Функционирует при финансовой поддержке Министерства цифрового развития, связи и массовых коммуникаций Российской Федерации

Предыстория юбилея

Ирина Александровна Николаева окончила МГУ имени М.В. Ломоносова (философский факультет). Философ, преподаватель философии, специализировалась по истории русской философии.
Читала курс истории социологии и культурологии, вела специальные курсы в ГАУ имени С.Орджоникидзе, затем в МГТУ имени Н.Э. Баумана на факультете гуманитарных дисциплин.
Имеет целый ряд научных, исторических и публицистических работ. Публиковалась в научных изданиях и  общественных журналах.
Основной круг профессиональных интересов — история России и русской социально-философской мысли.

1

В 2020 году Крым будет праздновать 200-летие пребывания Александра Пушкина в Гурзуфе. Эта дата кажется почти незаметной, даже незначительной: в советской пушкинистике сложилось убеждение, что поэт был под негласным надзором и его пребывание на юге России есть его первая, южная ссылка. Действительно, следуя этому устойчивому мнению, представить эту дату значительной настолько, чтобы мыслить о ней как о событии в жизни А.С. Пушкина или оценивать как поворотный момент его творческой стези, довольно трудно. Сама идея ссылки противоречит этому, предполагая подневольное положение поэта.

Все это рисует образ поэта, изгнанного из столичного круга чиновников и литераторов на окраину империи за вольнодумство. Само же вольнодумство поэта невольно оказывается краеугольным камнем оценки его благонадежности1. Юного поэта еще при жизни порицали за него, оглядываясь, как писал П.В. Анненков, на горячий и эротический характер лицейских стихотворений Пушкина, который, как предполагает один из первых биографов А.С. Пушкина, у многих укрепил самое невыгодное мнение о характере и природе поэта2.

В свете этого ссылка на Юг воспринималась как мера самовластного воздействия, — справедливого или несправедливого — акценты зависели от отношения к характеру и дарованиям юного поэта, к полноте его поэтического самовыражения, которую нельзя было не заметить уже в лицейских произведениях3. Вместе с тем эта однозначность восприятия создавала условия для того, чтобы сама ссылка юного поэта на южные окраины Российской империи в дальнейшем олицетворяла собой деспотический характер царской воли.

Однако были попытки преодолеть эту однозначность отношения к первой ссылке как гонениям на А.С. Пушкина и посмотреть на этот период его жизни более широко и непредвзято. П.И. Бартенев дважды (в большой статье 1861 года «Пушкин в Южной России: Материалы для его биографии, собранные П.И. Бартеневым. 1820–1823» и в переизданной работе «Пушкин в Южной России: Материалы “Русского Архива”» в 1914 году) ссылался более на внешнеполитические соображения Александра I4 при решении о высылке Пушкина из Санкт-Петербурга в 1820 году. Он прямо говорит: «Пушкин, собственно говоря, не был сослан, а только переведен на службу в попечительный комитет о колонистах Южной России, состоявший в ведомстве коллегии иностранных дел и находившийся тогда в Екатеринославле»5.

Один из первых биографов поэта Павел Васильевич Анненков (1812(?)–1887), собирая свои «Материалы для биографии Пушкина», изданные им в 1855 году, в работе «Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху» отмечает особенности и внутренние колебания ее литературной атмосферы, в которой возрастал самый талант А.С. Пушкина. Он останавливается на свидетельствах о противоречивых и неясных обстоятельствах, сопутствовавших решению о первой его ссылке, но признает, что «подробности дела, кончившегося высылкой Пушкина из Петербурга, не вполне известны, так как составляют еще секрет архивов»6.

С еще более открытыми сомнениями о первой южной ссылке А.С. Пушкина как о деспотических гонениях высказывался в своей статье «Судьба Пушкина» В.С. Соловьев: «Если несколько лет невольного, но привольного житья в Кишиневе, Одессе и собственном Михайловском есть гонение и бедствие, то как же мы назовем бессрочное изгнание Данте из родины, тюрьму Камоэнса, объявленное сумасшествие Тассо, нищету Шиллера, остракизм Байрона, каторгу Достоевского и т.д.? Единственное бедствие, от которого страдал Пушкин, была тогдашняя цензура...»7

Конечно, разъяснения и доводы к особому положению А.С. Пушкина в южной ссылке у П.И. Бартенева, П.В. Анненкова и В.С. Соловьева различны. Тем не менее каждый из них указывает на то, что никаких деспотических гонений на поэта не было. Наоборот, был поиск решения, которое могло бы удовлетворить желание сохранить поэтический дар А.С. Пушкина от, как остроумно высказался П.В. Анненков, литературных грехов своей музы.

