Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Вспоминая комсомол

Георгий Александрович родился в 1951 году в деревне Крулихино Опочецкого района Псковской области. Окончил Ленинградское арктическое училище и Литературный институт имени А.М. Горького. Работал в Арктике, в Рижской базе рефрижераторного флота, после института — литературным редактором в журнале «Шахматы», в издательстве «Лиесма» (Рига). После распада СССР вернулся на родину и работал учителем русской словесности в Теребенской школе Опочецкого района до ее закрытия. Публиковался в союзных и республиканских журналах, газетах, коллективных сборниках. Автор шести книг прозы. Награжден медалью «В память 1100-летия первого упоминания Пскова в летописи».
Член Союза писателей России. Живет в деревне Крулихино Псковской области.

1

В год московской олимпиады иногородцев-лимитчиков, валютных и ресторанных проституток, алкашей (бомжей тогда не было — все имели прописку), а также солдат, курсантов, студентов и прочий антисоциальный элемент выселяли из столицы за 101 километр. Сессии у студентов провели на полтора месяца раньше срока. «Очистить город и предстать!..» Я к тому времени членскими взносами по 2 коп. ежемесячно наплатил в комсомол столько денег, что ЦК ВЛКСМ решил выслать меня, студента, вообще за 1001 километр: от журнала «Молодая гвардия» отправить в командировку на Сахалин, на путину. На красную рыбу, разведать, как там она добывается молодежью. На 10 дней, самолетом туда и обратно, плюс суточные. Меня и еще одного комсомольца, назову его Павел, моего однокурсника из Таллина. Из советского Таллина, разумеется, но в ином месте он мог отрекомендоваться и Паулем. Хотя никаким Паулем в действительности не был — просто Паша из Таллина.

Редакционное задание было расплывчатым — «как повезет, вас встретят наши товарищи и введут в курс», но временные рамки ЦК жесткие — 10 дней. Напрасно мы с Паулем пытались убедить молодежных вождей страны, что это нереально, что судно 10 дней только на отходе может стоять и другое тэ пэ. Тщетно. Товарищам из ЦК казалось, что слетать в мае — июне на Сахалин, выйти в море на путину, попрыгать там с судна на судно и через 10 дней вернуться снова в ЦК так же просто, как, скажем, смотаться из Москвы в Прагу для завязывания молодежных контактов.

Короче, мы полетели на 10. «Паша! Всю бумажную валюту, карманную мелочь, а также ручные часы желтого металла в любом техническом состоянии берем с собой! А то могём не вернуться! Это Сибирь, а не Финка твоя, понимаешь». — «Ну, ольгу, Георг!» «Ольгу» — по-эстонски что-то вроде нашего «конечно, согласен, заметано». «Кольцо не снимай, — кивнул я на его кисть. Паша был женат. — Ну, ольгу!»

Товарищи на Сахалине нас не встретили. Мы сами доехали на такси прямо до обкомовской гостиницы: а что мелочиться — фирма оплачивает! Таксист, похожий на артиста Олялина в молодые годы, везший нас в расхлябанной, битой «Волге», был мрачен и играл желваками. Не любил обком партии?.. Или, может, именно эту «Волгу» партийные товарищи сбагрили из своего гаража в таксопарк? Мы пытались его разговорить, пытливо нащупывая близкие ему темы, заговорили о ценах, счетчике... «А если сдача?» «А вот сдача!» — наш Олялин сунул руку куда-то под панель и выхватил кусок полосового железа с драчовый напильник. Так же, одним движением, убрал обратно. Склонился над баранкой. «Понятно...»

Солнце вставало над Южно-Сахалинском. И мы заселились в обкомовскую гостиницу — чопорное двухэтажное здание, крашенное в желто-розовый цвет. Черт-те что. Но выделяется.

В столице края рыбу не ловили, нам нужно было в Невельск. Но и торопиться зачем — когда тебе 26, скажем, лет и у тебя целых 10 дней шальной командировки за счет ЦК? И где он, этот ЦК? Доведется ли свидеться?

Дежурная по этажу посоветовала начать знакомство с городом с рынка. Умная женщина, это ж почти карнавал — пошли!.. На рынке торговали своей снедью в основном корейцы. Все можно было пробовать и в любых дозах. Мы скоро поняли почему. У них вся еда — выращенная и дары моря — с красным молотым перцем, чесноком и еще какой-то огненной приправой, один к одному, — после первого же жевка хочется водички. Чамча, китайская капуста в особом маринаде, вся красная от перца... Ну очень вкусно! После нее внутри все горит, как будто факел проглотил: рот, глотка, лицо, грудь — все!.. Не то что водичкой — водкой не запить. Только на третий день попривыкли и снова стали поддевать майки.

Но хорошего помаленьку, пора и в Невельск — товарищи нащупали для нас тему. И даже судно — СРМТ[1] с комсомольско-молодежным экипажем. Рейс у него небольшой — 90 суток. Здрасте, попа новый год! Ну да разберемся на месте. На путине судов много, можно перескочить. О нашем явлении район промысла оповещен. А то!.. Мы же от ЦК.

В Невельск только железнодорожным путем. Путь узкий, вагончики маленькие и как-то несерьезно вихляются туда-сюда и грохочут — что на американских горках мчим по-над сопками, над распадками, порой как бы по воздуху пролетаем — внизу пропасть — и вдруг ныряем в черную трубу туннеля и несемся в нем в кромешной темноте, с лязгом и подскоком. Ух, здорово, ух, хорошо! И нисколько не страшно!

