новый. Мифы и реальность» выложены в интернете. Поэтому — коротко — лишь о самом грязном в «гнусной распутинской истории».

 

«Такие рассказывают ужасы про Распутина и царицу, что совестно писать»
 

«В начале декабря или в конце ноября стали распространяться по городу отпечатанные на гектографе копии 4 или 5 писем — одно императрицы Александры Федоровны, остальные от великих княжон — к Распутину. Все эти письма относились к 1910 или 1909 году, и содержание их, и в особенности отдельные места и выражения из письма императрицы, составлявшие, в сущности, проявления мистического настроения, давали повод к самым возмутительным пересудам», — вспоминал в своих мемуарах пришедший на смену убитому Столыпину премьер-министр Владимир Коковцов. Копии распространял бывший тогда председателем Думы московский купец-старообрядец Александр Гучков, поддерживаемый будущим председателем Михаилом Родзянко.
 

«Власти занялись этим делом, и им удалось достать подлинники писем, относившихся к 1908 и 1909 году, когда про Распутина еще не ходило никаких темных слухов; в письмах выражалась преданность “Божьему человеку” и вера в него. Тем не менее копии этих писем — притом искаженные — пускались кем-то в оборот и сопровождались самыми низкими инсинуациями», — пишет Сергей Ольденбург.
 

Подлинники выкрал будущий расстрига, а тогда иеромонах Илиодор (Труфанов), побывав в Покровском до того, как он и Григорий навсегда разорвали отношения. После, отрекшись от веры и Церкви, основав собственную секту и став революционером, а после попытки убийства Распутина руками полоумной Хионии Гусевой, о чем после, Труфанов эмигрирует и, поощряемый Горьким, засядет за книгу «Святой черт», где даст волю своим порнографическим фантазиям. Бестселлер выйдет сразу после Февральской революции, а следом — в США и ляжет в основу всей дальнейшей «распутиниады», вплоть до Валентина Пикуля и кинорежиссера Элема Климова, снявшего фильм «Агония», собрав в нем едва ли не всю грязь, накопившуюся за сто лет и прибавив немного от себя.

А вот другой историк — Павел Якобий: «Родзянковская компания надеялась шантажировать государя выкраденным письмом императрицы к Распутину. Но это письмо оказалось столь чистым и благородным, что оно могло бы служить только к чести императрицы, потому Родзянко решил его утаить, а в обращение были пущены подложные “копии” этого письма, совершенно иного содержания». Но эффект — и эффект более разрушительный по своим последствиям, чем от провокации 9 января, — был просчитан Гучковым точно.
 

«Более позорного времени не приходилось переживать, — писала в своем дневнике 18 февраля 1912 года старушка Богданович. — Управляет теперь Россией не царь, а проходимец Распутин, который громогласно заявляет, что не царица в нем нуждается, а больше он, Николай. Это ли не ужас! И тут показывает письмо к нему, Распутину, царицы, в котором она пишет, что только тогда успокоится, когда прислонится к его плечу. Это ли не позор!»
 

Через четыре дня, 22-го, о том же: «Весь Петербург так взбудоражен тем, что творит в Царском Селе этот Распутин... У царицы — увы! — этот человек может все. Такие рассказывают ужасы про царицу и Распутина, что совестно писать. Эта женщина не любит ни царя, ни России, ни семьи и всех губит».

Вот, похоже, первоисточник того, что будет выкрикивать в трясущейся в Ленинград колымаге своему французскому любовнику бедная Натали. Усомниться в подлинности письма и «ужасах», а если допустить, что это были копии подлинников, то в адекватности собственного восприятия приближающейся к маразму генеральше, как и всему взбудораженному Петербургу, не приходило в голову. Не придет и после, в войну, когда о царице будут говорить, что она передает кайзеру Вильгельму по прямому, протянутому из Царского Села в Берлин кабелю все сведения о передвижении русских войск, а о Распутине — как о немецком шпионе.

«Проклятое самодержавие на массы не действовало никак, — вспоминает Солоневич. — Но царица — изменница и шпионка, и любовница пьяного мужика. И царь, который все это видит и терпит? И армия, которая за все это платит кровью?»