Это довольно неожиданное суждение, безусловно, заслуживает особого внимания и вдумчивой интерпретации. Однако для наших целей важно другое: оно шло вразрез с пафосом критиков, чей революционный демократизм не заглядывал далее представления о враждебности большого «света» к Пушкину или, наоборот, вычеркивал его поэзию из обихода культуры по причине ее бесполезности в достижении целей революции. Впоследствии пушкинистика, сделав в советский период много биографических и историко-литературных открытий, в объяснении поэтического гения Пушкина самый критический метод революционных демократов признала единственно возможным, что послужило углублению противоречий в понимании теории и истории русской интеллигенции, истоки которой были тесно связаны, как показывают исследования П.И. Бартенева и П.В. Анненкова, с эпохой Александра I и Александра Пушкина.

Тем не менее — «не пропадет ваш скорбный труд»свидетельства об обстоятельствах высылки А.С. Пушкина на юг России, собранные П.И. Бартеневым, изучение П.В. Анненковым пушкинской музы в Александровскую эпоху, а также попытки В.С. Соловьева найти объяснение судьбе Пушкина и ее трагической развязке не пропали даром. Уже на излете уходящего XIX века, в трудах и изысканиях А.Л. Бертье-Делагарда, они нашли отклик в Крыму, который воистину стоит считать лучшей поэтической историей в жизни Александра Пушкина.

Обратим внимание, что ни П.В. Анненков, ни В.С. Соловьев, обращаясь к сложнейшим и во многом неизвестным обстоятельствам его высылки на Юг, делая свои заключения, не вспоминают и не имеют в виду путешествие Пушкина по Крыму, не придают ему — вопреки даже особым признаниям самого поэта — никакого значения.

Между тем само путешествие по Крыму с семейством генерала Н.Н. Раевского является особенным обстоятельством всей его южной ссылки. Оно реально подтверждает, что поэтический талант А.С. Пушкина был оберегаем его друзьями и покровителями. Оберегало его и то влияние, которое оказало путешествие по Крыму, совмещенное с живым общением в кругу семейства генерала Н.Н. Раевского. Это влияние стало источником и развитием впечатлений его поэтической памяти, хотя ее силу и действенность, ее внутренние движения и стихии поэт осознал уже после своего возвращения из Крыма.

От вдумчивых исследователей-пушкинистов ускользало мельчайшее, но очевидное «противоречие поэтической судьбы»: чем можно объяснить, что подневольный поэт, а в глазах многих — чиновник, удаленный за политическое вольнодумство на юг России, сразу по прибытии получает от своего начальника на несколько месяцев отпуск, немалые подорожные и может наслаждаться покровительством и вниманием генерала Н.Н. Раевского во время совместного путешествия по Крыму с его семейством? Попытки найти разгадку этого противоречия доставляют немалые сомнения в приоритете политических гонений на А.С. Пушкина, окончившихся ссылкой, и обращают нас в сторону его истинного гения, сослужившего свою первую поэтическую службу пленительным крымским берегам Гурзуфа.

Означенные нами сомнения выразимы почти недоуменным вопросом: не была ли предоставлена А.С. Пушкину возможность совершить своеобразную южную balade8 по Крыму? И если ответ на этот вопрос отрицательный, то как можно истолковать его собственные недоумения? «Растолкуй мне теперь, почему полуденный берег и Бахчисарай имеют для меня прелесть неизъяснимую? Отчего так сильно во мне желание вновь посетить места, оставленные мною с таким равнодушием? или воспоминание самая сильная способность души нашей, и им очаровано все, что подвластно ему? и проч.»9, — вопрошает он А.А. Дельвига, наказывая скрыть от других изложенные им в письме впечатления: «Не показывай этого письма никому, даже и друзьям моим (разве переписав уже), а начала в самом деле не нужно»10.

Найти реальные ответы на эти вопросы возможно, хотя и не так уж просто. Некоторые из них могут быть найдены в крымских исследованиях творчества поэта, давно сложившихся в целостность и своеобразие крымской пушкинистики. Ежегодно в Крыму проходит Международный фестиваль «Великое русское слово», в рамках которого Симферопольская центральная городская библиотека имени А.С. Пушкина организует и проводит праздник пушкинской поэзии и уже четвертый год подряд собирает у себя в залах научную конференцию, посвященную памяти А.С. Пушкина.

Конференция уже стала большой, значительной и самостоятельной частью пушкинского праздника, и библиотека умело сочетает его проведение с представлением литературоведческих и исторических исследований крымских пушкиноведов, тематически восходящих к посещению А.С. Пушкиным Крыма, его пребыванию в 1820 году в Гурзуфе, к стихам, написанным им под впечатлениями от крымской природы, шума моря и стихий крымского ветра.

