В кругосветном плавании...
Вадим Александрович Арефьев родился в 1957 году в городе Губахе Пермской области. Окончил Новосибирское высшее военно-политическое училище и с золотой медалью редакторское отделение Военно-политической академии.
Служил в морской пехоте Тихоокеанского флота, в редакции газеты Тихоокеанского флота «Боевая вахта», преподавал журналистику в Военном университете Министерства обороны РФ, был первым главным редактором журнала «Морской пехотинец». Полковник запаса.
Автор сборников рассказов «Воздушный змей», «По звездам», «Подснежники», «В кругосветном плавании...», «Большой поход», «Дороги дальние...».
Член Союза писателей России.
Ночь над Мадридом
Вообще-то я уже и не верил, что попаду на «Крузенштерн». Особенно в последний месяц. Что-то все не складывались дела с оформлением паспорта моряка. И хотя меня не раз заверяли, что все будет в порядке, что если не на все плавание, то до столицы Уругвая — Монтевидео я все равно доберусь на славном нашем паруснике. Но получение паспорта все откладывалось и откладывалось. Кто-то там с кем-то поругался и оказался в заложниках этой ссоры.
А я уже уволился с работы. Меня проводили, чуть ли не с оркестром, как будущего героя кругосветного плавания. И, признаться, от зависшей моей ситуации на душе было тоскливо. «Крузенштерн» тем временем шел по Европе, а я все так же безвылазно сидел в Москве, и надежды мои с каждым днем ожидания таяли и уменьшались. Я уже перестал звонить друзьям, потому что знал — первыми вопросами ко мне будут: «Ну, ты где? Ты как? Ты откуда?» Я решил просто не думать о кругосветке. Как бы нет и не было ее вовсе. И так жить до тех пор, пока, если все же она случится, не вступлю я на палубу «Крузенштерна». Чтобы отогнать навязчивые мысли, я съездил на Успенье в Псков, побывал в Святогорском монастыре, на могиле Пушкина. Потом я поехал к себе на родину — на Урал.
Так летели дни, и я уже начал подумывать, а не вернуться ли мне на работу. И в это самое время пришло известие, что паспорт моряка почти готов и что я могу всерьез собираться в дальний рейс. Но я все равно не верил, что это реально может случиться. Да, вот он, паспорт моряка, у меня в руках. Да, вот билет на самолет до испанского острова Тенерифе, куда в конце сентября должен прибыть «Крузенштерн». Вот и багаж собран. Вот мы едем на такси, и водитель говорит, что Ленинградское шоссе сейчас забито напрочь и хорошо, что мы едем в Домодедово, а не в Шереметьево. А я не верю. Не верю я и когда мы проходим паспортный и таможенный контроль. Все ведь может случиться. Например, в сумке у меня «обнаружили» маленькие ножницы: «Уж не террорист ли я?» Я готов пожертвовать ножницами. Что такое ножницы по сравнению с кругосветным плаванием? Но — меня пропускают вместе с ними. Наверное, я не похож на террориста.
Мы садимся в самолет с бортовым номером «А-319». Вот он набирает высоту. Вежливая стюардесса в бордовом платье ходит по салону и предлагает журналы, напитки, сувениры. На груди у нее небольшая карточка с эмблемой испанского аэрофлота и с ее именем: «Тезла». Мы с моим товарищем и организатором этого «десанта» пьем напиток под названием «Мазут» — смесь виски и кока-колы. Нам подают обед в мизерных пластиковых тарелочках и с мизерными бутылочками джина и оливкового масла. Мы летим четыре часа сорок минут — а я все еще не верю, что все это наяву, что все это случилось. Хотя наш самолет уже мчится по огромному мадридскому аэродрому. Десятки рулежных дорожек сияют красными и белыми огнями.
Мы выходим в столичном испанском аэропорту для пересадки. Нам предстоит еще один полет, до острова Тенерифе. До этого полета еще три часа. Мы сидим на лавочке в здании аэровокзала. Но ощущения отрыва все еще нет. Да, вокруг иностранцы. Американская пара, муж и жена, кормит из соски ребенка. Араб, закутанный в белые одежды, важно прошел мимо нас. Все это можно увидеть и в Москве. Мой товарищ приносит бутерброды с копченой колбасой. «Нет, — говорю я себе, — это еще не начало».
Но вот объявлена посадка на наш рейс Мадрид — Тенерифе. Вновь мы в самолете. Я усаживаюсь у круглого окна-иллюминатора: «Может быть, сейчас наконец-то что-нибудь пойму и почувствую?»
Самолет уносит нас в ночное небо, набирает высоту, разворачивается. Под нами сияет и переливается мириадами золотых огней ночной Мадрид. Словно огромные сокровища мира вдруг вспыхнули на черном бархате ночи и сверкают, переливаются для нас. Вспыхивали изумруды различных тонов и оттенков, фиалками цвели аметисты, горели бриллиантами алмазы. И вся эта игра цветов и красок вдруг хлынула в душу, и я подумал, что, наверное, богаче меня просто нет сейчас человека на земле. А впереди нас ждал полет над Бискайским заливом, где тоже сверкали и переливались огни с очертаниями далеких берегов. Нас ждали Канарские острова и какая-то неведомая, незнакомая и неповторимая жизнь, в которой был я маленькой счастливой песчинкой.