Павел достал свой «Зенит» и стал выцеливать кадры из этой сахалинской Швейцарии. Лесок на сопках скоро пропал, и увалы оголились полностью. Оказывается, японцы, оставляя Сахалин после капитуляции, успели вырезать с южной его части весь лес. Весь! И вывезти в свою разгромленную японскую империю. С той поры леса на юге Сахалина нет. Сопки покрыты полутораметровой травой, бамбуком и какими-то лопухами величиной с дамские зонтики. В начале лета это очень красиво. Собственно, и узкоколейка эта построена японцами еще в начале 20-х годов. Они тут давно порожки обивают, мечтают заграбастать «русскую каторгу», можно вспомнить и 1905 год...

Мимо нас, косясь нелюбовно, продефилировала проводница — нашего возраста комсомолка в форменной синей юбке, блузке и пилотке с молотком и разводным гаечным ключом на кокарде. Я почувствовал недоброе, но было поздно — хвостом за ней приплыл милиционер с планшеткой на боку: «А предъявите!..»

Паша достал красный паспорт гражданина СССР, удостоверение корреспондента эстонского ТВ, двух таллинских газет, командировочное и еще всего много. Кроме студенческого билета — вижу, сидя напротив. Ход ошибочный. Стал служивый все перебирать и изучать тщательным образом. Долго. Очень долго. Летим в вихлястом вагоне, а он читает себе. Будто по слогам. На нас поглядывает. Но не очень-то мы, холодные прибалты, на японских или южнокорейских шпионов похожи — как ты нас ни верти.

— Послушай, лейтенант... — не выдержал я.

А может, он был даже старший. или не лейтенант, а сержант... Запамятовалось за давностью лет, не обессудьте. Столько лиц промелькнуло на переломе эпох: молодых и старых, умных и дураков, коммунистов и монархистов, в форме и без, мужских и женских... и кто там был в каком звании? Генералов, и тех не всех вспомнишь, прости господи.

— Мы студенты из Москвы! В командировке от ЦК ВЛКСМ, не видишь? — И сую ему свой студенческий.

Тут и Павлик достал.

— Есть такой институт?

— Ну да! Маленький... В Москве все есть.

— Фотоаппарат до конечной уберите. Съемка запрещена.

Отдал бумаги, козырнул и отчалил.

— А я о ней вначале тепло подумал, — говорю, глядя в спину (и чуть ниже) удаляющейся по проходу проводницы. — Душевно...

— Девушка на месте, — заключил напуганный Павел.

— Слава богу, не с веслом! — соглашаюсь я.


 

2

С нашим появлением в Невельске ничего не изменилось. Шла обычная работа в порту, мятые, как консервные банки, пыхтели черные морские буксиры, подъезжали и уезжали уазики, кто-то зачем-то прибывал на борт и убывал с борта, по громкой связи раздавались объявления и команды, вроде бы на русском языке, но непонятные нам, а долгожданной отмашки «Отдать швартовы!» все не было — судно стояло на отходе. Стояло и стояло. Почему? А просто не могли собрать команду целиком! То моториста нет, то тралмастера, то сразу трех матросов! А вчера были. Но зато не было других. Отход, понимаешь...

— А куда они так деваются? — полюбопытствовали мы.

— Да есть тут одно место... Сами не пропадите, вас ждать не будем!

— Ну, ольгу!

— Какую еще на... Ольгу?..

Невельск — это порт и одна улица, вытянувшаяся километров на шесть-семь по берегу, вдоль прибойной полосы. Сразу за домами поднимаются крутые сопки. Да что там сопки — это уже настоящие горы, скалы и ущелья. У многих горожан есть «жигули», японские иномарки, привезенные рыбаками на крышках трюмов и палубах. Вот на этих авто невельчане и катаются по единственной улице по семь километров взад- вперед, туда-сюда, вжик-вжик... (Так было.)

И заинтересовавшее нас место мы, конечно, нашли.

И место это было достойно внимания — что приезжего, что местного, не обремененного служебными и тесными семейными узами человека. Ресторан! (Почему-то напрочь забылось его название...) В нем-то рыбаки и оставляли все свои «шальные» деньги. А зачем еще они им тут, на каменистом продувном берегу, ну?

«Паша, ущипни-ка меня вот здесь... Мы в Риге или Таллине?» Полумрак, красное дерево, кресла, кожа и панбархат, сервировка, инструментальный ансамбль с певицей... Мама родная!.. «Садимся, брат, отдыхаем! Мы на отходе...» Официант подскочил чуть ли не с заложенной за спину рукой. Принял заказ, вернулся с закусками, спросил:

— Девушек не подогнать?

Мы переглянулись, тая от сервиса.

— А сколько мы вам за них будем обязаны?

— Нисколько, у них свой профсоюз. Варианты разные, договоритесь...

— Нет, спасибо. Мы сами!

— Приятного вечера!..

Варианты действительно были, мы видели, и действительно приятные. Но... не походили мы на рыбаков с путины, вот в чем дело! Вообще на моряков не походили. Тогда как, если разобраться, до института я ведь тоже хаживал за морской горизонт! И Паша был яхтсменом. А какой же уважающий себя таллинец не считает себя яхтсменом?.. Я иногда шутливо величал его «смерть под парусом», по ассоциации с популярным тогда латвийским детективом — фильмом длинным и мутным. Но цветным!.. Ох, лучше бы мы так не шутили. Так кто ж мог знать, кто мог...