Крымская пушкинистика интересна. Интересна своей рефлексией синтеза поэзии и природы, который так естественен для пушкинской музы, она неожиданна по мысли, стилистически свободна и последовательна в своем тяготении к достоверности нашей памяти о великом поэте. Более того, крымская пушкинистика актуальна и активна: программы пушкинских праздников Симферополя и Ялты стали уже неотъемлемой частью крымской культурной жизни. Здесь, в Крыму, о поэте помнят обостренно и горячо, так, словно поэтический воздух его творчества по-прежнему колеблет крымский ветер, а стихии моря до сего дня обновляют силу и таинственную притягательность его поэзии.

Такое положение вещей далеко не случайно. Родоначальником крымской пушкинистики по праву должен быть признан Александр Львович Бертье-Делагард, который собрал и обобщил материалы и сведения о пребывании А.С. Пушкина в Крыму, написал и издал небольшую брошюру «Память о Пушкине в Гурзуфе (1913). Книга эта оказалась настолько значительной, что своим содержанием предопределила цели и особые пути изучения пушкинского наследия в связи с его пребыванием в Крыму. Более того, самый замысел этого небольшого эссе кажется не возражением, но скрытой и творчески весьма значимой полемикой с идеями, лежащими в основании исследований, предпринятых в России П.И. Бартеневым, П.В. Анненковым и В.С. Соловьевым.


 

2

Имя Александра Львовича Бертье-Делагарда (1842–1920) в России известно небольшому кругу специалистов, хотя его заслуги и плодотворная деятельность в пользу процветания Крыма, значимость его крымских археологических изысканий, а также научная ценность результатов последовательного изучения им крымской истории и древностей были очевидны уже для современников.

В архиве А.Л. Бертье-Делагарда хранится машинописная рукопись статьи профессора И.А. Линниченко «Патриарх крымоведения Александр Львович Бертье-Делагард». Статья была датирована 18 апрелем 1920 года и написана два месяца спустя после его смерти человеком, которого связывали с А.Л. Бертье-Делагардом общие научные и общественные интересы.

Высокая аттестация, предпосланная А.Л. Бертье-Делагарду в названии статьи профессором И.А. Линниченко, полностью оправдана глубоко заинтересованным и личным отношением Александра Львовича Бертье-Делагарда к истории Крыма и его древностей. Патриарх крымоведения — это точный образ личного участия и заслуг А.Л. Бертье-Делагарда в образовании и поддержке социальной и культурной памяти Крыма.

Это заинтересованное и личное отношение А.Л. Бертье-Делагарда к истории Крыма сопровождало его всю жизнь, последовательно направляло его деятельный интерес к археологии, приобретало значимость и ценность коллекционирования, оттачивало его научный метод, о котором профессор И.А. Линниченко отзывался как о пристрастии к достоверности и предпочтении «“недоуменных вопросов” и задач, над которыми нужно поломать голову»11.

Не берусь определить весь круг работ А.Л. Бертье-Делагарда, но анализ доступной библиографии более всего свидетельствует о поисках им путей, а также утверждения принципов и оснований к благоустройству Крыма. Эта идея благоустройства оказалась настолько всеобъемлющей, что определила весь порядок научной деятельности А.Л. Бертье-Делагарда и повлияла на характер конечных размышлений об исторической памяти как категории, специфика которой не просто отражает течение времени, но, кажется, единственно способна быть альтернативой поглощению нигилизмом его ценностей и смыслов.

Поэтому обращение к теме памяти о пребывании А.С. Пушкина в Крыму является для А.Л. Бертье-Делагарда естественным приложением фактов и размышлений к идее благоустройства Крыма в ее духовном и социальном измерении: без этого само благоустройство теряет свое историческое лицо. Конечно, Александр Львович Бертье-Делагард не был пушкинистом в собственном смысле, однако его идея собрать и проанализировать свидетельства памяти о Пушкине в Гурзуфе оказалась тем малым зерном истины, которое не могло не принести много плодов.

Эти плоды очевидны уже на страницах его небольшого исследования: с осторожностью, но последовательно опираясь на свой немалый опыт военного инженера, археолога и крымоведа, он доказывает, что «ссылка Пушкина была совсем особого рода»12, что его друзья и покровители, направляя его к генералу И.Н. Инзову и желая отвести от него административную грозу, имели намерение познакомить его с генералом Н.Н. Раевским — героем войны 1812 года, сын которого, Александр Раевский, был с Пушкиным дружен. Наконец, с особой точностью он описывает и отъезд А.С. Пушкина из Гурзуфа вместе со старшим Раевским, и их совместный путь: через горы, Георгиевский монастырь и Бахчисарай — до Симферополя.

