Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Божественное стадо

Сергей (Серго) Евгеньевич Акчурин родился в 1952 году в Москве. Окончил Высшие литературные кур­сы при Литературном институте имени А.М. Горь­кого. Первые рассказы опубликовал в 26 лет в журнале «Литературная учеба» с предисловием Юрия Трифонова. Написал сценарии для двух филь­мов: «Все могло быть иначе» и «Диссидент». Автор книг «Воздушный человек» (1989), «Повести» (2000), «Ма-Джонг» (2014), романа «Божествен­ное стадо» (2018). Печатался в жур­на­лах, коллективных сборниках. Лауреат различных конкурсов. Член Союза писателей России. Живет в Москве.

Часть третья

Долина и Пустыня

42. Илона-заступница

Так, слушая Пастуха, стадо приблизилось к очередному столбу, возле которого телки, идущие первыми, остановились как вкопанные, как будто наткнувшись на невидимую преграду. Образовался затор, но задние обошли передних по краю дороги, и вскоре все стадо окружило и с удивлением разглядывало предмет, которого, по разумению телок, на плоскости быть не могло: это был фантик от проекционной конфеты, валявшийся на пыльной дороге, причем впечатление было такое, что фантик этот только что брошен, то есть конфету кто-то только что съел.

— Кто же здесь поедает конфеты? — удивилась Лисичка.

— И кто же их раздает? — сказала Солдатка.

— Возможно, фантик занесла промелькнувшая птица, как они заносят разные зерна, — предположила Кувшинка.

— Или, — сказала Антонина-гадалка, — сюда проникло потустороннее нечто и оставило этот след...

Ириска потыкалась носом, слизнула фантик с дороги и, помусолив его, объявила:

— Конфета — точно была «барбариска»... — и пустила струю.

Пастух протиснулся в центр круга, заставил Ириску вытянуть свой любопытный язык, снял с него фантик, расправил, аккуратно сложил, спрятал в сумку и стал объяснять:

— Фантик этот не след потустороннего нечто, его не занесла сюда промелькнувшая птица, но это действительно была «барбариска», причем не только конфета, но, может быть, и корова, полное имя которой: Барбариска-Илона-заступница... Собственно говоря, дело тут не в конфете и даже не в этой корове по имени Барбариска с прибавлением Илона-заступница, которая, вполне вероятно, тут недавно прошла и наверняка еще встретится вам на ваших кругах, но в ее потусторонней проекции, прославившей в Божественном стаде эту самую Барбариску, не совершившую здесь, на плоскости, ничего более или менее значительного, что могло бы принести ей известность и тем более возвысить ее над остальными коровами. Это единственный в своем роде пример, когда сущность возведена всей скотиной в ранг знаменитых и уважаемых особей — исключительно благодаря заслугам своей бесплотной проекции, которая боролась из нереального мира за сущностные права и скотскую независимость, самоотверженно отстаивая из ниоткуда единственно правильный взгляд на всеобщий порядок вещей. Других подобных примеров на плоскости нет.

И, двинувшись вперед по дороге, Пастух стал рассказывать телкам историю коровы, прославленной в Божественном стаде своей потусторонней иллюзией:

— На первом кругу, если вам интересно, Барбариска была частично помнящая себя, неопределенная телка, наподобие многих из вас, которая помнила, что очень любит конфеты, и особенно — «барбариски», причем ее промежностная судьба, как определил ее первый Пастух, соответствовала названию конфеты — за что телка и получила свою изначальную кличку. После успешного прохождения нулевого столба эта обычная светло-коричневая коровка с белым треугольником на груди и одним белым ухом, скромная, в меру упитанная, довольно веселого нрава родила одного теленка, выкормила его и попала в стадо таких же обыкновенных, не наделенных какими-то исключительными характерами и признаками коров, которые спокойно и мирно пасутся на лугах Божественной плоскости, совершая безостановочное движение, предписанное всей скотине великим законом. Правда, с третьего круга было замечено, что Барбариска более задумчива, чем остальные ее согуртницы, заторможена и, когда встречаются облака, опускает в них голову и смотрит вниз так подолгу, как будто что-то там видит помимо серой дорожной пыли. Оторвать ее от этого разглядывания поверхности и тумана под своими копытами мог только окрик или удар бича, но к последнему прибегали редко — Барбариска была очень пуглива, и, чтобы заставить ее двигаться дальше, Пастуху приходилось брать ее за рога и буквально тащить. Под конец третьего круга Барбариска призналась своему Пастуху, что никак не может уйти в проекционные ощущения, то есть нырнуть в никуда и вернуться из ниоткуда, как это спокойно делают ее подруги по стаду, когда хотят разбавить однообразие пастьбы общением с мертворожденными призраками в потусторонней иллюзии. Мало того, добавила, что постоянно испытывает странное чувство беспомощности и иной раз какой-то растерянности, безволия, как будто она не сущностная, великая, Божественная корова, а какое-то бесплотное тело, умозрительно совершающее движение по великим кругам, тогда как реальное ее воплощение находится где-то там, в недоступной для нее иллюзорной бессмысленности, связь с которой у нее настолько слаба, что оттуда ей поступает только одно желание: полакомиться конфетой, причем обязательно «барбариской». Пастух сразу понял, что проникновения несуществующего искаженного здесь быть не могло, поскольку корова вроде бы не способна была уходить в проекционное никуда, но случай все равно был уникальный, требующий подключения высшего разума, — как это так, корова в сущностном мире чувствует себя наподобие бесплотной проекции, подозревая, что реальная ее плоть находится в потустороннем нигде? Как полагается, было доложено о странных ощущениях этой коровы Хозяину, который, внимательно изучив ее поведение и сам удивляясь, констатировал следующее: сущностью своей Барбариска как раз большей частью, то есть почти постоянно, находится в проекционной иллюзии и поглощена ею настолько, что почти не ощущает себя в настоящей реальности, причем не может она почувствовать себя в потустороннем нигде в силу того, что все ее сущностные возможности передались бесплотному отражению, оставив Божественную корову совершенно без сил и в полном непонимании себя... Это был исключительный случай! «Впечатление такое, — объявил великий Хозяин, — что Барбариска со всем ее скотским началом переместилась в иллюзию и существует там под видом бестелесного призрака, и поэтому рассматривать эту корову правильнее будет в ее проекционном отображении, и здесь, к счастью, мы имеем пример проникновения реального в нереальность, и поэтому тревожиться не о чем — пусть корова пасется, а сущность ее пребывает в иллюзии, наделяя бессмысленный мир хоть какой-то долей реальности».

И действительно, как постепенно стало известно всем Пастухам, которые просто обязаны знать о скотине и ее бесплотных тенях все, что только возможно, тень Барбариски, имевшая в нереальности кличку Илона, всегда считала себя коровой и вела себя в потусторонней среде подобно корове. С самого своего появления в иллюзии она бодалась, брыкалась, лягалась, пыталась жевать траву, облегчалась везде, где только вздумается, облагораживала поверхность потустороннего мира где только можно, мычала и выражаться проекционно хоть и умела, но делала это лишь в крайних случаях, совокуплялась, не получая от этого действия того удовольствия, которое испытывают проекции, и делала это лишь для того, чтобы рожать проекционных детей, которых произвела целых шестеро, подолгу выкармливая каждого из них собственным молоком, которое у нее как появилось перед первыми родами, так больше и не исчезало, как у настоящей коровы. Разумеется, нарушая бессмысленные условности потустороннего мира, но на самом-то деле отстаивая свои сущностные права и скотскую независимость, Илона не однажды попадала в проекционный сумасшедший дом, где мертворожденные призраки содержат обычно своих бесплотных собратьев, проявивших Божественное начало скотского или небесного направления, противоречащее иллюзорному поведению и мышлению, — причем Илона совершенно не досадовала на это, поскольку считала, что попадает в очередной раз на очень удобный для проживания скотный двор, комфортный, где у нее есть свое личное стойло, еда, питье и много единомышленников, с которыми она имеет общий язык — Божественное мычание. Выходя из сумасшедшего дома, она сразу же отправлялась в поля, на луга и подолгу общалась со стадами проекционных коров, зарождая детей как раз от пастухов, пасущих эти стада... В период беременности она всегда видела много снов, и, собственно говоря, это были не сны, а прогулки по плоскости в тех местах, где паслась под великим сводом и в окружении реальности ее сущность по имени Барбариска, и Илона запечатлевала эти видения на холстах, носом и языком размазывая краски по полотну, на котором в итоге получались изображения Божественных сущностей, недоступные пониманию бесплотных теней, которые называли картины Илоны безыскусной мазней, претендующей на абстракцию, и даже не подозревали о том, что имеют дело с абсолютной реальностью, к отображению которой так усердно и самоотверженно стремятся многие из художников с той самой Большой дороги. После пятого выхода из дома для сумасшедших Илона решила образовать общество призраков, чувствующих в себе сущностное начало, но на предложение ее никто не откликнулся, поскольку мычание ее было никому не понятно за пределами стойла на «скотном дворе», проекционным же языком она призывала к объединению под «коровьим началом», а в иллюзорной бессмысленности и без того уделяли корове как таковой очень много и даже слишком много внимания, и поэтому никому не было интересно образовывать что-то, в каком-то смысле уже существующее. Но Илону удивляла раздвоенность по отношению к корове в том мире, где она пребывает: одни проекции, поглощенные поеданием коров, вообще не интересовались коровами, называя их мясом, другие — в других менталитетных скоплениях — давно считали корову неприкосновенной святой и покушение на ее жизнь рассматривали как преступление, и это необъяснимое противоречие испытывала и сама Илона: с одной стороны, ей хотелось спасать этих милых, беспомощных, родственных ей существ от убийства и поедания, с другой — она странно подозревала, что это не те коровы, которые нуждаются в защите и тем более в обожествлении. Понятие «корова проекционная» ей, бесплотному призраку, было, разумеется, неизвестно, как и история возникновения этих коров — потомков тех самых Божественных сущностей, нарушивших великий закон и безвозвратно попавших в мертворожденную ирреальность. Но сущность самой Барбариски, полностью завладевшая своим проекционным отображением, решила все же прояснить этот вопрос о двойственном отношении к корове, то есть установить изначальную истину, и для этого Илона, мычанием своим и поведением вызывая полное доверие коров, проникла в глубину многомиллионных коровьих стад и отыскала там двух бессмертных коров и одного вечно живого быка — последнего, отправленного туда, о котором я уже говорил, — то есть кое-кого из провинившихся когда-то давно Божественных сущностей, доступа к которым нет даже у пастухов, и, переговорив с ними, узнала наконец истинное положение вещей, после чего проекция ее, как и любая проекция, постигшая истину, тут же захотела раздвинуть тесноту окружающего пространства и переместиться из потусторонней иллюзии в Божественную реальность...

Тут, возле очередного столба, на дороге снова валялся фантик, и теперь Пастух первым поднял его, не давая коровам ткнуться в него своими носами, расправил, сложил, спрятал в сумку и продолжил, не останавливая движения, свой интересный рассказ:


 

43. Страдающая за страдающих

— Да, захотела переместиться, но одновременно замыслила начать борьбу за возвращение под свод когда-то наказанных сущностей, которые невыносимо и бесконечно страдают в призрачном мире, наблюдая безостановочное уничтожение и поедание бесплотными призраками их прямого потомства в виде обыкновенных, проекционных полу-, четверть- и так далее коров, что, собственно, и является высшей степенью наказания для особей, которые поведением своим нарушили первородное, сущностное начало, установленное великим Создателем и непостижимым Намерением. Тени теней раздвинули Илоне пространство, то есть устроили ей случайность: проекцию ее, мчавшуюся по шоссе на тех самых колесах, которые изобрел бородатый козел, а отображения его воплотили в иллюзии в подобие телеги и назвали автомобилем, — столкнули на полной скорости с глупой проекционной коровой, вышедшей на это шоссе, и, таким образом, бесплотное тело Илоны моментально растворилось в пространстве, так называемая душа переместилась в небесную плоскость, ощущение же сущности полностью вернулось к самой Барбариске, которая в момент этого сложного действия, разыгравшегося сразу в нескольких плоскостях, подходила к девяностым столбам своего четвертого круга. Почувствовав неожиданный прилив Божественных сил, возвращение реального мышления и желание борьбы, передавшееся ей от Илоны, Барбариска неожиданно вырвалась из гурта, в котором двигалась к нулевому столбу, и побежала налево — к Пантеону скотских, неописуемых ужасов, чтобы, как потом она признавалась, пройдя сквозь него через ужасы, оказаться в потусторонней иллюзии в виде великой сущности и принять там все немыслимые страдания коровы, которая вынуждена беспомощно наблюдать уничтожение и поедание ее прямого потомства, уничтожаемого поколение за поколением, и тем самым, возможно, дать понять непостижимому разуму, что на плоскости есть страдающие за страдающих и не вся скотина однозначно покорно относится к установленному в Божественном стаде порядку вещей. Но, конечно, сделать этого Барбариске не дали, Пастух, а затем подоспевшие Гуртоправы, которые на девяностых столбах, то есть при подходе к нулевому столбу, с особым вниманием следят за скотиной, контролируя необходимый порядок и скорость движения в подходящих гуртах, чтобы исключить образование столпотворения, вытянули Барбариску за задние ноги из прохода в сам Пантеон, поскольку передние ноги коровы уже подломились от ужасного зрелища, увиденного внутри Пантеона, притащили к столбу, привязали и послали быстрого иноходца к Хозяину с вестью о поступке коровы и вопросом о том, что с ней делать теперь: поднять ее на передние ноги, дать отстояться и погнать в одно из мест наказания или отправить дальше в движение по великим кругам, не придавая значения происшедшему инциденту. Иноходец вернулся незамедлительно, из чего можно было понять, что ответ у всеведающего Хозяина был заранее готов, и озвучил этот ответ продолжительным ржанием: корову эту называть теперь Барбариска-Илона, отпустить ее в свободнопасущееся движение по великим кругам, с восемьдесят восьмого столба и до точки соединения трех плоскостей каждый раз вести на крепкой веревке, причем держать эту веревку сразу четырем Пастухам — чтобы исключить всякую возможность для особи вырваться и побежать к Пантеону, — и впредь не беспокоиться о проникновении через эту корову на плоскость нежелательных мыслей и действий, поскольку проекции, так революционно подействовавшей на сущность, Барбариска-Илона больше никогда не получит. Кроме того, дополнительно Хозяин разъяснял Пастухам, что все, что произошло с этой сущностью, касается исключительно проекционной иллюзии, здесь же, на плоскости, она не совершила ничего такого особенного, что могло бы выделить ее личность в Божественном стаде. Рывок же ее в Пантеон нужно рассматривать как случайное, непредсказуемое поведение глупой скотины, которой вдруг взбрело в голову показать свой характер, — и все! Пастухи этот ответ восприняли с пониманием, полностью согласившись с выводами высшего разума, и, установив теперь уже Барбариску-Илону на все четыре ноги и дав ей прийти в себя, вчетвером повели ее за веревку к нулевому столбу.

Постепенно, не сразу, впоследствии, вся скотина Божественной плоскости, узнав о поступке скромной, покорной коровы, который был продиктован намерением разделить участь страдающих в нереальности сущностей и, возможно, донести до недосягаемых сфер о страдающих за страдающих, отнеслась к этому происшествию совершенно не так, как Хозяин, Гуртоправы и Пастухи, посчитав, во-первых, что Барбариска-Илона совершила настоящий коровий подвиг, на который способна лишь выдающаяся натура, готовая пожертвовать собственным благополучием во имя высокой идеи, и, во-вторых, что проекционная тень этой коровы, теперь исчезнувшая навсегда, не менее и даже более, чем ее сущность, заслуживает всеобщего уважения и почитания за продолжительную, беспримерную, самоотверженную борьбу за установление своих сущностных прав в проекционном нигде. Особенно отреагировали на эту историю избранные коровы — мудрейшие из всех особей стада: они заявили, что Барбариска-Илона достойна была бы считаться избранной сущностью, если бы только это было возможно, и носить на рогах особый венок, но, поскольку такой возможности нет, они, пользуясь своим правом думать за всю скотину, а также неся в себе Божественный интеллект, безоговорочно прибавляют к имени Барбариска-Илона слово «заступница», возводя тем самым эту корову в ранг выдающихся личностей, мало того, настаивают на том, чтобы память об ее неповторимой проекции каким-то образом была увековечена на плоскости и под сводом — как пример воплощения и преобладания сущностного начала в мертворожденной иллюзии.

— А разве, Пастух, такое возможно: увековечивать бесплотную тень в Божественной плоскости? — удивилась Елена.

— Ну, видя такое отношение скотины к Барбариске-Илоне, — ответил Пастух, — Хозяин, понимая, что скотина тоже не дура и что избранные коровы умом своим превосходят даже некоторых Пастухов, позволил прибавить к имени слово «заступница» и разрешил как-нибудь изобразить бесплотную тень в настоящей реальности, правда, с надлежащей скромностью и в некотором отдалении от широких дорог и трактов, поскольку тень все же и тем более изображение ее не должны привлекать постоянного внимания скотины, которое может обернуться поклонению несуществующему. За последнее и взялся художник с большой дороги — бык по имени Феофан, который, вымазывая свой нос в разноцветных глинах на берегу одного озерца, разрисовал этими глинами вертикально стоящий камень — по существу, каменный лист — в предгорьях, в правой части долины, в которую мы, телки, с вами скоро войдем. Изображение получилось достойным и сущности, и ее отражения и выражает то, что и желает видеть скотина, так что пасущиеся в долине быки и коровы иной раз подходят к этому камню, замирают и закрывают глаза, проникаясь спокойствием и добротой, а пробегающие мимо кони и лошади останавливаются, опускают головы и бьют копытом — не столько от уважения к какой-то корове и ее проекционному призраку, сколько выказывая всеобщую скотскую солидарность.

— А овцы и козы? — не к месту спросила Рябинка.

— Овцы и козы падают перед этим изображением на передние ноги и плачут, орошая своими слезами окружающую поверхность, — ответил Пастух и добавил: — После прихода в долину, где вас ожидают довольно продолжительная пастьба и очередные познания Божественной плоскости, те из вас, кто любопытен или кого затронула история Барбариски-Илоны-заступницы, могут прогуляться к этому камню и попытаться взглянуть на сотворенное быком Феофаном глазами взрослой коровы — пора вам взрослеть и в непонятном на первый, телячий взгляд научиться видеть осмысленное.

— Вот, кстати, Пастух, — спросила Елена, — а как осмыслить эти фантики на дороге, которые вы прячете в свою сумку и с которых и начался ваш рассказ?

— Я думаю, — добавила Куролеска, — тут нужно осмыслить еще и съеденные конфеты...

— Ну, — ответил Пастух, — тут, телки, осмысливать особенно нечего: поскольку проекция Барбариски-Илоны-заступницы в неимоверном количестве поедала эти самые «барбариски», особенно коротая мертворожденное время в сумасшедших домах, Хозяин решил, что лучшей наградой для этой коровы с его стороны будут конфеты, и обязал Пастухов всегда иметь в своих сумках эти самые «барбариски», добытые в потусторонней иллюзии и перенесенные через границу двух сред, и всякий раз при встрече с Барбариской-Илоной-заступницей угощать ее этим лакомством, что Пастухи и делают по возможности, причем конфетами этими они постепенно стали подкармливать и других, наиболее достойных и своих любимых коров — запрета на это действие от Хозяина нет, — так что фантики эти, возможно, выплюнула вовсе и не Барбариска-Илона-заступница, хотя конфеты на плоскость изначально попали из-за нее.

— А у вас, Пастух, тоже есть в сумке конфета для Барбариски-Илоны-заступницы? — полюбопытствовала Ириска.

— Нет, на данный момент нет, но я надеюсь, что в этой самой долине, которая нас ждет впереди, я, пока вы мирно пасетесь, перемещусь к пастуху Николаю для обсуждения наших пастушеских дел, совместного курения коз и получу от него двадцать пять «барбарисок» из проекционного магазина, в кульке, которые я заказывал у него в последнее наше свидание.

— А здесь, Пастух, нельзя ли купить чего-нибудь сладкого? — наивно спросила Кувшинка.

— На плоскости нет купли или продажи, есть только мена, — ответил Пастух, — и часть «барбарисок», а также фантики от этих конфет я обменяю на разные мелкие проекционные штучки, которыми набиты сумки всех Пастухов. Штучки эти, как вы уже убедились, бывают весьма полезны: это и украшения для вас — для коров, и столь необходимая бумага для скрутки Божественных коз, и кое-какие не сразу понятные мелочи, которые в итоге находят на плоскости применение. Так, например, ведя гурт коров в прошлый раз, я выменял у одного Пастуха свой фантик от «барбариски», прибавив, правда, к нему две гайки и немного душистого курительного навоза, на щипчики для колки проекционного сахара, которого на плоскости нет, но щипчиками зато можно раскалывать эти самые «барбариски» и угощать маленькими кусочками наиболее послушных коров, и в первую очередь тех, которые найдут для меня фантик от проекционной конфеты. Так что фантики ценятся — мы, Пастухи, иногда наслаждаемся запахом, исходящим от них, и поэтому, если вам встретится фантик, слизните его и тут же отдайте мне, только не жуйте и поменьше слюнявьте!


 

44. Светлое ущелье

За этим рассказом и разговорами, высматривая теперь фантики на дороге, телки приблизились к очередному столбу, который был окружен наплывом густой, сочной травы, и поэтому, сразу забыв про фантики, да и вообще про все остальное, стадо набросилось на эту траву, утоляя свой голод, тянущийся в животах еще от места содержания Химер и ставший просто невыносимым после сообщения о реальных на плоскости «барбарисках»... Пастух дождался, пока коровы с жадностью выщипали наплыв, и тут же, заметив, что возле столба этого больше нечего делать, повел их дальше, рассказывая и предупреждая о том, что их ждет впереди, и телки, отрыгивая на ходу, жуя и снова проглатывая свою жвачку, услышали следующее.

— Сейчас, — говорил Пастух, — вам предстоит пройти через особенное ущелье, которое выходит прямо в долину, куда, впрочем, ведут и другие дороги, в обход, но телкам первого круга предписано попадать в долину именно через это ущелье, поскольку оно представляет собой самую яркую и даже сияющую область поверхности, светлее которой в Божественной плоскости нет, и прохождение сквозь это пространство подобно, выражаясь проекционным понятием, волшебному омовению, после которого любая сущность чувствует себя просветлевшей, мало того, самой излучающей свет, во всяком случае на протяжении многих столбов своей великой и бесконечной дороги. Мало того, в ущелье этом прозревают даже слепые: есть на плоскости пара быков, потерявших зрение в битвах на скотобойнях и живущих в темноте окружающего пространства, но даже они, проходя через ждущее вас впереди ущелье, различают поверхность, часть свода и даже скотину, если такая рядом случается. Сияние это вас, неопытных телок, может и ошарашить, и если оно покажется вам нестерпимым, закройте глаза и спокойно идите вперед, а я в случае чего подправлю ваше движение.

Несколько отупев от быстрого поедания травы и занятые жеванием, телки как-то плохо, рассеянно восприняли сообщенное Пастухом и поэтому просто шли за ним, не задавая вопросов и наблюдая, как постепенно поверхность вокруг из черно-бурой превратилась в белесую, как будто покрытую сединой, как вдоль обеих сторон дороги взгромоздились высокие ослепительно-белые скалы, как скалы эти превратились в отвесные стены, по которым струилось что-то искрящееся, наподобие кристально чистой воды. Звон колокольчиков Катерины и Марии-Елизаветы, отражаясь от этой белой реальности, был похож теперь на звон множества колокольчиков, которые зазвенели со всех сторон таким нежным тоном, как будто были стеклянными. Яркость пространства скоро стала действительно нестерпимой, телки зажмуривали глаза и, как слепые, то и дело сходили с дороги, и Пастух помогал им держать направление, хлопая по бокам и задам.

— Вот странно, — сказала пегая Роза, — любое ущелье в моем понятии должно быть серым, мрачным, холодным...

— И обязательно с какими-то темными существами, вроде летучих мышей или чего-то ползучего... — дополнила картину Рябинка.

— Или того хуже, — добавила Анна, — с призраками или со злыми драконами, которые могут наброситься на тебя...