«Свершилось», — услышал я собственный голос.
Канарская тележка
На Канарские острова, где находился «Крузенштерн», я добирался со значительным грузом. Помимо собственного багажа, почти на год плавания, надо было отвезти еще и сотню футболок с эмблемой «Рособоронэкспорта». Короче говоря, и вес, и объем моей поклажи были приличными. Когда мы прилетели в аэропорт Тенерифе, для перевозки этого груза к такси потребовалась тележка. Казалось бы, все просто — подходи и бери так же, как у нас в Домодедове, откуда мы улетали. Но не тут-то было.
Все тележки в канарском аэропорту оказались скованными цепочками. Чтобы отсоединить одну от другой, требуется в специальный замок вставить монету достоинством один евро. Хорошо, что со мной летел мой товарищ, у которого эта монета нашлась в портмоне. А если бы его не было, то пришлось бы мне бегать и менять стодолларовую купюру. Если учесть, что ни английского, ни испанского языка я не знаю, то повозиться пришлось бы основательно. Среди многих достопримечательностей этого центра мирового туризма наиболее яркое впечатление на меня отчего-то произвела именно эта тележка.
Католические свечи
На канарском острове Тенерифе я побывал в католическом храме. Я зашел туда из любопытства — интересно было своими глазами увидеть, что собой представляет западная европейская церковь. Никогда раньше не был. Однако уже при входе туда — стало неуютно. Причиной тому послужили церковные свечи. Они оказались — электрическими. Перед статуями католических святых стоял ящик, в который и были вмонтированы ряды этих самых свечей-светильников. Под каждой из них в этом ящике была прорезь, чтобы опускать туда монеты. Чем больше монет опустишь, тем, наверное, дольше будет гореть лампочка-свечка.
Глядя на этот свечной ящик, мне почему-то вспомнились автоматы для газированной воды: бросишь копейку — вода без сиропа, бросишь три копейки — с сиропом.
Страна перелетных птиц
Когда мы приехали в российское посольство в Уругвае, то первое, что узнал я об этой стране, — это смысл ее названия. «Уругвай» переводится с индейского языка как «страна перелетных птиц». Правда, красиво? Сказал всего лишь одно слово: «Уругвай», — и целая картина перед глазами. Но нам и говорить ничего не надо было. Мы пришли в Монтевидео по-нашему осенью. На дворе был ноябрь. В южном полушарии это как у нас весной, в мае. Все утопало в яркой молодой зелени. Солнце сияло так ярко, как я нигде и никогда раньше не видел.
— Здесь нельзя ходить без солнечных очков, — то и дело повторяли нам сотрудники посольства. — И обязательно надо использовать крем от солнца. Сгореть можно в пять минут. Монтевидео — это же самая южная столица в Южном полушарии. Надо быть осторожным. Тут самый высокий процент заболевания кожи у людей.
Но осторожным быть не хотелось. Представляете — конец ноября, а вокруг все просто полыхает от молодой зелени, лазурного неба, искристого моря. И главное — как поют, как щебечут на все лады уругвайские птицы!
— Как же чудесно у вас тут поют птицы! — восторженно сказал я сопровождавшему нас сотруднику посольства.
— Это конечно же хорошо день, два, три, ну, неделю послушать. А потом тишины захочется. Они ведь тут почти круглосуточно поют. И спрятаться просто некуда.
Недели через две мы покинули страну перелетных птиц. Экзотическая и приветливая страна осталась за кормой. О ней теперь хорошо и приятно вспомнить или рассказать кому-нибудь. Рассказать о том, как там хорошо и красиво, и еще о том, как приятно потом возвращаться домой.
Староверы в Уругвае
Не раз во время нашей стоянки в Монтевидео я слышал то от кого-нибудь из посольских сотрудников, то от представителей агентирующих фирм или от разного рода торговцев, которые во множестве вились вокруг нашего судна, о том, что в Уругвае живет община русских староверов. Узнал я и о том, что живут они не близко — километров за триста от города. А поскольку паспорт моряка разрешал отъезжать от места стоянки судна не более чем на двадцать миль — это около 40 километров, — то повидаться с ними особой надежды я и не питал. Хотя стоянка в порту у нас была долгая — почти две недели находились мы в Уругвае. Но, признаться, не рассчитывал я на то, что получится увидеться с этими необычными земляками. А хотелось. Хотелось и поговорить — как, мол, живется им за тридевять земель от своей исконной родины. Хотелось услышать, насколько сохранили они родной язык. Да просто увидеть — во что одеты, каковы черты лица. Короче — насколько сохранили они себя в этом дальнем-предальнем южном полушарии. Но я понимал, что шансы практически нулевые, что это — почти невозможно.