Разговоры о царице-шпионке и ее фаворите, разумеется тоже шпионе, начнутся с начала войны и не закончатся по сей день — все это будет после. Но и тогда сомнительная переписка Александры Федоровны и ее детей с Распутиным, пущенная по рукам Гучковым, сработала, став, как заметил Алексей Варламов, началом конца империи: после нее «царскому дому, а значит, и всей империи было не устоять».

И что мог сделать в этой ситуации Николай II, кроме как передать Гучкову через министра внутренних дел Александра Макарова, предъявившего ему то ли подлинники писем, то ли копии, что он, Гучков, подлец?

 

«Самый страшный симптом, симптом смерти»
 

Письма (или копии?) навсегда исчезли в ящике письменного стола императора, но в разных редакциях гуляют по свету до сих пор наряду с продолжающимися публиковаться и экранизироваться «мерзостями» — той клеветой, что, по Солоневичу, «душила и задушила монархию». Но не так удивительны достигшие гималайских высот «вавилонские башни грязи», как то, что никто из русских аристократов и офицеров не вступился за честь императрицы, не дал пощечину выбившемуся в «политические и государственные деятели» купчишке, слывшему отчаянным смельчаком и бретером, не вызвал его к барьеру.

«Во всей распутинской истории, — пишет Солоневич, — самый страшный симптом, симптом смерти, — это отсутствие общественной СОВЕСТИ. Вот температура падает, вот — нет реакции зрачка, вот — нет реакции СОВЕСТИ. СОВЕСТЬ есть то, на чем строится государство. Без СОВЕСТИ не помогут никакие законы и никакие уставы. СОВЕСТИ не оказалось. Не оказалось элементарнейшего чувства долга, который призывал бы верхи к защите элементарнейшей семейной чести государя.

Я плохо знаю Англию, но я представляю себе: попробуйте вы в любом английском клубе пустить сплетню о королеве — любовнице иностранного шпиона, и самые почтенные джентльмены и лорды снимут с себя сюртуки и смокинги и начнут бить в морду самым примитивным образом, хотя и по правилам самого современного бокса. А наши, черт их подери, монархисты не только не били морды, а сами сладострастно сюсюкали на всех перекрестках: “А вы знаете, Распутин живет и с царицей, и с княжнами”. И никто морды не бил».

И мог ли не быть свергнут, не быть арестован и расстрелян со всей семьей монарх при таких «монархистах», при таком «правящем слое»?

К слову, сплетни о любовной связи Распутина с Александрой Федоровной и ее дочерями целенаправленно распространяли среди офицерства — в столице и на фронте — представители Союза земств и городов, возглавлявшегося князем Львовым — первым председателем Временного правительства. И что в этом случае мог сделать царь?

«Государь император был для данного слоя слишком большим джентльменом, — продолжает Солоневич. — Он предполагал, что такими же джентльменами окажутся и близкие ему люди, и эти люди, повинуясь долгу присяги или, по меньшей мере, чувству порядочности, отстоят, по крайней мере, его семейную честь. Не отстояли даже его семейной чести. Все продали и все предали».

 

Больная тема
 

То, что они все предали и продали, «отцы русской демократии», засевшие в Париже за мемуары, как и прочие оппоненты беглеца из Гулага, категорически отрицали: монархию-де растоптал солдатский сапог, а всему виной, разумеется, все тот же Распутин. Все продать и предать не считалось чем-то неэтичным и тогда, но открыто ставить это себе в заслугу, как сейчас, тогда еще стеснялись — искали и находили козла отпущения — того же зверски, после пыток, убитого, сброшенного с моста в полынью, а в первых числах марта вырытого и сожженного крестьянина. И могло ли быть лучшее оправдание для революции, чем всесилие готового открыть фронт немцам бывшего конокрада, хлыста и любовника императрицы, правящего страной, совратителя ее дочерей, растлителя и насильника десятков, если не сотен юных послушниц и зрелых монахинь, гимназисток, крестьянок, купчих, офицерских и прочих жен, а также множества вдов, пользовавшегося в свободное от государственных дел и кабацкого разгула время услугами проституток?

Кстати, об Англии. Возможно, лорды и джентльмены и били бы морды, вступаясь за честь британской королевы, но что касается чести убитой русской царицы...