Ну а какие-то безусые московские журналисты зачем членам обозначенного выше профсоюза? Никого тут, в ресторане, Москва не интересовала, да никто там и не бывал ни разу — какого лешего и зачем? Одна так и призналась, стреляя глазами по сторонам:

— Ребята, с вами интересно, но... у меня времени всего два часа. Как-нибудь в другой раз! — А Павлику — отдельную любезность за бесплатно: — Сними ты свой пиджак! (Пиджак был кожаный, подогнан по фигуре.) А то подруги тебя за комитетчика приняли...

Павел, вспомнив эпизод в поезде — и что за напасть! — так поспешно стянул его с себя, что она расхохоталась. И мы ее поддержали... Такие все тут были родные и честные — а ж до слез!

Но и на журналистов возник в зале небольшой спрос. Со стороны двух местных библиотекарш. Кого они тут ловили, каких таких читателей? И надо было Павлу им попасться — а нечего языком бить! Он по гороскопу петух, и ему всегда необходимо распушиться перед всем курятником.

Стало нам за столом в меру весело и культурно. И уже никто на нас не посягал, но и мы не имели права. Такой порядок. Потому что, может быть, у других даже меньше двух часов времени. Или как у нас с Павликом — мы ж на отходе!.. Поэтому что досталось, тем и владей, не суетись и не мешай другим. Бузить некогда, надо успевать. Рейсик в 90 суток — какое-никакое, а испытание-с.

Были они крупные, трезвые, одна брюнетка, другая рыжая, в очках, и, что душой кривить, сделаны Господом нашим без огонька или в последнюю очередь — подзатупившимся инструментом. Я брюнеток как-то сроду побаиваюсь (в детстве цыганами пугали: украдут, дескать), а рыжих просто не люблю за их неестественный окрас и мелкую курчавость, но... что досталось, то и имей. Паша скупым прибалтийским красноречием развлекал дам, я ему подшучивал, выпивал по граммульке и видел, как даже то, чем мы владеем, уплывает из рук и целиком нам вряд ли достанется, потому что ведем мы себя неправильно. Не про Маркеса и музей всех изобразительных искусств имени А Эс Пушкина требуется здесь петь и уж тем более не про ЦК ВЛКСМ — как он нас в дорогу провожал (пять дней по кабинетам тыркались), а про земные вещи, не побоюсь этого слова, человеческие, и даже, еще раз не побоюсь, плотские. Ниже надо брать, как на охоте: в голову не целься, можно промахнуться, бей в тулово, в круп, так надежнее, м-да. Мне казалось, что перед нами именно такая задача стоит. Но Паше виделось иное и иначе...

В результате натанцевались мы с ними как те дикари с островов Полинезии, поприжимались даже — так тут все этим занимались: чем ближе к концу, тем плотнее, — а затем повели их домой.

— Как там у графа Соллогуба?.. Маскарад клонился к концу. Кавалеры и маски разбились попарно, молодые безбрадые юноши горделиво влачили под руку утомленных собеседниц...[2]

Девушки аккуратно смеялись и приглашали нас завтра к себе в биб­лиотеку. Мы горячо обещали — мы же для этого сюда и прилетели, в библиотеку, — и скоро дошли до их дверей. Они почему-то жили в одной квартире — хоть локти кусай! Попарно мы так и не разбились, а поцеловали пробой (замок английский) и пошлындали на свой молодежный СРМТ. Огни порта хорошо светились внизу, и только там, мы знали, еще теплилась молодежная жизнь... Может, это было и к лучшему — завтра (уже сегодня) нас обещали забросить на прибрежный лов как раз на красную рыбу — в открытом океане она, как известно, не ловится...

— Паша, давай вернемся, скажем, что мы студенты...

— Зачем?

— И они нас пожалеют...

— Ха-ха-ха!..


 

3

Пролистываю сейчас номер журнала с нашим очерком и понимаю, как это теперь все далеко, в другой жизни, ином веке, действительно положено ему быть именно таким, с пожелтевшими страницами — от времени, смены эпох и воззрений. Нет уже тех реалий, понятий, интересов, забот, целей, языка. Нет, конечно, на Сахалине и мощного рыболовецкого колхоза «Заветы Ильича». Тут вообще редакция оставила один абзац. А мы там, за абзацем этим, в сапогах и оранжевых прорезиненных штанах до подмышек стоим в ботике по колено в красной рыбе, тянем сеть, а вечером едим с мужиками уху из горбуши и закусываем водку огромным крабом, зацепившимся за нашу сеть. Он, сопротивляясь плену, потерял одну ногу, но все равно мы его едва одолели, так он, сваренный в кастрюле, был сытен и вкусен.

Студен был вечер. Гористый увал слева, закрывающий бухту от Японского моря, защищал нас от ветра, а заходившее солнце нимбом обнимало его. Где-то за этим кряжем, на юго-восток, пролив Лаперуза отсекал Сахалин от Японии, через него и проливы Курильской гряды мы и должны были выйти на промысел в Тихий океан на своем молодежном сейнере. Капитану всего-то 31...

Там, на причале, было что-то такое еще, простое, но обязательное, без вопросов и ответов, без суеты, нечто обыденное и торжественное одновременно, — был заслуженный мужской отдых и скупой, благодушный разговор после изматывающего и азартного труда в качающихся посудинах, в холодном тумане с дождецом, накрывшем было нас с утра. Там был ресторан души. Мы были молоды, мы никуда не спешили — мы просто участвовали в жизни, в рыбацких буднях, казалось бы вечных и неизменных здесь, на краю земли... И это было восхитительно — как понимаешь только теперь. Только теперь, когда уже нет ничего и никого в живых, очевидно, кроме тебя.