И вот эта встреча состоялась. После очередной прогулки по ослепительно-солнечному Монтевидео я возвращался на судно. Я уже сидел на катере, в компании моих товарищей, и минут тридцать ждал, когда нас доставят на «Крузенштерн». Само наше судно стояло на рейде — в двух милях от порта — на якоре. Я сидел и думал, что это какая-то странная задержка. Обычно-то мы всегда своевременно — минута в минуту — отправлялись. А тут — стоим и стоим. А было жарко. Особенно внутри этого небольшого катерка.
— Это мы, наверное, посольских ребят ждем, — заговорил кто-то из моих попутчиков. — У них там делегация за делегацией к нам. Туда-сюда — только и ездят. «Крузенштерн» у нас здесь вроде как министерство иностранных дел. Все каких-то гостей водят и водят. Наши паруса им показывают.
И вот они появились. Мать и дочь. Ульяна Павловна и Софья Андреевна. Я сразу их узнал. Нет, не то чтобы по имени-отчеству. Просто я сразу понял, что они — это те самые наши русские староверы. Думаю, что все их узнали. Да и не узнать их было просто невозможно. Русые волосы. Длинные, традиционно русские светлые сарафаны. Характерная вышивка. И дело даже не в этом. А просто — фигуры, лица. Это были женщины какой-то особой стародавней стати. И — глаза. Широко открытые, спокойные, полные достоинства глаза.
Надо ли говорить о пути на наш легендарный «Крузенштерн»? О чем мы поговорили? Да почти ни о чем. Познакомились. Уж слишком много нас было внутри небольшого портового катерка. Может быть, рассмотрели друг друга. Не более того.
И вот мы на судне.
— Здорово тут печет у вас, — сказал капитан-наставник Геннадий Васильевич Коломенский. Ему, видимо, выпала миссия сопроводить необычных гостей по судну, и надо было как-то завязать разговор.
— А вот жарко-то, то круто повернуло, — ответила Софья Андреевна. — Но вот сейчас дождь прошел. На прошлой неделе. Да и на этой неделе был дождь. Оно как-тось здесь, быват, пройдет, а к нам-то придет — дён на второй да на третий. У нас позже быват дождь.
— А березки тут растут у вас? — включился в разговор мой товарищ и коллега Володя Кирюхин — наш пресс-атташе, как называют его на судне.
— Нет. Кустарник у нас тут, как сказать, терновник растет, а не березка.
— А церковь у вас деревянная?
— Деревянная.
— А из чего ее построили? Из какого дерева?
— Из эвкалипта, наверное. Здесь большинство — дерево строевое, из эвкалипта. А хорошего, настоящего дерева, чтобы само по себе в лесу росло — нету здесь. Есть хорошее — акторобу, но оно только на бревнышки годится.
— Акторобу?
— Да. Оно не гниющее дерево. Оно за много лет вырастает. И такое тяжелое становится — что камень. А вот саженого эвкалипта — много. А чтобы такое, строевое дерево — нету здесь.
— Сосна, наверное, тут растет?
— Нет. Этого нет. Может, где-то и увидите — посаженную. Так, для красоты, где-нибудь в оградочке. А чтобы много где-нибудь посажено было — нет. Елки — садят. Каку-то елку садят, одну. Ее — для бумаги. Ее — сдают в Испанию. Вот — эта вот — ель. Потом, вторая еще есть. «Сирийская» или еще как-то ее зовут. Она тоже годится для постройки. Но ее очень мало. Ее даже в другие страны вывозят. Большинство — эвкалипт.
— Давайте посмотрим с вами наш судовой музей, — предложил Володя Кирюхин.
— Ну, посмотрим. История тут у вас — в живом состоянии.
Из разговора на ходу.
— Да. Тут у нас всюду живая история.
— Ну вот когда мы поедем в Россию, побольше узнаем. Живы будем. Оно не так-то дорого и выходит — поехать туды.
— А вы уже бывали в России?
— Никогда. Интересно, но... Помоги, Господи. Счастливы будем, дак... Мои родственники недавно из Бразилии ездили в Россию. Оне бывали там везде — у наших. У меня там есть двоюродный братанник и две сестры — Анки. Тетка наша померла уже. У нее рак был в крови или в костях. Что-то такое. Но она еще не так чтобы... Не так и много было лет ей. Болесь свое взяла. А дети ее живут там. Там целый поселок есть.
— А как называется этот поселок?
— Не помню. На Амгуни. Река — Амгунь. Поселок... не помню. Забыла. Я не писала, так не помню... Березовое. Деревня Березовое.
В это время к нам присоединилась телевизионная группа «Звезда».
— Хотели бы вас наши телевизионщики снять, — обратился Володя Кирюхин.
— А не велено нам себя показывать. Это — не разрешается. Я от себя не могу ни разрешить, ни запретить. Но наша религия — не разрешает. Вы простите нас за это.
— Нет. Это вы нас простите — за то, что мы обратились к вам с такой просьбой.
— Ничё, ничё, это можно — спрашивать и разговаривать. Это все можно.