Все это рисует нам не картину ссылки и неволи, а картину совсем иную, имеющую целью представить заботы о том, чтобы «обеспечить яркими впечатлениями Восточное путешествие молодого поэта»13. Идея эта самому А.Л. Бертье-Делагарду кажется очевидной. Очевидной настолько, что она позволяет ему представить весь замысел своей книги о Пушкине как духовно значимую величину отношений с прошлым Крыма, в которой сохранение памяти о Пушкине в Гурзуфе оказывается фрагментом благоустройства памяти об истории и культуре Крыма.

Эта величина отношений с прошлым не может быть абстрактной. Именно поэтому ее измерение А.Л. Бертье-Делагард и начинает с интуиции крымской поэтики А.С. Пушкина: «Велением судьбы величайший русский поэт, неожиданно для самого себя, попал на Южный берег Крыма, в Гурзуф. <...> Расцвет молодости, упоение любви, обаяние самого края содействовали восхищению поэта, осыпавшего русскую жемчужину бриллиантами своего вдохновения, более ценными, чем сама жемчужина; разные мероприятия на пользу края, старания властей, усилия его жителей менее дали Южному берегу Крыма, чем поэзия Пушкина. После нее, как бы низко ни ценить этот край, но все, по слову поэта, он стал и навсегда останется

Волшебный край, очей отрада...»

Поясняя и объединяя свидетельства и фрагменты памяти о Пушкине, собранные им в Гурзуфе, А.Л. Бертье-Делагарду удается почти с картографической точностью воспроизвести настроение и образ жизни, которыми располагало семейство Раевских в доме, построенном дюком де Ришелье на берегу моря и свободно посещаемом по обычаю, как пишет автор, неизбежного гостеприимства14. Эта точность в подробностях не прихоть автора, а непременное условие его отношения к прошлому, и оно только оттеняет поэтический гений Пушкина, воспевшего море, гурзуфский берег и праздник жизни, подразумеваемый этим счастливым для него периодом пребывания в Крыму.

«Мне показалось стоящим, — формулирует свою задачу А.Л. Бертье-Делагард, — постараться определить, что в теперешних наименованиях в Гурзуфе, связанных с именем Пушкина, сохранилось от его времени, а что составляет новейшее, благодарное приношение его памяти»15. Благодарное приношение памяти — в данном случае это не случайный стилистический прием, а своего рода семантическое ядро всех его размышлений о сохранении памяти А.С. Пушкина в Крыму.

Интуиция крымской поэтики Пушкина, точность обстоятельств и подробностей его пребывания в Гурзуфе, а также достоверность оценок лиц, отношений и вкусов, с которыми соприкасался поэт в Крыму, — все это наглядные и образные значения памяти и истории, они составляют круг глубокого интереса А.Л. Бертье-Делагарда к личности А.С. Пушкина.

Составляя свое приношение памяти о Пушкине в Крыму, А.Л. Бертье-Делагард подробно перечисляет многие иностранные и русские библиографические источники по Крыму, изданные при жизни А.С. Пушкина, но не имевшие в себе ни одного упоминания о его пребывании в Крыму. С горечью он сообщает о первом путеводителе по Крыму на французском языке, изданном Шарлем Монтадонтом, с эпиграфом из пушкинского «Бахчисарайского фонтана», который был подарен им А.С. Пушкину и сохранился в его библиотеке, но в котором «о памяти Пушкина где-либо в Крыму — ни слова»16.

Говорит и о том, что в изданиях о Крыме, принадлежавших русским авторам, путешествовавшим по Крыму практически в одно время с А.С. Пушкиным, также нет упоминаний о его пребывании в Гурзуфе. Точно так же обстоит дело и с изданиями о Крыме, вышедшими уже после гибели поэта. Так, составленное в 1850 году «Обозрение Южного берега Крыма», как пишет А.Л. Бертье-Делагард, «очень обстоятельное, изобилующее всякими мелкими сведениями, — в том числе и о Гурзуфе, но о Пушкине, — пишет А.Л. Бертье-Делагард, — и он молчит»17.

Это одиночество поэта стало почти экзистенциальной меткой его пребывания в Гурзуфе. Оно творчески самоценно, поэтически памятно и исполнено благом присутствия музы. Оно мелькнет в его письме из Михайловского к своему другу — барону А.А. Дельвигу, в котором он вспоминает о Гурзуфе, где «в двух шагах от дома рос молодой кипарис; каждое утро я навещал его и к нему привязался чувством, похожим на дружество»18, оно же поэтически укажет на тайную и бережно хранимую привязанность поэта:

Там на брегу, где дремлет лес
                                                 священный,

Твое я имя повторял;

Там часто я бродил уединенный

И в даль глядел... и милой встречи
                                                              ждал.

