Роберт Харрис. Конклав

Перед нами очень хороший производственный роман.

Умер очередной римский папа. На его место претендуют сразу несколько кардиналов римской курии, только из их числа может выйти новый глава Святого престола. Их сто с чем-то человек, они съезжаются со всех концов земли, роман начинается с картинок именно этого процесса. Они должны запереться в особом общежитии, вдалеке от людских глаз, и, главное, от прессы, Интернета — короче говоря, от информационных соблазнов. Особый устав ограждает этих людей от возможности давления на них с какой бы то ни было стороны.

Вот так, наедине с Богом и своей совестью, они должны выбрать из своей среды нового папу.

Претендентов, как уже сказано выше, несколько.

Один консерватор, другой, наоборот, либерал.

Черный кандидат, ибо пришло уже время, когда Римскую церковь должен возглавить представитель цветного населения планеты.

Одним из последних регистрируется кандидат с не очень ясными полномочиями.

Возглавить процесс должен Якопо Ломели, декан Коллегии кардиналов.

Это очень влиятельное лицо, но пока что, в самом начале, он избегает предъявлять свои претензии на высший пост в католической церкви.

И начинается процесс голосования.

Никто и не ждал, что он закончится в один день, такое в принципе случается очень редко. Чаще голосование затягивается минимум на неделю. Были в истории случаи, когда оно тянулось и намного дольше.

Всплывают одна за другой интригующие подробности из жизни того или иного кандидата. Не буду освещать сейчас перед читателем все перипетии, чтобы не лишить его удовольствия от чтения. Скажу лишь, что одному из самых явных претендентов, черному кандидату, африканскому архиепископу, помешала история его отношений с монашкой в самые первые годы его служения — тридцать лет тому назад.

Выясняется, что и прежний папа был далеко не ангел и новому предстоятелю придется взять на свои плечи огромные грехи матери церкви, скопившиеся за последние десятилетия.

Постепенно в лидеры выдвигается именно он — Якопо Ломели, кто прежде держался в тени.

Кажется, все теперь ясно — он победит.

Но возникают непредвиденные обстоятельства.

И не то чтобы Ломели замешан в чем-то предосудительном. Причина глубже.

Выбор конклава становится совершенно сокрушительным.

Впрочем, читатель все узнает сам, прочитав эту интереснейшую книгу.

Роберт Харрис на настоящий момент, наверное, самый умелый и умный автор таких технологических романов из времен античности. Прочитав, например, его книги «Империум» и «Очищение», всякий в деталях разберется в том, как функционировал политический механизм Римской республики в тот период, когда в нем назревали глобальные изменения, приведшие ее в имперский период.

Но не только античные времена привлекают внимание этого разнообразного автора. Например, роман «Призрак» посвящен фигуре бывшего британского премьера Тони Блэра и тому, какой жуткий огород нагородил этот политический деятель за годы своего правления. Написал Роберт Харрис и книгу из нашей истории — роман «Архангел», где в центре интрига вокруг сына Сталина.

«Конклав» последнее по времени произведение автора.

Виктор Пелевин. Тайные виды на гору Фудзи

«А Пелевин все пишет и пишет» — эту фразу я услышал в книжном магазине. Ее произнесла девушка, беря соответствующую книгу с полки. И в самом деле, вся жизнь этой молодой особы прошла под знаком Пелевина. Он правит в литературном мире дольше Путина.

Были разные волны отношения к нему: от восторженного, почти религиозно почитательного до разве что не снисходительного. Мои знакомые молодые люди смущенно, извиняясь, признаются, что до сих пор «почитывают» его.

А между тем два последних романа свидетельствуют о том, что Пелевин отнюдь не на спаде.

Мой хороший знакомый в возрасте даже употребил в отношении этих книг такую перефразированную формулу: «Он пугает, а мне иногда действительно страшно». В своих попытках докопаться до ответа на вопрос: а что же, наконец, такое эта наша реальность? — писатель трогает очень, для некоторых, болезненные струны.

«Тайные виды...» по внешнему своему рисунку роман про олигархов и шлюх.

Причем построен он симметрическим образом, все по-честному, половина романной площади отдана олигархам и их развлечениям, вторая половина — попыткам красивых и продажных дев найти на богатых негодяев хоть какую-то управу.