Каким-то чудом спасшаяся из охваченной смутой России и оказавшаяся в Лондоне Юлии Ден была поражена тем, что рассказывали там о внучке королевы Виктории и ее правнучках. В своей книге она пишет: «Касаясь этой темы, я испытываю невыносимую боль, но я не вправе уйти от ответа на этот вопрос. До меня доходили самые отвратительные сплетни, касающиеся Ее Величества; якобы в порыве жертвенности она сама отдалась Распутину и отдала ему милых своих девочек для того, чтобы доказать, что плотская жертвенность угодна Богу. О таких чудовищных вещах не могло быть и речи. Но когда я выступала в защиту Государыни и заявляла, что Распутин — ничем не примечательный человек с неприятной внешностью, неопрятными манерами и отталкивающий во всех отношениях, мне возражали, что такого рода дефекты ничего не значат в глазах некоторых особенно чувственных особ. Я указывала на бесспорный факт, что Ее Величество была крайне брезгливой женщиной, что “животное” начало было ей чуждо, что моральные ее устои были чрезвычайно строги, — столь же строги, как и у ее бабушки, королевы Виктории. И что же я слышу в ответ? Дескать, многие брезгливые и чересчур нравственные женщины часто бывают повинны в невероятных грехах благодаря их брезгливости и высокой нравственности. Если такие примеры известны, то почему бы не причислять к таким женщинам и императрицу? На каждом шагу я слышу подобные отвратительные россказни, и при этом сплетники с чувством добавляют: “Но вы ведь любили императрицу”. Да, это так. Но я еще и знала императрицу».

Вообще, чтобы выдумать то, что услышала «в высшем лондонском кругу» Юлия Ден, нужно обладать достаточно изощренным в своей порочности воображением, что, видимо, было и тогда не в диковинку. И разубедить, убедить в обратном ей, судя по всему, никого не удалось — не возьмусь переубеждать и я. Но чтобы покончить с этой больной темой, процитирую одного из англичан — автора книги о Распутине историка Дугласа Смита, интервью с которым можно прочесть на сайте Радио «Свобода»:

«— Циркулировало множество слухов о якобы близких и даже интимных отношениях Распутина и царицы. Российская пресса дореволюционной поры всячески подогревала эти зачастую скабрезные слухи. Многие тогда считали, что нет дыма без огня. Были ли какие-либо основания для этих слухов?

— Никаких оснований для этого не существовало, хотя действительно многие тогда верили, что у Распутина и Александры Федоровны были любовные отношения. Слухи эти были абсолютно безосновательны и распространялись главным образом левой оппозицией. Александра Федоровна была женщиной, получившей викторианское воспитание, абсолютно преданной семье и мужу, и эти клеветнические слухи распространялись в политических целях. Их целью было скомпрометировать монархию и правящую династию».

Как видим, почти дословное повторение сказанного подругой императрицы. Опровергает исследователь, побывавший в Покровском, изучивший множество архивных документов и написавший книгу объемом 800 страниц и другие «отвратительные россказни» и бредни: о хлыстовстве, шпионаже в пользу Германии, безграничном влиянии «старца», его гипертрофированной сексуальности и проч., и проч.

Прокомментировать его ответы подробно я намереваюсь в следующей книге, посвященной царской семье, а здесь остановлюсь чуть-чуть лишь на теме, вызывающей самый жгучий интерес.

 

«От царицы до кухарки»
 

Из всего прочитанного мной о сибирском страннике лишь третья книга его дочери «Распутин. Почему?» дает какое-то представление о нем как о человеке. Другие авторы изображают царского друга или, по установившейся еще при его жизни традиции, как дьявола во плоти, или, напротив, святым. Наиболее объективен, пожалуй, Александр Боханов, но он, как и Олег Платонов, занят в основном тем, что занимается анатомией мифа, а с мифом все более-менее ясно — не ясно с самим Распутиным. И особенно — относительно отношений Григория Ефимовича с его многочисленными почитательницами. Мария не слишком вдается в эту тему, но, например, по поводу квартиры на Гороховой, д. 64, пишет:
 