Мы вошли в судовой музей.
— Это крокодил?
— Да. Это все подарки. Крокодила подарили на Кубе во время визита.
— В Боливию вам надо заплыть. Там... Порт есть в Боливии. Почему нет? В Боливии не были?
— Нет. Там не были.
— У меня родственники в Боливии живут. Дочки там.
— То есть по всему свету родня? И на Аляске, наверное, есть кто-то?
— Есть. На Аляске у меня тетки, братанники. Моей маме было восемьдесят лет. Сейчас сестры ее проживают в Канаде. И в Оригоне живут. Одна там осталася. И на Аляске — две осталися. Все оне уже поумирали. И дядя — мамин брат — один всего остался. Восемь девок, один я.
— А как фамилии у вашей родни? Вот вы — Черемнова...
— Мамина фамилия была — Маркишева. А так у нас в поселке — Павлов есть фамилия, мой братанник. Берестов, Чупровы, Ефимовы. Ну а мои дети не Черемновы, а Бочкаревы. Потому что мой муж был уругваец. Он русский же. Бочкарев. А моя свекровка была Футина. Она нерусская. Она другой какой-то нации. Белорусы... А Бочкаревы — они как казаки были какие-то.
— А вы, видимо, сибиряки коренные?
— Нет. Почти что так. Потому что моя бабушка, дедушка — они из Сибири были. Из Красноярска были. Кочкаровка деревня. Они из Кочкаровки были. Когда этот ходил — Дерсу Узала, он был в ихней деревне. И дядя Сидор — моей бабушки брат, он был небольшой, — он его помнит. И я, здесь, в Монтевидео, фильм увидала «Дерсу Узала».
— Это про встречи с Дерсу Узала нашего русского писателя-путешественника Арсеньева?
— Да, Арсеньева. Капитан Арсеньев. Он был не просто капитан. Он экспедицию возглавлял. Его так называли — «капитан». Я дома — там приехала — и рассказываю. А он (дядя Сидор. — В.А.) говорит, что ты фильм увидела, а я сам его видал — в Кочкаровке. Это, скажем, оттедова — еще звали Кочкаровка. Город Красноярск был. Там ишшо ить были деревни. Только я не помню — как называются. А потом, когда перешли в Китай-то, пришли в Харбин. В Харбине жили. Но не в городе жили, а своим участком тоже жили. Там уже поселки были с названиями китайскими. Какие — сейчас уже не помню, как называли их. Видишь, а раньше, хотя и в России, хотя и в Китае — куды избрали место: переселяют и живут. И все. Пошли — все оставляют. И пошли. Все-таки нам сказали, какие вещи нам можно взять. Так же и в Китае было. Когда мы поехали — в Китае, там тоже началось такое... Немножко не по нам, наверно, было. Я маленькая была. Мне три года было. Нас взяла организация — всемирная. У нас своего средства не было.
— Это, наверное, Международный красный крест?
— Ага. Нас вез. Довезли нас до Гонконга. И в Гонконге — тогда оттуда выбирали место, куды поехать. Кто уехал обратно в Россию. Кто поуезжали в Австралию, в Новозеландию, Бразилию — Парану. Вот нас привезли в Парану. Тут я немножко помню, что с «Камеона» нас сгрузили — посадили в муравьятники, где нас искусали. Ни палатки, ничего не было. Но потом палатку натянули. Свою же. У нас была эта... сами пряли, ткали изо льна. И вот льняная палатка. Под ней не знаю как, но жили.
— А нет ли какой-либо книги воспоминаний о вашей жизни, о вашем пути? Не написано?
— Не думаю. У нас — из нашенских — писателей не было никого. А так никогда, нигде...
— А просто историю не собираете? Какого-либо музея у вас нет?
— Нет, ничё нет. У нас так живут — знашь, если бражка есть — выпить, — выпьют, погуляют. Ну, пришел день рабочий — работают. А чтобы чем-нибудь такое... интересовались — никого абсолютно, ничего.
— А какие-то предания?
— Нет. Живут так, как им сдались. Или же по-старинному как-то все. Так, как раньше было: «право-лево» не знали, «сено-солома» только и знали. Так же и у нас сейчас. Дети, скажем, образования не имеют никакого. Он тебе выскочит, накричит чего-нибудь — и пошел себе. А, не ученые. По-испански не ученые совсем. Мои дети учены по-испански. Потому что я жила (в испанской среде. — В.А.), то у их свое образование есть. Мой сын недавно вышел — на телевизоре. Приехали так же — с бухты-барахты. То — в Монтевидео, пока был — по всему Уругваю показали. То — все благодарили его образование. Что — не ученый — и знает — что ответить.
— Это сын Николай?
— Нет, Гавриил. У меня Николай и Гавриил. Но Николай — старший сын. Он, как-тось немножко или же стесняется и как-то — не может. А тот — он, как-тось больше так — открытый. Ему двадцать два года. Он высокий такой. Почти два метра. Красивый парень.
— В маму, наверное, пошел?