Писали мы врозь, а потом соединили, где соединялось, или, не заморачиваясь особо, просто оставили варианты для редакции — издательское дело в «толстых» журналах тогда двигалось медленно, наш очерк вышел больше года спустя. И доводил я его уже один, ругаясь и отстаивая то, что мне казалось ценным, то, что написал именно Паша. Но его в тексте осталось мало, да кто это теперь разберет, я и себя-то не узнаю — так причесано. А тогда, когда резали по живому, оставляя одну сухую инфу да «производственную тематику», было больно — нам, молодым, пылким и наивным. Мы оба были прозаиками, но в душе-то — поэты, романтики!..

Вернулись мы в самом начале июля, Олимпиада накатывалась на Моск­ву, помыслы всех были связаны только с ней, и на нас в ЦК взглянули... как на мелкую рыбешку в прилове — плавают тут всякие. Собственно, с журналом все было в норме, там назначили для контакта редактора, но в «головном» ЦК — полная непонятка. Ну ладно, когда мы отправлялись в такую даль за комсомольские бесценные, по копеечке собранные деньги (один билет до Хабаровска на Ил-62 стоил 114 рублей — зарплата инженера и, предположу, инструктора ЦК ВЛКСМ), возможно, от нас чего-то такого ждали — цветов или конфеток в кульке — и, выжидая, гоняли нас по кабинетам с мутными, не проясненными для нас задачами. Кстати сказать, неизвестно, сколько бы мы там проторкались, если бы над нами не сжалился по совершенно собственной инициативе и чисто из земляческих соображений новенький секретарь из Литвы (Паша из Таллина, я из Риги — ходил там в море): взял за руку да и провел по всем цековским кругам, по всем комсомольским кувшинным рылам. А то мы уже ездили туда как на работу, чайком в буфете перебивались, благо подавали его там из самовара и совсем задешево. Да, в цековском буфете Ленинского коммунистического союза молодежи стояли ведерные самовары, и две буфетчицы здоровых физических форм и, надо полагать, моральных устоев, в русских народных нарядах отпускали из них напиток по 3 копейки за чашку! (Даже боюсь предположить, как было все обустроено в буфете ЦК партии родной... Нет, не буду и пытаться.) Вот где была, окопавшись, исконная Русь, вот где были спрятаны скрепы и в чьих руках находились!

Не знаю, может, всего лишь к предстоящей Олимпиаде примерялись в те дни. Дела эти, как и церковные, сокрыты от очей простых смертных (рабов Твоих, Господи).

Да, но тут, когда мы вернулись со всеми билетами, квитанциями — с отчетом! — нас опять погнали по этажам... Оторопь сковала нас. Нам-то и жить было негде. Общежитие готовили к приему гостей, очевидно, второго разряда, типа передовиков производства из стран соцлагеря: туда завозили новые холодильники и телевизоры — которые нам, однако, не оставили, все куда-то исчезло, улетело вместе с олимпийским Мишкой...

— Паша, — сказал я, — ты можешь играть в эту чехарду, но мне нужно к матери! к маме, в деревню, понимаешь?

— Ну, ольгу, Георг!..

Его душа яхтсмена рвалась в Таллин, где должна была пройти вся парусная регата Олимпиады. Там были его жена, маленькая дочь Хедвиг...

И мы сделали то, чего затаившийся в ожидании комсомол (предположу, того самого краба из колхоза «Заветы Ильича», что мы спороли с Пашей под водку) от нас совсем не ожидал. Ценными письмами с описью о вложении, с уведомлением о вручении, из Москвы в Москву же, в ЦК ВЛКСМ, все денежные бумажки отправили, пожали друг другу руки и разъехались. Освободили от своего присутствия предолимпийскую столицу во второй раз.

Скажу честно, все это до меня дошло много позже, когда уже и Павла не было. Мы так были воспитаны системой, что нам и в голову не могло прийти, что секретари ЦК, чужие, незнакомые нам люди, политические и идеологические начальники, ждут от нас — предположительно, предположительно! — взятки и что мы без плохих для себя последствий можем это совершить... О ужас!.. А как это делается практически? Что нужно говорить, куда смотреть и куда совать, класть, как давать или где оставлять? И как после этого смотреть людям в глаза? Жить-то как?.. Мы ничего этого не знали и не умели.

Простите за отступления. Для меня они очень важны... Вот хоть убейте, не могу вспомнить название ресторана в Невельске!.. «Якорь»? «Невод»?..


 

4

В сентябре нас сразу отправили на месяц на картошку под Волоколамск, где железобетонные десятиметровые панфиловцы держали на себе низкое, осеннее небо. К ним по выходным приезжали фотографироваться брачующиеся. Паша был поражен: зачем? Это же могилы, здесь смерть, кровь... Зачем это?

Я пожимал плечами: обычай...

Паша до института, кроме советской Прибалтики, бывал лишь в Ленинграде и в России много открывал для себя нового, неожиданного и непонятного. Человек он был, к счастью, достаточно восприимчивый (и впечатлительный — Павел хорошо фотографировал и рисовал), поэтому я своими поучениями не боялся его оскорбить, внешне он все воспринимал ровно — как истинный прибалт.

С другой стороны, рядом с ним и я на некоторые вещи стал смотреть иначе, для меня открылось то, на что я просто не обращал внимания, не подозревал, что это существует, живет в мире.

Как-то он поднес под мои очи развернутый на ладонях носовой платок. Чистый, со складками от утюга. Предвидя какой-нибудь цирковой фокус, я усмехнулся:

— Ну, показывай.