«Ядро кружка представляли женщины, искавшие утешения, а не возбуждения чувств. Именно на такие уставшие души отец действовал умиротворительно — от царицы до кухарки. Разумеется, никакой организации не было. Был порыв с одной стороны и искреннее желание помочь — с другой. Даже вернее сказать — осознание необходимости помочь изверившимся. Когда слухи об этих собраниях распространились, поползли сплетни о развратных бдениях и даже оргиях, которыми руководил отец, хотя, повторю, ни тогда, ни позже доказательств любого рода не нашлось. Кроме того, я могу выступить свидетелем (понимая, впрочем, что для многих и многих вес моих слов невелик): я приходила и уходила в любое время дня, двери комнат в нашей квартире никогда не запирались — ни днем ни ночью, и, если бы в доме творилось какое-то непотребство, я знала бы».
 

Юлия Ден:
 

«Я видела лишь моральную сторону этого человека, которого почему-то называли аморальным. И я была не одинока в своей оценке характера сибирского крестьянина. Мне известно наверняка, что многие женщины моего круга, имевшие интрижки на стороне, а также дамы из полусвета именно благодаря влиянию Распутина вылезли из той грязи, в которую погружались.

Помню, что однажды, прогуливаясь по Морской с офицером, сослуживцем моего мужа, капитана 1-го ранга Дена, я встретила Распутина. Он строго посмотрел на меня, а когда я вернулась домой, то нашла записку, в которой старец велел зайти к нему. Отчасти из любопытства я повиновалась. Когда я увидела Григория Ефимовича, он потребовал от меня объяснений.

— А что я должна объяснить? — спросила я.

— Сама знаешь не хуже моего. Ты что же это, хочешь походить на этих распутных светских барынек? Почто со своим мужем не гуляешь?

Женщинам, искавшим у него совета, он неизменно повторял:

— Вздумается тебе сделать что-то нехорошее, приди ко мне и все расскажи, как на духу.

О Распутине я могу поведать только то, что я видела в нем. Будь я распутинианкой или жертвой низменной страсти, я бы не жила счастливо со своим супругом. И  капитан 1-го ранга Императорского Российского флота Ден не допустил бы, чтобы я встречалась с Распутиным, если бы он вел себя непозволительно в Царском Селе. Его долг мужа превозмог бы преданность императорской семье».
 

Снова Мария:
 

«Больше других писал о плотской греховности отца Илиодор. Не хочу приводить его фантазии. Он особенно старательно описывал, как отец изгонял блудного беса. При этом оборачивал дело так, будто бы отец непременно вступал с женщиной в связь. Между тем нет ни одного достоверного свидетельства “несчастной жертвы” насилия Распутина. Вспомню признание отца: “Для меня — что к бабе прикоснуться, что к чурбану”. Это сказано в том смысле, что физических чувств женщина у отца в известные минуты не вызывала. Однако от него исходила такая сила любви, что совершенно обволакивала женщину, давая наслаждение и встряхивая ее сильнее, чем любое соитие. После того как женщина испытала подобное, никакой блудный бес в ней держаться уже не мог. Голая страсть в ней просто умирала. Как это удавалось отцу, неизвестно. Объяснить невозможно. Но ведь и Илиодор не отрицает, что отец добивался результата».

 

«Он сделал невозможное»
 

«Неотесанный»... Да, он не хотел подделываться под петербургскую публику, а оставался тем, кто ты есть, но это-то и привлекало Александру Федоровну и — отталкивало родню Николая Александровича и «высший свет».

«Ненависть столичного общества к Распутину государыня объясняла себе, между прочим, и тем, что он принадлежал к крестьянству, а не к тому избранному кругу, который почитал доступ во дворец своим исключительным правом, — пишет генерал Гурко. — Между тем членов этого общества государыня величала не иначе как “бриджистами”, а то обстоятельство, что Распутин принадлежал к народным массам, в глазах царицы было его большим преимуществом».

О том же пишет и Юлия Ден: «Когда укоряли государыню тем, что она дружит с простым мужиком, который в ее глазах еще и наделен святостью, она отвечала, что Господь наш Иисус Христос не выбирал Себе учеников из представителей знатных еврейских семейств. Все Его ученики, кроме апостола Луки, были людьми низкого происхождения. Я склонна думать, что Ее Величество уподобляла Распутина св. Иоанну. По Ее мнению, оба они были мистически настроенными людьми».