— Все дело тут в том, — стал объяснять телкам Пастух, — что некоторые из вас никак не могут избавиться от проекционного мышления, воображение которого обычно действительно рисует ущелья, сравнимые с мрачными закоулками дна ваших проекционных теней, где, в силу мертворожденности этих теней, водятся разные гады и твари, а также, как правильно заметила Анна — источник реального интеллекта, находящийся среди вас, — злые драконы, являющие собой вторичное и условное, несуществующее искаженное. Но безусловность высшего, Божественного порядка совсем другая: дно скотской сущности совершенно бело, искрис-то, как эти скалы вокруг, по которым струится новорожденный эфир, подпитанный молоком, и никаких закоулков, призраков и темных сторон на дне этом изначально не существует. Проход в долину есть отражение Божественного начала коровы — светлейшего из созданий — и поглощает сиянием своим даже намек на то нежелательно-темное, что может возникнуть в скотине. Так что баранов с помутившимся, серым взглядом, козлов с неестественно расширенными зрачками, лошадей с лихорадочной дрожью в ногах, да и тех же быков с налитым кровью, косящим глазом, а также коров, беспричинно раздувающих ноздри, то есть особей, в которых наметилось по какой-то причине что-то темнеющее, мы, Пастухи, гоним сюда, проходить через этот просветляющий свет, хотя, впрочем, зная про это ущелье, скотина нередко сворачивает сюда и сама и, омовившись на всякий случай сиянием, обновленной возвращается в стадо. Для вас же, телок первого круга, проход этот является обязательным, поскольку попросту вы должны знать, где и каким образом можно избавиться от ощущения необъяснимого мрака, возникшего по неизвестным причинам на дне вашего изначально светлого смысла.

— Под темным, Пастух, вы имеете в виду нехорошие мысли, которые затем могут превратиться и в действия, нарушающие Божественную умиротворенность пастьбы? — спросила Елена.

— Не совсем так, Елена, поскольку мысли — вторичны, и появляются они у скотины в том случае, если на дне скотского существа уже притаилось это самое темное, не переводимое на проекционный язык и выражаемое только мычанием, о котором я не буду просить сейчас мудрую Иду, поскольку ущелье это, как нечто живое, не терпит отрицательных для плоскости звуков. В более понятной вам — пока еще — проекционной иллюзии потусторонняя тень, предположим, находясь на открытом пространстве и под голубым небосводом, не предвещающим никакой непогоды, криками своими может быстро накликать грозу, сказанное не к месту грубое слово способно обернуться несчастьем... Но призраки ваши принимают подобные вещи за некие чудеса, исходящие из вышестоящего мира, недоступного пониманию проекционных теней. Здесь же, как я уже говорил, чудес не бывает, и любая овца знает о том, что ущелье со всем его содержимым, тонко чувствуя колебания эфира, немедленно реагирует на нежелательные созвучия. Две коровы, Веснушка и ее подруга Голубка, однажды решив лишний раз просветлиться, проходили через это ущелье, обсуждая самые невинные вещи, касающиеся личной жизни коров, но Веснушка втиснула в свою речь проекционное слово «харизма», то есть промычала буквально: «Как, Голубка, ты думаешь, есть ли у нас, у коров, харизма, и если есть, то в чем она выражается?» Тут же все вокруг потемнело, и над головами коров появилось что-то летающее, разумеется не материальное, но извивающееся, длинное, с шипами на позвоночнике, испугав двух пеструх так, что они понеслись как лошади по дороге вперед и, выскочив из ущелья, еще долго оглядывались, опасаясь преследования этой самой «харизмой». Другая корова, Ночка, только что побывавшая в проекционной иллюзии и поднабравшаяся там разного рода глупостей, проходила сквозь эти скалы с гуртом пятого круга, сопровождаемым Пастухом, который всегда, ради собственного спокойствия, проводил своих подопечных через это сияние, — и поделилась с согуртницами сведениями о пользе коров с точки зрения потусторонних теней, опять же вставив на неестественном для реальности языке такие звуки, как «витамин б- двенадцать», «биогаз» и «экотрактор»... Ущелье отреагировало мгновенно: поднялся ветер, и возник жуткий гул, полетела откуда-то желтая пыль, ослепляя коров, а скалы, омываемые новорожденным эфиром, приобрели красноватый оттенок, так что гурт побежал, обуянный, понятно, причинным страхом, и долго еще Пастух не мог собрать и успокоить коров, которые, выскочив из ущелья, разбежались в разные стороны, потеряв, кажется, внутренний компас и даже забыв про своих двойников будущего и прошлого, которые всегда помогают правильно установиться в пространстве...

— Пастух, — вмешалась вдруг Ида, — если вы еще раз повторите эти проекционные звуки, пусть даже и в пересказе, я и сама побегу вперед, поскольку боюсь, что ущелье действительно среагирует... Один бык не так уж давно рассказывал мне, что, проходя здесь и мысленно насмехаясь над другим, побежденным им недавно быком, сымитировал жалкий, ничтожный и более похожий на какой-то коровий рев последнего, и со скалы тут же свалился камень, падением своим повредил этому быку ухо, вырвав из него кольцо, полученное в награду за битву на скотобойнях...

— Значит, — сделала вывод Овсянка, — мы находимся в своего рода храме, где недопустимо не только произносить отрицательное, но даже думать о нем, а издеваться над побежденным и есть отрицательное — поэтому, я считаю, быку и поранило ухо.

— Возможно, в проекционном понятии это и храм, — отчасти согласился Пастух, — но разница в том, что храмы в потусторонней иллюзии — условность, как и все остальное, ущелье же — это высший пример безусловности, поскольку выдумано оно не скотиной, и даже слово «сотворено» неприменимо к нему в силу того, что здесь не действуют законы и разум недосягаемых, высших сфер, не допускающих на плоскости загадочные явления, что говорит о том, что свет этот, омывающий вас, является первоначалом всего и, возможно, возник еще до поверхности, созданной великим Создателем и непостижимым Намерением, и даже еще до тех самых сфер, о которых нам с вами задумываться бессмысленно. Здесь не бывает тьмы, которая не проникает сюда, и ваша Звездная Мать не появляется никогда на своде над этим ущельем... Есть в проекционной иллюзии места, подобные этому, но потусторонние призраки — к вашему моменту движения по плоскости — давно забыли и забросили их, предпочитая разумно посещать облагодетельствованные небесными Пастухами рукотворные храмы, стены которых, внутреннее устройство и так называемый дух омывают сиянием небесным любую мертворожденную, бесплотную тень, просветляя ее небесную душу, но не касаясь, правда, ее скотского Божественного начала и оставляя ей выбор между белым и черным, который, как некое средство защиты от агрессивной проекционной среды, стараются сохранить в глубине своего несовершенного разума ваши отображения. Здесь же, как видите, такого выбора нет и любая скотина подчиняется закону поглощения черного белым.


 

45. Белый смысл с темным пятном. Прибытие в долину

На выходе из ущелья, когда скалы уже раздвинулись и перестали искриться, телки сразу попали в какую-то мрачную полутьму, в которой дорога была едва различимой, а предел коровьего видения сократился чуть ли не до болтающегося хвоста впереди идущей согуртницы. Впрочем, сумрак этот быстро рассеивался, глаза привыкали к обычному освещению, и скоро телки, увидев большую синюю лужу неподалеку, сошли с дороги и, склонившись, жадно стали втягивать воду. В тот же момент они услышали тяжелый, устрашающий топот, сопровождаемый сопением и хрипом, и, в испуге оторвавшись от поглощения воды, увидели двух здоровенных темно-рыжих быков, вылетевших из прохода в ущелье и устремившихся без оглядки, кажется, неизвестно куда, не соблюдая дороги. Вслед за быками, нелепо размахивая копытами и издавая какое-то воющее мычание, промчались три разномастные коровьи особи, причем впечатление было такое, что вся пятерка от кого-то панически убегает.

— Кто-то из них явно выдал в ущелье отрицательный звук... — сделала заключение Елена.

Тут из-за скал выскочили, подпрыгивая как козлики, два совсем небольших бычка, судя по неуклюжим движениям, возрастом не более двух-трех столбов, и, как-то смешно набычившись и издавая тоже смешной, очень высокого тона звук, должный, видимо, обозначать бычий рев, бросились догонять исчезнувшую из поля зрения скотину, ориентируясь по тем звукам, которые та оставляла после себя.

Телки даже забыли про воду и стояли в полном недоумении, не зная, что и подумать.

— Все это, конечно, — стал объяснять Пастух, — выглядит довольно смешно и требует объяснения, но я и сам впервые наблюдаю подобное зрелище, о котором лишь слышал от других Пастухов. Дело тут в том, что возвращение на плоскость удаленных в иллюзию коров и быков и, соответственно, их потомства, оказавшегося по вине своих предков в потусторонней среде, никак не возможно, сколько бы ни боролась за это Барбариска-Илона-заступница, но в этом ущелье, которое вы миновали, не действуют, как я уже говорил, законы Создателя и Намерения, так что в этом смысле оно является исключительным местом: в нем возрождаются в виде бычков сущности проекционных быков, убитых мертворожденными призраками на развлечениях, на специальных аренах... Возникнув из ниоткуда и омывшись первородным сиянием — что заменяет эфирное молоко избранных сущностей, — бычки эти сразу же зачисляются в полноценные, Божественные создания, но в них навсегда, несмотря на искристое, белое сущностное начало, остается то темное, что можно определить как проекционную мстительность, и в данном случае произошло невероятное совпадение: в тот самый миг, когда бычки эти появились на свет, вновь и в нарушение всего возродившись на плоскости, по ущелью двигались как раз сущности тех самых призраков, которые убили их в потусторонней иллюзии на аренах и которых они, несомненно, узнали своим врожденным, животным чутьем. Так что два бычка эти сейчас конечно же не догонят тех рыжих быков, чтобы отомстить за содеянное, но, проскочив быстро первый и второй круги, возмужав и оформившись, они будут вечно преследовать сущности своих бесплотных убийц, не оставляя их в покое нигде, не давая им насладиться травой и водой, пообщаться с коровами, да и вообще превратят их бычью жизнь в сплошное мучение, постоянно дразня их, как тореадоры, вызывая биться на глазах у скотины и всегда побеждая, поскольку потусторонняя мстительность сильнее скотской наивности и тех примитивных, не изысканных чувств, в которых живут изначально все особи нашего великого стада. С одной стороны, здесь можно и углядеть проникновение потустороннего в разум этих бычков и отправить их на обычное исправление, но тот первородный свет, в котором они искупались после рождения, не оставляет сомнений в чистоте дна их скотского существа и, следовательно, как редкое исключение, в Божественном стаде допустим белый смысл с темным, неустранимым пятном.

— А при чем тут, Пастух, три коровы, которые убегали от этих бычков, как будто проекции их тоже участвовали в убийствах? — удивленно спросила Джума.

— Коровы эти, Джума, не кто иные, как сущности потусторонних теней, расположившихся на первом ряду арены и с вожделением, свойственным некоторым вашим призракам, наблюдавших убийство, агонию и смерть бедной проекционной скотины, хлопая еще и в ладоши при виде крови, которой истекали невинные потомки когда-то провинившихся сущностей. Так что коровам этим тоже в какой-то мере не поздоровится: попадая в поле зрения повзрослевших бычков, они всякий раз будут подвергаться преследованию, поддеванию рогами и, поверженные на поверхность, топтанию, а также обильному окроплению бычьей мочой — хотя, впрочем, последнее является актом проекционного мщения и будет касаться скорее потусторонних отображений этих коров, поскольку в Божественном стаде подобное действие может говорить лишь о бессилии перед слабостью противоположного пола, но уж никак не о ненависти... Впрочем, все, что вы видели и услышали, — исключение из установленного порядка вещей.

Пока Пастух говорил, глаза коров окончательно привыкли к обычному освещению, и, напившись вдоволь воды и пустив длинные струи, телки двинулись по дороге и вскоре взошли на пригорок, с которого им открылся вид благодатной долины, уходящей за пределы коровьего видения и не имеющей ничего общего с той бесплодной частью поверхности, где начинался их первый великий круг.

Вся долина эта была покрыта травой, кое-где пестревшей цветами, деревья стояли большими и малыми группами, как рощи в проекционной иллюзии, причем кроны их были теперь не только намалевано-круглыми, но и конусными, как свечи, и распластавшимися, как зеленые паутины, тут и там синели и серебрились в траве линзы озер и луж, окаймленные тропинками водопоя, и повсюду видно было ленивое движение скотины, пасущейся на лугах и бредущей по разным дорогам, петлявшим между этими рощами и озерами. Далеко слева, за полосой ковыля, желтел безграничный песок, над которым заметно колебался эфир, справа же, тоже на почтительном расстоянии, к этому, можно сказать, огромнейшему оазису подступали вплотную скалы и горы, вершины которых уходили за свод, обрубаясь голубым полотном так, как будто их срезали. Ближе к горам ступенчато высились дойки, теперь уже не мираж, еще дальше стояло строение, похожее на большую воловню, а за ним располагался какой-то сарай, от которого тянулись строгие полосы явно высаженных растений. Черно-бурой поверхности теперь не проглядывало нигде.

Ида и Катерина, издав продолжительное мычание, которое телки восприняли как предвкушение чего-то очень приятного, важно спустились вниз, сошли с дороги и незамедлительно приступили к поглощению аппетитной травы, удаляясь все дальше и дальше. Самих же телок задержала речь Пастуха, который стал объяснять им особенности новой округи.

— Итак, — говорил Пастух, — вы прибыли к плодородной долине, где можно вдоволь и не спеша поесть, попить, отдохнуть, помычать, насладиться облагораживающим спокойствием окружающего пространства, а также самостоятельно совершить две прогулки, которые обогатят ваше знание о реальной поверхности: налево — к границе пустыни, направо — к горам. Пустыня — сложна даже для пастуховского восприятия, и простирается она до тех мест, где даже Макар и телят не пас — проекционное выражение это, наполненное, как мне кажется, глубоким смыслом, я слышал от своего друга, пастуха Николая. Где-то там, далеко в песках, совершают свои бесконечно медлительные круги верблюды и верблюдицы, питающиеся колючками и принадлежащие также Божественной плоскости, но проявляемые на ней для взгляда лишь как далекие миражи, которые можно увидеть с узкоколейной тропинки, тянущейся вдоль границы пустыни, по полосе ковыля, и только одинокий одногорбый верблюд по имени Нар, то и дело забегающий из пустыни в долину, подтверждает своим присутствием, что существа эти вполне конкретны и обладают реальной, Божественной плотью. Справа, за великими дойками, уже знакомыми вам, и за зданием воловни, которую телкам первого круга возбраняется посещать, высится плоский камень с изображением Барбариски-Илоны-заступницы — возле него полагается мысленно отдать дань уважения этой неповторимой особе и ее мертворожденному, бесплотному воплощению, — а далее стоит обыкновенный коровник, зайдя в который вы погрузитесь в свою естественную языковую среду, поскольку в коровнике этом коровы только и делают, что беспрерывно мычат, обмениваясь свежими сплетнями с разных кругов и столбов, при этом, правда, выдавая первосортный, душистый навоз, часть которого приставленные к коровнику специальные пастухи сушат для коз и курительных трубок, другой же частью удобряют плантации табака, прилегающие к коровнику, и многие Пастухи в этом месте смешивают навоз с табаком, считая, что таким образом достигается абсолютно изысканный аромат. Впрочем, прогулки эти обычно делают лишь любознательные особы, желающие увидеть что-нибудь сверх того, что попадается на обычной дороге, и совершенно не обязательны для тех из вас, кто хочет просто пастись, не забивая свои телячьи мозги лишними впечатлениями. Идиллистическая природа долины действует благотворно на разум скотины, располагает к созерцательности, ко всякого рода мыслям, касающимся вечного, реального и сущностного, — о чем на вашем моменте движения намертво перестали размышлять ваши потусторонние тени, разум которых скован иллюзорными обстоятельствами, созданными этими же тенями, — и поэтому, не совершая дальних прогулок и оставаясь на месте, вы все равно получите новые впечатления от собственных же раздумий, которые в сытости и спокойствии будут уводить вас в воображаемые миры, еще более совершенные, чем окружающая вас реальность. Что же касается сытости: луга тут нескончаемые, трава благородная, и на ней вы значительно прибавите весу, так что из долины выйдете на вид уже почти что коровами, причем с довольно внушительными рогами. Итак, паситесь на благо ваших желудков, а я перемещусь к границе пустыни и соберу в свой кисет ковыля, поскольку до коровника, где можно разжиться сухим навозом и табаком, еще далеко, а я уже давно не дымил, и мое эфирное тело срочно требует этой ничем не заменимой субстанции. Ковыль — крепок, как махорка у пастуха Николая, но после долгого перерыва я даже люблю глотнуть едкого ковыльного дыма, который действует на меня отрезвляюще-опьяняюще... — и Пастух тут же исчез, как будто растворившись в пространстве.

Телки сошли с пригорка и медленно разбрелись по густой траве, спугивая с цветов божьих коровок, которые садились им на носы, щекотали их, но при первом же раздувании коровьих ноздрей улетали куда-то ввысь.


 

46. Созерцание и созерцательность

Долгое насыщение травой и окружающее спокойствие расслабило коров до такой степени, что они — каждая — повалились в полном блаженстве там, где выхватили последний, уже излишний пучок, застрявший в горле каким-то комом, и моментально стали проваливаться в свои короткие сны, отрыгивая при этом, жуя и снова проглатывая траву. Пастух между тем, возвратившись с кисетом, наполненным ковылем, расположился где-то в середине полусонного стада и, смастерив большую козу, которую послюнявила на этот раз Мария-Елизавета, от лени даже не приподнявшая голову и с большим для себя усилием высунувшая язык, закурил, выпустив почти что прозрачное, но настолько едкое облако дыма, что с ближайших цветов послетали и унеслись подальше божьи коровки, и важно сказал:

— Если бы не верблюд, которого я попросил поплевать мне на этот сухой ковыль, чтобы он не вспыхнул сразу и не сгорел, пришлось бы мочить в воде, но от воды появляется кислый привкус, коровья же слюна слишком вязка и годна только для склеивания газеты.

— А для чего, Пастух, — спросила Танька-красава, раскинувшая свои копыта неподалеку, — верблюд по имени Нар бегает из пустыни в долину?

— Ну, — ответил Пастух, выпуская прозрачный дым, — верблюд этот смотрит на вас, на коров и быков, и на другую скотину, а также на траву, деревья и озерца, чтобы доподлинно убедиться, что существует еще что-то, кроме верблюдов, песка и колючек. Долина кажется ему другим, нереальным миром, реальность которого он постоянно и проверяет.

— А почему же, — спросила Роза, выпав из своего короткого сна, — он делает это раз за разом, если достаточно двух-трех раз, чтобы убедиться в нашем не умозрительном существовании?

— Я думаю, — ответил Пастух, — что его побуждают к этому какие-то смутные верблюжьи сомнения, касающиеся истинности увиденного. Он спит обычно где-то неподалеку, в песках, проснувшись же, бежит проверять: сон он видел до этого или не сон. Вообще, как я уже говорил, пустыня сложна для пастуховского понимания, власть Пастухов над скотиной теряется на границе песка, и поэтому сущности, населяющие эту область, где, как я знаю лишь понаслышке, есть небольшие оазисы и всего лишь один колодец с чистой водой, — эти сущности, скрытые от постороннего взгляда, совершают свои круги без погонщиков, и только Хозяин через Подслушивателя бывает осведомлен о том, что происходит там, в глубине пустыни, которую можно назвать целым миром внутри вашего мира.

— Значит, — сделала вывод Джума, — есть и другие миры на плоскости?

— Есть, конечно, — ответил Пастух, — но, не считая пустыни, это миры умозрительные, воображаемые скотиной, существование которых не подтверждено реальными воплощениями, такими, как одногорбый верблюд по имени Нар. Место, например, где Макар и телят не пас, по выражению пастуха Николая, и будет тем умозрительным миром, который может вообразить себе любая скотина, но из которого никто, обладающий плотью, никогда не появится.

— И без того, — сказала светло-рыжая Сонька, — все, что происходит со мной, кажется мне иногда какой-то фантазией, переданной мне, возможно, воображением моей потусторонней проекции, и вот сейчас, особенно выйдя из сна, я затрудняюсь понять, в реальности я нахожусь или в несуществующем мире, и только явная плоть валяющихся рядом моих согуртниц-подруг подсказывает мне, что все это не условность. Поэтому какие-то воображаемые миры — будет слишком, загнутся мозги, хотелось бы просто установить в себе до нулевого столба правильный взгляд на вещи, чтобы не раствориться в пространстве из-за сомнений в реальности происходящего с нами — о чем, Пастух, вы предупреждали еще на первых столбах.

— Ты, Сонька, совершенно права, и та неуверенность, которую ты испытываешь и тем более не скрываешь ее, как раз подтверждает твое постепенное осознание реальности, которое происходит не сразу, а с течением столбов и утверждается в сущности к концу этой телячьей дороги.

— А если мы... — спросила Елена, запнувшись, поскольку отрыгнула и заглотила снова перевариваемую траву, — мы, Пастух, став коровами и находясь в таких способствующих созерцательности условиях, где все располагает к спокойному созерцанию, придумаем когда-нибудь объяснение происходящего с нами по-новому... то есть мысли наши, не обремененные скованностью проекционного разума, как у наших теней, сплетутся в приемлемую систему истолкования всего вокруг существующего, которая не будет нарушать установленный взгляд на порядок вещей, но будет усовершенствовать этот взгляд, углубляя его, и будет выражена, разумеется, правильным и всем понятным мычанием, — то к кому обращаться с этими мыслями: к Пастухам, к Хозяину или можно сразу к скотине?