Олигархи на громадных и роскошных яхтах вдалеке от родных берегов ищут редких удовольствий, потому что удовольствия обыкновенные: наркотики, секс, алкоголь — их уже не торкают.

Дилером этих «новых удовольствий» является молодой, ловкий, продвинутый негодяй по имени Дамиан. Он вместо женщин и кокса предлагает буддийских монахов. За очень большие деньги, частично с помощью суперсовременной техники, они могут вводить своих клиентов в состояния, доступные в обычной жизни только настоящим буддистам.

Самый дорогой сыр бывает только в самых страшных мышеловках.

Ребята конкретно попали.

Что там такого особенного произошло с тремя нашими олигархами, рассказывать, конечно, не буду. Так же как и о том, какие приключения ждут героиню романа Таню, знакомую одного из олигархов с детских времен, на той тропе, на которую она вышла, чтобы поквитаться со своим знакомцем. Тут единственный момент, где мне показалось, что автор весьма заметно пережимает. Репрезентация одной из крайних, отчаянных феминисток, в виде чернокожего мужика с четырьмя тестикулами, на мой взгляд, перебор. Перед глазами хочешь не хочешь, а встает какой-то Джигурда.

Это интересно читать.

Композиция геометрически безупречна.

Текст не перегружен, как это часто бывало прежде у Пелевина, ненужными умствованиями.

Михаил ПОПОВ

Николай Переяслов. Маяковский и Шенгели: Схватка длиною в жизнь

Имя Владимира Маяковского по-прежнему привлекает к себе внимание не только у нас в стране, но и за ее пределами. Творчество одного из крупнейших поэтов ХХ века ознаменовало начало новой эпохи русской и мировой поэзии, а его фигура очень скоро приобрела исторический масштаб, поэтому споры и прения вокруг «певца революции» не стихают до сих пор.

Книга Николая Переяслова рассказывает об одном из таких критиков — современнике Маяковского Георгии Аркадьевиче Шенгели. Желчный памфлет Шенгели «Маяковский во весь рост» (1927) был написан как ответ на выпады в личный адрес и положил начало волне скабрезных критических статей о первом поэте страны, авторами которых были Ходасевич, Горнфельд, Тальников и другие известные литераторы.

Однако деятельность Шенгели ограничивается далеко не одним памфлетом. В 20–30-е годы он был известен публике как выдающийся переводчик, которым восхищались Пастернак и Чуковский (140 000 строк переводов Байрона, Гейне, Гюго, Бодлера, Горация, Хайяма), как автор пособий по написанию стихов и как глубоко лиричный поэт, придерживающийся традиций классиков, а потому незамеченный в век авангарда. «...Георгий Шенгели был подлинным виртуозом стихотворного экспромта... Интонация его стихов была невероятна изменчива... Мир, что возникал из его стихов, был страшным и прекрасным, заброшенным и завораживающе мерцающим...»

Помимо освещения конфликта с Маяковским, эта книга заново открывает современному читателю талант недооцененного поэта, подробно знакомит как с деталями биографии, так и с не освоенным до конца творчеством. Шенгели в течение нескольких лет занимал пост председателя Всероссийского союза поэтов, вел насыщенную литературную жизнь, поддерживал дружеские связи с Северянином, Брюсовым, Гумилёвым, Грином, Волошиным, Ахматовой, Паустовским, Мандельштамом, Ходасевичем, Олешей — он был свидетелем заката Серебряного века, хотя «новоклассический» стиль поэта не соответствовал буйной эпохе:

А может быть, вовсе не надо

Быть ясным, логичным и стройным?

Не грубую ль кисть винограда

Промазывал кистью Сезанн?

Не комья ли розовой глины

Вибрируют в воздухе знойном?

Не все ли затмил анилины

Чешуйчатой медью фазан?