— Так я и показываю! Видишь?

— Что я должен видеть?

— Цвета! (Середина платка белая, по краю — широкая черно-синяя кайма.) Ну?.. Это же цвета флага буржуазной Эстонии!

Я в Плимуте когда-то купил себе на остатки валюты носки с флагом Великобритании и носил их по особым случаям, тоже было в диковинку — в Советском Союзе государственная символика в подобных местах была немыслима.

То же и здесь: для меня это была экзотика, но для Паши платок равнялся флагу, тайно носимому у сердца.

— Паша, ты же русский...

— Да. Но маленькая, холодная Эстония, Балтика для меня все... Это мой мир. Я могу жить только там. Там дом, моя семья, а здесь я в гостях...

— Слушай, мне это неинтересно. Я не понимаю.

Не понимал — как почти все мы, представители титульной нации, выросшие в России и воспитанные в духе интернационализма, то есть братства народов. Но запомнил — что есть и другие: в чем-то ущемленные, затаившиеся, со своими особыми помыслами и претензиями. Но значения особого не придал: ну их, на обиженных воду возят. Да и Павел вопрос не муссировал. Больше я и платка этого у него не видел — он им не размахивал.

К слову, Павел и на Сахалин ехал не только с молодогвардейским заданием. Он надеялся отыскать там выпускников Таллинского мореходного училища, прояснить для эстонской публики их судьбу. Ну, если повезет. Но Дальний Восток оказался таким огромным, а сам Сахалин — таким Вавилоном, что эта миссия оказалась невыполнима. Спрашивали капитанов, штурманов — слышали, да, но лично не встречали, нет, не знают...

Паши не было в живых, когда держава вдруг распалась по границам как раз этих цветных полос национальных особостей. Даже не знаю, остались бы мы друзьями... Думаю, да. Во всяком случае, никакие клятвы и лозунги на своей одежде и белье не ношу, цветные платки не собираю, в ряженых русов и казаков не играю — выпал по возрасту, а английские носки, как я ни берег, давно сносились.


 

5

Нас отправили на картошку, а в бухгалтерию ЦК ВЛКСМ вдруг нагрянула ревизия из ЦК самой партии и выявила дорогущую незакрытую командировку на остров Сахалин от такого-то числа... мая месяца. На 10 дней. Это что такое?.. это до Олимпиады еще? Вы в своем уме, товарищи? А документы откуда здесь?.. По почте?! Да они хоть живы? Вы командированных видели?..

Во запекло, ой как неловко, ох как легко, совсем по-пионерски забегалось по этажам уже самим центральным комсоргам... Квартира намечалась, а тут... Горим!!!

В запале комсорги сразу стали звонить ректору. Ума-то нет. Наш ректор, монументальный, как танк КВ, при Сталине, во время войны, сидел в отделе пропаганды ЦК, потом руководил всеми театрами Москвы и комсомольских щеглов с Маросейки нисколько не боялся.

«Студенты Г-ий и Л-ов в настоящее время находятся со своим курсом в подшефном совхозе Московской области, на уборке. Задолженности по успеваемости нет. Институт к их командировке отношения не имеет».

И трубку положил-с.

Сегодняшний человек с трех раз не угадает, что было дальше. Нет, совсем не это! Никакой, даже самый напуганный, секретарь ЦК ВЛКСМ не помчался за нами в Волоколамск — нашли дурачков, хе-хе. Они, представьте, обязали нашего редактора, солидного дядьку лет сорока, ютившегося с семьей в хрущевке ровно на пятом этаже (я был у него потом на квартире), поехать в Подмосковье и искать нас там, в полях — унылых, серых и весьма значительных по площади...

А я как раз накануне в сопровождении Паши отбыл из совхоза в направлении общежития и через четыре часа уже возлежал на своей кроватке по адресу: г. Москва, ул. Добролюбова, д. 9/11, комн. 418, в позе патриция, так как не мог сидеть по причине чирья, выскочившего у меня в совхозе ниже, значительно ниже спины. Холодна борозда была под Волоколамском. Что окоп. Возлежал, принимал соболезнования, вел окололитературные беседы и прочая, а тем временем Валентин, редактор, сам застрял в Волоколамске на трое суток... Но это уже совсем побочная ветвь, на сюжет никак не влияющая. (Ничего страшного — встретил старого товарища из своей юности, и только.)

Да ну их, надоело! И почему это все им должны? И сидят за вохровцем как большие — не войдешь, не выйдешь. тьфу ты! Ну, кроме того литовца, четкий парень — сказал и сделал.

Как-то нам после него вообще везло на четких парней на Дальнем Востоке. может, там все такие? «Сдача?.. А вот сдача!» «Девушек подогнать?» (Нет, не вспомнить вывеску ресторана на входе! Как стерли! Помню, что был вечер...) «Мальцы, краб один, и тот колченогий, это вам. Ешьте!» «Часы?.. Давайте, спрошу сейчас». «Здесь три рыбины, малосол, прилетите — разверните сразу...»

Короче, пистон со стороны партии был вставлен в комсомольское ЦК такой силы, что, когда мы туда в октябре явились — ну, уже проректор попросил через комендантшу: «Пусть съездят распишутся», — нас встретила в отдельном кабинете специальная штатная единица мужеска пола словами чуть ли не ласковыми: «Что-то командировка наша (!) затянулась...» Мы развели руками: «Да уж...» Расписались у него в бумагах — вопросов никаких, претензий ноль, — потом в окошке бухгалтерии и через шесть минут уже стояли на улице. «Вот так дела надо делать, щанки! — оглянулись мы на крепость комсомольских вождей. — Учитесь у старших товарищей!..»