Однако, обращаясь к теме памяти о Пушкине в Гурзуфе, следует, вслед за А.Л. Бертье-Делагардом, признать, что полноту ее социальных коннотаций, эмоционально столь важных для сбережения образа Пушкина и сохранения исторической преемственности культуры, она обретает, преодолевая свои трудности и барьеры.

Равнодушие памяти современников объяснимо множеством обстоятельств, в том числе и такими, которые сейчас мы представляем себе с трудом, но о которых есть свидетельства в переписке А.С. Пушкина с А.А. Дельвигом и которые учитывали в своих исследованиях и П.И. Бартенев, и А.Л. Бертье-Делагард. Среди них важнейшим является совсем не редкое для того времени восприятие поэзии как «неуместного дела писания стихов»19, когда поэт претендует разве что на роль возмутителя спокойствия, в то время как высокий ум, нежное, привязчивое сердце, благородная гордость души20 остаются скрытой сущностью интеллигенции, не находящей своего самосознания в памяти и истории.

На эту особенность указывает в своей книге «Память о Пушкине в Гурзуфе» и А.Л. Бертье-Делагард, рассматривая на удивление достоверно и точно ситуацию со знаменитой эпиграммой А.С. Пушкина на графа Воронцова, повлиявшую на положение самого Пушкина и положившую конец его пребыванию на Юге. Но не принимает чью-либо сторону, а понимающе обнаруживает ее истинный смысл: «Пушкин не мог не чувствовать тогда, что ударил больнее, чем следовало; понятно его желание для Вяземского смягчить эпиграмму21, но это не помогло. Поэт не смог учесть все значение своего гения и ошибся дважды: общественное мнение, уже и тогда мстившее Воронцову, высыпав на него все шишки, как писал А.А. Дельвиг (28 сентября 1824 года)22, в будущем на него же сложило всю вину, а эпиграмма, забытая в смягченной редакции, но общеизвестная в грозной, первоначальной, обессмертила полу-милорда»23.

Как представляется, А.Л. Бертье-Делагард, опираясь на мнение и свидетельства А.А. Дельвига, не описывает эту ситуацию, имея в виду конфликт поэта и общества, а оценивает ее суть в контексте обстоятельств чести, жизненных целей и самосознания поэта перед лицом светских отношений. Не навязывая своего мнения, он словно предлагает понять, что поэтическая страсть не поддается самопознанию и не следует общепринятому чувству меры, но способна сама противоречить и тому и другому, парадоксальным образом обнаруживая действия своих сил в магнитном возмущении и светских мнений, и страстей.

Однако, как никто другой, А.Л. Бертье-Делагард чутко помнит о горнем мире пушкинской поэзии, объемлющем и сберегающем его память поэтическим вдохновением. Почти скрывая между строк своей книги глубокие раздумья об истории и культуре, А.Л. Бертье-Делагард словно вопрошает: сам поэт не мог учесть всего значения своего гения, но какие значения его поэтического дара выберет наша память о нем, сумеет ли она благоустроить его смыслы в кругу сегодняшней культурной жизни?

Справедливо поэтому убеждение А.Л. Бертье-Делагарда, что равнодушное отношение к истории и памяти о Пушкине порождает мифы и сохраняет потребность в них, поскольку не может удовлетворить действительный интерес и предоставить реальные ориентиры для увлеченных самой поэзией Пушкина. «Они сочли невозможным, — пишет А.Л. Бертье-Делагард, — думать, что в Гурзуфе не сохранилась память о поэте, и постарались ее воссоздать от разума»24. Что из этого вышло, автор заключает уже в конце своей книги: «Здесь полный простор нашему воображению, но не исторической правде»25.

Справедливо и наблюдение в предисловии к московскому переизданию небольшого исторического эссе А.Л. Бертье-Делагарда, когда С.А. Макуренкова отмечает, что А.Л. Бертье-Делагард вносит свой вклад в общее понимание истинного смысла и значения пребывания А.С. Пушкина в Гурзуфе. Его стоит расценивать как новый жизненный опыт поэта, который вырастает из дружеского расположения и внимания, которое оказал молодому поэту генерал Н.Н. Раевский и все его семейство: «без огромного глотка свободы и воли, который подарило ему семейство Раевских, овеянное славой 1812 года и являвшее пример любви к Отечеству, не было бы романного полотна “Евгения Онегина” как поэтически надмирной фуги»26.