— Рабочий. Мой муж оставил нас, когда ему было семнадцать лет. Ушел от нас. Он нас просто обворовал, ушел от нас. Мы остались без ничего. Ни крыши у нас своей не было. До сих пор нету дома своего у нас. Но люди мене помогли. Мы купили участок земли — сорок пять гектар. Там есть домик. Нужно крышу только перекрыть. И все еще — не можем. Нужно собрать деньги. Нужно — тысячу долларов на крышу. Но дети стали работать. И как-тося я на их гляжу — они два брата, — они сто гектар обихаживают. Обихаживают — вдвоем. Они ни это... как сказать... лишнего ни с кем не имеют разговора. Они — меж собой: «Давай, Коль, вот так сделаем. Вот так сделаем. А давай вот так сделаем». И у них как-то само стало — как, что. Как, чего лучше. Они сами догадываются — как и чего сделать, как хорошо. Как — вот это? Вот они все, знашь, сами стараются. Уже без отца живут. И отец наш — остался... За четыре года семьдесят тысяч долларов прогулял. Пришел теперь — проволоки городит. А нас оставил без ничего, без денег. Без ничего. Но мы, слава богу, помаленечку, все равно работаем...
— Какая непростая судьба-то у вас. Как не просто было вам подниматься.
— Очень трудная судьба. Очень трудная. Моя жизнь произошла — я как какой-то все работник в семье. Когда мне было семнадцать лет, мы потеряли отца. Из деревни — из нашего поселка — никто не разговаривал по-испански. Одна я говорила. А я не учёна нигде. Я так — родом. И давалось — скоро. Я научилась по-испански говорить с людями. Значит (в смысле в семье насчитывалось. — В.А.), моя бабушка была — моего отца мама. У нее дочка больная эпилепсией была. То, значится, я открыла торговлю. Продавать и с чакры вести. Или зелень, или яички, или сметану, творог — все такое...
— С чакры — это учет?
— С чакры — это с участка. То, я зачла этим тогда торговать. Бабушке — продавала. Себе. И бабиному брату вот — дядя Федос, который здесь. Они бездетные были. Имя (в смысле всем им. — В.А.) продавала. Потом братану моему. Тяте моему — мы «тятей» зовем по-старинному отца. У их тетка была ишшо. Для всех. Соберут меня — с пятницы. Дюжин сто яичек да кил тридцать масла, там и творога, и сметаны. Всего. Я везу все. Продаю... Продала я. Все продукты — набрала. Рассчитала. Привезла всем имя... Потом — когда я вышла замуж — мне было уже двадцать четыре года. Но мой муж — он хотел на мне жениться, когда мне было двенадцать-тринадцать лет. Но он меня — не интересовал. Вообще, меня замуж не интересовал. И как-то он мне не нравился... Он приехал... А мы уехали оттуда, когда отца потеряли — отец утонул — года два. И чё получилось? Он (отец. — В.А.) был очень добрый человек. Очень хороший был человек — и с людями, и... не знаю... таких людей надо поискать... И значится, я осталася, с семьей. Ростила — семью мамину. Почему (в смысле потому что. — В.А.) нас было — восьмеро. Нас было восьмеро — у мами. Потом мы переехали в Бразилию. И он приехал за мной в Бразилию. Бочкарев-то. Плакал, чтобы я за него вышла замуж. Но я — не хотела. Не было у меня желания за него идти. Но — приказали...
И тут, да простит меня читатель, почти по законам «телесценаристики» возник неожиданный перерыв в нашей беседе. Причем тут нет и не могло бы быть никакого юмора. Просто к борту нашего судна подали катер. Время присутствия наших гостей на «Крузенштерне» истекло. Я решил, что завтра, — а мы еще стояли в гавани Монтевидео пару дней, — повстречаюсь с нашей гостьей и собеседницей и беседа продолжится. Я узнаю, как устроен у них быт, когда и откуда вышли они из России. Да мало ли о чем я спрошу?
— Приходите утром туды, к нам, — пригласила меня для продолжения разговора Ульяна Павловна. — Мы завтра утром свободны. Мы — на Спрэй три Крус. Если вы Виктора (сотрудник посольства России в Уругвае. — В.А.) попросите — он вас доставит. Он к нам приезжает. Приедете — поговорим. Там у нас во дворе очень хорошее место. Тишина там. Мы можем поговорить.
Но не случилось. Нас перебросили с одной якорной стоянки на другую. Были проблемы с глубиной под килем во время отлива. Капитан, понятно, нервничал. Сход на берег был отменен. Так бывает. Единственно, что меня радует, — мы все-таки успели поговорить. Пусть без продолжения «сериала». Это живые наши русские люди, которые каждодневно живут на далекой южноамериканской земле, под жгучим уругвайским солнцем. Они никогда не были на своей далекой родине. Но я надеюсь, побывают. Надеюсь. И еще мне хорошо оттого, что я успел подарить им небольшую иконку. На ней образы Спасителя, Пресвятой Богородицы и Николая Чудотворца. Помоги им, Господи, во всех благих чаяниях и делах под этим далеким от матушки России небом.