История вражды Маяковского и Шенгели исчерпывается полностью уже в первой главе: почему Шенгели позволял себе публично разносить одного из главных футуристов страны, в чем заключалась их полемика, каковы причины разногласий двух поэтов, как сложилась жизнь Шенгели после самоубийства Маяковского. Динамичная хроника событий конфликта разворачивается будто в кинофильме, однако финал предсказуем: «...от площадного памятника Маяковскому до плиты <...> под которой лежит Георгий Шенгели, не так уж далеко...» Остальная часть книги посвящена личности Георгия Аркадьевича Шенгели, биографии и подробному анализу его стихов, переводов, неизданных поэм и стиховедческих работ. Особое любопытство вызывает глава, посвященная эпической поэме «Сталин», так целиком и не опубликованной ни при жизни вождя, ни при жизни поэта, ни даже в наши дни. Это тяжелое произведение (так называемая «суперпоэма», состоящая из восемнадцати самостоятельных частей) представляет собой совершенно уникальную по масштабу вещь, написанную характерным для Шенгели высоким интеллектуально-философским стилем и потому совершенно неприемлемую для советской печати: «...нужен канон “попроще”, образцы которого дали Демьян Бедный и Маяковский...»

Книга-исследование «Маяковский и Шенгели» написана емким, свободным языком, ее страницы насыщены воспоминаниями и случаями из жизни известных литераторов. Это приятная, увлекательная беседа читателя с автором, а не погружение в монотонный исследовательский труд. Творческое наследие Г.А. Шенгели достойно широкого внимания, и эта книга — лучшая возможность открыть талантливого, но несправедливо забытого автора.

Сергей Арутюнов. Беглый огонь

Знакомство с десятым поэтическим сборником Сергея Арутюнова может даваться непросто. Почти каждое стихотворение напоминает клубок переплетенных образов, разматывать который неподготовленному читателю порой весьма затруднительно. Под жесткой «скорлупой» языка спрятаны образы библейских масштабов, и авторский стиль при первом прочтении будто бы кажется неподъемным:

Ах, эти волоки пологие

И солнце, что парит кругами

                     Над рецидивом геологии,

                     Как будто есть юдоль другая.

                     Зачем же лгать, что жизни не было?

                     Кого теперь обманешь этим

                     Непринужденным, словно ЭБОЛА,

                     Царапающим пустолетьем?

Сияй же, вызов неотвеченный,

Влетай обломками престола

В дома, где пахнет человечиной,

Безвинной, точно плоть Христова.

Однако стоит углубиться в сборник, как непостижимые каменные строки начнут оббиваться. Увлекшись, читатель сам будет пробовать разглядеть мелькающие в стихах смыслы, и этот энергичный азарт сохранится до последней страницы.

«Огонь бывает разным». Тематика стихотворений разнообразна, но в каждом из них пульсирует жизнь: бег ускользающего времени, одиночество, расстояние и расставание, предчувствие забвения, вера как стержень, любовь к человеку и Родине, ненависть ко лжи и несправедливости. Особо патриотично звучат армейские и военные мотивы, некоторые из стихов посвящены сослуживцам. В цикле о деревенском быте найдется место и для улыбки:

Когда обессловлю, затихнув,

Не смей причитать. Помоги:

Боюсь деревенских сортиров.

Такие там, брат, пауки...

Это очень зрелая, выстраданная поэзия, любое четверостишие можно сравнить с боевым патроном, заряженным вместо пороха воспламеняющейся образностью:

Не мотыльки ли нам судьбы наткут

Пляской в торшере?

Здесь вам не там, и поэтому тут

Грянет вторженье.

Хочется кровушки? На-ка, хлебни.

Похрен героям.

Встали попрыгали, снова легли,

Сдохнем — не дрогнем.

Процитировать каждое стихотворение не получится, но за взрывами чувств и надрывным тоном проглядывает лирический образ автора — безутешного романтика, которому поэзия помогает принять мир со всеми недостатками. У него за плечами много пережитого, но он предпочитает не рассказывать напрямую, а лишь давать почувствовать свой опыт через яркие вспышки:

Скакать в ночи, как долбаный баскак,

Блюсти бюджет, вести статьи расходов,

Томиться на работах, в отпусках,

От выпивок и слез едва просохнув...

И под конец громом звучит финальный поэтический аккорд:

При зачахшем аплодисменте

Я не то еще нахреначу —

Постсоветское послесмертье

И советскую смерть в придачу.

И пока не сожрали черви,

Остается урезать главки

И в предельном ожесточенье

Бить и бить по кирпичной кладке.

Поэзия для автора — это поле битвы, и, несмотря ни на какие увечья, он все равно продолжит сражаться.