А.Л. Бертье-Делагард, работая над своей книгой «Память о Пушкине в Гурзуфе» в 1913 году, уже тогда существенно обогатил сложившиеся к тому времени трудами биографов Пушкина начатки пушкинистики. Подробно останавливаясь на пребывании А.С. Пушкина в Гурзуфе, он опровергает мифы, сложившиеся об А.С. Пушкине в самых разных источниках по крымоведению, развивает свои контртезисы и предоставляет нам новый, интересный и красочный материал, наглядно представляющий Крым, который видел А.С. Пушкин27. При этом меньше всего эта точность является малообоснованным приемом изложения; наоборот, она становится условием реконструкции реальных обстоятельств пребывания А.С. Пушкина в Гурзуфе, изучения круга его общения, свидетельств и воспоминаний о нем.

Словно предвосхищая важнейший принцип будущей исторической школы Анналов, своему исследованию пребывания А.С. Пушкина в Гурзуфе он предпосылает глубоко личное убеждение, что «ничто не может быть слишком мелким в познании величайшего сына Русской земли»28. Тем самым исследование А.Л. Бертье-Делагарда можно расценивать как вклад в пушкинистику, содержание которого, в строгом смысле, касается задач расширения источников о пребывании Пушкина в Крыму.

В дальнейшем это создало почву для развития крымской пушкинистики, включив в сферу ее интересов темы, так или иначе отражающие наследие Крыма в пушкинской поэзии, раскрывающие глубокое и творчески значимое влияние, которое оказало его пребывание в Гурзуфе на весь строй его мировоззрения, впечатления от которого благотворили его поэтическую память, создавая образную глубину его поэзии.

Путешествие Пушкина по Крыму, семантически значимую топонимику которого столь блистательно описал в своей книге «Память о Пушкине в Гурзуфе» Александр Львович Бертье-Делагард еще в 1913 году, становится поэтому уже не просто биографическим фактом, но историческим и поэтическим описанием творческого взлета русского гения, вдохновенным источником мифопоэтического динамизма его произведений. О Крыме Александр Пушкин хранил память всю жизнь, она стала носителем его творческой индивидуальности, заветным праздником души и сказочным иносказанием его размышлений о смыслах жизни.


 

* * *

Сложившуюся традицию крымская пушкинистика хранит по сей день. В 2018 году на ежегодную конференцию, проводимую в рамках проекта «Единое пушкинское крымское пространство», была предложена тема «Сказки Пушкина».

На конференции были представлены доклады крымских исследователей творчества А.С. Пушкина — писателя и ученого-пушкиноведа, кандидата филологических наук Александра Маленко, прозаика, поэта, члена Межнационального союза писателей Крыма Сергея Ваганова, кандидата филологических наук, члена Союза писателей России Геннадия Шалюгина (г. Ялта), а также Асана Хуршугова, члена правления КРООСКР «Милли Фирка» («Народная партия», г. Ялта), и Ольги Копыл, сотрудницы отдела «Музей А.С. Пушкина в Гурзуфе» Крымского литературно-художественного мемориального музея-заповедника.

На конференции выступила также доктор филологических наук, профессор, поэт и переводчик Светлана Макуренкова с докладом «Сказки А.С. Пушкина: Топос Крыма как литературная мистификация — навстречу 200-летию пребывания А.С. Пушкина в Гурзуфе». Свой доклад представила Ирина Николаева, обратившись к интерпретации «Сказки о мертвой царевне и о семи богатырях».

Выяснилось, что, несмотря на научную раритетность, тема «Сказки Пушкина» отвечает глубоким интересам пушкинистов и крымских краеведов, вдохновляет филологов на исследования сказок как поэтических созвучий памятным впечатлениям от Крыма, которые А.С. Пушкин творчески хранил всю жизнь. Тематически конференция оказалась разнообразной и интересной, ее доклады и сообщения углубляют наши знания о крымских реалиях в жизни Пушкина, а сами сказки Пушкина оценивают как высшее достижение творчества поэта, в котором наиболее полно нашла отражение поэтика пушкинской мысли, которая позволяет обосновать внутреннюю структуру пушкинского мировоззрения29.

Более того, участники конференции сумели в значительной степени изменить представление о сказках, которое так опрометчиво высказал в свое время В.Г. Белинский: «Сказки Пушкина “О царе Салтане”, “О мертвой царевне и о семи богатырях”, “О Золотом петушке”, “О купце Кузьме Остолопе и о работнике его Балде”30 были плодом довольно ложного стремления к народности. Народные сказки хороши и интересны так, как создала их фантазия народа, без перемен, украшений и переделок»31.