Два ястребка
В первые дни моего похода на «Крузенштерне» я увидел двух небольших ястребков. Может быть, это были и не ястребы, но, по крайней мере, так их все называли, да и похожи они были на ястребов. Интересно было следить за этой пернатой парой. Они лихо лавировали между мачтами, кружились вокруг судна. Странно было видеть их в море. На воду они, естественно, не садились, это же сухопутные птицы. А мы тем временем все дальше и дальше отходили от берегов.
— Они у нас на фоке живут, — сказал мне однажды мой земляк, старший матрос фок-мачты Олег Пузанов.
— А чем же они питаются? — спросил я. — В море же нет никаких мошек, а рыбу ловить они не умеют.
— Да ничем они не питаются, — ответил Олег. — Мы им хлеба накрошили, воду поставили. Но не пьют, не едят. Вот увязались за нами. Наверное, погибнут в море. До ближайшего берега миль пятьсот.
Дня через три наши ястребки исчезли так же неожиданно, как и появились.
Сирень и одуванчики
В аргентинском городке Ушуайа возникает ощущение сказки. Отсюда, с крайней точки южно-Американского материка, суда возят туристов в Антарктиду. Идешь по улицам этого небольшого городка и думаешь: «Так не бывает». На календаре декабрь холодный, а вокруг лето. Причем не какое-нибудь тропическое — с пальмами и пляжами, а наше, российское.
Едва мы сошли с нашего судна, как нас встретила целая поляна одуванчиков. Желтых, пушистых, улыбчивых. Точно такие же одуванчики повсюду растут у нас в мае. Проходим чуть дальше — на газонах лиловый люпин.
— Ну это же мы просто домой приехали, — восторженно говорит мой товарищ. Он художник. Он нагибается над каждым цветком и подолгу рассматривает его. И вообще — он без устали фантазирует и ликует как ребенок. А ему уже седьмой десяток.
Мы поднимаемся в гору по узким улочкам этого приморского городка и не устаем восторгаться. Вот перед нами куст сирени. Подходим, нюхаем. Точно — сирень! У нас — зима, а в Южном полушарии — лето.
— Помните сказку «Двенадцать месяцев»? — спрашивает меня мой попутчик. И тут же продолжает: — Вот куда надо было ехать падчерице в декабре за подснежниками. И никакие братья-месяцы ей бы не понадобились!
— Да, — охотно соглашаюсь я, — устроилась бы уборщицей или прачкой к нам на «Крузенштерн» и вскоре оказалась бы здесь — в Аргентине, на краю света.
— Нет, — возражает мне мой товарищ, — не надо из сказки делать грубую реальность. Уборщица или прачка — это не то. Лучше бы сразу, мгновенно. Захотелось зимой сирени, взмахнул волшебной палочкой — и ты в Ушуайа.
— Если будет волшебная палочка, — подзадориваю его я, — то и на край света лететь не надо. Взмахнул — и полная корзина любых цветов у вас будет и в декабре, и в январе прямо в питерской квартире.
— Ну что вы все приземляете, — укоризненно посмотрел на меня художник. — Да и зачем здесь волшебная палочка? Здесь и так — сказка.
Сверчок
Местом наиболее задушевного общения на судне, на мой взгляд, является ют. То есть палуба в кормовой части судна. Именно здесь собираются курильщики, здесь до глубокой темноты не стихают разговоры, иногда звучит гитара — короче говоря, место уютное. Именно сюда поздней ночью вдруг прилетел какой-то большой, размером с куриное яйцо, жук. Он был черным, блестящим. Его туловище глянцево сияло в свете палубных фонарей. У него были длинные и быстрые лапы.
Кто-то в испуге крикнул:
— Дави его!
Но все почему-то отбежали в сторону. В это время жук юркнул под привод Дэвиса — запасное рулевое устройство — и там спрятался. Вскоре на шум подошел наш научный сотрудник и сказал, что, скорее всего, это был обычный сверчок. Он даже нагнулся и попытался найти его в темноте. Но так и не нашел.
— Хорошо, что вы его не раздавили, — сказал наш судовой «Паганель». — Помните, отчего у Буратино начались неприятности?
После выразительной паузы сам же и ответил:
— Оттого что он обидел сверчка.
Конские широты
Среди многих бесед с различными людьми и на разные темы в кругосветном плавании почему-то наособицу стоит небольшой рассказ капитана-наставника барка «Крузенштерн» Геннадия Васильевича Коломенского.
— Иногда парусники попадали в конские широты, — рассказывал он, — и долго не могли оттуда выбраться.
— А что это за широты? — уточнил я.
— Ну, это неофициальное название такое — примерно по пять–десять градусов на север и на юг от экватора в Атлантике. Там — зона малого ветра, а то и полного безветрия. И когда европейцы осваивали Америку, парусные суда частенько оказывались там как в ловушке. Порой месяцами зависали — не могли выбраться. Нет ветра — и ничего не поделаешь.