Кстати, отец Иоанн Кронштадтский — которого злые языки называли «Распутиным Александра III» и к которому резко отрицательно относился великий князь Николай Михайлович, говоря о нем и Распутине как о «гипнотизерах-самородках», — тоже ведь был родом из села. И именно он, обмолвилась на допросе в Петропавловской крепости Анна Вырубова, благословил сибирского странника молиться о царской семье, которая, как сказала там же она же, верила ему как отцу Иоанну.

«Он — спаситель Алексея, а значит, и наш спаситель, — сказала Александра Федоровна своей фрейлине и подруге незадолго до того, как ее друга убили. — Григорий Ефимович пришел к нам вместе с Господом, когда уже никто не мог помочь. Он сделал невозможное. Пока Григорий Ефимович с нами — я спокойна за всех нас».

Вскоре пришло известие, что он исчез, отправившись поздно вечером к Феликсу Юсупову на присланной им машине. А через день-другой, когда столица, уже зная об убийстве «чудовища», бурно веселилась, прославляя убийц, оледеневший, обезображенный пытками труп вытащили из полыньи у Петровского моста водолазы.

— Неужели у вас никогда не бывает угрызений совести? — спросили как-то раз Юсупова. — Ведь вы все-таки человека убили...

— Никогда, — ответил с улыбкой князь, — я убил собаку.

Собаку, к слову, тогда тоже убили и даже доставили в полицейский участок ее труп в качестве объяснения ночной стрельбы во дворе у дворца на Мойке — вот, мол, великий князь Дмитрий Павлович по пьяному делу...

Убьют, расстреляв царскую семью, и двух собачек великих княжон — Джимми (или Джима), спаниеля Ольги, и бульдога Ортипо, присланного в подарок Татьяне Дмитрием Маламой — офицером, за которым она, сестра милосердия, ухаживала в царскосельском лазарете в глубине парка.
 

«Затрещал мотор грузовой машины, и присутствующие при этом товарищи сначала, не входя в комнату, где находились приговоренные, начали стрелять через проем открытой двустворной двери. Присутствующий здесь член, то есть чекист Михаил Медведев, с первого выстрела застрелил насмерть Николая II. В это время я также разрядил свой наган по осужденным. Результаты моих выстрелов я не знаю, т. к. вынужден был сразу же пойти на чердак, — вспоминал пулеметчик охраны Алексей Кабанов. — Когда я вбежал на чердак — увидел, что в Горном институте, расположенном через улицу, загорелся свет. Хорошо были слышны выстрелы и сильный вой царских собак. Я немедленно спустился в комнату казни и сказал, что стрельба в городе хорошо слышна, что очень силен вой царских собак... Я рекомендовал умертвить их холодным оружием».
 

Так и сделали. Вот что писал в 60-х годах Хрущеву чекист Михаил Медведев:
 

«Около грузовика встречаю Филиппа Голощекина.

— Ты где был? — спрашиваю его.

— Гулял по площади. Слушал выстрелы. Было слышно. — Нагнулся над царем. — Конец, говоришь, династии Романовых?! Да...

Красноармеец принес на штыке комнатную собачонку Анастасии — когда мы шли мимо двери (на лестницу во второй этаж), из-за створок раздался протяжный жалобный вой — последний салют императору Всероссийскому. Труп песика бросили рядом с царским.

— Собакам — собачья смерть! — презрительно сказал Голощекин».
 

Видимо, комнатная собачка была сочтена принадлежавшей младшей из великих княжон, потому что и ту добили штыком. И Распутин не только предвидел, как и свою мученическую смерть, все то, что случится и с царской семьей, и с Россией, — он это видел.