— Вопрос, Елена, как и всегда у тебя, опережает познание вами Божественной плоскости, только теперь ты забегаешь вперед на следующие круги, тогда как прежде ты обгоняла очередные столбы... Суть вопроса о допустимости усовершенствования взгляда на порядок вещей чрезвычайно сложна, и растолковывать ее вам, неразвитым и мало знающим телкам, я не могу, но без внимания оставить твою телячью пытливость тоже нельзя, и поэтому я ограничусь объяснением подхода к вопросу, который ты задала, чтобы все вы правильно поняли, чем и какая скотина способна загружать свою голову, не отдавая при этом мысли свои избранным существам, таким, как ваша согуртница Анна. Настоящее созерцание, Елена, не имеет отношения к той поверхностной созерцательности, которой занимается каждый рогатый скот, да и не рогатый тоже. Два понятия эти мычанием выражаются очень разно, но, поскольку Ида и Катерина ушли, наверно, в тот самый коровник, чтобы бесконечно болтать, а может быть, и в воловню — Ида тряхнуть стариной, а Катерина в очередной раз разочароваться в быках, — мне придется самому объяснить вам разницу между этими проекционными звуками. Настоящее созерцание, Елена, представляет собой исключительно тяжкий труд, способный свести с ума почти любую скотину, взявшуюся за этот труд, и совершается только на голодный желудок и в не располагающих как раз к созерцательности условиях. Ты, Елена, идущая впереди в прошлом, и поглощена именно созерцанием, но это касается только тебя, коровы же в целом в этом смысле защищены — слава Создателю и Намерению! — Божественным скудоумием, которое здесь ценится выше других качеств коровы, поскольку ограждает ваш род, обремененный массой забот и обязанностей, от ненужных, вегетативных движений скотского разума. Да и, говоря о быках, стоит заметить, что они хоть и не столь защищены Божественным скудоумием, поскольку каждая из этих сущностей — сама себе мыслящая голова, старающаяся не походить на других, но все же в основной массе своей защищены упрямостью, переходящей в тупость, которая и превращается в эту самую сытую созерцательность, то есть, спокойно поедая траву и перерабатывая ее в бесценный навоз, быки размышляют лишь о внешнем порядке вещей, не углубляясь в себя и в смысл этого установленного порядка. Но существуют быки-мыслители, о которых я говорил на тридцать четвертом столбе, — упрямость их не порождает тупость и созерцательность и лишь способствует настоящему созерцанию, направленному внутрь своего разума. Это быки-философы, иная скотина называет их сказочниками, их наперечет, и великий Хозяин разрешил следовать им не по обычным, общим дорогам, а позволил протаптывать свои, новые, затейливые тропинки, как бы отображающие ход их сложных, непостижимых даже для нас, Пастухов, глубоких мыслей, и, разумеется, позволил двигаться по великим кругам умозрительно. Отображения этих быков-трудяг в потусторонней иллюзии увлекают разными направлениями своего оригинального мышления ту часть проекций, которая, независимо от принадлежности к тому или иному скоплению менталитета, постоянно ищет внутреннюю опору для осмысления всего того, чем сама себя окружила, и, как это ни покажется странным, выбрав эту опору, исходящую изначально от сущностного быка, начинает уничтожать вокруг, причем очень яростно, все остальные возможные направления мышления, что в общем-то приводит к уничтожению проекциями своих же собратьев, мыслящих по-другому, — но это уже относится к влиянию на несуществующий мир недосягаемых сфер, к воле Создателя и желанию Намерения... На плоскости подобное невозможно, но все же, во избежание конфликтов, поскольку скотина иногда заражается реальным, но нежелательным мышлением, Хозяин попросту отдалил от стада этих мудрых быков: обустроил специальную узкоколейку, как выразился бы мой друг, пастух Николай, в стороне от больших путей и заканчивающуюся тупиком, и как только появляется бычья сущность, расположенная к настоящему созерцанию, так тут же дрезинным способом, как опять же выразился бы пастух Николай, малой скоростью, с помощью рабочих ослов сущность эту, обычно упрямую, тянут на это ложное ответвление и там оставляют. Бык обычно уперт, а бык, склонный к настоящему созерцанию, дважды и даже трижды уперт, и поэтому, обнаружив тупик, бык никоим образом не поворачивает назад, где есть очевидный выход, но ищет выхода впереди и начинает вытаптывать ответвление в виде узкой, витиеватой тропинки, причем топчет сначала тропинку, проложенную еще до него, уже находящимся здесь быком, и уже от этой тропинки делает новое ответвление, и все это непостижимым образом согласуется с движением мыслей быка, которые для основной массы скотины совершенно безвредны и бесполезны, поскольку слишком заумны, и, чтобы понять их, требуется особый настрой, так что лишь редкие особи, в основном художники с той самой Большой дороги, приходят к месту обитания этих быков и по рисунку тропинок расшифровывают мысли этих молчаливых созданий, преобразуя разгаданное в доступные для восприятия потусторонних теней разнообразные формы искусства. Таким образом, быки эти уже вытоптали на удаленной части поверхности нечто, геометрически похожее на плоское дерево, ствол которого и есть эта узкоколейка, проложенная Хозяином, а ветви — расходящиеся тропинки и еще тропинки, расходящиеся от тропинок. Кстати, место это расположено за долиной, на порядочном расстоянии от вашего шестьдесят седьмого столба, но если вдруг кто-то из вас отобьется от стада и забредет в эту область — увидит как бы неподвижно стоящих на фоне свода быков, ни в коем случае не приближайтесь к ним и быстро поворачивайте назад: в пространстве узкоколейки нет двойников вашего прошлого и будущего, и вы рискуете заблудиться, к тому же быки-философы не любят скользящих копытами по поверхности и могут так зареветь, что от испуга вы убежите, сами не зная куда, после чего нам, Пастухам, придется отыскивать вас как каких-то заблудших овец!


 

47. Быки-философы. Первичность и вторичность

— Травы, — продолжил Пастух, закуривая очередную козу ковыля, которую послюнявила снова Мария-Елизавета, — вокруг тупиковой дороги нет, поверхность бесплодна, как на ваших первых столбах, и вьючным способом, с помощью ишака, туда доставляется сено, чтобы быки эти, и без того тощие от раздумий, не превратились вообще в скелеты, которые вроде бы как таковые Создатель и Намерение изначально не создавали, тем более двигающиеся скелеты, — это было бы странно. Поэтому и подвозят сено, поддерживая этих тощих быков, не способных даже и подумать о том, чтобы раздобыть для себя где-то еды. Пьют они из близлежащей, расположенной в двух шагах лужицы, которую постоянно наполняет водой неиссякаемый родник незнаний, относящийся к источникам конкретного и бесконкретного и совмещающий в себе оба этих понятия, — вам, хоть и недоразвитым телкам, должно быть понятно, что неиссякаемым может быть только незнание, так что если бы родник был родником знаний, то он бы давно иссяк. Словом, на узкоколейке происходит одно и то же следующее событие, которое со стороны кажется статично-застывшим, но в голове у быков, испытывающих постоянные, все новые озарения, похожие на вспышки того самого света, который омывал вас в ущелье, выглядит динамичнее всего того, что происходит в целом на плоскости. Сначала бык созерцает, то есть стоит как баран, мысленно упершись во что-то, сам не зная во что, и созерцает себя внутри, потея, голодая, мучаясь, сходя буквально с ума от стояния на одном месте. Затем, охваченный вдруг пронзительной мыслью или идеей, выходит из оцепенения и начинает интенсивно топтать тропинку в сторону от той, на которой стоит, как бы отрицая то положение вещей вокруг, которое отображается в его голове именно с прежнего места. Топчет, топчет, меся под собой то, что под ним, продвигается на два десятка копыт вперед и тут думает, что узнал и узрел наконец все, что его беспокоит, и останавливается на верной, по его мнению, точке отсчета. Стоит, бывает, очень подолгу, осмысливая свое озарение, а затем все повторяется... Естественно, от такой непосильной работы, как созерцание и топтание тропинки, бык в итоге даже заболевает нервной горячкой, у него возникает жажда, и он подходит к неиссякаемой луже и начинает пить. Тут надо сказать, что вода из этого родника — единственное на плоскости и под сводом лекарство, которое заменяет все лекарства, существующие в проекционной иллюзии, и которое ищут проекции и никак не могут найти. Одно из отображений Нара в несуществующем мире — целитель Ибн Сина, которого упоминала Джума, давно бы уже получил от своей сущности эту самую универсальную лечебную воду, но, к сожалению, при переносе отсюда и в никуда, вода расплескивается в межплоскостном пространстве и ее не остается ни капли... Итак, напившись целебной воды из родника незнаний, бык сразу же оживает и понимает, что ничего на самом-то деле не понимает, и начинает снова с упорством продолжать топтать новое ответвление, мысленно минуя столбы своего внутреннего познания, — так что круговорот движения в Божественной плоскости, несмотря на кажущуюся застойность на этой узкоколейке, касается и умствующих быков, последовательно переходящих с круга на круг, подобно любой скотине, и достигающих в конце концов возраста в бесконечно много кругов. К тому моменту ветви условного дерева, то есть тропинки, соединятся в одну-единую, общую, и сущности умствующих быков перерождаются в сущности сведущих быков, которые не уходят к горам и не превращаются в туров, но выбирают себе на плоскости наиболее уединенные уголки, где существуют, подобно проекционным отшельникам, в одиночестве своего прозревшего разума, отбрасывая в иллюзию сверхзнающие проекции, которым, к примеру, условное число «пи» было известно еще до понятия окружности, круга и колеса, выдуманного бородатым козлом. Но разговор о знаниях, перемещенных из Божественной плоскости в потустороннюю нереальность, где самоуверенные проекции присваивают эти знания себе и выдают их за собственные открытия, за плоды гениальности — на самом-то деле своего скудного, ограниченного, мертворожденного разума, — разговор этот относится уже к другой области понимания всеобщего порядка вещей и ведется с коровами и быками возрастом только в бесконечно много кругов. Зеркало, например, в которое вы смотрелись на пятом столбе, тени теней перенесли для начала сюда из небесной загадочной плоскости, а затем, отсюда уже, оно попало в иллюзию. Так же и колесо, не говоря уж о «пи»...

Пока Пастух говорил, все телки повставали с поверхности и снова принялись за траву, умудряясь при этом всем видом своим показывать, что им вовсе не скучно, что они внимательно слушают Пастуха и занимаются поглощением травы так, между делом. Елена же, продолжая валяться, спросила:

— Хотя, Пастух, вы и сказали, что мысли скотины, вытаптывающей тропинки, непостижимы даже для Пастухов, но все же хотелось бы хоть приблизительно знать, о чем же думают в своем топтательном созерцании эти быки. Я все же, учитывая мое прошлое, которое ждет меня впереди, тоже буду заниматься чем-то подобным и, чтобы не повторяться, должна, пусть и относительно, знать, в каком направлении все уже занято, обдумывается другими, а где еще свободно и пусто и существует пространство, заполненное незнанием.

— Ну, Елена, — отозвался Пастух, — тема эта касается только тебя, поэтому остальные могли бы и развеериться по благодатной и живописной долине и даже исследовать ее уголки, но я пока что не предупредил о некоторых особях, обитающих здесь, столкнувшись с которыми вы не будете знать, что делать и как поступать. Так что объявляю всем телкам: терпеливо дождитесь, пока я объясню Елене то, о чем она спрашивает.

— Мы потерпим, — отозвалась черно-белая Марта, — хотя объяснения ваши, Пастух, зашли уже в ту совсем непрактичную область, с которой мы вряд ли когда-то столкнемся в наших скудоумных коровьих умах.

— Кто знает, — ответил Пастух, — непредсказуемость есть и на плоскости: вдруг случай тебя сведет с одним из подобных быков — они не лишены всех полноценных бычьих достоинств и посещают воловню, — и вот будет случай выказать свое понимание происходящему в голове этого существа; коровий ум, как я уже говорил, быки ни во что не ставят, но понимание коровой их внутренней сути ценят выше всего. — И он продолжил, обращаясь уже к Елене: — Итак, быкам этим приходится тяжело, поскольку начинают они размышлять буквально с нуля, то есть с пустоты своего первородного разума, не засоренного, как у потусторонних теней, взявшихся за подобное созерцание, мусором проекционного мышления: сравнениями, ассоциациями, изгибистыми ходами и, главное, символическим языком, который на стыке созвучий порождает якобы неоспоримые истины, логичность которых сводится к одному — к множеству толкований любого предмета. Реальное же созерцание — безмолвно и не логично, начинается с пустоты и быстро доходит до великого осознания непознаваемости неразделенного нечто, после чего в своем топтательном созерцании, Елена, если говорить приблизительно и мертворожденным звучанием, быки осмысляют первичность первичного, а также вторичность первичного, а также первичность вторичного и, конечно, вторичность вторичного, которая может быть и первичной...

— Мне, Пастух, — тут же сказала Елена, — почему-то сдается, что это слишком абстрактно и отдает даже какой-то романтикой, действительно сказками — словом, похоже на то, как если бы размышлять о возможности существования в воде еще какой-то воды, в своде — еще какого-то свода, в зеркале — зеркала...

— Последним, кстати, Елена, — как бы заметил Пастух, — озадачиваются те потусторонние призраки, которым созерцание как таковое тоже не чуждо и которые в иллюзорной воде, сами не понимая того, угадывают воду нашей великой Божественной плоскости, в так называемом небосводе — купол нашего свода, а за зеркалом — то самое зеркало, в которое вы смотрелись на пятом столбе... Что же касается духа романтики, исходящего, как тебе кажется, от смысла вытоптанных тропинок, то скажу тебе так: если когда-нибудь, по случайности, тебе удастся понюхать мочу этих глубокомыслящих бычьих особей, истощенных истинным созерцанием, то ты сразу поймешь, что романтикой тут и близко не отдает, — запах этой мочи настолько реален и резок, что заставляет любую, самую легкомысленную корову задуматься о реальном положении вещей так быстро, глубоко и пронзительно, что она может тут же сойти с ума и потеряться в пространстве. В итоге — Главный отстойник, если не Загон для сумасшедшей скотины! Правда, запах этот не действует в такой степени на телок первого круга, поскольку задумываться о великом смысле всего так глубоко, как коровы, они еще не способны.

— Я, Пастух, — сказала Елена, — приблизительно поняла, где уже занято, а где свободно для продвижения нового мышления, так что я, став коровой, не буду нюхать мочу этих быков, чтобы не сойти с ума, думать о первичности первичного, вторичности первичного, а также о вторичности вторичного и о первичности вторичного и тем более о том — о чем размышляют и без меня мертворожденные тени в потустороннем нигде, то есть о воде в воде, свода в своде, зеркала в зеркале, но я хочу думать о происхождении всего существующего, поскольку, мне кажется, об этом никто и не думает, и мне интересно знать, не выделил ли Хозяин мне в прошлом, к которому я иду, отдельную узкоколейку, по которой я смогла бы ходить одна и думать об этом?..

— Тебе, Елена, в твоем прошлом, на двадцать шестом столбе твоего четвертого круга, будет выделено отдельное стойло, поскольку ты, созерцая, разродишься еще и несколькими телятами, и все это вместе ляжет непосильным трудом на твои слабые коровьи плечи... Правда, молоко твое, как и у всех мудрствующих коров, таких, к примеру, как у художниц с Большой дороги, будет никуда не годно, то есть молоком твоим не будут пополнять великий эфир и кормить телят, но будут сливать его на плантации табака, а также под красные, голубые и оранжевые цветы, которые идут на изготовление венков для избранных сущностей. Так что в стойле этом ты и будешь в одиночестве созерцать — правда, ограничиваясь возможностями ума коровы, — о происхождении же всего существующего будет думать твоя проекция, которая в вопросе этом будет учитывать существование не только земли и неба, но также и великого свода и плоскости, которым проекционный мир более всего обязан своим изначальным происхождением. Решая этот неразрешимый вопрос, проекция твоя приблизится к другому вопросу, который, правда, так и не сможет озвучить в силу вторичности своего иллюзорного мышления, а также малых возможностей — по сравнению с мычанием — проекционного-условного языка. Вопрос этот, который я обозначил другим, даже для плоскости уникален, поскольку смыслом своим простирается до недосягаемых сфер и превышает возможности обычного созерцания, рассматривая происхождение происхождения, но размышлять об этом разумно дано только одной сущности в стаде, быку по имени Иллюзор — узаконенному одинокому страннику двух плоскостей... Сейчас же — движемся в глубь долины!


 

48. Третий род

Все так же спугивая божьих коровок, пощипывая траву и захватывая иногда и цветы, телки углубились в долину, в ее разнотравье, и скоро увидели группу неопределенных издалека существ, расположившихся отдыхать под несколькими деревьями, кроны которых были похожи на зеленые паутины, висящие над стволами, и образовывали как бы единое целое. Телки остановились поодаль от этих существ, лежавших на плоскости какими-то странными — слишком уж розовыми и слишком уж нежно-голубоватыми — пятнами.

— Вот те, — стал объяснять Пастух, — о которых я и хотел вас предупредить, прежде чем вы отправитесь самостоятельно путешествовать по долине. В моем присутствии вы можете общаться с этими существами, обсуждать что угодно, бегать, играть, щипать вместе траву, но без меня вам, телкам первого круга, да и бычкам, собственно, тоже, сближаться с ними менее чем на тридцать шагов строго запрещено, поскольку таких, как вы, они невольно могут затянуть в свое чрезвычайно миролюбивое, нежное не по-скотски, красивое своим внешним видом и ко всему очень даже неглупое общество, после чего вы, телки, да и бычки тоже, рискуете сущностью уйти в никуда и возвратиться из ниоткуда, изменив свою парнокопытность на непарнокопытность, то есть поменять вид, назначенный вам при появлении на плоскости из недоступных нашему пониманию, недосягаемых сфер.

Розовые и нежно-голубоватые «пятна» — видимо, довольно общительная скотина — поподнимались одно за другим и медленно направились к телкам, которые при их приближении увидели необыкновенно красивых и цветом, и формой, как будто отточенной, розовых пони и голубых жеребцов, размерами своими не превосходящих самую маленькую из всех телок гурта — изящную Розу.

— Какие милые, замечательные создания! — сказала Танька-красава.

— Как будто игрушечные! — добавила Сонька.

— Эти создания, — стал объяснять телкам Пастух, — на первом кругу были обыкновенными телками и бычками, помнящими себя и не помнящими, определенными и неопределенными, а также беззвездными, но, не вняв своему Пастуху, они нырнули в проекционное никуда, были обмануты там искаженным потусторонним и возвратились из ниоткуда скотиной другого вида, в мыслях своих — неопределенного рода и с сущностью, измененной настолько, что ни Пастухи, ни Хозяин не знаем, как себя с ними вести, поскольку даже никакого намека на принадлежность этих созданий к скотине того или иного рода из недосягаемых сфер до сих пор подано не было. Так что пока, за неимением другого, которое могут определить, назвать и установить на Божественной плоскости как реальность только непостижимый Создатель и недосягаемое даже в мыслях Намерение, мы, Пастухи, в целом нарекли эту обаятельнейшую скотину Оно и понимаем ее как производную третьего рода от сущностно-проекционных ошибок иллюзорно-реального направления, которые происходят по вине Пастухов, недоглядевших за своим стадом первого круга. — И когда пони и жеребцы остановились перед гуртом, все же, видимо, стесняясь сразу знакомиться, обратился именно к подошедшим: — Не беспокойтесь, телки мои при мне не позволят себе вас обольщать и покушаться на ваше Оно своим бесстыжим коровьим «му».

— А может ли, — спросила Ромашка, — случаться подобное со скотиной высших кругов? Надо ли этого опасаться в дальнейшем?

— Ну, — ответил Пастух, — если вы увидите слишком уж ярко-розовую на цвет корову или ярко-голубого быка, да и вообще любую другую скотину яркой, радужной, не характерной, не скотской окраски, то это и будут те особи высших кругов, которые, побывав в проекционном нигде и поддавшись там искушениям своего иллюзорного «му», возвращаются в Божественную реальность сущностями, поменявшими в мыслях своих ориентацию изначального рода, плотью своей, правда, если не учитывать нереального цвета, никак не меняясь на вид, поскольку после первого круга подобное изменение уже невозможно. Мы, Пастухи, относим это к не врожденным чудачествам Божественных особей, и опасаться тут нечего — в каждой из вас, как уже говорил, есть собственный направляющий смысл, изначально заложенный в вас великим Создателем и непостижимым Намерением и ими же охраняемый, и любая овца, если захочет, может нырнуть в никуда, поменять там направленность мыслей и вернуться хоть разноцветным бараном — если смысл ее скотского направления таков...

— Да, но эти противные голубые быки, — сказал, завязывая разговор, один из голубых, красивейших жеребцов, — портят все направление, отказываясь от оно и называя себя она, да еще вешая на себя коровьи финтифлюшки и опошляя тем самым естественную и благородную парнокопытную стать.

— Коровы эти, мысленно изменившие сущность, тоже не лучше, — пожаловалась изящная, как куколка, пони. — порозовевшие до того, что розовость у них переходит в какую-то красноту, они упорно не признают оно и заменяют его на он, а у самих — вымя и никакой бычьей стати, одна разляпистость, а в обращении с другими — сплошная скотская грубость, и нежность нашего обаятельнейшего Оно — как правильно выразился ваш мудрейший Пастух, с которым вам несказанно повезло, — им никогда не понять.

— А как же бык Огонек — красивейшая корова из всего нашего стада, которая движется в карнавальной процессии? — вспомнила Антонина-гадалка. — ведь он тоже украшен, и это только подчеркивает его стать. И как вы считаете, бык этот — он, она или оно?

— Бык Огонек — вне обсуждения, — сказал один из голубых жеребцов, — это — звезда, сияющая на плоскости, и мы лично причисляем его даже к двойному Оно, поскольку, не поменяв парнокопытность на непарнокопытность, он тем не менее стал производной нашего, третьего рода, возвысившись в этом роде без всякого влияния на его сущность потустороннего искаженного, то есть утвердил себя в реальности сам, не уходя при этом в потустороннее никуда. Поэтому Огонек — не ошибка, а беспримерное доказательство возможности существования в стаде третьего рода, не связанного с иллюзией. Для наших же многочисленных двойников — как близкого, так и далекого будущего, — следующих за нами, Великий бык Огонек всегда будет примером того, как сущность может установить себя в Божественном стаде конкретной реальностью еще до того, как в отношении этого будет подан какой-то знак из недосягаемых, непостижимых для нашего разума сфер.

Тут телки, пони и жеребцы смешались, перезнакомились как могли и стали вместе щипать траву, обмениваясь попутно своими соображениями по поводу существования в стаде особей третьего рода. Пастух между тем присел на поверхность и, делая вид, что роется в своей сумке, на самом-то деле внимательно наблюдал за этим общением.

— А не жалеете вы, — спрашивала Мария-Елизавета, — что поменяли свой вид? Корова в стаде все-таки как-то престижнее...

— Да мы, — отвечала куколка-пони, — надо сказать, как-то и не страдаем от этого, напротив, будучи телкой, я, помню, выслушивала от своего Пастуха какие-то нравоучения, он вечно готовил нас, телок, шедших в его  гурте, к коровьим обязанностям, к удоям молока и производству навоза. превратившись же в пони, я совершенно не думаю о каких-то обязанностях, живу без мыслей о коровьей ответственности за будущее потомство, к тому же Хозяин не определил нам круги, мы можем даже не выходить за пределы этой прекрасной долины и в общем-то существуем как избранные коровы, в идиллии и полном достатке, при этом скотина не забивает нам головы своими глупыми мыслями — как делает это по отношению к избранным существам.

— А я, — сказал красивейший жеребец, — очень доволен тем, что поменял свой вид. быть жеребцом престижнее, чем каким-то насупившимся бычком, которого мало кто замечает, к тому же весь род нашего вида освобожден от этих бесконечных восьмерок, которые выписывают по плоскости обыкновенные кони и лошади, переходя с круга на круг...

— Но ты повзрослеешь, — разумно предположила Елена, — станешь конем и, как-никак, включишься в эти восьмерки...

— Мы все тут, — сообщила одна из розовых пони, — освобождены от взросления...

— К тому же, — добавил голубой жеребец, — нас не отправишь в места, где исправляют скотину: Оно не вписано в законы существования, и все ошибки наши списываются на месте.

— Ныряйте к нам! Не пожалеете! — сделала предложение пони.

— Действительно, присоединяйтесь, парнокопытность не так уж и хороша! — добавил голубой жеребец.

— А что, — сказала Дуреха, — я бы не против... Тут есть свои преимущества...

Буянка с Кувшинкой переглянулись, Рябинка и Стрекоза одновременно сказали:

— Надо подумать...

Сметанка шагнула к одной из розовых пони, лизнула ей нос...

Пастух, увидев нежелательное сближение и не дожидаясь дальнейшего, вскочил, сдернул с плеча свой кнут и, раскрутив его, щелкнул над головами скотины так, что вся компания, пытавшаяся было найти общий язык, рассыпалась кто куда: пони и жеребцы с удивительной ловкостью ускакали за предел коровьего видения, телки же разбежались в разные стороны, рассеялись по высокой траве, после чего каждая, отдышавшись, сориентировалась в пространстве по двойникам своего будущего и прошлого и отправилась в сторону дороги, где вскоре и собрался весь гурт.

— На самом-то деле, — миролюбиво стал объяснять Пастух, когда телки, изображая полное послушание, неторопливо двинулись по дороге вперед, — Хозяин не знает, что делать с этим Оно, и ждет особого знака из недосягаемых сфер, после чего движение этой скотины приобретет хоть какие-то очертания, поскольку пока что, как видите, Оно является просто бессмысленно шляющимся по поверхности, а это противоречит закону существования скотины на плоскости и под сводом, согласно которому любая особь несет здесь свой Божественный смысл. Явление — новое, но стаек этих на плоскости мелькает не так уж и мало, и, что странно, те самые редкие собчаки, которых вы видели в движении Великого тракта, иной раз пасутся вместе с этими пони и жеребцами и, как заговорщики, обсуждают с ними что-то на языке, который не понимает никто — даже Подслушиватель, и поэтому высший разум Хозяина находится в полном, можно сказать, неведении относительно замыслов этого пугливого, нежного и неопределенного пока что Оно.


 

49. Фигулина

После очередного столба телки неторопливо сошли со своей дороги в траву и начали насыщаться, то и дело осматривались вокруг — не появилось ли в пределе коровьего видения что-нибудь еще неизвестное, новое, при сближении с которым нужно соблюдать осторожность, чтобы не вызвать гнев Пастуха. Сам же Пастух между тем переместился к группе деревьев, кроны которых были похожи на конусы или свечи и уходили ввысь так далеко, что, казалось, сливались со сводом, и, сбросив сумку и бич и привалившись к стволу, стал наблюдать за пастьбой своего неразумного стада.