Юрий Никитин

Михаил Гиголашвили. Тайный год

«Тайный Код Помазанника Божия» (с прописных) — именно так стоило бы озаглавить отзыв об этой книге. Впрочем, я не уверен. Маловато в «коде» Гиголашвили, номинированном на БК, той необходимой глубины, без которой литература рискует превратиться в пропаганду. Книга двусмысленная. Но однозначна ли сама жизнь? Хорошо уже то, что роман дает повод еще раз поговорить об истории.

Фабула романа, хоть об этом и не заявлено, совмещает в себе два плана — две точки в судьбе Ивана Грозного и его правления. Первая — собственно «тайный год», в течение которого официально на престоле находился касимовский царек Семен Бекбулатович (касимовский, но чингизид, что значит очень много, если вспомнить о Тамерлане). «Тайный год» повествует именно об этом эпизоде 1574–1575 годов (почему-то говорят, что речь идет о двух неделях пребывания Грозного «в тени», но субъективно мне кажется, что на «авансцене» романа действие охватывает период не менее двух месяцев). И «этот момент» очевидно пересекается с другим — с «сидением» Иоанна здесь же, в Александровской слободе, в конце 1564 года. Два этих эпизода в истории страны разделяет десятилетие: от учреждения «опришны» до подведения ее трудных итогов. По свидетельству С.Соловьева, Грозный во время «тайного года» находился в специально построенном дворце на Петровке. У Гиголашвили иначе, и это не случайно. Подспудное ожидание царем явления пред грозные очи «лутчих людишек» отсылает к центральному, может быть, эпизоду Иванова правления — всем известному удалению в Слободу, могучей провокации, имевшей своей целью заполучить всю полноту самодержавной власти в опричных землях. Автору романа, поставившему себе целью показать «инфернальную» сложность личности самодержца, истоки его жестокости, «политические повадки», мировоззрение, необходимо «больше конфликта», больше мифа, чем он, Гиголашвили, может добыть из непродолжительного эпизода. Трудно и даже бесперспективно было бы пытаться развернуть из «двух недель» повествование о самом царе — в его политике и быте, о духе эпохи и даже о духе народа вообще — вне эпох и царей, об исторических (мировоззренческих) отношениях Восток — Запад, в тисках которых Россия находилась с момента зарождения Киевской государственности и находится по сей день. Положение «двуглавого орла» есть наша экзистенция, оно принципиальное и системообразующее. Потеря орлом любой из голов сделает из него китайскую либо немецкую курицу. Отсюда еще одна тема: параллели и пересечения мировоззренческого контекста Древней Руси Иоанна Васильевича с конфликтами сегодняшними. Может быть, именно это последнее и послужило для Михаила Гиголашвили главным мотивом в создании его книги.

Ведь новости мы еще смотрим. И видим: меняются некоторые слова и некоторые институты, но исторические маршруты, реальные расклады остаются все теми же. И на протяжении романа означенные смыслы, варьируясь в ракурсах и в прямой речи героев, возвращаются в центр повествования. Герои — русские, татары, немцы, «простые» и чиновные — призваны озвучить эту в общем неплохо известную нам эпоху и этот набивший оскомину неизлечимый конфликт. Авторской речи и аналитики мы не увидим. Да и как ее найти? По современной моде, автор наполовину погружен в главного героя, никогда не называя его по имени от себя, автора, пользуясь обозначением действия («пошел», «стал», «крикнул») и всегда как бы находясь внутри него, в его бритом черепе — под ночным колпаком и шапкой Мономаховой, отчего сам главный герой получает особенности авторства, а автор — фигуру отсутствия. Речь героев, кроме царской, — это голос времени, народа, слуг государевых. Это солист и его пестрый хор в драме, похожей на шекспировскую, драме, справедливо декорированной в трагические тона. Задача Михаила Гиголашвили состояла в том, чтобы дать эвристически полезную панораму русской жизни и в ней — русской власти, состояния культуры, то есть и представление о ее положении в мире нарождающейся в муках Реформации западной цивилизации. Это панорама-парадигма России, которую автор романа постарался выговорить многоязычием своих героев, многовекторностью социального, находящего свое единственное средоточие в «колодце души» — в экзистенции государя всея Руси, полной неурядиц: комплексов, пороков, страстей и молитв, отягощенной болью по утраченному теплу взаимоотношений с немногими людьми в жизни Иоанна, которым он еще мог бы верить...