Все это убеждает нас, что 200-летие пребывания А.С. Пушкина в Гурзуфе, которое Крым предполагает праздновать в 2020 году, становится юбилеем, особо значимым для нового витка понимания обстоятельств его жизненной и творческой судьбы. Известно, что сам А.С. Пушкин признавал Крым «колыбелью своего Онегина»32, связывал с Крымом и пережитым у крымских берегов вдохновением явления лиры и музы, воссоздавал в «Путешествии Онегина» свои личные и глубоко спрятанные в сердце воспоминания:

Прекрасны вы, брега Тавриды,

Когда вас видишь с корабля

При свете утренней Киприды,

Как вас впервой увидел я;

Вы мне предстали в блеске брачном:

На небе синем и прозрачном

Сияли груды ваших гор;

Долин, деревьев, сёл узор

Разостлан был передо мною.

А там, меж хижинок татар...

Какой во мне проснулся жар!

Какой волшебною тоскою

Стеснялась пламенная грудь!

Но, муза! прошлое забудь.

В творческой судьбе поэта воспоминания о Крыме обретают личное измерение, почти таинственное, но настолько сильное и глубокое, что уже одним своим явлением вызывают истинное волнение и невольный поэтический восторг. Время, проведенное в Крыму Александром Пушкиным, взлелеяло его поэтическое дарование, не пробудив, однако, обычного желания всех путешествующих коллекционировать впечатления. «Я любил, проснувшись ночью, слушать шум моря — и заслушивался целые часы»33, — вспоминает он свое пребывание в Гурзуфе в письме к А.А. Дельвигу. Это особое личное и поэтически значимое измерение крымских впечатлений А.С. Пушкина более чем очевидно.

200-летие со дня посещения Александром Пушкиным Крыма, которое будет праздноваться в 2020 году, становится поэтому не простой датой, но историческим и поэтическим юбилеем его творческой музы, пестовавшей его историческое чутье и оберегавшей поэтический ландшафт его воображения.


 

Примечания

1 Сам поэт предпочитал говорить не о вольнодумстве, а о праздномыслии, что более точно отражает состояние умов в ту эпоху, о которой идет речь.

2 Е.А. Энгельгардт, назначенный после долгого междуцарствия директором Лицея, отзывался о юном Пушкине весьма нелицеприятно и имел мнение, что ум Пушкина, не имея ни проницательности, ни глубины, — совершенно поверхностный, французский ум. Он же предполагал, что «это еще самое лучшее, что можно сказать о Пушкине. Его сердце, — продолжал он свои оценки воспитателя, — холодно и пусто (!); в нем нет ни любви, ни религии» (цит. по: http://az.lib.ru/a/annenkow
_p_w/text_1874_pushkin_v_al_epohu.shtml). Впрочем, далее П.В. Анненков говорит, что Е.А. Энгельгардт был одним из заступников поэтического таланта А.С. Пушкина и уговаривал Александра I о смягчении условий его первой ссылки.

3 П.В. Анненков возражает Е.А. Энгельгардту и пишет, что «воспитатель сильно ошибался, заподозривая благородство самой души Пушкина и полагая сердце его пустым и извращенным с рождения. Пушкин доказывал противное еще в самом лицее, не говоря уже о последующей жизни. Легко было бы распознать светлую, изящную сторону его натуры даже и по чистым, платоническим элегиям его, тогда же написанным им под влиянием одной лицейской любви» (цит. по: http://az.lib.ru/a/annenkow_p_w/text_
1874_pushkin_v_al_epohu.shtml).

4 Бартенев П.И. Пушкин в Южной России. М.: Изд. «Русского Архива», 1914. С. 11–12.

5 Там же. С. 14.

6 Анненков П.В. Александр Сергеевич Пушкин в Александровскую эпоху. СПб.: Тип. М.Стасюлевича, 1874 (цит. по: http://az.lib.ru/a/annenkow_p_
w/text_1874_pushkin_v_al_epohu.shtml).

7 Соловьев В.С. Литературная критика. М.: Современник, 1990. С. 194.

8 Balade (фр.) — прогулка, экскурсия, поездка, путешествие. В отличие от voyage, имеющего смысловые оттенки делового путешествия, путешествия с какой-то целью, французское слово balade несет в себе смысл более легкий и воздушный.

9 Пушкин А.С. Переписка с А.А. Дельвигом. А.С. Пушкин — А.А. Дельвигу, середина декабря 1824 года. http://az.lib.ru/p/pushkin_a_s/text_1830_perepiska_s_delvigom.shtml

10 Там же.

11 Линниченко И.А. Патриарх крымоведения Александр Львович Бертье-Делагард: Рукопись. См.: Андросов С.А. Жизнь и деятельность А.Л. Бертье-Делагарда в документах Государственного архива Автономной Республики Крым (http://dspace.nbuv.gov.ua/bitstream/handle/123456789/108332/
32-Androsov.pdf?sequence=1).