В самый разгар выщипывания вкуснейшей травы в поле зрения телок угодила корова, которая вышла из-за кустов, разляписто скучившихся неподалеку от места пастьбы, и направилась в сторону гурта. Телки на всякий случай установились поближе друг к другу и приготовились не общаться без позволения на то Пастуха. Большая корова светло-рыжей окраски постепенно приблизилась к стаду, и телки от ее странного вида не то чтобы просто перестали жевать, а просто оторопели, слюни у них так и повисли вместе с травой, мало того, от удивления все пустили длинные струи, а потом еще сделали по шлепку, обогащая поверхность.

Вымя вместе с сосками у этой коровы было упрятано в холщовый мешок, стянутый у живота обыкновенной веревкой, задняя коровья часть была закрыта чем-то вроде огромных, розового оттенка проекционных трусов или подгузника с дыркой, из которой торчал заплетенный в косичку и украшенный наивным бантиком хвост, грудь закрывал плащевой ткани нагрудник, надетый на шею, и вдобавок на шее из-под него виднелся клетчатый носовой платок... Все это выглядело бы очень смешно в проекционной иллюзии, если бы полусущностная корова была подобным образом разодета, но пространство вокруг было вполне реальным, и светло-рыжая особь являлась частью неразделенного нечто, воспринимать которое даже с оттенком иронии было бы несуразно, — так что телки с должной серьезностью разглядывали детали коровьего одеяния, подмечая чистоту и опрятность всего, что было напялено на эту странную личность.

— Э-эх, бесстыжие, и как вам не совестно! — с упреком сказала корова, выражаясь сразу проекционно, хотя телки настроились на понимание коровьего языка и мысленно подключили свой телячий, пока еще небогатый словарь. — Одно слово — бесстыжие! — повторила корова.

Не зная, что и как отвечать, все телки перевели взгляды на Пастуха, который находился в пределе коровьего видения, но никаких знаков оттуда не поступило, Пастух никак не среагировал на появление этой странно украшенной сущности — как будто его это и не касалось, и тогда Роза взяла на себя ответственность начать разговор.

— В чем же мы провинились? — спросила она.

— Как же вы можете, — сказала корова, — так бесстыдно, не стесняясь друг друга, друг при друге облагораживать этот луг, да еще пускать эти длинные струи — все вместе! К тому же на том самом месте, где занимаетесь поглощением травы. Вам не противно?

— А где же нам это делать? — удивилась Ромашка.

— Как где? Отошли бы вон в те кусты, и, ради приличия, не все разом, а по одной.

Телки молчали, даже как-то смущенно.

— Морды у вас обслюнявлены, — продолжала корова, — слюни свисают чуть ли не до поверхности, — выглядит отвратительно, вытирайте хоть об траву... А лучше потребуйте от своего Пастуха, чтобы он добыл вам нагрудники — из проекционной синтетики, это чистоплотнее всего, такой нагрудник можно прополоскать в любой близлежащей луже.

Телки продолжали молчать, переваривая услышанное.

— Теперь — носы: мокрые, до неприличия сопливые... Безобразие какое!

— Да как же мы высушим наши носы? — удивилась Джума.

— А вот у меня платок, — сказала корова, — и пусть ваш Пастух достанет в потустороннем нигде точно такой же, пусть и один на всех, и вытирает вам ваши носы — все Пастухи просто обязаны следить за коровами, тем более за телками первого круга.

Телки как будто бы онемели и не могли ничего возразить.

— И не чавкайте так, вас слышно издалека, жуйте скромнее!.. Теперь постановка копыт... — тут корова укоризненно покачала рогами. — Задние ноги у вас раскорячены так, как будто вы носите вымя... Как нескромно! Сдвиньте их, сузьте, хоть немного прикроете срам... Что, у вас одни бычки в голове? Бесстыжие... Как не стыдно!

Затем корова сказала:

— Посторонитесь, дайте дорогу! — и, пройдя сквозь раздвинувшееся, буквально обомлевшее от удивления стадо, степенно и важно удалилась в сторону, противоположную той, откуда пришла.

Последнее, что услышали телки, было: «Скотина, она и есть скотина, к тому же безрогая... Вот же скотина!»

Все стадо, тут же бросив траву, двинулось к Пастуху и, окружив его, наперебой, без остановки заголосило:

— Пастух, мы — ошарашены! Вы видели существо, с которым мы разговаривали?

— Это, Пастух, была корова или иллюзия?

— Она, Пастух, обозвала нас скотиной...

— Безрогой, Пастух...

— И заявила, что мы неправильно облагораживаем поверхность...

— И посоветовала нам сузить копыта...

— Платок...

— Срам...

— Нагрудник...

Дождавшись, пока все телки проговорятся и замолчат, Пастух соорудил козу, дал склеить ее Овсянке, выпустил едкий ковыльный дым и сказал:

— Это, телки, была Божественная корова, сущность возрастом в бесконечно много кругов, скоро она удалится к горам и превратится в туриху и поэтому и ведет себя поучительно, исходя из того чисто внешнего взгляда на стадо, который возник и развился в ней под влиянием ее же проекции, не подействовавшей на сущностную основу этой коровы, на порядок вещей в ее голове, но сместивший ее отношение к поведению скотины на поверхности и под сводом, к внешнему облику и к тем мелочам, на которые особи нашего стада не обращают никакого внимания. — Тут Пастух, затянувшись козой, сделал паузу и, как это нередко бывало, начал или продолжил как-то издалека: — Вы, телки, уже миновали столбы полного непонимания реальности, а также область последних иллюзий скотины и добрались, я считаю, успешно, до той части поверхности, где молодые коровы обретают более глубокие знания окружающего пространства, и поэтому должны в понимании своем исходить из того, что воздействие потусторонней иллюзии на сущности нашего стада было всегда, правда, менялись формы и степень этого нежелательного влияния.

— А я, Пастух, — не сдержалась Елена и прервала Пастуха, — пообщавшись с этим Оно и с этой разодетой коровой, задумалась не о влиянии на стадо мертворожденных теней, но о возможности раздвоения самих сущностей, не связанного с проникновением потустороннего искаженного. То есть мне показалось, что в каждой сущности содержится еще одна сущность, которая при определенных обстоятельствах и проявляет себя. как, например, в этих она и он возникло еще и оно, а в корове — совсем не скотина, но что-то другое, и все это дожидалось момента в глубине светлого и искристого, чистого скотского существа.

— Это предположение, Елена, — ответил Пастух, — прямо относится к проекционному взгляду на мир, и за подобные мысли, начиная с круга второго, любую особь могут отправить в Большой отстойник на исправление ее ума, а при повторном развитии мыслей подобного рода определить и в Загон для сумасшедшей скотины. И все потому, Елена, что предположение это исходит из потустороннего мышления, которое используется вашими призраками и которое довольно часто задается вопросом: есть ли в моем я еще одно я? То есть мертворожденные тени могут искать не только зеркала в зеркале и воды, предположим, в воде, но и себя, выражаясь проекционно, в себе, чувствуя себя не реальными и ощущая в себе что-то истинное, более правильное, и это весьма похвально, поскольку, возвышаясь при этом до понимания великого положения вещей, они ощущают в себе, вторичных, вас — первичных. Но это похвально лишь для проекций, для вас же, Божественных особей, вопрос подобного рода говорит лишь о проникновении мертворожденного мышления в сущности в те моменты, когда они пользуются своей Божественной привилегией: побывать в проекционном нигде, чтобы отдохнуть и немного развеяться от обремененного многочисленными заботами и ответственностями существования в нашем великом стаде. Поэтому не задавайте себе этот вопрос, который, Елена, возник у тебя от остаточного проекционного взгляда на порядок вещей. Стадо многообразно и многолико, но существование сущности в сущности — предположение абсурдное. Смешение жеребца и ослицы, осла и кобылы, как это допустимо в потустороннем нигде для проекционной скотины, могло бы, наверное, породить сущность в сущности, но Великий закон, исходящий из недосягаемых сфер, подобных модификаций, говоря отвратительным мертворожденным звучанием, на плоскости и под сводом не допускает, и поэтому предположение твое, Елена, четырежды невозможно. Но вернемся к корове, которая вас так удивила. Зовут ее Фигулина, в каком-то смысле история ее будет обратная той, которой прославилась Барбариска-Илона-заступница, то есть Фигулина на плоскости всегда вела себя как потусторонняя тень, причем копируя особенности характера своего мертворожденного призрака, так что по действиям этой коровы можно было увидеть ту высшую степень удаления этого призрака от первоосновного скотского поведения. С самых первых столбов телка эта, родившаяся от уважаемой, определенной коровы по имени Марфа и не известного никому быка, с которым Марфа схлестнулась не при свидетелях, для облагораживания поверхности удалялась от своего гурта за предел коровьего видения, траву и сено жевала как-то брезгливо, то и дело выплевывая поглощенное, воду пила только из чистых луж, причем не втягивая ее, а как-то осторожно лакая, высокомерно вела себя со своими согуртницами, как будто была на голову выше, пуская струю, всегда закрывала глаза, — за что и получила от своего первого Пастуха кличку Фифа, лягнув его в тот важный момент, когда он пытался определить ее промежностную судьбу — как неопределенной, не помнящей себя телки. На круге втором все эти качества Фифы усугубились, и первый же бык, оприходовавший ее, обозвал ее Фигулиной — так она повела себя после совокупления: убежала в кусты, заревела там так, как будто случилось что-то непоправимое, а Пастуху, пришедшему к ней на помощь, чтобы успокоить ее, заявила, что ей необходимы трусы, а без трусов она больше не выйдет из этих кустов, — пусть раздобудут трусы в проекционной иллюзии, а она будет ждать, голой в стадо больше ни шагу. Хозяин по донесению Подслушивателя тут же определил проникновение несущностного, что, собственно, видно было и невооруженным взглядом, и — дело обычное — на исправление в Главный отстойник. Быка же похвалил за меткую кличку, наградил серьгой в бычье ухо и объявил Пастухам, что Фифа — теперь Фигулина.


 

50. Ультиматум Фигулины. Коровьи вирши

В отстойнике Фигулина вела себя хорошо, но не могла найти себе места для облагораживания поверхности, и Пастухи выводили ее далеко за ограду, причем отворачивались по ее просьбе, когда она совершала этот естественный и полезный для Божественной плоскости, чуть ли не самый важный для всей скотины, привычный и ничем не выдающийся акт. Никто, конечно, в ту пору не ожидал, что акт этот, совершаемый именно Фигулиной, обернется, — телки, запомните это! — впоследствии новым направлением интереса скотины, которое отобразится в иллюзии и захватит испорченное воображением проекционное мышление, возвращая его к раздумьям о великой и вечной реальности... Но об этом потом. Итак, выйдя из Главного, или Большого, отстойника, Фигулина двинулась по великим кругам, но после рождения телки — светло-рыжего очаровательного создания, даже не откормив его — по причине отсутствия в вымени обычного молока, Фигулина не стала давать и эфирного молока — случай единственный во всем стаде. И снова попросила трусы. Дорога теперь была — в Загон для сумасшедшей скотины. В Загоне этом содержалось много коров, в которых основательно застряло несуществующее, а также реальное искаженное, преобразуясь в сущностях в разные мании, но Гуртоправы, изгонявшие все это беспощадно, столкнулись с тем, что, собственно, в голове вновь поступившей коровы никак не нарушено понимание порядка вещей, что мыслит она как обыкновенная сущность, считает себя Божественной особью, и при внимательном изучении определили, что Фигулина находится под постоянным влиянием своей оригинальной проекции, которая вытесняет из сущности чисто внешнее, нормальное, скотское поведение, не подавляя при этом Божественного начала коровы и ее великого смысла — что характерно для заразившихся несуществующим искаженным. Поэтому в Загоне для сумасшедшей скотины единомышленников у Фигулины не обнаружилось, она только и занималась тем, что раздраженно делала замечания окружающим ее особям: «Что вы жуете сено и чавкаете как скотина — нельзя ли поаккуратнее... Облагораживайте поверхность хотя бы в углах — загадили все пространство, пройти нельзя... Слюни-то вытирайте — хотя бы о частокол, тошнит от вашего вида... Лужи льете прямо при Гуртоправах — не стыдно?.. Хвосты у вас грязные, неопрятные, как мочалки с помойки потустороннего мира... Скотина — она и есть скотина...» Мало того, наблюдая эту невиданную корову, Гуртоправы уличили ее не менее чем в ханжестве, разумеется обратного направления: отойдя в дальний угол загона и пуская струю, Фигулина, как услышали Гуртоправы, тихо мычала: «Ну, что же, корова — она и есть корова, зато — реальность, не то что какие-то там бесплотные тени, у которых даже нету рогов и хвостов...» Корова, чувствующая себя коровой, не должна содержаться в Загоне для умалишенных коров, и поэтому Хозяин снова выпустил Фигулину в движение по великим кругам, предупредив Пастухов об особенностях ее не скотского поведения. Надо сказать, что Фигулина не заражала странностями своей потусторонней проекции, возобладавшей лишь в определенной мере над сущностью, окружающую скотину, с которой двигалась в стаде, поскольку если корова, к примеру, может, вернувшись из ниоткуда, попросить чашечку кофе и табаку, то вслед за ней это может сделать и другая корова, и так все коровы потребуют кофе и будут стрелять табак, но никакая особь не ограничит себя в облагораживании поверхности в том месте, где ей этого захотелось, следить за тем, тянутся у нее слюни от морды или не тянутся, и тем более мечтать о каких-то трусах, которые для Божественных особей со всех разумных сторон уж совсем ни к чему. Правда, одна коза, узнавшая про трусы, о которых к тому моменту говорила вся плоскость, изумляясь выдумкам Фигулины и посмеиваясь над ней, тоже потребовала себе трусы, но серьезный козел, ее друг, пасшийся рядом с ней, так поддал ей своими рогами по заднему месту, что она подлетела и грохнулась о поверхность, а Пастух, случившийся рядом, тут же погнал ее, еле живую, в Главный отстойник, посчитав, что коза эта возомнила себя коровой, мало того — мыслящей искаженно. Фигулина же, проходя круг за кругом, требовала все больше и больше: нагрудник, платок для сморкания, лифчик для вымени, не дающего молока, прическу хвосту и, главное, полную защищенность от домогательств быков — с чем она лично обратилась к Хозяину, разумеется через своего Пастуха, — и в итоге, кажется на пятом кругу, Фигулина предъявила Хозяину то, что в проекционной иллюзии именуется ультиматумом: или ей соорудят на плоскости туалет для личного пользования, или она специально нарушит незыблемое, попытается, предположим, передвигаться на двух ногах, после чего ее отправят в потустороннее никуда, а там уж она как-нибудь заполучит то, что так долго и унизительно выпрашивает у Пастухов, Гуртоправов и у Хозяина тоже. Высший разум не знал, что и делать, поскольку Главный отстойник ничего не давал, Загон с его содержимым мог развить нежелательное, в остальные места попадали уже провинившиеся серьезно, и Хозяин, подумав, согласился на туалет — понятие совершенно невиданное для особей нашего стада, речь о котором пойдет на шестидесятых столбах вашей великой дороги, где вы и увидите это странное сооружение проекционного разума.

— И все же, Пастух, — сказала Джума, — Фигулина получила что-то вроде трусов, но я не завидую, только вот как же, Пастух, она облагораживает поверхность?

— Ну, — ответил Пастух, — мы, Пастухи, помогаем ей снять одеяние, отворачиваемся или даже отходим, после чего она и совершает свой естественный акт, всякий раз кажущийся ей действием, выходящим за рамки приличия. Можно только предположить, как ведет себя ее потусторонняя тень, занимаясь в иллюзии тем же самым. Наверное, закрывает глаза и обзывает себя скотиной.

— Я бы сказала, Пастух, — неожиданно вмешалась Роза, — что вы в рассказах своих уделяете очень много внимания облагораживанию поверхности, то есть буквально Божественному навозу, причем даже здесь, в этой прекрасной долине, где все окружающее располагает к чему-то возвышенному, предположим к скотской поэзии, связанной с созерцанием, а не к мыслям о той обыденной жизни скотины, которая, как понятно, состоит из привычных обязанностей и насущных потребностей. Я, Пастух, имею в виду, как здесь много вкусной травы и прекрасных цветов, божьих коровок, разных деревьев и интересных существ, украшающих этот мир!.. Жаль, что я не поэт и не способна облечь в какую-то форму те сентиментальные чувства, которые охватывают меня здесь, а вы — «навоз»!.. Конечно, субстанция эта первостепенна для плоскости, и обладает еще более Божественным запахом, чем наши бесполезные струи, но все же воспеть ее поэтически невозможно, и постоянно помнить о ней тоже не хочется, это попросту скучно.

— Возможно, Роза, ты и права насчет этой округи, располагающей к стихосложению и песням, которые дано сочинять и петь не только Художникам с той самой Большой дороги, но и любой скотине, почувствовавшей определенный настрой, но дело в том, что, как ни крути, тут все равно все связано с облагораживанием поверхности, куда ни сунься — везде следы, воздействие этого не поэтического на первый взгляд, Божественного свойства скотины. Вот, например, о песнях... Коровы, о которых слагают стихи и песни, влюбленные в них быки — это не существующие коровы. «корова моей любви» — это воображаемый идеал в мыслях быка, и, равно тому как и в проекционной иллюзии, здесь посвящаются песни этому идеалу, правда, на свой, бычий лад — в основном это рев, разумеется разных оттенков, но главную роль у скотины играют сила и мощность рева. Проревев свою песню в честь обожаемой в мыслях, несравненной любимой, бык, от усилия рева, делает огромную кучу, и именно по величине этой кучи можно определить ту степень любви к своему идеалу, которую испытывает бык, спевший песню. Затем на этом бесценном навозе любви и вырастают цветы необыкновенных раскрасок и форм, мимо которых не может пройти никакая корова, любуясь ими и завидуя тем, в честь кого спета песня, навален навоз и взошли Божественные цветы, увядающие после взгляда посторонней коровы. Так что, Роза, именно в цветы, через навоз, превращаются великие песнопения быков в честь воображаемых возлюбленных сущностей! И именно из кристальной чистоты дна бычьей сути и растут стихи и появляются песни, а не из какого-то мусора, как это заявила однажды одна корова — лжемудрая художница с той самой Большой дороги. Но в чем-то эта художница была и права! Корова, сочиняющая стихи и поющая песни, берет свое вдохновение не со дна скотской сущности, идеально кристальной, но из своей головы, которая обычно у всех коров настолько засорена обыденностью и своими обязанностями в движении в стадах и гуртах, которое не совершают быки, в основном гуляя по одному и свободно, — что в итоге выдает не стихи, а вирши, пусть даже и посвященные своему возлюбленному быку, с которым корова обычно сталкивается в области грез. Вирши — качеством ниже, да и мычание не рев, и поэтому, телки, запомните навсегда: вздумав что-то пропеть, трижды подумайте: пусть и нескладный — рев быка не смешон, смешно мычание коровы. Так уж установилось в Божественном стаде, исходя из воли Создателя и желания Намерения, логику действия которых нам никогда не понять.

Свод стал темнеть, предел коровьего видения сократился, и в наступающей мгле возникли величественные фигуры коров, следующих в одном направлении — видимо, к дойкам, и телки, приготовившись к тьме, разлеглись вокруг Пастуха, уютно посапывая и наблюдая, как загораются в своде лампочки звезд — так неожиданно, как будто их кто-то включает.

— А вы, Пастух, — напомнила Антонина-гадалка, — обещали нам «барбариски».

— Наступит свет, — отозвался Пастух, — я повидаюсь с пастухом Николаем — и будут вам «барбариски». Сейчас же я закурю большую козу, чтобы разбавить свой сгущающийся эфир, который может уснуть, и приступлю к объяснению того, что может позволить себе корова, посещая иллюзию, и чего ей следует избегать. Я думаю, вы уже доросли до этого разговора. Джума, высунь язык и склей мне козу!


 

51. Коровьи страсти

— Итак, — продолжил Пастух, затягиваясь козой, — нет лучшего места на плоскости для обсуждения подобных вопросов, поскольку в долине, как видите, до того хорошо, пространство настолько разнообразно и подходит для отдыха, созерцания и умиротворенной пастьбы, что никакая скотина здесь не уходит в потусторонние ощущения и даже забывает о возможности пребывания в них, и поэтому именно здесь ощущения эти удобно рассматривать как бы со стороны, как нечто абстрактное, далеко отстоящее от потребностей скотского существа. Скажу наперед, что никакой Пастух взрослым коровам подобные наставления делать не будет, и поэтому я просто обязан предупредить вас о тех нежелательных действиях и состояниях, в которые вы можете погрузиться, находясь в потустороннем нигде, и которые, вернувшись из ниоткуда, начать в себе культивировать, благодаря чему ваше поведение на плоскости может измениться до безобразно не скотского, после чего, разумеется, сущность ваша подвергнется наказанию. Во-первых, будущие коровы, вам следует избегать серьезного отношения к несуществующему искаженному, то есть к вторичной иллюзии — всему тому, что создано воображением ваших бесплотных призраков и воплощено в их нереальную жизнь... Затем — старайтесь не поддаваться чувственной стороне происходящего с вами, поскольку вся гамма чувств, которую испытывают ваши потусторонние тени, возникла у них с развитием воображения и относится к тому иллюзорному восприятию иллюзорного мира, которым постепенно окружили себя эти мертворожденные призраки, и, таким образом, являет собой наслоение иллюзий, от которых бесчувственная скотина может просто сойти с ума. Не погружайтесь в проекционное словоблудие. Обезопасить себя от него можно только одним: сторонитесь тех областей потустороннего мира, которые создали и развили известные вам Химеры, то есть избегайте химерических областей, имеющих свойство заглатывать все, что соприкасается с ними. Впрочем, коровья болтовня, не связанная с химерическими идеями, вреда не приносит. Книг, разумеется, сущностью своей не писать, картинок не рисовать, не философствовать — смешна корова, взявшаяся за это. Читать — ограниченно, серьезные книги, как призналась ваша Джума, довели ее до того, что в голове у нее не осталось живого места для понимания правильного порядка вещей. Коровье чтение — это книги по домоводству и садоводству, по правильному воспитанию телят, по кухням, а также развлекательные романы, повести о любви. Но не особенно увлекайтесь там красотой этой любви — призрачной по отношению к здешнему миру, о чем мы уже говорили подробно в прошлую тьму. Газет не читать — ибо корова, читающая газету, выглядит совсем уже глупо, хотя бы и в образе бесплотной проекции.

— А журналы мод нам можно читать? — наивно, как и всегда, спросила Кувшинка.

— Можно, — ответил Пастух, — но вряд ли вы извлечете из этих журналов что-то полезное для коровы, поскольку на вашем моменте движения эстетика проекционной иллюзии в развитии своем еще не достигла понимания высот Божественно-скотского коровьего обаяния.

— А можно нам посещать разные зрелища и участвовать в них? — спросила пегая Роза.