Гиголашвили предъявляет суровые реалии геополитики, да, напоминающие день сегодняшний. Автор приводит документы информационной войны XVI века, этой незатухающей холодной войны, начавшейся с момента, когда еще не просвещенная Европа только осознала присутствие на своем восточном краю (вместо вчерашней Орды, с которой все ясно) некоего нового и сильного инобытия — Московии Иоанна Васильевича Великого (и, как впоследствии его внук, Грозного). Государства непонятного, но, по-видимому, после отказа от Флорентийской унии 1439 года получившего удобное для дальнейшей агрессии наименование «Московская Тартария». А как еще? Любить и тешить себя «правильный мир» может лишь в противопоставлении миру «неправильному», роль которого с той поры и была нам отведена. Ежедневные вести показывают, что все обстоит именно так. Тем более что для установки этой и тогда имелись, и сегодня имеются достаточные эстетические основания. А ведь эстетика и этика это две стороны одной медали, например «За победу в холодной войне»...

Процитирую приведенный Гиголашвили «Призыв» Стефана Батория «ко всем христианским и иным народам»: «Всемогущий Бог за наши грехи попустил быть возле наших границ Московской Тартарии, обманом сотворенной нечестивыми московскими князьями <...>. У этого разноликого московского сброда даже имени своего нет... Подобно фараоновой казни, Московия проникает все глубже в наши христианские земли, разнося повсюду заразу своей грязной ереси, грубых нравов и зверских законов... Сами же московиты ни к чему, кроме лени, пьянства, обжорства и похоти, не способны, по примеру своего вожака — кровопийцы-царя, голодным волком на народы бросающегося <...>. Следует отрезать Московию от мира, разжигать ее изнутри, душить снаружи, ибо Московия питается крохами с наших столов, не имея ничего своего — все перенято, перекуплено или украдено в наших королевствах. <...> Надо собрать новый крестовый поход против Московии и не пожалеть на это средств и солдат... Если не сделаем сие ныне... зверь воспрянет, разрастется и поглотит нас, как поглотил и превратил в кал все сущее вокруг себя!..» Появление этого, вероятно, сотворенного или вольно переведенного Гиголашвили текста в романе двусмысленно — так, как двусмысленно очень многое в современной литературе: принадлежащее славному европейскому государю, а не некоему отрицательному герою высказывание, кроме возмущения у одних, вызовет понимающую усмешечку у других... «Призыв» очень напоминает «хохлофейки». И — «Ах ты, гадюка!» — будоражится, точь-в-точь как современный интернет-боец, почти единственный русский публицист, царь всея Руси.

Все очень похоже, словно над историей довлеет некий рок, проклятье какое-то. Гиголашвили хочет разобраться в этом, вывести вековую закономерность противостояния, начавшего теперь новый явный виток. Любопытно, что сегодняшние границы РФ в европейской части страны принципиально не отличаются от границ конца XVI века: не беря в расчет юг — на юго-западе ныне государственной землицы поубавилось, на северо-западе — прибавилось. Видимо, это и есть плюс-минус символическая граница Европы и не-Европы, геополитическое острие, на котором качаются весы истории. Чтобы шагнуть за них, до Киева, Алексею Михайловичу пришлось поддержать раскол, смыслом которого была европеизация главного общественного института — Церкви... Так вот. Иоанн Террибль, как известно, не сумел «по кровопийству» превзойти своих европейских коронованных партнеров. Тем не менее прозвище Ужасного получил. Но это дело понятное. Непонятно, почему от наших историков укрылся тот факт, что самое громкое и действительно леденящее кровь преступление Иоанна «против человечности» (но не будем забывать, что Средневековье не допускает такого понятия!) — погром Новгорода и Пскова воспоследовал за объединением старых врагов Руси — Литвы и Польши в грозную Речь Посполитую. На тот момент Новгород имел значение гораздо большее, чем Киев, и даже гипотетическое присоединение Новгородской и Псковской земель к могучему (возможно, сильнейшему тогда в Европе) западному соседу могло стать для Московского государства роковым — не в экономическом только, но и в военном и политическом отношении. Как сам Грозный ливонскими походами ускорил польско-литовское объединение (известно, сколько русских земель находилось в составе Великого княжества Литовского и Русского — от Полоцка до Киева), так и это объединение стало катализатором «чистки» в западных землях. И мы знаем, что действовал Грозный не без фактического повода. Но во всяком случае, утрать царь контроль над этими землями, и он действительно стал бы великим князем Московии и Тартарии, как того хотелось, например, Баторию. Неслучайно польский король, начав через десять лет после погрома войну с Иоанном, в первую очередь вернул под власть своей короны захваченный было Грозным Полоцк, а вслед за тем осадил Псков... Если провести параллель с современностью, то совершенно ясно, что меняются слова, но не сущность, которую лживые слова («ах ты, гадюка!») пытаются скрыть. Понимаете? В Донбассе погибло на порядок больше людей, чем в Новгороде и Пскове зимой 1570/71 года. И ежели современные государи не могут себе позволить превентивный захват Киева, то прозвища Террибль и угрозы уничтожения не избегают и они... Но я «отвлекся».