 

«Я вижу много замученных... Нева будет красна от крови»
 

Посол Франции Морис Палеолог записал в своем дневнике 26 апреля 1916 года, после службы в Казанском соборе, на которой причащались сначала императрица, а сразу следом за ней — по ее знаку — Григорий: «Перед тем “старец” подолгу молился в Казанском соборе, где он исповедался в среду вечером у отца Николая, его преданные друзья, г-жа Г. и г-жа Т., не оставлявшие его ни на минуту, были поражены его грустным настроением. Он несколько раз говорил им о своей близкой смерти. Так, он сказал г-же Т.: “Знаешь ли, что я вскоре умру в ужаснейших страданиях? Но что же делать? Бог предназначил мне высокий подвиг погибнуть для спасения моих дорогих государей и святой Руси. Хотя грехи мои и ужасны, но все же я маленький Христос...”

В другой раз, проезжая с теми же своими поклонницами мимо Петропавловской крепости, он так пророчествовал: “Я вижу много замученных; не отдельных людей, а толпы; я вижу тучи трупов, среди них несколько великих князей и сотни графов. Нева будет красна от крови”».

Пройдет чуть больше двух месяцев после убийства в Юсуповском дворце — и «великая бескровная» предвозвестит красный террор поражающими своей зверской жестокостью убийствами городовых и офицеров, но видение это относилось к тому, что произойдет без малого год спустя.

«Я вижу тучи трупов, среди них несколько великих князей...» — так и случилось: в конце января 1919 года в Петропавловской крепости в качестве заложников были расстреляны великие князья Павел Александрович, Дмитрий Константинович, Николай и Георгий Михайловичи. А вот о тучах трупов: только по официальным данным ВЧК, в первые два года красного террора в Петрограде чекисты расстреляли 800 человек, а по неофициальным — 1200.
 

«Люди были навалены друг на друга в семь ярусов, — рассказывает руководивший раскопками на Заячьем острове в 2010 году археолог, научный сотрудник Института истории материальной культуры РАН Владимир Кильдюшевский. — Их просто скидывали как попало, могилы выкапывались сравнительно неглубоко — 1,2–1,3 метра. Естественно, когда в черепе две или три дырки от пуль или если голова пробита прикладом или штыком, явно, что это не люди, которые умерли своей смертью. По большей части это молодые, от 20 до 45 лет. — Владимир Кильдюшевский через окно небольшого кабинета показывает на берег Кронверкского пролива. — там, вдоль Головкина бастиона, и были найдены основные захоронения. На сегодняшний день удалось раскопать одиннадцать братских могил, всего — около 150 человек»^[1].
 

Среди опознанных — генерал-майор Рыков, герой обороны Порт-Артура; с опознанием остальных, чьи черепа и кости нередко находили бегавшие по Петропавловской крепости мальчишки, после, сдав их в утиль на костную муку, покупавшие на вырученные копейки мороженое, непросто. Да и что нам скажут их имена?

 

«Ни цветов, ничего у нас нет...»
 

«Маленький Христос...» Собственно, каждый христианин — маленький Христос, каковы б ни были его грехи, если он не отрекся от Спасителя, а тем более умер мученической смертью (кто, как и почему убивал Распутина, стало известно сравнительно недавно, но об этом в свое время). Но тот, кто неоднократно спасал цесаревича от смерти, был не только убит, но и оболган, как никто другой. Впрочем, разве не был оболган и Сын Человеческий?

«В чем обвиняют — неповинен, увидимся на Суде Божьем! — накорябал в Покровском за год до смерти Григорий. — Там оратор не оправдается и вся колена земная».

Судья не делегировал нам Своих полномочий, а заповедал: да любите друг друга. И только глазами любви можно уловить ускользающую от определений суть живого, а значит — постоянно меняющегося человека, соприкоснуться с тайной. Такое прикосновение не забывается, как не забылось Марии Распутиной, как ее отец вознамерился было вырастить лимон и что из этого получилось:
 

«...Я никогда не замечала в отце склонности к домашнему садоводству. Но однажды застала отца за странным для него занятием. Он копался в горшке, кажется, с фиалками, который стоял на кухонном окне. Я спросила, что он делает. Отец как-то испуганно обернулся на мой голос и скомканно ответил:

— Да так, ничего.

Поспешно отряхнул руки и отошел прочь.

Через некоторое время я увидела, что отец подолгу стоит, как бы высматривая в горшке. Вздыхает. И, расстроенный, уходит.