— Тут разговор особый, — ответил Пастух. — вы уже видели двух коров, поддавшихся зрелищной страсти и убегавших от молодого бычка, убийство которого их сущности наблюдали как зрелище, — уверен, они не раз пожалеют об этом. вы также видели Вербу, которая, даже не погружаясь в иллюзию и только наблюдая мираж, уже поддалась этой страсти — участвовать в танцах, и, если бы ей дали возможность, она бы упала, задрыгала копытами и сотрясала эфир неприличными для уха скотины проекционными звуками, и это лишь малый пример того, что может происходить с коровьими сущностями при посещении зрелищ, — поэтому лучше оставьте эти потусторонние сборища бессущностным призракам, которые, собственно говоря, их и устраивают, нуждаясь хоть в каком-то подобии стадного чувства, которое вы, Божественные коровы, испытываете везде и всегда и передаете своим бесплотным теням, которые никогда и нигде не чувствуют себя одинокими, ощущая великую связь со стадом, бредущим на плоскости и под сводом. Так установлено великим Создателем и непостижимым Намерением. Но есть оговорка: недосягаемый разум не контролирует животную страсть, и это худшее из того, чем может заразиться скотина в потустороннем нигде. Та самая скотская страсть одного рода к другому, касающаяся вашего коровьего «му», вреда не наносит, поскольку длится у сущностей коротко, имеет периоды, не выходит за пределы этого самого «му» и поэтому безопасна в отношении поведения скотины, на которое никак не влияет. Проекционная страсть других видов и форм не находит на плоскости выражения и не опасна для сущностей, поскольку порождают ее обстоятельства потустороннего мира, отсутствующие в реальности, безрассудство проекций, не свойственное скотине, и так называемая душа, которой хлопотно и с беспримерным усердием занимаются небесные Пастухи — мои небесные братья, выявляя в ней три главных темных порока, ею же порожденные: тщеславие, сластолюбие и сребролюбие, — что для бездушной скотины является пустыми проекционными звуками, и, следовательно, сто тридцать две чаши весов в промежуточной плоскости никаким образом не касаются вас, Божественных особей, на чистом, белом, искристом дне которых нет ничего такого, что можно было бы взвешивать. Но есть — животная страсть, возникшая в проекционной иллюзии одновременно с воображением, когда проекции ваши уподобились хищникам и начали поедать проекционных коров, развившаяся в ту степень уподобления не скотскому, в которую развилось воображение о самих же себе ваших бесплотных, бессмысленных призраков, и достигшая своего апогея в том смысле, что нет силы, способной остановить ее. Мало того, что страсть эта приводит к самостоятельному разрушению иллюзии, не задуманному великим Создателем и непостижимым Намерением, единственно от которых и исходит все, что есть, было и будет, но и проникает сюда со скотиной, побывавшей в проекционном нигде и заразившейся этой страстью, превращаясь на плоскости в недопустимое и даже циничное поведение особей. Будьте, будущие коровы, внимательны, бывает, самое безобидное действие проекции, в которое включается ваша сущность, может привести к этой самой животной страсти, перед которой бессилен даже разум недосягаемых сфер... Вот вам недавний пример. Как-то недавно две коровы четвертого круга, с кличками Мурашка и Мушка, неопределенные сущности очень хорошего поведения, никогда не замеченные в чем-то предосудительном, исполняющие свои обязанности в стаде с тем коровьим терпением, достоинством и соблюдающие тот строгий порядок движения по великим кругам, которые так нравятся вашей согуртнице Марте, отправились, поглощая траву на лугу, отвлечься от однообразия пастьбы в проекционное никуда и... попали на чищенье рыбок, предназначенных для гостей. Что тут, казалось бы, поджидает опасного? На блюде лежала великолепная горка только что пойманных, трепещущих карасей. Они отливали золотом и то один, то другой прыгали вверх, как золотые живые слитки. И вот две сущностные проекции вместе с коровами, мысленно вошедшими в них, недолго полюбовавшись этой прекрасной картиной, с острыми ножами в руках накинулись на эту великолепную золотую горку. Со страстью, с животной страстью, они соскабливали золотую чешую с еще живых, трепещущих рыбок, выдергивали внутренности и, не обращая внимания на писк этих рыбок, отрезали им головы. Все это они делали хищно, страстно и с наслаждением, которое, казалось, судя по неторопливости их движений, так и хотят продлить. «Пищат!» — говорила Мушка. «Пищат! — соглашалась Мурашка. — Они и на сковородке, даже и без голов будут пищать!» Подумайте, телки, это говорили Божественные создания — ваши старшие сестры с высших кругов! Животрепещущие, золотые слитки превратились скоро в безликие трупики — в рыбу для жарки, и сделано это было с животной — не скотской! — страстью. Можно было подумать, что сейчас Мурашка и Мушка, в проекционном нигде зовущиеся Маришка и Машка, пожарят рыбок и набросятся на них так, что съедят с хвостами и косточками и еще будут облизываться, но ничего подобного не случилось: как только рыбки затрещали в масле на сковородке, так тут же всякий интерес к ним был потерян, и их чуть не забыли перевернуть, чтобы обжарить и со второй стороны. Да и перевернув карасей, про них как будто забыли, и рыбки чуть не сгорели. А кушать их Маришка и Машка вообще не стали — отдали гостям, а сами не тронули ни кусочка, взяли по яблоку и стали жевать эти яблоки, хрустя как коровы, да еще брызгали друг на друга яблочным соком. Не вкусная рыба им была нужна, но ее красота, полюбовавшись которой они ее уничтожили, проявив свою животную страсть.

— Пастух, — рассудила Джума, — но ведь, вернувшись из неправильных ощущений, эти коровы не смогут почистить здесь рыбок. даже если бы рыбки и плавали в какой-нибудь луже, как коровы смогли бы поймать их — не языками же! — и тем более почистить — не копытами же! Так для чего же такие примеры и наставления для нас? На плоскости нет тех обстоятельств, которые породили бы подобную животную страсть.

— Все это так, Джума, но заразившиеся этой страстью Мурашка и Мушка по возвращении в плоскость сразу начали живодерствовать: тут же, на том самом лугу, где паслись, они попытались ловить языками божьих коровок, и Мушке удалось слизнуть с носа Мурашки одно из этих беспечных небесных существ, которое она проглотила, даже не поперхнувшись... Затем они отошли к краю луга, к одной из воловен, и съели грядку красно-желтых цветов, посаженных вдоль нее Пастухами специально для украшения коров, которые задумают двигаться в карнавальное стадо... Дальше, зайдя в здание воловни, они осмотрелись, выбрали себе по быку, и Мушка заявила тому быку, которого выбрала: «Ты до того красив, что я бы съела тебя...» Мурашка же промычала избраннику без всякого «бы»: «Красавец, я тебя съем!..» Ирония и шутки — понятия потустороннего мира и в стаде отсутствуют, и два быка, несказанно удивленные, решили, что коровы эти тронулись головами и лучше с ними не связываться, и поэтому быстро ушли из воловни — подальше от непонятного им: кто знает, чем могут закончиться подобные заявления? Конечно же отхватить кусок от быка — это со всех сторон невозможно, и даже нечего обсуждать такую возможность, но в мыслях-то у Мурашки и Мушки что-то застряло! Вот во что может превратиться чищенье рыбок в проекционном нигде! То есть в мыслях у них образовалось что-то недопустимое в отношении подобных себе, и брат мой, Пастух, наблюдавший за поведением Мурашки и Мушки и уже видевший и заглатывание божьей коровки, и поедание цветов и ожидавший только гурта на дороге, чтобы отправить с ним этих двух особей прямо в Главный отстойник, узнав от проходящих мимо быков о разговоре в воловне, безотлагательно, даже без одобрения на то Хозяина, пристроил Мурашку и Мушку к первому же гурту, следовавшему в Загон для сумасшедшей скотины, и эти двое избегли направления сразу на Великие скотобойни лишь потому, что благородный Пастух, взвесив все за и против, рассудил следующим образом: виновато пребывание в проекционной иллюзии, то есть если бы поведение этих двух живодерок породил реальный окружающий мир — не миновать бы им скотобоен. Кстати, насчет красоты! Я заметил уже, как некоторые из вас нет-нет, да и подхватят цветок. надеюсь, что это не страсть, а лишь коровье любопытство и в будущем отношение у вас к красоте этим и ограничится.


 

52. Хромой Николай

— Но страсть эта, — продолжил Пастух, — у Мурашки и Мушки не шла дальше уничтожения и поедания красивого, то есть не была связана с мыслью об убийстве подобных себе... Последним, надо бы вам уже знать, иногда заражаются массово в проекционной иллюзии быки и очень редко коровы, и эта животная страсть проникает на плоскость в той форме, в которой она существует в потустороннем нигде, определяется сразу по сверхагрессивному поведению скотины и, разумеется, требует немедленной изоляции в область восьмидесятых столбов, где расположены наши Великие скотобойни и где Гуртоправы, работающие на них, в полной мере выполняя свои обязанности, гонят желающих смерти другим в кровавые битвы, давая почувствовать приближение смерти и побывать в роли жертв, а особо проникшимся животной страстью к убийству даже показывают цеха, в которых расчленяют скотину, делят ее на куски и превращают эти куски в еду для мертворожденных теней, — разделочные цеха на плоскости, разумеется, невозможны, и Гуртоправы, напаивая скотину настоем из особенных трав, погружают озлобленных особей в эти иллюзорные видения. Быки, правда, как я говорил, идут на эти мучения с победоносной уверенностью и праздничным настроением, коровы — плетутся подавленные, похожие на овец, из скотобоен же и те и другие выходят на заглядение спокойными, с осмысленным скотским взглядом, в котором не улавливается даже доли чего-то животного, и в дальнейшем с покорностью и достоинством выполняют любой приказ Пастуха, да и вообще образуют потом показательные стада, которые можно только поставить в пример всем другим особям нашего великого стада.

— Понятно, Пастух, — сделала вывод Елена, — что при отсутствии смерти убийство на плоскости невозможно и лишь возможна попытка его, но как возможно поедание подобных себе, влекущее за собой наивысшее наказание, такое, как Пантеон скотских ужасов, куда пыталась прорваться Барбариска-Илона-заступница — страдающая за страдающих?

— Великий Хозяин, — ответил Пастух, — установив за подобное действие наивысшее наказание, учитывал то, что, заразившись хищной животной страстью в проекционном нигде, скотина, вернувшись из ниоткуда, может откусить друг у друга хвост, или ухо, или еще что-то, расположенное, к примеру, внизу живота... Такого на плоскости до сих пор не случалось, но кто точно знает, что имели в виду, например, Мурашка и Мушка? Пастух Николай рассказывал мне, как одна из его проекционных коров, пощипав белены, схватила и стала жевать хвост быка, пасущегося со стадом, после чего тот и без всякой травы так взбеленился, что вознамерился забодать всех вокруг, включая и своего пастуха, которому не помог даже кнут, — от удара последнего бык лишь удвоил свирепость, разогнал всех коров, поддевая рогами, Николаю же копытом своим отдавил левую ногу, и пастух захромал...

— И конечно, — вставила вывод Елена, — бык этот угодил уже на реальные скотобойни в проекционном нигде...

— Ужас! — сказала Овсянка.

— Это немыслимо, — согласилась Рябинка.

Тут Пастух закурил очередную козу, выпустил дым и важно сообщил:

— Нет, коровы, было совсем не так! Николай обуздал быка, и история эта коснулась даже меня, правда, в самом своем конце. Впрочем, я думаю, вы прошли уже столько столбов и так стремитесь погрузиться в реальность, что никакие истории, происходящие в потусторонней иллюзии, вам интересны не будут.

— Почему же, Пастух? — возразила за всех Джума. — Призрачный мир, конечно, заполнен историями, в реальности невозможными, которые создает воображение наших бесплотных призраков, и поэтому кажется, что подуй ветер, и истории эти сразу же сдует вместе с этими призраками, но та ситуация, о которой вы начали говорить, не совсем иллюзорна, поскольку касается все же проекционных коров — наших дальних сестер, такого же брата — быка и ко всему прочему пастуха, заключающего в себе загадку высшего смысла, как, помнится, вы объясняли. И поэтому я лично с удовольствием послушаю, что было дальше, и особенно мне интересно, каким образом Николай обуздал распоясавшегося быка.

— Да, Пастух, — согласилась Кувшинка, — интересно еще, насколько пострадали коровы, ведь бычьи рога — не шутка.

— А мне интересно, — сказала Танька-красава, — насколько красив был этот разозлившийся бык. Черный он был, рыжий или пятнистый?

— А это-то тут при чем? — удивилась Мария-Елизавета.

— Ну, — ответила Танька-красава, — за его красоту можно было бы и простить подобное поведение, да и бык, как я понимаю, в стаде один, а коров-то полно... И виноват-то не бык, а эта самая дура корова, съевшая белену и жевавшая хвост быку.

— Кстати, Пастух, а есть ли это растение на плоскости? — спросила Джума.

— И интересно, осталась ли у пастуха хромота... — добавила Куролеска.

— Ну, если всем интересно, то я доскажу. Пять коров пострадали легко — бык чуть прошелся рогами по их задам и бокам. Это был черный, красивый во всех отношениях бык, и, конечно, жевать его хвост было кощунством — здесь корова попала бы как раз в Пантеон и оттуда, возможно, даже в иллюзию. Белена на плоскости есть, и скотина, объевшаяся ее, сходит с ума, усмирить ее трудно, хотя и возможно, правда, не было случая, чтобы растение это подействовало так живодерно в отношении подобных себе... Николай так и остался хромым... Что же касается обуздания быка, тут простого ответа не дашь, тут сложилась история, в окончании которой непосредственно участвовал я, переместившись в какой-то момент в нереальность, к пастуху Николаю, хотя одновременно и он, возвысившись в тот момент, находился в Божественном стаде в виде обратной проекции, телом своим — разумеется, не имеющим плоти — оставаясь в иллюзии. Началось то, что я хочу рассказать, в общем-то не с проекционной коровы, объевшейся белены, но с быка, кажется, по имени Яшка, который после инцидента с хвостом, разгона коров и отдавливания ноги Николаю, не удовлетворенный содеянным, встал вдруг как вкопанный посреди благодатного луга с очень вкусной травой и, свистя своими ноздрями и пуская длинные слюни, поднял голову к небосводу и издал дикий рев, всей утробой своей вызывая на бой разум высших, недосягаемых сфер. Николай это понял и по опыту знал, что утихомирить быка, впавшего в подобное состояние, можно только одним — самому пастуху возвыситься до этого состояния и смело пойти на быка, вызывая его на беспощадную битву. Николай, хромая поврежденной проекционной ногой, отошел к близлежащим кустам, где у него стояла в тени неиссякаемая стеклянная емкость с напитком опилочного происхождения, которую Николай всегда пополнял из другой, огромной неиссякаемой емкости, стоявшей на той самой заброшенной ветке проекционной железной дороги, где светится синий огонь, емкости, забытой давно, поржавевшей снаружи и не востребованной никем, и, влив в себя кружку этого в потустороннем понятии Божественного напитка, двинулся на быка, внутренне ощущая себя сверхбыком, размеры которого превышали любую фантазию. Яшка, конечно, оторопел, чувствуя приближение бесстрашного и могучего, необъяснимо Божественного, в которое превратился пастух, оборвал свой неистовый рев, свист и покаянно засопел, сложившись чуть ли не вдвое. «То-то!» — сказал пастух, взял быка за рога и повел его к тем самым кустам, где находилась емкость с напитком. Там у Николая стояло еще и ведро, в котором он варил иногда себе кашу и заваривал чай, и, наполнив это ведро водой из водопойного пруда, который и обрамляли кусты, влил в эту воду кружку опилочного напитка и поставил перед быком. Яшка с удовольствием вытянул все, Николай опрокинул в себя еще полкружки Божественного напитка, и они вернулись на поле друзьями, вскоре повалились в траву и уснули — в обнимку. Коровы собрались вокруг, пообсуждали событие, помычав над храпящими пастухом и быком, и разошлись по траве, продолжив пастьбу. К ночи, правда, никто не повел их на дойку, но в темноте уже проекционные тени, которые доят коров, пришли к стаду с ведрами, подоили на месте и унесли молоко в потустороннюю ночь. Когда запахло полынью, то есть еще до восхода реального солнца, которое вы, телки, будете видеть, только перемещаясь в иллюзию, бык поднялся на ноги и разбудил пастуха, подталкивая его осторожно своими рогами в сторону кустов. Выпив напитка, бык и пастух ощутили в себе прилив Божественных сил и поэтому занялись делом: пересчитали коров, сгоняли их к пруду на водопой, вернули на луг и приказали мирно пастись, не выходя за пределы этого луга, сходили к заброшенной ветке и пополнили емкость высококлассным напитком, сварили кашу и съели ее ведро, запив все тем же напитком, после чего вернулись к коровам и, обнаружив, что все они, насытившись, раскинулись по траве и спят, тоже уснули, снова в обнимку; бык, правда, перед тем как упасть, пощипал немного травы, и Николай, в знак полного понимания друг друга, тоже сжевал пучок, правда не проглотив, но и не выплюнув перед сном. К ночи проекционные тени снова подоили коров и унесли молоко, так что в общем-то образовался определенный порядок, который длился шесть циклов, и стадо просто блаженствовало: бык и пастух возносились все выше, почти до понимания реального, коровы же, чувствуя рядом возвышенный разум, стали умнеть и превратились... чуть ли не в вас! Еще бы — наследницы сущностей!


 

53. Святой Николай

Тут Пастух сделал паузу, скрутил очередную козу, но, дав послюнявить ее Рябинке, не закурил, объяснив это так:

— Нет, дым ковыля — это не возвышающий дым сена из тех самых стожков, которыми кормятся большие, значительные, а также умеренного таланта и малозначительные художники со знаменитой Большой дороги, и я, пожалуй, обойдусь и без этого прогорклого ковыльного дыма, поскольку сейчас мне предстоит рассказывать о Божественном, что само по себе не даст уснуть моему сгустившемуся эфиру. Итак, когда в седьмой раз на луг, где отдыхало поумневшее стадо, принесло с соседнего поля запах полыни, пастух Николай проснулся первым из всех, пошел к неиссякаемой емкости, выпил сразу две кружки подряд опилочного напитка, развел этот напиток в ведре на тот случай, если к нему потянется бык, и тут почувствовал себя перемещенным в Божественную реальность, то есть увидел вокруг все то, что видите вы начиная с первых столбов. Не буду описывать то, как повели себя и что испытали те сущности, которым явилась обратная проекция Николая на плоскости, — это и так ясно: они чуть не попадали и в благоговении открыли рты, не смея ни шевельнуться, ни промычать, — но те коровы и бык, которые уже повставали и занимались травой в проекционной иллюзии, увидев, что их пастух движется к ним слишком прямо и слишком легкой походкой, как будто плывет над землей, насторожились и прекратили жевать. Пастух же, пройдя в центр луга, невозмутимо скрутил козу, выпустил дым, прилег на траву и начал описывать своему проекционному стаду Божественную реальность, которую созерцал в данный момент. Начал он, надо сказать, с первых столбов и повел свое стадо точно так же, как я, объясняя коровам, собравшимся постепенно вокруг, всю значимость Божественной плоскости и ничтожность проекционного мира — очевидную и бесспорную с высоты облаков. Николай передавал все, что видел и слышал, не только словами, то есть мертворожденными звуками, но большей частью мычанием, и поэтому весь поток его мыслей стадо его воспринимало лучше, чем вы, мало того, мычанием своим Николай сразу захватывал те области реального мира, до которых вам еще идти и идти и которые я не могу описать, не умея мычать, так что в смысле охвата всеобщего порядка вещей Николай даже имел передо мной превосходство. Жаль, что все это происходило на отдаленном лугу, в поле, и не случилось рядом ничтожных, самовлюбленных теней, особенно тех, которые определяют для себя грань разумного понимания вещей — иллюзорную выдумку, оправдывающую незнание. Многое бы перевернулось в понятиях этих бессмысленных призраков, если бы они подключились к просветленному разуму пастуха, созерцающему реальность, и, возможно, хоть ненадолго почувствовали бы в себе сущностное, Божественное начало, которое постоянно ощущали в себе первые из проекций, которым не нужно было воображать то и спорить о том, что очевидно, реально и не нуждается в доказательствах. Но ваших отображений поблизости не случилось, и слушали Николая только его коровы, все больше проникаясь его возвышенным откровением и следуя в мыслях своих от столба к столбу. Бык Яшка, как будто воочию увидев быка Искандера, жевавшего на ваших глазах траву и вызвавшего у вас такой интерес на столбе, кажется, номер шестнадцать, неожиданно быстро, сотрясая копытами землю, понесся к заветным кустам, вытянул там все ведро, припасенное для него пастухом, так же быстро вернулся и проревел очень серьезно и несколько угрожающе: «Слушайте, дуры, своего пастуха и не смейте перебивать, и если еще раз покуситесь на мой длинный, в меру пушистый, совершенного вида хвост — я думаю, признак моей родовитости, — я попрошу пастуха отправить вас на реальные скотобойни, где потусторонние тени немедленно превратят вас в грудинки, окорока и фарш для проекционных котлет». Коровы, и без того погруженные в безостановочную, мычащую речь Николая, которая возвышала скотину до Божественных величин, погрузились в нее совсем, не смея даже коротко промычать в знак понимания того, что втолковывал им просветленный пастушеский разум, и забыли про все, что окружает скотину в иллюзии, мало того, в них возникло ощущение достоинства своего положения в окружающем мире и наметилось странное чувство, которое они не могли себе объяснить, — это было смутное чувство принадлежности к неразделенному нечто... Тут-то я и спустился на луг. Дело в том, что Хозяин, не имея никакого влияния на земные дела, но улавливая события, наделяющие бессмысленный мир хоть какой-то долей реальности, посылает нас, Пастухов, поддержать проникновение Божественного в иллюзию и укрепить своим появлением веру в изначальные смыслы, находящиеся за гранью разумного понимания мертворожденных теней, а также и проекционной скотины, нуждающейся в этой поддержке всякий раз, когда перед ней открываются картины великого, безостановочного движения сущностей на поверхности и под сводом, которые она не может себе объяснить и думает, что видит эти картины во сне. Так, Хозяин не раз посылал Пастухов поддержать Барбариску-Илону-заступницу, отстаивающую в потусторонней среде свои сущностные права и скотскую независимость и распространявшую среди призраков правильный взгляд на порядок вещей... Есть и много других подобных примеров... Николай, уже зная меня по прежним свиданиям, поделился своим табаком — крепчайшей махоркой, — проверил, на месте ли мой кисет, подаренным им, а также вытянул из кармана газету для коз, сложенную в тридцать два слоя, две тяжелые гайки, восемь прищепок и медную проволоку — для украшения коров в Божественной плоскости. Коровы его тоже знали меня и восприняли как реальность, сошедшую к ним с небосвода, облизали эфир, из которого я состою, бык же Яшка, появившийся в стаде недавно, — не знал и повел головой, видя двух пастухов. «Видишь, брат мой, — пошутил Николай, — Яшка пьяный как черт и, наверно, подумал, что в глазах у него раздвоилось... — И продолжил, уже касаясь меня: — Я тут, брат, уже думал в отношении тебя: там, на плоскости, где я сейчас нахожусь, ты донельзя, до неприличия раздет, не имеешь одежды, и голость твоя кажется мне нищетой, не достойной такого, как ты, — Пастуха великого стада, и поэтому в прошлый раз еще, когда ты появлялся, я задумал великую вещь: отдаю тебе свое одеяние: эту куртку из чертовой кожи — кожи черта, с небес, штаны из нее же и вот эту фуражку с кокардой, редкой даже в иллюзии, — все с железной дороги — и мои сапоги — не брезгуй, это не кожа скотины, подделка... И прими этот дар в знак всеобщего пастуховского братства!» Николай быстро скинул одежду и снял сапоги, остался в трусах, босиком и, похлопав быка по спине, удалился к кустам; бык поплелся за ним. Я занялся коровами, продолжая поддерживать в них ощущение реального, правда, речь моя, проекционно звучащая, не захватывала так широко, как мычание пастуха Николая, общий смысл и вид Божественной плоскости, и поэтому мысли коров, разбежавшиеся по всему существующему на поверхности и под сводом, сузились до понимания дороги и тех смыслов, которые вы постигаете, проходя столб за столбом. Николай же, вернувшись, красноречивым мычанием своим снова расширил видение стада, и я позавидовал, что не умею мычать, — поскольку опилочные напитки, пробуждающие эту способность, не смешиваются с эфиром, растворяясь только в бесплотности, — иначе б вы у меня уже на первых столбах знали все, что знает корова, позади которой как минимум восемь кругов поступательного движения скотины по Божественной плоскости. Бык не дошел — повалился в траву между кустами и стадом и, таким образом, отключился от понимания реальности. Я же задумался о подарке — ни с чем не сравнимом. Многие Пастухи одарены своими проекционными братьями разной одеждой, но, как правило, имеют что-то одно: брюки, пиджак или куртку, редко — ботинки или вот сапоги, есть, правда, шляпы, есть кепки, есть свитера, и иногда Пастухи носят уникальные вещи: шарф, к примеру, или перчатки, а один Гуртоправ шикует в предгорьях в лаковых туфлях с блестящими пряжками, другой — в шляпе с пером райской птицы из области неба... Николай отдал все, все с себя снял, и щедрость его была равносильна поступку святого, который не имеет цены. Кокарда — вообще занимает отдельное место, как, впрочем, кресты, значки и медали, которые иногда, крайне редко, наши проекционные братья снимают с себя и жертвуют нам, и мы, Пастухи, обладающие чем-то подобным, уже не можем в случае ошибок, погрешностей и недосмотра за непослушной скотиной быть понижены в должности до пастьбы баранов и коз, поскольку все эти знаки расцениваются великим Хозяином не как подарок, но как награда за беспримерную помощь земным пастухам в их утверждении в проекционной иллюзии реального взгляда на мир, и тем самым обыкновенный Пастух переводится в следующий ранг, на следующую ступеньку. Сам не зная того, Николай железнодорожной кокардой возвысил меня до звания «дважды Пастух», предшествующего Гуртоправу. Я сказал: «Николай, ты — святой!» — и коровы мычанием своим подтвердили мой вывод. На столбе сорок восемь Николай снова отлучился к напитку и, вернувшись, упал на траву, по всему было видно — он устал и спускается вниз. Он уснул, но, когда я поведал коровам историю Барбариски-Илоны-заступницы, он очнулся, потряс головой и сказал, что корове этой при случае обязательно передаст кулек «барбарисок», и добавил, что спустился в иллюзию, видит — вечер и надо доить коров, надо гнать их на дойки. Но коровы тут неожиданно замычали, заголосили, имея в виду, что пойдут теперь только со мной и за мной, поскольку их пастух Николай кажется им слишком простым, не реальным, хотя и святым... Мне пришлось довести стадо до дойки, следуя впереди, и доярки — проекционные тени с сущностями, приближенными к высокому, как у избранных особей, интеллекту, правда, не имеющие права носить венки, — различив мой эфир, отмахнулись, как от какого-то наваждения, и сказали, что коров в этот раз пригнал, видно, ангел — перепутав меня с существами небесными. Тут приблизился Николай, просветленный после пребывания в реальности, и завел с доярками разговор: «Ну, здорово, коровы!» «Здорово тебе, Николай! — поприветствовали его. — Слава Богу, здоров!» — «Я здоров, только я не совсем Николай!» — «Кто же ты?» «Я — святой Николай!» — ответил пастух и стал объяснять, что он видел, пока стадо паслось, где бывал и что делал. «Вон оно как!..» Врач — одна из проекций одногорбого Нура — прикатил на колесах, замысленных еще бородатым козлом, и, косясь на пастуха Николая, сразу спросил: «Что говорил?» — «Обзывал нас коровами». «Пропустим», — хмыкнул врач, оглядывая доярок. «Говорил, что он — святой Николай!» «А кто же еще?» — удивилась проекция Нура. — Для коров он и будет святой, если не выше...» «Говорил о каких-то весах — взвешивать хорошее и плохое...» — «Разумно. Нормально. Давно надо было бы нашим козлиным умам такое изобрести. Умный пастух...» — «Пытался поймать эфир, новости или музыку — по холодильнику... ручкой температуры». — «Поймал?» — «Нет». — «Значит, здоров, раз посторонних звуков не слышал». — «Сказал, что видел в небе что-то висящее, какую-то плоскость, потом переместился туда...» — «И я тоже видел недавно. правда, не перемещался туда — много дел на земле... Все видят что-то подобное, ничего ненормального в этом нет». — «Заявился в трусах». — «И я бы, будь такая возможность, разоблачился — так парит!» — «Может, его полечить? От напитка-то?» «Это зачем? — удивился врач. — Все равно вот-вот все погибнем, пусть наслаждается... Вы что, не читали? Сидите тут со своими коровами... — И чуть не добавил: “Коровы...” — Апокалипсис грядет — ищите весы...» И врач укатил. Я вернулся к одежде, и последнее, что я увидел в иллюзии, возвращаясь на плоскость, были бык, который плелся за своим хромающим пастухом по полынному полю, и коровы, одна за другой, после дойки, потянувшиеся за этим быком...