В романе Гиголашвили Грозный, да, начитанный человек и изощренный политик, воинственный князь, нещадный ловелас, железобетонный патриот, богобоязненный деспот, несущий на раменах своих грехи царства своего... наркоман, сифилитик, параноидальный шизофреник и без пяти минут изменник, уже бегущий в Англию. И все одновременно. Автор «Тайного года» широк и правдив в изложении фактов, и именно до той широты, какая способна и запутать, и понравиться и нашим, и вашим — хоть западнику, хоть почвеннику. Хотите видеть русского темным мракобесом-антисемитом? Увидите. Хотите убедиться, что коррупция это и есть наша национальная идея? Да вот же ж: «Клоп (наследник Малюты в делах заплечного розыска. — М.Е.) давеча жаловался, что проклятые злодейные бояре со своими поднадзорными дьяками не только сами протухли душой, но и все вокруг разложили... стали с купцами в преступные стачки вступать — за мзду помогают им подати утаивать, налоги на сторону заворачивать, с цифирью хитрить, царя и казну обсчитывать, отчего богатство купцов растет и позволяет давать все больше денег боярам и дьякам, те богатеют, ничего не делая, а только купецкие грехи скрывая... и все больше торговых, судебных, приказных крючкотворов... в эту сатанинскую круговерть затягивается!» Буди хотелось бы вам подтвердить себе, что стольный град этой страны — место нехорошее, то и это есть. Грозный: «О Москва!.. Все бунты и невзгоды там клокочут и оборачиваются!.. Да чего дивиться грехам этого города, когда он и основан, и стоит на кровавых смертных грехах!» А если угодно вам объективно оправдать Русь-матушку в истории, найдется и оправданию такому слово царское — например, к римскому послу: «Он (Лютер. — М.Е.) еретик, а вы кто? Что бы вы, нехристи во Христе, без нас делали? Если бы не Русь, татары грабили б Европу раз в год, и она была бы такова, какова наша Русь... Если бы не кровь наших предков, валяться бы Европии в копытах монгольских лошадей! А вы, поганцы, заместо благодарности на нас Мамая натравили!» В романе сказано и о необразцовых казаках, и об образцовых купцах Строгановых, и о совершенно диких московских общественных порядках, деспотических традициях и происхождении всего этого... В общем, средневековая действительность отражена сколь панорамно, столь и стереотипно. И каждая глава заканчивается росписью государевых людей (опричников) и параллельной колонкой же — поминальным синодиком убиенных мужей, жен и детей их, бояр, князей, дьяков и слуг, который, по Скрынникову, царь сам составил, чтобы рассылать по монастырям для поминания за упокой души... Авторская находка своеобразна: колонки эти неуклонно напоминают читателю о жертвах и орудиях эпохи, о том, что и орудия становились жертвами, о том, что, в конце концов, «говорильней живодерню не перешибешь»... Парадокс, но фактологическая оценка не совпадает с оценкой эмоциональной. И характерно, что такой оценки и вообще коллективной исторической памяти удостаиваются ведь лишь некоторые. Иногда говорят, что память зависит от количества пролитой крови. Может быть, хотя кровь сама по себе не означает своего горького смысла, она в общем-то «абстрактна». Кровь получает значение в связи с итогами кровопролития. Храм на крови — именно на крови, но видим мы не кровь, но храм... На мой взгляд, в памяти народной под именем Ивана Васильевича присутствует не только собственно Иоанн IV, но как минимум еще два государя: Иван III и Василий III — дед Грозного и его отец, превратившие Московское княжество в Московскую Русь. Как, возможно, образ Владимира Красное Солнышко совмещает в себе образы их предков Рюриковичей — Владимира Святого, Всеволода Первого и Ярослава Мудрого, правивших там, где по итогам этих правлений воздвиглась Русь Киевская...