Наручные часы и прочие сверх 10-дневной командировочной меры потраченные личные сбережения они нам не возместили, да мы и не спрашивали — у этих лишней копейки не вырвешь, — а сели в троллейбус и поехали в народное пивное заведение на 1-й Хуторской, не имевшее даже никакого названия. (При Горбачеве его сравняют с землей и присыплют желтеньким песочком.) Там собирался люд без претензий на барство и власть, вполне достойный пера писателя Владимира Орлова, автора «Останкинских историй». Да он с ними, судя по книгам, был хорошо знаком...


 

6

Не знаю, как бы мы вернулись с Сахалина, не имея личных «накоп­лений» и помощи местных добрых людей — из числа корейцев. Мы познакомились с ними еще по прилету, на рынке Южно-Сахалинска, потом неожиданно они к нам, только что «допрошенным», подсели в подпрыгивающем по сопкам вагончике. «Что случилось?» Что-что... Попались!.. Они, слесаря, ехали в командировку в Невельск — налаживать линию на местном пивзаводе. Отличное было на Сахалине «Жигулевское» пиво — потому что заводы стояли на природных скважинах. Ну прямо как чешское в Москве или Риге. (Все из очерка вырезали. «Это не было вашим заданием». Резонно.) В городке мы с ними расстались, а вернувшись из района промысла (мы побывали на двух плавбазах и трех сейнерах), оказались в воздушной пробке — обычной здесь для весенне-летнего сезона. Сами подумайте: на одной плавбазе до полутысячи рыбообработчиц требуется. А сколько их в море колыхается, кто считал? А еще летняя разделка рыбы на заводах Кунашира и Итурупа... Они там в одних тельняшках и резиновых сапогах ходят, с острыми ножиками, мужикам лучше и не соваться, что вы!.. Разберут на холодец. И какой тут «Аэрофлот» может справиться — он же не резиновый.

Нас разместили в гостинице «палаточного типа» — такая была очередь за билетами и переполненность номеров и коридоров. Вот вам и 10 дней на туда и обратно! Единственно, чем нам поспособствовали комсомольские друзья (очередь они подвинуть не могли), — выдали гарантийное письмо для получения билетов без денег, по безналичке... Очень нехорошо на нас кассирша посмотрела, очень! Не забыть. А рядом с ней, притулившись под лампой, сидел мужчина с короткой стрижкой и вообще ни на кого никак не смотрел и не поднимал головы: кассирша под его закрепленное в хорошем свете лицо подносила очередной раскрытый паспорт, и он едва заметным, заученным движением головы пропускал его... Кого-то ловят, поняли мы. Сибирь! Это при Чехове с Сахалина не было побега, а теперь-то у-у!.. Впрочем, даже не знаю, сохранилась ли на острове хоть какая-нибудь маленькая тюрьма от царской «каторги», которую во время русско-японской войны сами каторжане взялись оборонять. «Умом Россию не понять...»


 

7

Корейцев звали Юра (Су Юн), а второго... Борис, короче, по-нашему. Они были не выездные с Сахалина, с особыми зелеными паспортами, которые назывались «Вид на жительство в СССР для лиц без гражданства», потому что имели родственников в Южной Корее. Оба были спортсмены, остров знали как свой огород, и их, такое впечатление, знали почти все. Во всяком случае, в каком-то ресторане Южно-Сахалинска (так, почти столовая) посреди дня Борис ссыпал в карман наши с Пашей шесть наручных часов (двое исправных, одни — белого металла) и через пять минут вернулся с двумя сотенными.

— Так пойдет? Больше не дают.

Мы расцвели — деньги есть чеканенная свобода! (Достоевский) — и тут же заказали еще бутылочку...

Свободы им как раз и не хватало, даже в спорте, ранг островных соревнований (по боксу) не позволял подняться выше КМС. А еще красного перца и чеснока. Мы почему-то обещали им выслать целую посылку. Горячо и честно — тогда мы вообще верили в то, что обещали. И не исполнили. И адрес я не потерял, я вырвал его из записной книжки уже много лет спустя. Чтобы он не попадался мне на глаза. Но из памяти не вырвешь.

Борис и Юра провожали нас в южно-сахалинском аэропорту. Очередной самолет улетал на Большую землю без них... О том, что они каждый такой раз испытывали, мы с Пашей тогда особо не задумывались, а их желание нас проводить приняли за чисто дружеский поступок гостеприимных хозяев. Мы три дня жили у них дома, они научили нас есть палочками и подарили «в дорогу» какие-то особые, с крохотными иероглифами, пропитанные природными красками, темно-зеленые с коричневатым отливом — как пластик. И очень жалели, что мы не попадали на корейскую свадьбу, которая должна была состояться у их друзей буквально через неделю, где мы и материала собрали бы редкого, и кухни корейской окончательный смысл поняли. Мы догадывались, о чем шла речь, и в душе радовались, что Господь от этого удовольствия нас избавляет. Если не считать лапши, которую они готовили из домашнего теста и которая, по-нашему, мало чем отличалась от магазинной вермишели, вся остальная кухня изобиловала травами, ракушками и рыбой, — корейцы обходились практически без мяса. А вот на свадьбе-то ожидалось и мясо!.. И в разных вариациях.

Да, но мы на свадьбу не попадали.

— Здесь три рыбины, малосол, прилетите — разверните сразу и в холод...

— Развернем!..