 

54. Поиски Николая. Иллюзор

Тьма отступила, свод стал голубеть, и только тут Пастух замолчал и почему-то уснул, и телки, не решаясь тревожить его вопросами, поподнимались и разошлись по траве утолять свой первый голод нового света.

В пределе коровьего видения на огромном лугу постепенно появились коровы разных окрасок, пасущиеся по одной, бараны и козы, два миролюбиво ведущих себя черных быка и стайка уже знакомых телкам розовых пони и голубых жеребцов, державшихся вместе. Божественная скотина настолько сосредоточилась на поглощении травы, что казалось, совсем не замечает друг друга, и телки, не опасаясь быков, паслись неподалеку от них, испытывая любопытство и притяжение к этим двум черным особям и поэтому исподволь, отрываясь от щипания травы, разглядывали и оценивали их совершенную, мощную стать. Так длилось до тех пор, пока возле пони и жеребцов не появились вдруг несколько собчаков, выскочивших из-за предела коровьего видения. Быки тут, оба, издали утробный рев и, опустив рога, ринулись на пришельцев, в один миг разогнав всю компанию, имеющую, видимо, какой-то общий язык и общие интересы. Козы, бараны и овцы тоже кинулись кто куда, и только коровы продолжали невозмутимо пастись, правда подергивая ушами. Быки, погнавшиеся за собчаками, скрылись из виду, а телки, жуя, отрыгивая и снова жуя траву, вернулись к своему Пастуху, который, к их удивлению, так и не вышел из сна. Что делать? Рябинка и Роза стали теребить позеленевшие пуговицы на куртке у Пастуха, которые напоминали им что-то съедобное, Сметанка и Марта стали тыкаться носом в его раздутую сумку, Мария-Елизавета смотрела-смотрела и облизала кокарду, которая ей нравилась больше всего, и тут Пастух наконец пробудился и начал с того, что прочитал телкам строгую лекцию о неприкосновенности пастушеской сумки, пуговиц и тем более кокарды, удваивающей его значение на плоскости.

— А как, Пастух, насчет «барбарисок»? — спросила Копейка. — Мы ждали всю тьму — так хочется их попробовать! Когда вы спуститесь к Николаю?

— Святой Николай уже передал «барбариски», — ответил Пастух, — целый кулек, двадцать пять штук.

— Но вы же не отлучались... — удивилась Джума.

— Я спал, но... не спал. Мы, Пастухи, напоминаю вам, телки, имеем способность удаляться от себя же самих, и поэтому часть моего эфира дремала, другая же часть пообщалась с пастухом Николаем, которого я с трудом отыскал — совсем не в том месте, где он обычно пасет коров и где поблизости есть неиссякаемая емкость с напитком, возвышающим иной раз, как вы поняли, пастушеский разум до Божественного прозрения... Я обнаружил Николая в дороге. Он упорно идет...

— А куда он идет? — спросила Елена.

— Он сказал, что ищет обитель... — ответил Пастух. — Он идет по лесам и полям.

Пастух вынул из сумки кулек с леденцами, щипчики для колки проекционного сахара и, развернув часть конфет и надежно упрятав фантики в сумку, стал колоть «барбариски». Телки в порядке очереди каждая получили по леденцу и не стали сразу глотать, но держали на языках, пока кусочки эти не растворились, оставив после себя приятную сладость.

— Скажите, Пастух, а Николай идет без одежды, в трусах? — спросила Танька-красава.

— Да, в трусах... босиком...

— А как же стадо его? Оно пасется само? — спросила Ромашка.

— Стадо идет за своим пастухом, — ответил Пастух. — Правда, не все стадо, но десять коров и бык — наиболее поверившие откровениям своего пастуха.

— А какую обитель он ищет? — спросила Джума.

— Он ищет обитель, где можно было бы исповедовать плоскость и свод со всем Божественным стадом, идущим по великим кругам, а также недосягаемые для понимания высшие сферы, откуда исходят воля Создателя и желание Намерения, в мертворожденных, иллюзорных умах образующие единое целое. Были такие обители в проекционном нигде, это были ущелья, как вы уже знаете — источники первородного света, но они заброшены и забыты с тех пор, как появилось первое слово, и поэтому поиски Николая закончатся неудачей, и я думаю, сделав круг, он вернется туда, откуда ушел. По существу — он ищет реальность в иллюзии.

— Пастух, — разумно сказала Елена, — но ведь в потусторонней среде есть много разных обителей, где наши призраки исповедуют истинную реальность, правда небесную, почему бы ему не обратиться туда?

— Ты, Елена, как и всегда, опережаешь меня: именно это я и посоветовал Николаю, но он ответил, что дважды уже потыкался в обитель небесную, но ему отказали: сказали, что со скотиной не пустят. Николай объяснял, что это полусущностная скотина, по положению вещей в общем пространстве мира стоящая значительно выше тех призраков, которые населяют иллюзию, но ему ответили: нет, со скотиной не пустят, какое бы место она ни занимала в общем порядке вещей... Другое дело стадо «проекций» — с ним пустят, если Николай приведет его за собой, да и то исповедовать разрешат только то, что когда-то установили в обители небесные Пастухи; к тому же придется еще и доказывать, что Николай реально святой, да и вообще объяснить, кто присудил ему это высокое звание...

— Вот глупость менталитета потусторонних теней: не понимать, что корова, пусть даже и полусущностная, может реально облагородить любую обитель, а святость присваивают не только на небе! — заявила светло-рыжая Сонька. — Ну и попал пастух Николай — просто тупик!

— Возмутительно! — сказала Рябинка.

— Просто немыслимо! — согласилась Ириска.

Вслед за ними несколько телок выразились по этому поводу даже более критично и грубо — тем языком, который не переводился в мычание, после чего, беззвездные и неопределенные, не склонные к размышлениям, тем более о происходящем в иллюзии, разбрелись снова по лугу заниматься насущным, возле Пастуха же остались те, которые шли с ним с первых столбов, и, получив от его пастушеской доброты еще по отколку конфеты, разлеглись вокруг него на траве, терпеливо позволяя божьим коровкам садиться на свои телячьи носы, щекотать их и вспархивать с них.

— В проекционном нигде, — задумчиво произнес Пастух, — есть, конечно, области скопления теней, менталитет которых, как я уже говорил, почитает корову за высшее существо, и там Николая приютили бы вместе с его коровами и быком и дали бы исповедовать то, что он хочет, но в эти далекие области ему со стадом никак не добраться: в иллюзии — расстояния реальные, и сократить их, как это возможно в Божественной плоскости, не способен никто, а умозрительность этого действия в несуществующем мире уводит в лжесущностные пространства, обладающие довольно расплывчатыми, неясными очертаниями желаемого...

— Скажите, Пастух, — спросила Елена, стараясь не проглотить леденец, — а что исповедуют здесь, в Божественном стаде, парно- и непарнокопытные, а также жвачные и нежвачные?

— Вопрос довольно непрост, Елена, и я скажу тебе так: скотина на плоскости находится в абсолютной реальности и не испытывает нужды верить во что-то сверх того, что видит и ощущает вокруг, но исповедовать очевидное, разумеется, невозможно, и поэтому понятие, о котором ты спрашиваешь, относится к проекционной иллюзии, где много неочевидного и относительного и допускаются различные толкования загадочных смыслов, установленных высшим законом и находящихся за гранью разумного понимания ваших потусторонних теней. Впрочем, есть в стаде тот самый бык Иллюзор, узаконенный странник двух плоскостей, который исповедует нечто похожее на неверие во все, — бык этот носит в своей голове такие тяжелые мысли, что ни мы, Пастухи, ни даже Хозяин не в силах оценить их с точки зрения реального понимания существенного, Божественного порядка вещей. Проекционный мир этот бык называет лишь относительно иллюзорным, нашу великую плоскость — возможно реальной и, не отрицая своей принадлежности к великому стаду, тем не менее считает, что мать его — не корова, а отец — вовсе не бык, полагая, что происхождение скотины как сущности не относится к зарождению ее в утробе Божественной особи, но имеет в своем начале замысел сил, которые управляют происхождением происхождения и по удаленности и недоступности понимания превосходят даже волю Создателя и желание Намерения... Вашу великую звездную Мать бык этот не видит на своде, из чего делает вывод, что отображение ее — лишь умозрительный символ в сознании быков и коров, которым нужно чему-нибудь поклоняться. Сияние света в белом ущелье он не признает первородным и называет вторичным, происшедшим из тьмы... В движении своем Иллюзор не подчиняется ни нам, Пастухам, ни даже Хозяину, и совершает свои круги по Божественной плоскости как восходяще, так и в обратном порядке, не отсчитывая столбов, перескакивая с круга на круг, и является той редкой скотиной, в отношении самостоятельности которой Хозяину был подан какой-то специальный знак — высшим разумом, из непостижимых для понимания сфер. Каждый раз, минуя нулевой столб, Иллюзор, пользуясь своей привилегией в отношении движения, из промежуточной плоскости забегает в небесную и, посмотрев одним глазом на происходящее там, заявляет, что ничего загадочного там нет, хотя все и устроено по-другому, но описать эту область невозможно мычанием и тем более теми условными звуками, которые использовала проекция Данте в потустороннем нигде, превратив неописуемый мир с помощью этих звуков в сказку для потусторонних теней. Разговоры с быком Иллюзором помрачают сознание любой особи стада, которая после общения с ним начинает путать абсолютное с относительным, реальное с иллюзорным и заражается манией поисков точки опоры в своей голове — а это прямая дорога в Главный отстойник. Но вам, телкам первого круга, не возбраняется при случае поговорить с Иллюзором, поскольку понимание ваше реальности невозможно испортить, как невозможно испортить что-то, чего еще нет или что еще пока не сложилось. Иллюзор — одинок, его часто можно встретить в долине, где все окружающее способствует размышлениям и спокойной пастьбе, и он с удовольствием общается с телками и бычками, не заражая их поисками точки опоры, но пробуждая в них интерес к неисчерпаемой глубине реального мира, до конца постигнуть которую не способны даже сущности высших кругов. В дальнейшем же, став коровами, держитесь от Иллюзора подальше.


 

55. Первородные проекции. Реликтовые свойства

— А мы, Пастух, обязательно повстречаем Иллюзора в долине? — спросила Джума.

— Это вероятно-возможно, — ответил Пастух, — говоря пониманием событий этого исключительного быка.

— Но если, Пастух, Иллюзор переходит с круга на круг даже в обратном порядке, то как же определяется возраст этой загадочной сущности? — спросила Танька-красава.

— Действительно, возраста у этой сущности нет, — ответил Пастух, — и бык Иллюзор может вам встретиться древним, как тур, или молодым, но разумным бычком, или обычным быком в полном расцвете своих Божественных сил. Мало того, у него нет двойников прошлого или будущего, и поэтому нахождение его на плоскости является единомоментным. Согласно преданию, Иллюзор входил в число тех самых быков, которые появились под сводом самыми первыми, вместе с одинокой коровой, еще до возникновения эфира, порождением которого являемся мы, Пастухи, а также Хозяин, и поэтому бык этот знает о том, о чем не знает никто: что было в самом начале, когда не было еще такого понятия, как смысл, которым наполнили Божественную реальность мы, Пастухи, и великий разум Хозяина, разумеется, по воле Создателя и желанию Намерения. Но Иллюзор о своем появлении на плоскости упорно молчит, скотина же, заставшая с ним бессмысленность начала начал, давно уже стала звездами, а к звездам не обратишься...

— Пастух, — спросила Елена, — а может быть, эти смыслы — это та же иллюзия?

— Понятие иллюзии, Елена, — ответил Пастух, — применимо только к потустороннему миру и появилось из Божественных смыслов, искаженных проекционным, ущербным воображением ваших теней, которые в отсутствии воображения хоть и были также бесплотными, мертворожденными призраками, но обладали сущностным восприятием и не нуждались в играх своего вторичного разума, которые и породили иллюзию, извратив изначально правильный взгляд на реальный, установленный свыше порядок вещей.

— Но откуда, Пастух, взялись игры этого разума в головах мертворожденных теней? — спросила Джума.

— Игры эти, Джума, были запущены из недосягаемых сфер. Дело в том, что первые потусторонние тени скотины, едва задумавшись над великим смыслом всего, сразу же понимали бессмысленность существования в виде проекций и, охваченные чувством одиночества и тоски, которое, в отсутствии воображения, не допускало мыслей о прошлом и будущем, сбегали в свое сущностное начало — в реальную плоскость, под Божественный свод. Сбегая, они просто убивали себя, без сожаления расставаясь с проекционными ощущениями, но это не выглядело самоубийством как таковым, как это стало случаться намного позже, но было лишь актом ухода из бесплотности в плоть. Жертв было много, все старались сбежать, потусторонний мир почти пустовал, и тогда высший разум недосягаемых сфер запустил в головы этих несчастных созданий множество сказочных мифов о прошлом, а также фантазий о будущем, чтобы отвлечь ваши тени от мыслей о настоящем, и, таким образом, самоуничтожение уменьшилось, поголовье теней стало расти. Мало того, высший разум дал попробовать призракам травы, кактусы и грибы, поглощение которых уводило сознание в лжесущностные пространства, где бесплотным теням открывались иллюзорные истины, породившие как раз исповедание чего-то абстрактного. Правда, в какой-то момент в потустороннем пространстве появились небесные Пастухи, которые принесли веру во что-то конкретное и реальное, наделив поголовье теней пусть и небесным, но осмысленным взглядом на окружающий мир. Кажется, что все это мало касается Божественной плоскости, но на самом-то деле глубина реальности такова, что без знания всего вышесказанного вам грозит так и остаться лишь скользящими своими копытами по великой поверхности. Если вам повезет и вы встретитесь с Иллюзором, бык этот, вполне вероятно, поделится с вами хоть частью того, о чем не знает никто, а именно тем самым моментом своего появления на свет, когда не было еще Пастухов и Хозяина и бессмысленность была точкой отсчета реального понимания порядка вещей. — и Пастух задымил давно приготовленной ковыльной козой, после чего божьи коровки повспархивали с цветков и носов разлегшихся телок и целый рой их унесся подальше от кисло-горького дыма. — Вообще, как я уже говорил, — продолжил Пастух, — вы можете самостоятельно побродить по долине, где вам, вероятно-возможно, повстречаются не только бык Иллюзор, но и другие реликтовые создания или, во всяком случае, их первородные свойства, которые появились на плоскости еще до рождения сущностей, обладающих ими.

— Пастух, — засопела Елена, — мне непонятно, как могут свойства возникнуть в пространстве прежде кого-то, кто обладает этими свойствами.

— Тебе непонятно это, Елена, — ответил Пастух, — поскольку остаточное проекционное мышление не дает заглянуть тебе за границу разумного принципа понимания вещей и воспользоваться, выражаясь проекционно, Божественной логикой от обратного... На самом-то деле, к примеру, Великая тупизна появилась именно в этой долине и распространилась по плоскости, по отдельным ее участкам, задолго до появления на свет и утверждения себя в Божественном стаде великой Тупой Коровы. Скотина, идущая по кругам, и особенно гуляющая в долине, то и дело начинала испытывать вдруг благодатную тупизну, источником которой было, казалось, само пространство, правда, лишь на определенных участках, где все без исключения особи испытывали покой и блаженство пастьбы, не думая вообще ни о чем... Скотина не знала, да и не пыталась узнать, с чем связаны подобные состояния, и, только когда непостижимый разум Хозяина объявил, что в стаде теперь существует великая Тупая Корова, все поняли, откуда идет тупизна, хотя первоначальный источник ее никак не был связан с появлением Тупой Коровы. Похоже на это обстояло и с великим Вонючим Козлом. Великая вонь — ни с чем не сравнимого нежного запаха, — к которой так тянуло скотину, возникла на одном из лугов в этой самой долине и разошлась постепенно, подобно прозрачному облаку, над Божественной плоскостью, сдуваемая, правда, ветрами, но возникавшая снова и снова, и особи думали, что эту Великую вонь, принюхиваясь к которой они испытывали ни с чем не сравнимое наслаждение, посылает им разум недосягаемых сфер, пока не объявился воочию великий Вонючий Козел, занявший свое достойное место в Божественном стаде даже и без участия Хозяина, поскольку источник неповторимого запаха стал вроде бы очевиден. Надо еще сказать, что возникала в долине одна странная вещь: Пастухи вдруг принимались искать кого-то, хотя не знали кого, но чувствуя, что в стаде не хватает какой-то единицы скотины, и постепенно распространяли свои поиски на все круги и столбы, внимательно, десятки, если не сотни раз пересчитывая поголовье скота, и даже соотносили количество особей с количеством звезд на своде, после чего всегда получалось, что звезд на одну больше, чем Божественных сущностей. Скотина, зная об этом, тоже участвовала в поисках и этом подсчитывании и даже пересчитывала самое себя, подозревая, что какая-нибудь глупая телка первого круга, или туповатый бычок, или озорной жеребец ускользает от внимания целого стада, Пастухов и, мало того, Хозяина, который, недосчитываясь одной единицы, был в полном недоумении и сомневался в своем всевидящем взгляде на стадо, предполагая, что великий Создатель и непостижимое даже в мыслях Намерение ограничили его способность контролировать на плоскости и под сводом все, что есть, было и будет. Поиски, конечно, происходили не постоянно, но вспыхивали в стаде как-то спонтанно, все, вдруг взволновавшись, бросались искать, сами не зная кого, пока наконец две коровы не обнаружили в той бесплодной части поверхности, где происходило ваше движение на первых столбах, маленькую овечку, спрятавшуюся за тем самым зеркалом, в которое вы смотрелись, и не пригнали ее к Пастухам, сразу определившим, что эта овечка и есть та самая недостающая единица в Божественном стаде, причем появившаяся на плоскости только что, на своем первом столбе своего овечьего круга, хотя искали ее всем стадом уже давно, — так свойство теряться возникло до появления сущности, обладающей этим свойством, и в проекционной иллюзии это соответствует ожиданию кого-то, кого еще нет, но кто обязательно будет, особенно исходя из положения и количества звезд. Хозяин нарек эту овечку великой Заблудшей Овцой и объявил, что как только она будет теряться, так тут же не только мы, Пастухи, но и коровы, пасущиеся по одной, вне стад и гуртов, и не имеющие много забот, обязаны подключаться к поискам этой Божественной особи. Самостоятельные коровы посчитали для себя унизительной эту обязанность, возложенную на них высшим разумом, — искать какую-то там «задрипанную» овцу, и выразили свое недовольство Хозяину через Подслушивателя, после чего мудрый Хозяин, долго не думая, назвал эту сущность не только великой Заблудшей, но и Паршивой овцой, и этот факт, как ни странно, совершенно успокоил коров, они остались довольны, да и нам, Пастухам, полное имя этой особы показалось более естественным. Поиски отображений Заблудшей Овцы в проекционной иллюзии взяли на себя небесные Пастухи, которые занимаются заблудшими душами, правда, убрав приставку «паршивая», — и, таким образом, отображенные свойства и их иллюзорный источник полностью перешли под контроль наших небесных собратьев, хотя сам первородный реликт находится здесь, в Божественном стаде, и в первоначалии своем не имеет никакого отношения к заблудшей душе — понятию небесному.


 

56. Предпочтения

— Ну а сейчас, — и Пастух поднялся с поверхности, нацепил на себя сумку и бич, — я обязан проверить воловню, расположенную чуть в стороне от следующего столба: чисто ли там, есть ли вода и в достатке ли сена для коров и быков, выбравших местом знакомства эту воловню, — а затем в том самом коровнике, по существу — говорильне, где коровы беспрестанно мычат, обмениваясь чудовищным количеством сплетен, разживусь табаком, смешанным с душистым навозом, побеседую с Пастухами, приставленными к плантациям табака, и направлюсь к выходу из долины, где и буду вас ждать. Впрочем, те из вас, кто хочет просто пастись, могут пойти за мной и, пока я буду заниматься делами, наслаждаться травой, своими короткими снами и той беззаботностью, которая царит в любой точке долины.

Телки, окружавшие Пастуха, повставали одна за другой и, облагородив поверхность и пустив длинные струи, стали высказываться.

— Мы с Еленой, Пастух, — первой сказала Джума, — пойдем в сторону пустыни, к полосе ковыля, потому что Елена немного сбила копыто на задней левой ноге, и, хотя она не хромает, копыто все же побаливает — возможно, на границе пустыни мы повстречаем верблюда по имени Нар, и эта уникальная сущность проекции великого Ибн Сины даст нам какой-то рецепт для излечения копыта.