Гиголашвили удалось найти уже знакомый нам витиеватый, эклектический, исторически-сказочный язык, язык составных слов, флексий, бормотания. Оттого Иван Грозный (в добром расположении духа) сильно напоминает былинно-мультипликационного князя Владимира. В среднеделовом состоянии, в быту и страстях царь наш отчетливо похож на Гришку Распутина в его пикулевской версии — с чертами религиозного фанатика, правдоруба и похотливца. Судя по всему, Гиголашвили использовал в своей работе труды в том числе Карамзина, и от него перешла в роман концепция Грозного как «казака на троне» (ср.: Федотов Г.П. Россия и свобода: «Разбойник — это идеал московской воли, как Грозный — идеал царя»). В итоге же дремот и сновидений, застилающих своей дымкой вход в каждую из следующих глав романа (логично заканчивающихся, повторю, списками жертв и «рабов — орудий режима»), трудно не заметить, как, по Гиголашвили, неотвратимо страдает сей «князь Владимир» маниакально-депрессивным психозом. И понятно, что его кровопролитие — это, да, жестокость во имя исторической необходимости, но и просто (а может быть, по преимуществу) это ордынская жестокость хана, смысл бытия которого — сохранить свое положение и который, конечно, мало интересуется количеством подданных, спешащих расстаться с головами во имя такой высокой цели. Гиголашвили не жалеет строк, он то и дело дает слово царю, чтоб тот вдоволь высказался пред судом потомков. Но бормотание, причитание, присказка и крик царя — никогда не болтовня всуе. Как и надобно, царь всуе слова не молвит, да и люди его также. Процитирую несколько важных максим, выработанных действительностью осуществления властных полномочий.

О народе: «Мой народец таков, что не сожми его в кулак и все соки из него не выдави — так и будет на печи дрыхнуть да молочных рек дожидаться. Что еще делать, как не дергать, тормошить, гонять? Народец до татар тих и скромен был, не воровал, не бранился, а татары пришли — все пропало!»

К Небу: «Ты же знаешь, как царь я — зол и грозен, а как человечишко — тих и робок! <...> О Богоматерь, владычица душ, дай чудное заступление за раба твоего, яви свой свет — светлый зрак и лик! Научи, как жить дальше! <...> Видишь, тяжек мой крест! Раскалена шапка Мономахова!»

О коррупции: «Одно и то же! Хуже чумы и холеры! Надоело! Каждый раз за душу цепляет! Землю из-под ног выбивает! Что делать с мздоимцами, что хуже татар и страшнее ливонцев?»; «Из-под татарской палки под свою дубину угодили!»; «Они и Иисуса Христа и Крест уворуют и татарам в залог снесут, лишь бы шебуршиться всю ночь с блудодейками, бузить с задовертками! Сребролюбцы, богаты и брюхаты!».

О климате: «...обделена держава благами. Нет в ней тепла и света. Так Бог решил — могу ли я противиться? Что есть — то есть, а другого не будет. Солнце если и проглянет летом, то больше пожжет, чем согреет, — и в другие края укатится, дымы спаленных полей и копоть тлеющих болот оставив. Может, оттого народ мой сердит, молчалив и угрюм, что холод и тьма всегда <...> Так и живем, крест свой несем».