12 Бертье-Делагард А.Л. Память о Пушкине в Гурзуфе. М.: Река времен, 2017. С. 18.

13 Макуренкова С. Новая пушкинистика: Предисловие к репринтному изданию книги А.Л. Бертье-Делагарда «Память о Пушкине в Гурзуфе». М.: Река времен, 2017. С. XI.

14 Бертье-Делагард А.Л. Указ. соч. С. 35.

15 Там же. С. 2.

16 Там же. С. 7.

17 Там же. С. 7.

18 Пушкин А.С. Переписка с А.А. Дельвигом. А.С. Пушкин — А.А. Дельвигу, середина декабря 1824 года. http://az.lib.ru/p/pushkin_a_s/text_1830_perepiska_s_delvigom.shtml

19 Бертье-Делагард А.Л. Указ. соч. С. 11.

20 Бартенев П.И. Пушкин в Южной России. М.: Изд. «Русского Архива», 1914. С. 37–38. П.И. Бартенев очень чутко улавливает суть этой проблемы, хотя и не называет ее. Так, он отмечает особенности характера генерала Н.Н. Раевского, который «не походил на своих товарищей по оружию, русских знатных сановников, с которыми случалось встречаться Пушкину и которым очень трудно было понять, что за существо поэт, да еще русский». В отличие от них, свидетельствует П.И. Бартенев, «Раевский как-то особенно умел сходится с людьми, одаренными свыше».

21 По свидетельству А.Л. Бертье-
Делагарда, «в иной редакции, написанной самим Пушкиным <...> представляется явная попытка смягчить эпиграмму, спрятать львиные когти; цели эта редакция “Полу-герой, полу-невежда” и т.д. достигает: эпиграмма потеряла всю свою едкость, все жгучие противоречия...». См.: Бертье-Делагард А.Л. Указ. соч. С. 69.

22 Дельвиг писал: «Великий Пушкин, маленькое дитя! Иди как шел, то есть делай что хочешь, но не сердись на меры людей, и без тебя довольно напуганных! Общее мнение для тебя существует и хорошо мстит. Я не видал ни одного порядочного человека, который бы не бранил за тебя Воронцова, на которого все шишки упали. Ежели б ты приехал в Петербург, бьюсь об заклад, у тебя бы целую неделю была толкотня от знакомых и незнакомых почитателей. Никто из писателей русских не поворачивал так каменными сердцами нашими, как ты. Чего тебе недостает? Маленького снисхождения к слабым. Не дразни их год или два, бога ради! Употреби получше время твоего изгнания». См.: Пушкин А.С. Переписка с А.А. Дельвигом. А.С. Пушкин — А.А. Дельвигу, середина декабря 1824 года. http://az.lib.ru/p/pushkin_a_s/text_1830_perepiska_s_delvigom.shtml

23 Бертье-Делагард А.Л. Указ. соч. С. 69.

24 Там же. С. 9.

25 Там же. С. 65.

26 Макуренкова С. Новая пушкинистика: Предисловие к репринтному изданию книги А.Л. Бертье-Делагарда «Память о Пушкине в Гурзуфе». М.: Река времен, 2017. С. XI.

27 Исследование А.Л. Бертье-Делагарда изобилует подробнейшей библиографией, а также фотографическими портретами упоминаемых в книге лиц, акварельными пейзажами Гурзуфа и даже планом дома в Гурзуфе, в котором останавливалось семейство Раевских, а вместе с ним и А.С. Пушкин.

28 Бертье-Делагард А.Л. Указ. соч. С. 3.

29 Предполагается, что на основании докладов и сообщений конференции в Симферополе будет издан научно-библиографический сборник.

30 Указанное название присутствует в оригинале трехтомного издания сочинений В.Г. Белинского 1948 года.

31 Белинский В.Г. Собр. соч.: В 3 т. Т. 3: Статьи и рецензии 1843–1848 годов / Ред. В.И. Кулешова. М.: ОГИЗ «Государственное издательство художественной литературы», 1948. С. 636.

32 А.С. Пушкин — Н.Б. Голицыну, 10 ноября 1836 года // Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 10 т. Л.: Наука, Ленингр. отд., 1977–1979. Т. 10: Письма. 1979.

33 Пушкин А.С. Переписка с А.А. Дельвигом. А.С. Пушкин — А.А. Дельвигу, середина декабря 1824 года. http://az.lib.ru/p/pushkin_a_s/text_1830_perepiska_s_delvigom.shtml





Сообщение (*):
Комментарии 1 - 0 из 0