— А я намереваюсь, Пастух, — сообщила Танька-красава, — пойти за вами к воловне, чтобы хоть издали посмотреть на входящих туда и выходящих оттуда быков, без которых мне стало так скучно, что в голове у меня возникают картины, о которых мне даже стыдно сказать проекционным звучанием... — И она добавила: — Му.

— Твое «му», телка, слишком рано созрело, — ответил Пастух, — и я думаю, что даже смотреть на распаленных быков тебе возбраняется... От невозможности общения с быками — в силу своей телячьей пока что стати — ты можешь сойти с ума, переместиться, нарушив закон первого круга, в иллюзию в поисках наслаждения, и, таким образом, сущность твоя безвозвратно сотрется, так и не состоявшись. — И тут же добавил: — Лучше поищи тупизну, здесь, в долине, есть пара прекрасных лужков, пасясь на которых скотина не думает ни о чем и никакие капризные «му» ее совершенно не беспокоят.

— В таком случае, Пастух, — ответила Танька-красава, — я пойду вместе с Джумой и Еленой к полосе ковыля. возможно, мы отыщем верблюда, и он, как сущность великого Ибн Сины, найдет какое-то средство для обуздания моего нестерпимого «му», конечно действующего до того момента, как я стану полноценной коровой, поскольку совсем я не хочу лишаться этого «му».

— Ты, телка, — ответил Пастух, — сама не зная того, сейчас несказанно меня удивила: общение верблюда и телки по поводу «му» — это и есть тупизна, и ты успокоишься с глубокомысленным Наром без всякого особого средства — вот средство для всех подобных тебе, испытывающих раньше срока влечение к быкам, и за открытие это в сложной для пастуховского понимания области «му» я награждаю тебя вплетением серебряной нити в твой хвост, прищепкой на ухо и ко всему, так и быть, угощу тебя «барбариской». Еще бы! Все телки теперь с капризами своего нестерпимого «му» пойдут у меня прямиком обсуждать эту тему с верблюдом!

Открыв свою сумку, Пастух извлек из нее клубочек серебряной нити, прищепку и леденец и, вплетя телке нить в ее хвост и повесив на ухо прищепку, расколол леденец и положил желанный кусочек на высунутый коровий язык. Все телки, наблюдавшие это, пустили короткие струи, и щедрый, любящий своих подопечных Пастух пожертвовал и остаток конфеты и еще одну «барбариску» на всех...

— А я, — сказала Мария-Елизавета, — не хочу смотреть на быков и общаться с верблюдом, но хочу побывать в говорильне, чтобы послушать разные сплетни и подучиться реальному языку, и поэтому, минуя воловню, сразу пойду погружаться в атмосферу Божественного мычания, туда, где сейчас, возможно, находятся Катерина и Ида, по которым, надо сказать, я сильно скучаю.

— А я, — сказала Тонька-гадалка, — тоже немного сбила копыто, и оно тоже побаливает, только на задней правой ноге, но я пойду не к верблюду, а к изображению проекции Барбариски-Илоны-заступницы, поклонюсь этой страдающей за страдающих, и, возможно, образ ее, запечатленный на камне, поможет мне с копытом правой задней ноги.

— Изображения бесплотных проекций, телка, — ответил Пастух, — лечат только в потусторонней иллюзии, да и то только изображения тех из них, которым передают свою волшебную силу небесные Пастухи и которые почитаются в мертворожденном нигде за святых, здесь же, за этой картинкой проекционного призрака, стоит лишь простая корова, которая, не обладая никакими сверхсвойствами, в реальности невозможными, никогда не занималась излечением копыт... Но поклониться Барбариске-Илоне-заступнице тебе все же следует, без всякого на то умысла, хотя бы ради того, чтобы выразить этим всеобщую скотскую солидарность. Так что желание твое я только приветствую, но исключи из него копыто своей правой задней ноги.

— Хорошо, Пастух, — согласилась Тонька-гадалка, — я пойду поклоняться и так, без всякого умысла, не думая о копыте...

Роза, Сонька и Анна решили идти вместе с Антониной-гадалкой — выказывать всеобщую скотскую солидарность и уважение к Барбариске-Илоне-заступнице, но, правда, прибавили, что торопиться не будут, поскольку попутно, следуя к знаменитому камню, будут искать на поверхности фантики от конфет. Марта призналась, что она настолько внимательно слушала Пастуха, всей своей сущностью стараясь вникнуть в глубокий, неисчерпаемый смысл реального положения вещей, что мозги ее как будто бы раскалились от желания упорядочить в голове все сообщенное Пастухом, и она нуждается в немедленном отдыхе своей головы и поэтому пойдет и срочно отыщет лужайки, где царствует великая, первородная тупизна, атмосфера которой, по словам Пастуха, позволяет просто жевать траву, не думая ни о чем. Беззвездные же и неопределенные телки, собравшиеся к тому моменту вокруг остальных, не выразили никакого желания искать что-то конкретное и всем скопом потянулись за Пастухом, косясь на розовых пони и голубых жеребцов, которые вновь объявились поблизости, не подавая, правда, никаких знаков к общению и держась все той же дружной, веселой стайкой обаятельного Оно.

Гурт, таким образом, разошелся в несколько направлений, и телки, отделившиеся от стада, поначалу боялись потеряться в пространстве в отсутствие дороги и поэтому устанавливали себя в настоящем таким образом, чтобы видеть своих призрачных двойников будущего и прошлого, но, проделав это несколько раз, успокоились и, впервые ощутив себя самостоятельными почти что коровами, уверенно направились туда, куда пожелали, выхватывая попутно пучки травы, морщась от садящихся им на носы божьих коровок и облагораживая поверхность.

Марта вскоре вышла на луг, где паслись две коровы и четыре быка — отрешенно, не обращая друг на друга никакого внимания, — и, почувствовав полное отсутствие мыслей в своей голове, которые как будто бы сразу испарились на этой поляне, Марта решила, что отыскала желаемое, и занялась просто тупым поглощением травы в окружении подобных себе, не заметивших, кажется, даже ее появления. Розе, Соньке и Анне посчастливилось каждой найти по фантику от конфеты, и к изображению на камне Барбариски-Илоны-заступницы, перед которым уже стояла Антонина-гадалка, проникаясь спокойствием и добротой, они подошли с фантиками в губах, не зная теперь, куда их девать: то ли отнести Пастуху, то ли положить в основание камня, как символ, указывающий на скромное во всех отношениях и безобидное пристрастие великой проекции... Думая над этим вопросом, телки стали причмокивать и жевать, и фантики как-то сами сжевались и проглотились, исчезнув в утробах, после чего телки, испытывая неловкость от этой своей оплошности, довольно долго стояли у камня, отдавая дань уважения Барбариске-Илоне-заступнице и мысленно прося извинения за съеденные по случайности фантики, а затем, сориентировавшись по двойникам прошлого и будущего, все четверо взяли направление к дороге, решив попутно отыскать еще фантиков, чтобы отдать Пастуху. Елена же, Джума и Танька-красава, выйдя к полосе ковыля и увидев за ней пустыню, двинулись по ковыльной тропинке вдоль однообразных, ровных песков, кое-где переходящих в барханы, высматривая хоть что-то живое на бесплодной темно-желтой поверхности, казавшейся телкам другим, хотя и реальным миром.

— Мне кажется, — задумчиво говорила Джума, вглядываясь в пространство пустыни, — что если куда-то идти и идти по этой пустыне, то выйдешь во что-то другое, правда, неизвестно во что, но в любом случае обнаружишь какие-то новые горизонты нового понимания...

— Но разве, Джума, мы не идем и идем с каждым столбом в глубину понимания? — отвечала Елена.

— Да, — соглашалась Джума, — конечно, идем, но с глубиной понимания мне хотелось бы также расширить и широту понимания...

— Давай, Джума, сначала станем коровами, — отвечала Елена, — как посоветовал тебе на первых столбах наш Пастух, а потом уже ты куда-то пойдешь и пойдешь — расширять широту понимания... Хотя, как мне кажется, ты мысленно ищешь чего-то абстрактного — там, за пустыней, лишь воображаемый мир...

— Я думаю, — вмешалась Танька-красава, — что плотью нашей отсюда не выйдешь, но если поднатужиться мысленно, то можно переместиться в иллюзию и остаться там навсегда в виде проекции, не имеющей сущности, поскольку за этот побег телячью сущность, конечно, высший разум сотрет...

— Ты, Танька, забыла, — отвечала Джума, — что у меня и Елены нет отражений в потустороннем нигде, и, сколько ни поднатуживайся, мы, например, все равно останемся здесь...

— Да, как-то безвыходно, — согласилась Танька-красава и, остановившись, сказала: — А вот и верблюд!


 

57. Разговор верблюда и телок

И действительно, неподалеку от телок, в песке, высилась какая-то взгорбленность, цветом своим сливающаяся с раскраской пустыни и не подающая никаких признаков жизни.

— Нар, — сказала Елена.

— Кто же еще! — ответила Танька-красава. — Эй, верблюд, просыпайся!

Верблюжья сущность тут же зашевелилась, задвигалась, тяжело поднялась, ссыпая с себя струи песка, и, причмокивая губами, уставилась на телок так удивленно, как будто увидела перед собой не коров, а что-то совсем другое... Затем произошла странная вещь: верблюд сорвался вдруг с места и унесся в пески, исчезнув из поля зрения телок и оставив их в полном недоумении. Но вскоре вновь появился, вытянул шею и, опять причмокивая губами, стал изучать пришельцев как какой-то абсурд, неожиданно возникший в его, верблюжьей, реальности. Кажется, ничего не поняв, он снова сорвался и, размахивая хвостом, побежал, правда уже не в пустыню, а вдоль полосы ковыля, сначала в ту сторону, откуда телки пришли, а затем, развернувшись, в обратную. На третьем заходе этого непонятного действия Джума крикнула: «Чок!» — и верблюд остановился как вкопанный.

— Значит, — сделала вывод Джума, — эта симпатичная мохнатая сущность понимает проекционный язык.

— Кхе! — кашлянул верблюд, ответив, видимо, таким образом на комплимент молодой коровы, а затем продолжил на языке, уже доступном для телок: — Конечно, я понимаю эти мертворожденные звуки и могу даже общаться с их помощью, правда, для обозначения чего-то употребляю понятия, соответствующие моему, верблюжьему взгляду на мир, которым не обладает никакая другая скотина в Божественной плоскости.

— А почему, верблюд, ты так задористо бегал? — спросила Джума.

— Я бегал от радости, — ответил верблюд, — что увидел в пустыне сразу трех рыб...

— Мы что, похожи на рыб? — спросила Елена, не доверяя подслеповато-водянистому, проникновенному взгляду верблюжьих глаз, в которых отражалась какая-то скрытая, непонятная глубина отвлеченного понимания.

— Да, вы похожи на рыб, — ответил верблюд.

— Так я почему-то и думала... — призналась Елена.

— Вот интересно... — удивилась Джума. — А на кого же тогда похож табун лошадей, которые, если тебе известно о них, потерялись в пустыне?

— Да, мне известно об этих конях, они похожи на птиц, летающих над песками, — ответил верблюд.

— А на кого же тогда похожи птицы и рыбы? — спросила Елена.

— Птицы и рыбы похожи на лошадей и коров, — ответил верблюд.

— Может быть, уважаемый Нар, это тебе приснилось? — спросила Джума.

— Или, возможно, — предположила Елена, — ты — Художник с Большой дороги, обладающий иллюзорным воображением и забредший сюда в поисках вдохновения?

— Да нет, не приснилось, — невозмутимо ответил верблюд, — и я не Художник с Большой дороги, ищущий вдохновения, хотя у меня много друзей на этой дороге, которые ценят именно мой взгляд на окружающий мир и иногда специально приходят сюда, чтобы проникнуться этим взглядом... Но вы, телки первого круга, мало что знаете и не учитываете пока что оттенков зрения разной скотины, существующих на плоскости и под сводом, и поэтому домыслы ваши довольно прямы, если не сказать примитивны... Объясню вам — в отсутствие вашего Пастуха, который, впрочем, не объяснил бы вам этого, — порядок вещей, установленный в этих песках: там, над пустыней, в самой ее глубине, висят миражи, которые отображают одновременно две плоскости: небесную и нашу с вами, под сводом, и миражи эти чередуются бесконечно, перекрывая и сменяя друг друга и создавая зрительный хаос, наблюдая который мы, верблюды и верблюдицы, видим все то, что только возможно увидеть в этих двух плоскостях, хотя и не можем точно установить, чему принадлежит та или иная возникшая перед нами картина, мало того, мы путаем эти самые миражи и реальность... Отсюда — непонимание большей частью скотины нашего верблюжьего взгляда на мир из пустыни.

Тут телки задумались глубоко и надолго, потом пустили многозначительные длинные струи, которые на этот раз и впервые за пребывание на плоскости означили глубокомысленность телячьих раздумий, после чего Елена сделала следующий вывод:

— Что же, наверное, в миражах этих мы, коровы, похожи на рыб из плоскости неба — раз такие там есть, а кони — на птиц, принадлежащих, как говорил нам Пастух, именно небу, и поэтому Нар присваивает нашему внешнему виду значения небесные... Рыбы же с неба в свою очередь отображаются над пустыней в виде коров, а птицы — как кони, — думаю, взгляд этот неоспорим, достоин внимания и не нуждается в уточнении.

— Я тоже так думаю, — согласилась Джума. — Пустыня — загадка, и не зря наш Пастух говорил, что пастуховские понимание и власть теряются на границе этого мира в мире, тут, наверно, и высший разум Хозяина не очень-то разберется в оттенках этого верблюжьего, хотя и реального восприятия реальности, так что будем считать, что мы столкнулись с еще одной тонкостью понимания окружающего порядка вещей, и это для нас так же полезно, как и прохождение каждого очередного столба, на котором мы получаем о Божественной плоскости все новые сведения.

— Вы, телки, обе, — ответил верблюд, обращаясь к Джуме и Елене, — очень умны, настолько умны, что хоть вы и похожи на рыб, а по сущности своей являетесь простыми коровами, но я думаю, что на самом-то деле обе вы — мудрые верблюдицы: коровьего образа и подобия рыб... Вижу у вас мушки на лбах — знаки подающего большие надежды ума и коровьей пытливости, я же, как сущность возрастом в бесконечно много кругов, пользующаяся в Божественном стаде определенным влиянием, буду просить вашего Пастуха через всеслышащего Подслушивателя, чтобы вас отличили также и желтой мушкой на лбу — знаком великой пустынной мудрости, награждения которым достойны только верблюды и, очень редко, такая скотина, как вы, — безоговорочно и сразу воспринявшая непостижимость нашего верблюжьего мира.

Тут Танька-красава, обделенная вниманием верблюда, должна была бы выразить свою зависть, но она даже не пустила струю, поскольку и так уже имела прищепку на ухе и блестящую нить, вплетенную в хвост, и по сравнению с этим всякие мушки на лбах были ей совершенно неинтересны. Так что она только порадовалась за своих подруг, выражая это подергиванием уха с прищепкой и покручиванием хвоста с серебряной нитью.

— А далеко ли идет пустыня? — спросила Джума.

— Она идет бесконечно, — ответил верблюд.

— А есть ли у пустыни покатость?

— Нет, покатости нет, все до плоскости плоско.

— А далеко ли до места, где Макар и телят не пас?

— По-нашему, по-верблюжьи, вы и стоите в начале этого места, вы пришли из него... — ответил верблюд.

— Вот видишь, Джума, — сказала Елена, — насколько сложна пустыня: ты появилась оттуда, куда мечтала пойти...

— Да, но Пастух говорил, что там — воображаемый мир, — сказала Джума, — как это понимать?

— Я, телки, похожие на огромных рыб, — вмешался верблюд, — хоть и дремал на песке, но, признаюсь, что краем своего уха, улавливающего все звуки в пустыне, слышал ваш разговор о широте и глубине понимания Божественного порядка вещей и поэтому выражу свое отношение к этому... Если мы, телки, верблюды, мудрейшие из мудрейших существ, живущих на плоскости и под сводом, будем думать о расширении выделенного нам понимания пространства, то мы уйдем так далеко, что перестанем что-либо понимать, поскольку пески эти не имеют границ, а если же будем думать о глубине, то нам остается одно — до бесконечности зарываться в песок, и поэтому мы строго придерживаемся тех границ понимания реальности, которые назначены нам великим Создателем и могущественным Намерением из недосягаемых даже воображением, непостижимых, далеких сфер. И поэтому я всегда даю всей скотине совет: довольствоваться пониманием частичного непонимания и не искать горизонтов чрезмерного понимания, поскольку на самом-то деле это может привести к полному непониманию всего, и, как следствие, нам, верблюдам, говоря языком образного проекционного словоблудия, придется доказывать, что мы — совсем не верблюды, коровам — что они не коровы, да и вообще всей скотине — что она не скотина, а так, кое-что, нечто между землею и небом, пришедшее из тех мест, где этот самый Макар и телят не пас. Так что если вы появились здесь для того, чтобы расширить пределы своего коровьего видения, то поворачивайте назад — пустыня из-за своей бесконечности не место для этого; если же пришли углубить, то зарывайтесь в песок и думайте вместе со мной о великом.


 

58. Песни верблюда (Canto Ostinato)

— Мы, Нар, изначально пришли сюда совсем по другой причине, — сказала Джума. — Дело в том, что моя подруга Елена немного сбила копыто задней левой ноги, и мы подумали, что ты — как сущность знаменитого Ибн Сины — подберешь какое-то средство для излечения копыта.

— Этот лекарь потустороннего мира, — ответил верблюд, — действительно входит в число моих мертворожденных отображений, которые наделяют иллюзию Божественной мудростью, исходящей из верблюжьего существа, но миллионы различных лекарств, придуманных им для излечения болезней, годны лишь для бесплотных теней и даже копыту коровы, наделенной естественной плотью, не способны помочь. Выход один: подержать копыто в воде, вытекающей из неиссякаемого родника незнаний, который расположен в той местности, где мудрствующие сказочники-быки, в проекционном нигде обозначаемые философами, вытаптывают свои бесполезные, затейливые тропинки. Не знаю, знаете ли вы об этом месте на плоскости?..

— Мы, Нар, знаем об этом месте от нашего Пастуха и после соединения со своим стадом попросим его проводить нас туда, поскольку там нет будущего и прошлого и одни мы можем в этой области потеряться, — сказала Джума. — Во всяком случае, Нар, спасибо тебе за совет, но есть и еще причина, по которой мы разыскивали тебя, действительно мудрейшую личность, единственно которая, наверно, и может помочь нашей согуртнице, страдающей не болезнью, но возбуждением определенного рода, — наш Пастух посчитал, что общение с тобой лучшее средство для обуздания ее беспокойства...

— Какого же рода беспокойство тревожит вашу подругу?

— Ее одолевает нестерпимое «му»... — сказала Елена.

— Что это означает: нестерпимое «му»? — удивился верблюд. — Звук вроде бы скотский, коровий, но с проекционным оттенком. определите мне смысл...

— Ну, в нас, коровах, на вид, по-твоему, рыбах, — сказала Джума, — существует влечение к быкам, которое не дает нашей подруге покоя...

— Так почему же она не удовлетворит это «му»? Это же очень просто!

— Ну, по стати своей она не доросла еще до подобных отношений с быками, бык просто раздавит ее... — объяснила Елена.

— Да-а... — промямлил верблюд, причмокивая губами и оглядывая Таньку-красаву. — пожалуй что так, хотя, возможно, и не раздавит... Насколько же сильно беспокоит тебя, телка в подобии рыбы, это реальное чувство?

— Настолько, — призналась Танька-красава, — что кажется, появись здесь хоть какой-то бычишка, я бы сама набросилась и раздавила его...

— А не передается ли тебе это чувство от твоих проекционных теней? — поинтересовался верблюд. — Не проникновение ли это иллюзии в твою реальную плоть?

— Нет, — уверенно сказала Танька-красава, — потому что я не вижу картин, исходящих из потустороннего мира, но в голове у меня то и дело возникают откровенные сцены с быками, в которых мне даже стыдно признаться, и сцены эти преследуют меня постоянно, просто сводят с ума...

— Тогда это чисто сущностное влечение, и это уже хорошо, поскольку констатирует тот важный факт, что особь твоя не переместилась мысленно в потустороннее никуда и находится всей своей сущностью в Божественном стаде, — сделал заключение верблюд. — Так что займемся исследованием твоего состояния с точки зрения реальности, не примешивая сюда возможное влияние иллюзии, и затем перейдем к обузданию этого самого «му». Выясним для начала, нет ли у тебя разных недомоганий, которые могут способствовать твоей возбужденности в отношении быков. Скажи, не стоит ли у тебя звон в ушах?

— Нет, звона нет.

— А не болит ли у тебя голова?

— Нет, голова не болит.

— А нет ли у тебя затруднения в пускании струи?

— Нет, подобного затруднения у меня нет, и делаю я это постоянно, непроизвольно, бесчисленное количество раз.

— Как часто ты облагораживаешь поверхность?

— Как только мне этого пожелается.

— А не ощущаешь ли ты тягость в груди, в области сердца?

— Нет, такой тягости я не чувствую.

— А нету ли у тебя под хвостом ощущения жжения?

— Только тогда, когда меня донимают мысленные картины с быками...

— А ощущаешь ли ты одновременно с жжением слабость в ногах?

— Да, ощущаю.

— Не тошнит ли тебя после поедания травы?

— Нет, не тошнит.

— Не раздваивается ли у тебя в глазах окружающая реальность?

— Нет, не раздваивается.

— Что же, — сделал вывод верблюд, — в принципе ты здорова, и сейчас мы перейдем к следующему этапу: будем снижать твою лихорадочность и горячность по отношению к быкам. Я, правда, не имею опыта подобного рода с телками в образе рыб, но двух взбесившихся в этом смысле овечек первого круга, которые наскакивали на баранов как бешеные, молодую козу, распугавшую своим поведением всех козлов в пределе ее козьего видения, и двух жеребцов, чуть не спарившихся с ослихами, я довольно успешно остепенил и думаю, метод мой довольно универсален и подойдет и тебе. Раннее созревание скотины я лечу зарыванием ее плоти в песок, который будет оттягивать телесную возбужденность, удаляя из тела излишки этого неуемного «му», а также разговорами на отвлеченные темы, которые будут уводить беспокойные мысли из твоей головы, умеряя твой пыл в отношении быков.

— Но не произойдет ли того, — жалобно спросила Танька-красава, — что это самое «му» совершенно уйдет в песок, а мысли о спаривании развеются до такой степени, что к моменту готовности моей стати к общению с быками я окажусь холодна как рыба и никакому быку не буду нужна?

— Если такое произойдет, — невозмутимо ответил верблюд, — не отчаивайся, я обращусь к своему отражению, к Ибн Сине, и он передаст мне из ниоткуда, через какого-нибудь Пастуха, «воробьиный язык» либо очищенные орехи, а также на плоскости, как и в иллюзии, произрастает кое-где красный гулявник — это все не лекарства, но средства, они восстановят, в случае чего, угасшее «му», о котором ты так печешься, снова до необходимой горячности. Итак, ложись на песок, и приступим.

Танька-красава покорно легла, а верблюд и две телки, как могли работая ногами и мордами, завалили ее тонким слоем песка, оставив свободной голову с торчащей на ухе прищепкой, которая то и дело подергивалась.

— Чувствуешь ли ты себя, телка, в этом песке как рыба в воде? — задал вопрос верблюд.

— Чувствую, — покорно ответила Танька-красава.

— Ну, что же, — продолжил верблюд, поуютнее устраивая свое мохнатое тело в песке, в непосредственной близости от зарытой коровы, — тогда перейдем к разговорам на отвлеченные темы. Проекционный язык, словоблудием своим путающий все Божественные понятия, для нашей беседы не подойдет, и поэтому я перехожу на верблюжий, чтобы точно выразить то основное, что хотел бы тебе сказать. Но опять же верблюжья речь будет тебе совсем непонятна, и поэтому я лучше спою — песни, на каком бы языке они ни были спеты, отражаются в сердце любой скотины, объединяя всех особей нашего великого стада в понимании всеобщего порядка вещей, установленного великим Создателем и непостижимым Намерением. Вот, слушай...