Важность и историографическая полнота темы обязали автора изучить литературу. Действительно, как можно судить в итоге сказанного, Гиголашвили «в материале». Настолько, чтобы понимать неочевидные вещи. И настолько, чтобы собрать на семистах тридцати страницах все «утвержденные» временем клише и штампы — потому и утвержденные, что их можно считать общепринятыми, то бишь... массовыми. Массовый исторический роман, претендующий быть галереей-хрестоматией эпохи «осевого» для России времени, — вот что хотел создать Гиголашвили. Спросим: но коль литературы по теме так много, зачем же роман писать? С одной стороны — ну кто сейчас в читательской массе, даже и интеллигентной, будет читать специальную литературу? Роман же, новый и номинированный, — прочтут, пожалуй. Но, по-видимому, это не все, даже — это не главное. Цели романа не находятся в XVI веке. «Тайный год» явно перекликается с современностью — и российской, и, как я подчеркивал выше, европейской и глобальной. Далеко не первым, не десятым, но Гиголашвили беллетризует закономерности русской истории. А дело это всегда полезное.

Что же до «Большой книги», то «Тайный год» книга хоть и немалая, но не выдающаяся. Может быть, других нет. В конце концов, Гиголашвили лучше Акунина. Просто — он хуже Балашова. И может быть, замечательным в ней посчитали именно сатирическое наложение «исторической действительности» Московского государства на реалии России наших дней. «Возврат в Москву» наблюдался в нашей истории не единожды. Суть не в датах, а в том, что императив «Россию надо подморозить» — вывод сколь необходимый, столь и пугающий рукопожатную общественность. Вот Кирилла Серебренникова сравнивают впопыхах с Мейерхольдом. Наталью Поклонскую только что не силком пытаются поместить на одну идеологическую полочку с черносотенцами. Оказывается, в обществе, уставшем от бесконечной болтовни и политической рекламы, уставшем от собственной беспочвенности (учения и стрельба ракетами с подлодок — это суррогат, заплатки на пустоте), созрел запрос на монархию! Так ли это? Думается, да. Русский дух, казалось бы развеянный за десятилетия смертельной контрпропаганды, пьянства и похорон, развала образования и культуры, начинает материализовываться, как неожиданный ветер, грозящий разбить празднично раскрытые окна приватизированных аристократических усадеб и дворцов, из которых льется бравурная музыка...

Грозный, при всем «понимании» и «сочувствии» к нему автора, в романе «Тайный год» карикатурен. Он недееспособен, этот «идеал царя», а значит, недееспособна монархия как таковая. Думается, и смысл «Матильды» примерно тот же. Основной смысл, который в современной России делает обязательными рекламу и номинирование... Даже несмотря на то, что и в фильме, и в романе есть «творческие» неточности. Фильм я, понятно, не смотрел, а насчет романа — перечислю — может, это будет полезно. Ошибки это такие:

— в браке с Грозным состояла Анна Колтовская, а с Анной Васильчиковой государь, сожительствуя, венчан не был;

— Ивангород основан не Иваном Грозным, а его дедом, Иваном III.

— в одном из второстепенных эпизодов любимый слуга государев Федя Биркин уезжает провожать царицу Анну в монастырь — далече по тем временам, но уже на другой день оказывается сопровождающим царя в делах скорбных по Александровке, а назавтра — возвращается из монастыря, проводив туда царицу, с которой уехал позавчера...

Напоследок — цитаты, с откровениями, данными на последних страницах романа, нам сегодня актуальные. Шабтай (меняла, единственный задержавшийся у Грозного жид): «Когда придет Машиах, он объединит языки, все будут единоверны, все протянут друг другу руки, и лев ляжет рядом с ягненком». Но в этом тысячелетнем пророчестве толерантность не окончательна: «Князь Вьюг придет с Востока и поработит человеков нищетой и тиранией, а князь Граюг придет с Запада и поработит людей богатством и роскошью, а какой из них будет тяжче — неизвестно. Князья начнут оспаривать друг у друга землю и небо. И из этой битвы оба выйдут побежденными, а народы взбесятся и перебьют друг друга. И пашни будут обращены в пустыни... И души последних людей будут хрупки, как листва по осени, а кости будут гнуться и трещать, ибо отравлен будет род людской!» Откровение противоречиво, Гиголашвили помещает современность в контекст широких всемирно-исторических констелляций. На мой взгляд, без этого трудно обойтись, слишком очевидны некоторые параллели и совпадения из тех, которым обычно дают название конспирологических. И выходит-таки, что никогда не лежать льву рядом с ягненком, никогда не быть людям единоверными. Потому что история не кончилась. И кончиться может только тогда, когда мы поверим в ее окончание.

Но тем, кто ложится спать, — спокойного сна...

Максим Ершов