— А почему они называются именно конскими?
— Так в том-то и дело, что в Америку из Европы везли лошадей. Многие тысячи. И когда они попадали в эти широты, воды и сена им не хватало.
— И что же с ними делали?
— Понятно что: резали и сбрасывали за борт! Можно сказать, что все дно в этих широтах покрыто костями лошадей.
Вот и вся история. И много лет уже прошло со времени той беседы. И нет уже в живых Геннадия Васильевича. Но тот краткий и простой рассказ его помнится ярко. Словно увидел я тогда несущиеся над Атлантикой табуны лошадей, отлетающих ввысь — к небу.
Боцман Привалов
Право же стоит хотя бы раз послушать музыку парусного аврала. Причем с самого начала. Вот подается исполнительная команда: «Пошел все наверх!» И уже помчались, побежали курсанты и экипаж из кубриков — наверх, на палубу. Сотни ботинок дробно стучат по трапам. И вот уже боцмана взяли свои трубы-матюгальники, и — тут уже звучит настоящий парусный оркестр. Это надо слышать. Представьте себе крепкого, загорелого боцмана с этой медной трубой. И летит над палубой: «Выбирай, б..., бом-брам-бр-р-рас!» Так командует Миша Привалов. У него мужественное, словно бы рубленное топором лицо. Вслушайтесь еще раз, и станет понятно: «Выбирай, б..., бом-брам-бр-р-рас»!
А вечером была баня. Мы пошли в сауну. Там был и Миша. Он сидел на полке словно султан — на голове у него был свернут тюрбан из полотенца.
— Как здорово у вас получается командовать, — искренне сказал я ему. И я повторил ту самую «музыкальную» фразу.
И вдруг я увидел, что Миша засмущался.
— Иногда бывает, — сказал он, — сорвется какое-нибудь лишнее слово. Я ведь понимаю, что курсанты еще дети. Но сама наша работа требует жесткости.
Не раз до того и потом я видел, как внимательно и бережно работает Миша с курсантами, как старается объяснить им всю суть непростого парусного дела. По-отечески он заботился о каждом.
Позже я узнал, что у Миши был сын, который погиб год назад. Когда Миша уехал из Владивостока по семейным обстоятельствам, вторая грот-мачта как-то осиротела. Хороший он был, обстоятельный боцман.
Луна на экваторе
Забавная луна на экваторе. Она — живая. Воздух ночью становится прохладнее, чем вода в океане, и вверх — к небу — мощными потоками поднимаются испарения. И луна в этих теплых воздушных массах начинает по-особому светиться, играть и даже пульсировать.
Выйдешь на полубак или на ют и смотришь на нее, словно лунатик. А она, будто ощущая на себе любопытный взгляд, все меняет и меняет свои тона и краски. То она ярко-оранжевая, как апельсин, то окрасится в персиковые тона, то станет лимонно-желтой. Важно не торопиться, а подождать, и она непременно покажет свой неожиданный тропический наряд.
А еще интересно смотреть, как на экваторе день за днем или, точнее, ночь за ночью нарождается месяц. У нас в Северном полушарии месяц идет слева направо. Вспыхнет вначале даже не серпом, а тоненькой яркой линией и потом растет, растет. В Южном полушарии месяц нарождается, наоборот, слева направо. Смотришь и глазам не веришь: «Неужели в самом деле в другую сторону?»
Но более всего интересен месяц на экваторе. Там он словно не знает, в какую сторону ему податься. И тогда он поступает очень хитро. Месяц на экваторе идет не справа и не слева, а сверху вниз или снизу вверх.
Казалось бы, все это уже давно известно не только ученым, но и обычным морякам-странникам. Однако увидишь это сам и чувствуешь, что совершил какое-то очень важное личное открытие.
Открытие
Как понять, что ты уже находишься в Южном полушарии? Тем более что вокруг на сотни, а порой и тысячи миль все тот же бескрайний океан? Мне сказали, что есть очень наглядные приметы. Например, вода в раковине. Когда у нас на родине вода уходит в трубу, то водяная воронка кружится при этом по часовой стрелке, а в Южном полушарии — наоборот.
Я не поленился, набрал воды в ведро и вылил ее в раковину. Точно! Вода кружится в обратную сторону. Казалось бы, чего там — ну, крутится себе вода по-другому. А на душе так хорошо, словно какое-то личное открытие совершил: очевидное, но невероятное, да и только.
Алексей Иванович
Бывают люди, с которыми и поговоришь недолго, а потом помнишь о них как о родных и близких людях. Вот и Алексей Иванович вспоминается мне с какой-то особой теплотой. Даже произнести приятно: «Алексей Иванович». И фамилия у него замечательная — Евсевьев. Мягкая такая, чисто русская фамилия. Я любил покурить с ним на палубе — посидеть на лавочке, посмотреть на океанский простор. С ним было спокойно. Он уже пенсионер, много лет провел в море. В этот раз на этапе нашего похода от Санта-Крус до Владивостока он был руководителем практики курсантов Санкт-Петербургского морского колледжа.