Три кеты без голов весили, нам показалось, килограммов десять.

— На посадке пусть Паша сумку держит, он посолиднее будет...

— А мы их в его пиджак и завернем, если что!..

К пиджаку Павла, пошитому им в Таллине на заказ, приглядывались и приценивались не раз. А мы в свою очередь дивились на японские кроссовки, в которых местные подростки ничтоже сумняшеся месили сахалинскую грязь...

По кетине мы забрали с Павлом домой, а третью я закинул тетке в Люберцы, и развернули мы ее, сахалинскую вкусную красавицу, лоснящуюся на срезе, в нашем полуголодном веселом кругу уже в сентябре...

Все думаю, дождались ли Борис и Юра времен, когда Татарский пролив перестал быть для них непреодолимым жизненным заслоном? Хочется думать, что да, и они наконец-то увидели и Владик, и Хабаровск, и, может быть, подобревшую столицу — Москву... И родственников в Корее...


 

8

Тупо лежа в палатке и глядя, как набухает от зарядившего дождя брезент — закапает или нет? главное, не прикасаться, — мы вспоминали путину, молодых капитанов, погони за косяками и заметы и как в целом здорово жить на судне, где о быте нет нужды даже думать. На одной из плавбаз, судне-городе (оно уходило на промысел на 11 месяцев, на нем регистрировались браки и рождались дети...), нам отвели такую огромную пустующую каюту, что ночью мы вынуждены были перекрикиваться, проверяя, тут ли мы все и что это грохочет.

Каюта предназначалась для штаба промысла, который откочевал на другое судно, и вид имела нежилой, заброшенный. Даже буфетчица, приносившая нам чай, машинально озиралась на голые переборки, намертво принайтовленные огромные столы, не одобряя ни размеров этих, ни пустоты. «Ребята, вы звоните мне, если что понадобится, не стесняйтесь...» Она была из Вологды, здесь — «за длинным рублем», но жить на Дальнем Востоке не собиралась и сама дала нам обоим адрес, чтобы мы, случаем оказавшись в Вологде, не проехали мимо. До-о-лго я переносил из одной записной книжки в другую этот честный адрес. Но в Вологде побывать не довелось, адрес затерялся.

На одной из пустых полок сиротливо лежал забытый лист копировальной бумаги. Из этого листка и образа по часам являвшейся буфетчицы у меня родился рассказ, который я тут же и почти набело написал. «Пустая каюта» стало его названием. Рассказ в Японском море родился не советский. Мне понадобились несколько немецких и скандинавских имен, и Паша набросал мне их в два столбика — мужские и женские.

Некий коммивояжер, по имени Роуз, передвигаясь по линии маршрута на грузо-пассажирском судне, в подобной пустой, холодной каюте вспоминал свой любовный проступок и слушал скрип переборок. «Это было признаком надежности судна», — писал я. Роуз ничего не мог исправить, треугольник не решался, и в конце концов, когда ему принесли из буфета кофе и виски, до него дошло, что треугольник и не надо решать и что там, на противоположных углах, не хотят никакого разрешения, даже боятся этого, ничего нельзя трогать, менять — надо идти дальше. Но нужно исповедаться, необходимо очищение, встряска.

«Он поднял голову и спросил официантку, всю тугую, в белом фартуке, когда у нее заканчивается смена. Она ответила, ничему не удивляясь, не протестуя:

— В 21 по Гринвичу. — Потом едва заметно усмехнулась, взяла карандаш и написала на салфетке: “418”.

— Это телефон моей каюты, не ищите, у вас его нет. Позвоните, если вам что-нибудь понадобится...»

Рассказ заканчивался именно в 21 по Гринвичу, когда герой рассказа, услышав из судового динамика нужный час, протягивал руку к трубке телефона на переборке...

— Хемингуэевщина, однако, — заключил Паша, прочитав.

— То есть плохо?

— Хорошо. Мне нравится. Поздравляю! Только не носи ты его никуда — бесполезно.

— Это нам понятно...

— И знаешь что... назови эту немку просто Анной.

— Почему?

— Не знаю... Мою жену зовут Хельга, но она так бы себя не повела. Это Анна!

Я назвал официантку Анной. Так она и живет в рассказе под этим именем — эпизодическая, но запоминающаяся героиня. Рассказ нигде не публиковался. Но маленький гонорар за него я все же получил: в исполнении артиста Рижского драматического театра он прозвучал на Латвийском радио в самом конце 80-х годов. И я вспомнил, конечно, Пашу и тот край света, на котором он мне посоветовал изменить в рассказе имя буфетчицы. К тому времени уже трещал Союз, постепенно затухала моя пунктирная связь с Хельгой — я так понял, она во второй раз выходила замуж, а это уже не было выдуманной историей, в которой можно поменять все, что угодно.

Да как же он назывался, ресторан тот?! Он, поди, до сих пор поет и пляшет, гудит и пашет, это ж не рыболовецкий колхоз «Заветы Ильича»!..


 

9

Хельгу я видел всего несколько раз. Дважды на первом курсе: сначала издали и второй раз, когда мы уже сошлись с Пашей близко и я был ей представлен. И потом, уже после гибели Паши, в начале пышного мос­ковского сентября, когда она приехала в институт, чтобы забрать из кад­ров его трудовую и вещи из общежития — книги, рукописи, рисунки...

Он погиб на регате, следующим летом после нашей командировки. У поворотного буя, на волне, столкнулись две яхты, от удара Пашу выбросило за борт, он оказался зажатым между двумя парусниками — всего на несколько секунд, но этого оказалось достаточно, чтобы смерть забрала его.