Наконец я решилась:

— Что там такого?

Отец, застигнутый врасплох, ответил:

— Я косточку посадил. А ничего не растет. Месяц уже. Поливает ли Дуня этот цветок?

Дуня исправно ухаживала за цветами. Через несколько недель я увидела в горшке новый росток. Нежно-зеленый. Тут же бросилась за отцом.

— Слава тебе, Господи!

В этом восклицании отца было столько радости, будто произошло нечто долгожданное, особенное.

— А что посадил?

— Лимон.

Я не удержалась и рассмеялась. Отец тоже рассмеялся. Обнял меня и велел смотреть за ростком.

Может, в одном горшке двоим было тесно или по какой-то другой причине (ведь лимон капризен) через некоторое время росток зачах. Я не без робости сказала отцу об этом.

Он напустился на Дуню. Мол, та плохо поливала. Дуня оправдывалась, что поливала.

— Значит, залила, — настаивал отец.

Он расстроился всерьез.

За обедом в тот день он спросил, нет ли в доме лимона. (Надо сказать, что у нас в доме всегда было в достатке, и, более того, разных фруктов — гости приносили.) Лимона не было. Отец велел купить.

Когда запыхавшаяся Дуня вернулась, отец просто вырвал у нее из рук фрукт и отправился на кухню.

Мы ждали в столовой. Через некоторое время отец вернулся совершенно удовлетворенный. На шелковой рубахе и под ногтями была земля, но он, нисколько не смущаясь, сел за стол и продолжил обед.

А на кухне мы с Дуней обнаружили вырванную с корнем фиалку. И не просто вырванную, а растоптанную, изломанную. Земля же в горшке была аккуратно разрыхлена и обильно полита.

Дуня, вздыхая, убрала с пола. Поворчала, но отцу ничего не сказала. Через некоторое время лимон проклюнулся. Рос на удивление быстро. Отец подолгу стоял возле него, щупал листики, нюхал. Но вскоре росток зачах. Дуня, протестуя против варварского отношения к ее фиалке, к лимону не подходила, поливал его сам отец, и винить на этот раз было совершенно некого.

Отец ходил сумрачный, даже злой. Однажды он заговорил со мной поздно вечером, после ухода наших обычных гостей. Он зашел на кухню, где я сидела у теплой плиты, читая что-то романтическое, приобнял меня за плечи:

— Вишь, как пусто. Ни цветов, ничего у нас нет.

Я обернулась. В его голосе были тоска и отчаяние. То и в самом деле были плохие времена — шестнадцатый год, конец лета...

— Что ты, папа, все наши здоровы, слава Богу, остальное тоже наладится.

Отец погладил меня по руке, как он это делал всегда, — от локтя к ладони, широкими взмахами, — и отошел к окну.

Теперь он стоял ко мне спиной. Руки сложены на груди, голова опущена.

— А что же, Дуня фиалку, что ли, выбросила? Неужто нельзя было спасти?

Я не сразу поняла, про что говорит отец.

— Так ты же ее измял, только выбросить и оставалось.

Помолчали. Я подошла к окну и стала рядом с отцом.

Он взял меня за руку. Но не сжал ладонь, как обыкновенно, а держал мою в своей.

— А ты лимоны не любишь, — почему-то сказал отец, глядя не на меня, а в темную улицу.

— Кислые они, — ответила я первое, что пришло в голову.

— Верно, кислые, а я вырастить хотел. Уж так хотел.

Я расхохоталась.

— А фиалку Дунину зачем вырвал?

— Как затмение на меня нашло. Она ж мешала.

— Так и потом твой лимон не принялся.

— Верно. Но то ж потом. Дуня и теперь злится?

— Да уж не злится.

— А чего не сажает снова?

Я пожала плечами. Постояли молча. Потом отец вышел.

Больше он не предпринимал садоводческих шагов. Дуня же снова посадила цветы, да не одну фиалку, а несколько, хоть и одинаковых, в два горшка.

Цветы удивительно быстро разрослись, хоть и были посажены в неурочное время.

Потом я не однажды видела лимонные деревья в местах, где они, казалось, совсем не могли расти, и всякий раз вспоминала отца и его попытку...»