При первых же звуках верблюжьего пения Джума и Елена вздрогнули от испуга и пустили такие напорные струи, что песок от них зашипел, а у Таньки-красавы ухо с прищепкой задергалось как будто от тика, и все это потому, что поющий голос верблюда представлял собой, оказывается, дикую смесь утробного рева быка, блеяние озлобленного чем-то козла, ржания безумной кобылы, мчащейся не зная куда, и, ко всему, мычания коровы, которую срочно требуется доить. Мало того, один и тот же короткий мотив повторился раз двадцать, навязывая телкам какую-то сложную мысль, которую они из уважения к Нару старались уловить своими сердцами, после чего, закончив эту однообразную верблюжью песнь, Нар дважды прокашлялся, смачно харкнул в сторону пустыни и задал Таньке-красаве вопрос:

— Думала ли ты, телка, сейчас об отвлеченных вещах, не связанных с «му»?

— Я, — призналась Танька-красава, — не думала вообще ни о чем... — И тактично прибавила: — Я наслаждалась твоей неповторимой пустынной песней...

— Это уже хорошо, — сделал вывод верблюд. — Продолжим лечение!

Пропев песнь вторую, в звучание которой добавился еще хрип какого-то существа, удушаемого, возможно, ошейником или чем-то подобным, и повторив один и тот же мотив тоже раз двадцать, верблюд снова плюнул в пустыню и снова задал вопрос:

— Ну а теперь, телка, теперь что было в твоей голове?

— Теперь, — призналась Танька-красава, — у меня пошли абстрактные мысли о движении к чему-то великому, правда, не знаю к чему...

— Прекрасно! — обрадовался верблюд. — Думаю, что к мотиву о караване, подошедшем к колодцу в пустыне, ты полностью абстрагируешься от своего «му» и хоть частично постигнешь это неизвестное пока что тебе и великое...

— Скажи, уважаемый Нар, а о чем был первый мотив, повторившийся так много раз? — спросила Джума.

— Эта песня была о подготовке к началу пути, — ответил верблюд.

— А вторая, только что спетая?

— Это было о самом начале пути.

— Скажи, уважаемый Нар, а о чем будет третья песня? — спросила Джума.

— Третья будет о продолжении пути, — невозмутимо ответил верблюд.

— Скажи, а до колодца еще далеко? — поинтересовалась Джума.

— Еще как минимум двадцать пять песен, — ответил верблюд, и Танька-красава, услышав этот ответ, всей головой своей ушла в песок так, что над поверхностью осталась только прищепка.

— Тогда, — сказала Джума, — поскольку я и Елена контролируем свое «му» и не нуждаемся в удалении его излишков из наших голов и тел, то мы, пожалуй, отправимся дальше, конечно удерживая в сердцах твои неповторимые песни.

Напомнив Таньке-красаве о встрече с гуртом на шестьдесят первом столбе — на что последняя отреагировала из-под песка подергиванием прищепкой, — две телки стали быстренько удаляться по ковыльной тропинке, которая вскоре вывела их снова в долину, и остановились для спокойного щипания травы уже там, где песня верблюда была совсем не слышна и близость пустыни не чувствовалась.


 

59. Эволюция

Наслаждаясь сочной, сладкой травой на небольшом, очень уютном лужке, окруженном маленькими деревьями с паутинными кронами, и потягивая воду из голубого, зеркального озерца, как будто специально здесь созданного для красоты окружающего пространства, телки отпыхивались от щекотки божьих коровок, которые то и дело садились им на носы, и вели следующий разговор.

— Какие милые и приятные, но все же докучливые создания... — говорила Елена про божьих коровок. — Возможно, согласно взгляду верблюда, в плоскости неба они похожи на бабочек... Знаешь, Джума, я иногда скучаю по бабочкам...

— Вообще, — отвечала Джума, заглатывая сочную зелень, — верблюд этот меня совершенно запутал, даже если учитывать то, что взгляд его на реальность находится за гранью разумного понимания вещей, которую мы с тобой во многих случаях уже перешли и смотрим на все уже почти как коровы, понимая несостоятельность еще оставшихся в нас следов проекционного мышления... Запутал, хотя, с другой стороны, я думаю, что не так уж этот верблюд был и неправ, когда говорил, что мы похожи на рыб... В проекции, например, я испытывала иногда странное чувство, что ниже пояса у меня не ноги, а какой-то плавник или хвост... Ну, может быть, и не хвост, а что-то такое, единое, чем можно воспользоваться при плавании... Проекция моя, кстати, плавала и ныряла как рыба, и ледяная вода горных озер ее не смущала. К тому же у нее были очень волосатые ноги, и если кое-что допустить, то возможно, раньше это была чешуя...

— Что ты имеешь в виду? Что допустить? — спрашивала Елена.

— Ну, может быть, этот верблюд видел нас как-нибудь... в эволюции? А у твоей проекции были волосатые ноги? Ты чувствовала ниже пояса плавник или что-то такое?

— Нет, Джума, в проекции ноги у меня были чистые, белые, без волос. Правда, действительно, хвост позади себя я иногда искала, хотя и не чувствовала его... Ты не поверишь, но я смотрелась иногда из-за этого в зеркало, проверяя отсутствие хвоста...

— Вот я и имею в виду, что, возможно, мы выползли из воды, и Нар видит отображения нас, прошлых, из далекого будущего, где мы с тобой действительно были рыбами...

— Ты забыла, Джума, что в реальности нет эволюции и появились как есть сразу двенадцать быков и одна корова, — сказала Елена. — Да и вообще, эта самая эволюция наверняка несуществующее искаженное, которое ты вычитала из книг, причем понятие это касается только проекционной иллюзии и наверняка придумано Химерой номер один, то есть козлом с бородой, чтобы запутать весь установленный свыше порядок вещей, причем хорошо, что мы сейчас находимся не в светлом ущелье, поскольку от этого звука, я думаю, затряслась бы поверхность и обрушались скалы...

— Ну, тогда, может быть, эволюция совершается в области неба и верблюды как раз и видят ее, наблюдая небесные миражи? — предположила Джума.

— Тебе, Джума, должно быть прекрасно известно, что никакой эволюции в плоскости неба не существует, там все установлено свыше и изначально и ничего не меняется — даже я знаю об этом.

— Нет, Елена, это не факт, а лишь мысли, рожденные как просветленным, но так же и смутным сознанием проекционных теней...

— Область эта, — сказала Елена, — нас не должна волновать — так говорил наш Пастух, и я ему верю больше, чем кому-либо, встретившемуся нам до сих пор. Примем одно: в плоскости неба есть рыбы, и, с точки зрения верблюда, мы похожи на них...

— Вот глупые телки! Верят верблюду! — услышали Джума и Елена проекционную речь и, оторвавшись от щипания травы, с удивлением увидели вышедшего на луг молодого бычка какой-то пестрой окраски, включающей в себя, кажется, все цвета и оттенки скотины, которые встречались до сих пор телкам в Божественном стаде. Бычок этот на вид был возрастом не более первого круга, и поэтому Джума сорвалась с места, как козочка, подбежала к нему, толкнула боком и задористо промычала:

— Здорово, бык! Ты чего такой пестрый?! Как будто в заплатках!

— Здорово, корова, — сдержанно ответил бычок. — Пестрость моя — это оттенки моего существа, а также иллюзия в твоей голове, на самом-то деле я — черно-белый, но в глазах у скотины я постоянно преображаюсь.

— Ты случайно не рыба, преобразившаяся в наших глазах? — спросила Елена.

— Вы, как я понимаю, были на границе пустыни, — ответил бычок, — и верблюд вам внушил, что вы похожи на рыб, а ум ваш соответствует мудрости верблюдиц?

— Откуда ты это знаешь? — удивилась Елена.

— Ну, вы не первые телки, попавшие на этот лужок после общения с верблюдом — я тут обычно неподалеку пасусь и бесконечное количество раз видел скотину, озадаченную особенностью верблюжьего взгляда на мир.

— А сам-то ты общался с этим верблюдом? — спросила Джума.

— Да, он, бывает, забегает сюда, на этот лужок, чтобы убедиться в существовании рядом стоящего, такого же реального мира, и, как правило, видит во мне верблюда, а когда я доказываю ему, что я не верблюд, он плюется в меня и уходит в свои пески. Он живет миражами, пустыней, плохо воспринимает реальность...

— Ты сказал, как я поняла, что это случается раз от разу, — сколько же в таком случае столбов ты прошел? Или ты свободно пасущаяся скотина без возраста? — спросила Елена.

— Я, телки, прошел бесконечно много и столбов и кругов, но в глазах у скотины, повстречавшей меня, возраст мой постоянно меняется, и сейчас вы повстречали меня на моем первом кругу....

— Ты случайно не бык по имени Иллюзор, о котором мы наслышаны от своего Пастуха? — предположила Джума.

— Да, я тот самый бык Иллюзор.

— В таком случае нам повезло! — обрадовалась Елена. — Мы — Джума и Елена, определенные и помнящие себя особи, и наш Пастух говорил, что ты, Иллюзор, пробуждаешь в таких, как мы, неопытных телках первого круга, интерес к неисчерпаемой глубине реального мира, но, как видишь, у нас уже есть мушки на лбах — знаки подающего большие надежды ума и коровьей пытливости, и поэтому пробуждать интерес в нас не нужно, но не мог бы ты углубить этот наш интерес?

— В какую же область, Джума и Елена, вы хотели бы его углубить?

— Ну, например, наш Пастух говорил, — сказала Джума, — что ты забегаешь в небесную плоскость и видишь происходящее там, которое невозможно выразить даже мычанием, но вырази хотя бы одно: не происходит ли в этой области нечто подобное эволюции, то есть постепенное изменение чего-то и превращения во что-то? — спросила Джума.

— Ты, телка, случайно не побывала ли где-то и не заразилась там чем-то? — спросил Иллюзор и подозрительно покосился на телку. — Вопрос твой слишком абстрактен и отдает несуществующим искаженным.

— Нет, Иллюзор, что ты! — сказала Елена. — Мы обе потеряли свои единственные проекции и не имеем возможности перемещаться в иллюзию! Просто после разговора с верблюдом мы вспоминали, что наши не существующие уже теперь отражения чувствовали и даже искали на своих бесплотных телах хвосты, мало того, тень Джумы ощущала на своих потусторонних ногах... чешую, и вот мы подумали, что существует, возможно, цепочка каких-то Божественных превращений и совершается она в плоскости неба...

— Цепочка, телки, это логическое понятие, выдуманное Химерой номер один, то есть козлом с бородой, которого вам уже наверняка показали, и я называю все им придуманное логикой колеса — за что козел и засажен в вечную изоляцию, в области неба же никакой умозрительной логики нет, ничего одного, исходящего из другого, в небе не существует... Из интересного вам я видел там чисто зрительные, бесплотные отображения или отражения чего-то, имеющие разные причудливые, самые странные формы — поэтому Нар, очевидно, и видит в вас рыб, — но также и в основном там плавают, перемещаются плавно, говоря потусторонними звуками, сгустки субстанции, в проекционной иллюзии обозначаемые душой, которой не обладает Божественная скотина, и сгустки эти, имеющие несомненную связь с проекционной иллюзией, не поддаются описанию ни на каком языке, поэтому более того, что я сказал вам сейчас, я выразить не могу... К тому же я забегаю в небесную плоскость совсем ненадолго, из общей картины происходящего там ухватываю лишь какие-то части, и ко всему взгляд мой на эту Божественную реальность всего лишь относительно иллюзорен...

— Скажи, Иллюзор, а ты видел там рай? — не удержалась и спросила Джума.

— Загадочной мифологии, присущей проекционным воззрениям на этот удивительный мир, я там не видел ни разу, с этим — к великому Данте; я лично не путешествовал там, как он, поскольку не получал на это одобрения высшего разума. — И, подумав, добавил: — Да и зачем вам об этом знать, если вы живете под сводом и небесная плоскость не имеет к вам отношения? Вернитесь в реальность, не дело коров — думать о недосягаемом небе.

— А почему, Иллюзор, наш Пастух называет тебя странником двух плоскостей? — спросила Джума.

— Я появился как бык и как сущность сразу в двух плоскостях: в потусторонней иллюзии и под сводом — и существую в раздвоенности.

— А почему ты считаешь проекционный мир лишь относительно иллюзорным? — спросила Елена.

— Я появился в том мире еще до того, как тени первых существ Божественной плоскости отобразились в проекционном нигде, и видел там эти самые реальные небесные сгустки, которые сразу исчезли после появления теней, и, соответственно, делаю вывод, что основа иллюзии — это реальность, которой она лишилась в какой-то момент.

— А почему ты считаешь нашу плоскость лишь возможно реальной?

— До появления Божественных Пастухов, — ответил бык Иллюзор, — на этой поверхности и под сводом не было никакого реального смысла, и мы, двенадцать быков и одна корова, скитались по ней как по какой-то иллюзии, которая, получается, и явилась основой реальности, впоследствии созданной с помощью Пастухов, наполнивших смыслом эту корову, родившую в свою очередь уже множество смыслов.


 

60. Чужие на земле

— Да, Иллюзор, — сказала Елена, — мысли твои действительно тяжелы, как предупреждал нас Пастух, но они углубляют наш интерес к познанию реальности... Скажи, а почему ты считаешь, что мать твоя не корова, а отец вовсе не бык?

— Я, телки, появился на плоскости еще до того, как первая из коров принесла сущностное потомство, то есть еще до того, как первый бык взобрался на эту корову.

— Ну, может быть, вас всех произвела на свет наша великая звездная Мать, которую ты не видишь на своде? — предположила Джума.

— Когда мы, первородные сущности, появились в пространстве, на своде не было вообще ничего, даже звезд, не говоря уж о какой-то корове — умозрительном символе, созданном воображением скотины и Пастухов.

— Тогда, возможно, — продолжала Джума, — вы появились из первородного света в ущелье?

— Мы, телка, наделенная действительно необыкновенной пытливостью, и правда появились в ущелье и разошлись из него по Божественной плоскости, но в этой щели, когда мы впервые почувствовали себя в этом мире, было темным-темно, и мы — телка и двенадцать бычков, — как слепые бараны, едва нашли из этой ужасающей тьмы выход на свет, — ответил бык Иллюзор и продолжил: — В проекционной же плоскости я обнаружил себя теленком в горах и тоже в ущелье, правда, светлом настолько, что свет этот меня ослеплял, и я, опять же подобно слепому барану, едва выбрался в тьму, окутавшую в этот момент горы вокруг, и сразу увидел огромное количество звезд, с рассветом исчезнувших. Ощущая себя сразу в двух плоскостях, мне трудно было понять, где я все-таки есть и где меня нет, и чувство это не покидает меня до сих пор. В потустороннем нигде полусущностная скотина считает, что я — иллюзорно-реален, здесь же, на плоскости, все особи нашего великого стада относят меня к реальной иллюзии...

— Может быть, ты вовсе не бык? — предположила Елена.

— Такое вероятно возможно, как и то, что вы — не коровы.

— Да, мысли тяжелые, — согласилась Джума, и я теперь понимаю, почему после общения с тобой скотина начинает искать точку опоры в своей голове...

— Да, разум скотины конечно же помрачается, — сказал Иллюзор, — стоит мне только начать говорить о своем взгляде на мир, и поэтому я веду разговоры по поводу этого только с телками и бычками первых кругов, в головах у которых еще не сложился общепринятый, скотский взгляд на установленный порядок вещей.

— А каков же твой взгляд на этот порядок? — спросила Елена. — Наш Пастух говорил, что ты исповедуешь нечто похожее на неверие во все и что ты полагаешь, что происхождение всего исходит из замысла сил, по удаленности и недоступности понимания превосходящих даже волю Создателя и желание Намерения, и управляют эти неизвестные силы происхождением того, что порождает потом саму возможность происхождения...

— Ваш Пастух относительно прав... Мы, сущности, появляемся из небытия вроде бы по воле Создателя и желанию Намерения, но образы их слишком абстрактны, а разум совершенно непостижим и находится в области недосягаемых даже для воображения сфер. Но любая конкретность также относительна и пространна и зависит от той точки взгляда, с которой на нее посмотреть. Но существует понятие, обладающее конкретностью, на которое нельзя посмотреть: это пространство, захватывающее все плоскости, сферы, объемы и все что ни есть, заполненное, а также не заполненное эфиром. Взгляд мой таков, что небытие — это и есть пространство, которое и порождает скотину благодаря своим реликтовым свойствам: желанию и воле, которые существуют независимо от тех, кто их изъявляет.

— Ты хочешь сказать, Иллюзор, — спросила Елена, — что желание и воля появились еще до того, как кто-то впервые чего-нибудь пожелал?

— Да, я думаю, что, подобно тому как, например, Великая тупизна существовала на плоскости еще до появления великой Тупой Коровы, так и желание с волей лишь соотносятся с Создателем и Намерением, но изначальное происхождение скотины не зависит от этого абстрактного разума и тем более от зарождения ее в утробе Божественной особи, но имеет в своем начале замысел пространственных свойств, которые и управляют происхождением происхождения.

Тут телки переглянулись, попытались что-то ответить или промычать, но вместо этого пустили такие долгие струи, что Иллюзору подобная глубокомысленность показалась слишком уж затяжной, и он отвернулся от телок и начал щипать траву.

— Значит, мы рождены пространством, — сделала в итоге вывод Джума.

— Нет, — не согласилась Елена, — точнее будет сказать, что мы рождены коровами и с одобрения Создателя и Намерения, но по великому замыслу всеобъемлющего пространства, на которое нельзя посмотреть, поскольку оно везде и повсюду.

— Значит, мы повсюду чужие, — сказала Джума, — и просто занесены великим пространством в разные плоскости, по существу иллюзорно-реальные или наоборот. — И призналась: — Кажется, я даже слишком углубила свой интерес к происхождению реальности...

— Возможно, Джума, — сказала Елена, — это и является избыточным пониманием всего, от которого предостерег нас верблюд, советуя довольствоваться частичным непониманием установленного порядка вещей...

— В пространстве, — сказал Иллюзор, оторвавшись от поглощения травы, — вы — не чужие, и сгустки вашей субстанции, проекционно называемые душой, постоянно и вечно находятся в том месте и в таком состоянии, о котором мечтает эта душа, не имеющая и малейшего отношения к реальности и скотине, но, если желаете, я могу приблизительно обозначить положение ваших субстанций в области недосягаемых сфер и объемов, находящихся за гранью понимания Божественных Пастухов и Хозяина, поскольку последние не обладают и долей той интуиции, которая присуща любому скотскому существу.

— Ты хочешь сказать, Иллюзор, что проницательность Божественных Пастухов, на деле почти волшебная, и непостижимый разум Хозяина по силе своей уступают шестому чувству скотины? — спросила Елена.

— Даже мертворожденные, бесплотные призраки, телки, — сказал Иллюзор, — в этом смысле значительно превосходят эти порождения Божественного эфира и, обладая чувством под номером шесть, не так уж и редко пользуются своей интуицией, угадывая невидимое для них, но рядом стоящее. и ко всему, углубляя ваш интерес к познанию порядка вещей, скажу, что великие особи высших кругов нашего стада обладают не только шестым, но и седьмым и даже восьмым чувствами восприятия реальности, которые превышают возможности интуиции и уходят в пространство именно непостижимых объемов и сфер.

— Давай, Иллюзор, — попросила Елена, — спустимся ниже: где, по положению в пространстве, находится сгусток моей субстанции?

— Тут, Елена, все просто и иллюзорно-реально: сгусток твой в форме прозрачной проекции расположился на какой-то далекой планете, покрытой только белым песком, и сидит в одиночестве за белым столом, стоящим на этом песке, под большим зеленым зонтом, который закрывает его от палящих лучей нависающего над планетой светила, и маленькими глотками пьет что-то горящее синее из затейливой рюмки, наслаждаясь бесконечным, нескончаемым одиночеством, и положение этой твоей субстанции — вечно, Елена.

— Это горящее синее — любимый коктейль моей исчезнувшей тени! Отображение мое в иллюзии, которого теперь уже нет, так и хотело сидеть где-нибудь на другой планете, за белым столом, под большим зеленым зонтом, и вечно пить свой коктейль, но главное — в одиночестве, которое длилось бы бесконечно! Я удивляюсь: твоя интуиция, Иллюзор, проникла в мою мечту!

— Нет, — сказал Иллюзор, — это проникло восьмое чувство, которое я обрел в возрасте бесконечно много кругов и которое невозможно выразить проекционными звуками и даже мычанием.

— Скажи, Иллюзор, — не утерпела Джума, — а сгусток моей субстанции тоже имеет форму проекции?

— Твой сгусток, Джума, — сказал Иллюзор, — пока еще не оформлен в какую-то определенную форму, поскольку находится до сих пор в плоскости неба, где, плавая, ищет субстанцию какого-то огненного коня, чтобы соединиться с ней в неразделенное нечто и унестись в далекие сферы, но это — в будущем, определять которое способны девятым чувством только первородные сущности, появившиеся на плоскости одновременно со мной и давно ставшие молчаливыми звездами, не вступающими в контакт со скотиной.

— А сгусток мой уже прошел взвешивание в промежуточной плоскости? — наивно поинтересовалась Джума.

— Прошел, раз его пропустили в небесную область...

— Ну, — сказала Джума, — я знаю, что это за огненный конь... Пусть субстанции ищут друг друга, найдут, а потом где-нибудь да устроятся вместе...

— Возможно, иллюзорно-реально, — сказал Иллюзор, — ты в форме проекции будешь лежать в горном ручье, и вода будет бесконечно тебя омывать, а конь будет стоять на камнях на коленях и бесконечно смотреть на тебя, но где это место, я определить не могу: я не звезда, и девятое чувство мне недоступно...

И это было последнее, что произнес Иллюзор проекционными звуками, после чего он вдруг замычал, как истинный бык, и телки, от испуга шарахнувшись от него, увидели вдруг, что собеседник их стал увеличиваться в размерах, на их глазах преобразился в бычью сущность довольно грозного вида, причем не пестрой, а черно-белой окраски, и, развернувшись, стал удаляться, похлестывая себя хвостом по бокам и, кажется, забыв про телок совсем, как будто и не разговаривал с ними.

— Какое-то волшебство, — сказала Джума, — которого, как объяснял нам Пастух, на плоскости нет...

—  А что, собственно, произошло такого волшебного? — спросила Елена.

— Ну, превращение бычка в быка и изменение окраски...

— Я думаю, — сказала Елена, — что мы увидели это взглядом, не выходящим за грань разумного понимания вещей, который не применим для реальности, поскольку проекционен и иллюзорен... Скорее всего, Иллюзор просто переместился с первого круга на какой-нибудь пятый или девятый, и мы оказались свидетелями перехода с круга на круг этого уникального существа, обладающего неизмеримо глубоким пониманием происхождения окружающей нас реальности.

— Согласна, — сказала Джума. — Но я, пожалуй, с удовольствием покину сейчас эту, как говорил наш Пастух, область более глубокого понимания реальности, поскольку телячье мое существо насытилось такими глубинами, что я, очевидно, буду обдумывать их до самого нулевого столба... Хотя, став полноценной коровой, я обязательно вернусь в эту область, чтобы уточнить для себя кое-какие детали.

— А я, — сказала Елена, — решила, что впереди, в моем прошлом, когда мне выделят стойло для спокойного созерцания, буду в первую очередь размышлять о тех самых сгустках субстанции, которые существовали в потусторонней иллюзии еще до появления наших теней...

— Как ты, Елена, считаешь, — спросила Джума, — мы выйдем по этой узкоколейной тропинке, как выразился бы наш Пастух, к соединению с главным путем, к тому полустанку, где ожидает нас наше любимое стадо?

— Да, думаю, выйдем, — сказала Елена. — Поплыли.

Две телки втянули в себя воды из симпатичного озерца, ухватили травы из-под ног и, жуя на ходу, быстро двинулись по тропинке вперед, чувствуя, что соскучились по согуртницам, своему Пастуху, Иде и Катерине, и — что хотели бы поделиться с ними со всеми увиденным и услышанным.

Конец третьей части.





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0