Мы ее хорошо встретили, долго сидели, вспоминали Пашу и просто наши первые бурные курсы знакомства, когда все приезжают чуть ли не гениями с черт знает какими замахами на грядущие свершения, которые всенепременно должны состояться. И когда все принципиально, честно и никакого липкого соглашательства с чуждыми мнениями. Это удивительные годы, чудесное время — вхождения в свою тему, стиль и обрастание новыми друзьями-единомышленниками.

По-русски Хельга говорила почти правильно, но медленно и коротко, подбирая нужные слова. Была она высокой, почти как Паша, сухой шатенкой с длинными волосами и тихими, балтийскими глазами. Совсем молодая женщина, наша ровесница, растерянная и притихшая от свалившегося горя. Этими глазами она словно искала в общежитской атмосфере своего Павла, пыталась слизать его со стен комнаты, где он жил, где еще витал его дух, звучал недавно его смех и негромкий баритон. Но его не было — он незримо присутствовал лишь в наших хаотичных воспоминаниях, пусть мы и не всегда называли его. Она искала Пашу в нас, его друзьях, о которых он ей много, оказывается, рассказывал. И особенно, оказывается, обо мне — после нашей командировки на Сахалин. Я ловил на себе ее взгляд, в котором стоял какой-то неясный вопрос или укор, мне становилось неловко, но она не стеснялась и, встретившись глазами, смотрела на меня не мигая еще несколько секунд и только потом отводила глаза. Это было мучительно. Я ничего такого не знал, не скрывал от нее, я сводил ее в институт, к проректору, я отдал все свои фотопленки, отснятые на Сахалине, а больше у меня ничего от Паши не было. Очерк уже был набран в металле и скоро должен был выйти. Первой стояла фамилия Паши, и я надеялся, что весь гонорар редакция переведет Хельге. Говорил об этом с Валентином, он согласился, что, конечно, нужно так и сделать, и заверил, что проблем быть не должно.

Комендантша приготовила ей комнату на третьем этаже, где во время своих сессий гудели заочники. Тут два раза в году происходило такое духовное пиршество, окололитературный карнавал, что хоть святых из дома выноси. Они приезжали на месяц, и за этот месяц, кроме сдачи самой сессии, пытались перечитать друг друга, обсудить, то есть умилиться и расхвалить — иных оценок, как правило, не давалось, просто выговориться за жизнь, семью, нелегкую провинциальную долю культуры, а еще что-нибудь написать и пристроить в Москве в издательском смысле. И все за месяц. Навеселе. Это надо видеть!..

Но сейчас на этаже почти никого не было, стояла тишина, совсем нежилая тишина и полумрак в коридорах. Я открыл ей дверь.

— Зайди, — сказала Хельга.

Обе койки были заправлены, пустой, почти новый полированный стол с графином да пара стульев. Желтенькие, в мелкий цветочек обои и высокие потолки. Совсем нежилой, казенный дух. Пустая каюта... За окном — гул Москвы; в ночной мгле висело над городом, как НЛО, кольцо ресторанов на Останкинской телевышке. Так мы с Пашей туда и не добрались...

Она аккуратно опустилась на краешек кровати:

— Садись.

Я присел на стул.

Мне казалось, что ее знобит — может, от выпитого сухого вина и сигарет или от того нервного напряжения, что, очевидно, не отпускало ее. Да и не было в комнате тепло. Скорее прохладно. Пустая-пустая каюта... Было ощущение жалкого, сиротского одиночества, словно мы стали детьми и нас все бросили — совершенно одних, малых, немых, беспомощных, почти голых.

— Хельга, ты меня прости, но я пойду, хорошо?

— Как хочешь.

— Там остались ребята...

— Я понимаю. Вы хорошие. Спасибо вам.

Я поднялся со стула:

— Все, спокойной ночи. Закройся на ключ.

Она тоже поднялась... Она все время смотрела на меня во время этих недолгих двух-трех, может, четырех минут.

— Ну, иди же. Иди.

Я вышел за дверь. Она вдруг открыла ее и сказала:

— Придешь утром за мной.

— Конечно, конечно...

Господи, спаси и наставь!.. Зачем такие качели? и за что?

С гонораром ничего у нас не вышло. У них с Пашей были оставлены свои фамилии, и, чтобы переслать Хельге гонорар, бухгалтерии требовались заявление, нотариально заверенная копия свидетельства о браке и еще беса в стуле, что делать Хельга просто отказалась.

— Фотографии моей им не надо?

Я отослал ей свою часть гонорара, написав, чтобы она купила что-нибудь на Рождество для Хедвиг и себе цветов.

«На Рождество нужно ехать Таллин», — прислала она мне телеграмму.

Я, конечно, никуда не поехал, тем более что мы были там с ребятами на Пашиных сороковинах.

В последний момент в журнале сняли траурную рамочку с фамилии Павла. «Понятно!.. Мертвые у них не пишут!» — беспомощно злорадствовал я. Возненавидел я после всей этой эпопеи комсомол, казалось, на всю оставшуюся жизнь. И навсегда зарекся входить в сношения с их редакциями. Но сейчас я смотрю на начало нашего очерка и понимаю, что был не прав. Паша словно бы жив. Вот он вместе со мной пишет в молодежном журнале о рыбаках Невельской базы тралового флота в год московской олимпиады. И зачем здесь траур?

2018

Крулихино

 

[1] СРМТ — средний рыболовный морозильный траулер.

[2] Неточная цитата из повести В.А. Соллогуба «Большой свет».





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0