Он рассказал мне небольшую историю об олуше. Олуш — это такая большая морская птица. Туловище у нее как веретено — прямое, словно точенное из дерева. Размах крыльев — метра два. Это лишь к слову. А сама история такова.
— Работали мы тогда возле Антарктиды, — рассказывал Алексей Иванович. — Криля ловили, это креветка такая мелкая. Погода плохая — туманы, снег с дождем, айсберги. И вдруг как-то раз к нам на палубу прилетел олуш. Сел и сидит себе на полубаке. Невиданное дело. Пошли разбираться. Оказывается, этот олуш крючок проглотил. В рыбе чей-то крючок был, и он его вместе с рыбой заглотил. Так у него крючок-то этот в клюве и торчал. И вот ведь — птица птицей, а понял, что надо к людям спасаться лететь.
— И что же? — нетерпеливо спросил я. — Удалось его спасти?
— Да, удалось, — ответил Алексей Иванович. — Операцию у нас на «рыбаке» ему сделали. Жил он с месяц в медблоке, пока клюв у него не зажил. А потом мы его отпустили. Провожали всем экипажем. Олуш вокруг судна несколько кругов сделал и улетел вдаль.
Вот и вся история. Но как бесхитростно, как просто и с каким переживанием поведал ее Алексей Иванович! Не раз после этого его рассказа выходил я на полубак и отчего-то все смотрел — не прилетел ли и к нам пострадавший олуш.
Морские змеи
Я видел их несколько раз — В Южно-Китайском и Яванском морях, а также в Зондском проливе. Они похожи на больших желтых червей с поперечными черными кольцами по всему телу. В длину они с метр, может быть, полтора. Долго-то их не рассмотришь — судно идет и идет. Стоишь на борту, смотришь в воду, и вдруг — морская змея. Плывет себе куда-то. Но всякий раз, если кто-то увидит, вскрикивает как ужаленный: «Смотри, змея!» И все бросаются на тот или этот борт и повторяют: «Точно — змея! Ты видел?! Змея проплыла!»
Всякий раз после такой мимолетной встречи на палубе долго не стихают разговоры. Они примерно одинаковы: «Если укусит такая змея — мгновенная смерть. Нет спасения. Ее яд намного токсичнее яда кобры. В считанные секунды парализует — и все».
Всякий раз, когда я видел морскую змею, я потом думал: «Хорошо, что нам не приходится купаться в столь экзотичных, почти экваториальных морях».
Рыбный косяк
Несколько суток мы шли по Тихому океану из Акапулько на Гавайские острова. Мексиканская жара постепенно ушла. Даже днем на палубе было не очень жарко. «Крузенштерн», миля за милей, шел почти строго на запад, примерно по одной — двадцатой широте. И хотя до Гавайев было еще идти и идти, все уже жили предвкушением захода в Гонолулу. И когда я выходил покурить на ют, я примерно знал, кто и о чем будет говорить.
— Это место отдыха миллионеров, — уже в который раз информировал нас Юра Масляев. Юра там уже был. — Там такой пляж! Называется — Вайкики! Пальмы, нежный песочек и все на роскошных автомобилях. Сказка!
— Да, — подтверждал наш художник Андрей Петрович Красильщиков. — Они там ездят на таких машинах, на которых у нас только миллионеры и суперзвезды ездят. А там — это просто такси. В прошлый раз, — Андрей Петрович тоже был раньше на Гавайях, — на этих машинах местные жители развозили наших курсантов для отдыха по домам. В Гонолулу немало русских. Там очень красивый центр города — Алоха. Современнейшие дома, прекрасные дороги. Просто сказочный город.
— У них там есть специальная служба защиты от акул, — рассказывал старший научный сотрудник Саша Ремесло. — Если нырять на коралловом рифе, то можно увидеть просто сказочную подводную жизнь. Коралловые рыбы почти не боятся человека. Они всех цветов и оттенков. Важно обязательно иметь с собой маску и ласты. Это же подводный тропический мир!
Поскольку эти рассказы повторялись по нескольку раз на дню, я понял, что впереди сказка, и стал терпеливо ее ждать. Я даже проснулся однажды ночью от предвкушения счастья. Захотелось выйти на ют и посидеть там, в тишине, помечтать. А было часа три ночи. На корме никого не было. Горели палубные фонари, зеленоватым серпом светил месяц, и как-то особенно ярко отливала серебром вода. Я подошел к борту и глазам не поверил — вокруг сплошным ковром плескалась рыба! Я подошел к другому борту — и там рыба! Она шла огромным нескончаемым косяком. Что это за рыба, определить я не мог. Может быть, сайра, возможно, это были сарганы, а может быть, и обычная тихоокеанская селедка. Но ее было потрясающе много. Часа два я просидел на юте, любуясь этим невероятным зрелищем, а мы все шли и шли в этом серебристом косяке.
Недели через две мы прибыли на Гавайские острова. Я собственными глазами увидел шикарный пляж Вайкики-бич, я побывал в роскошном центре Гонолулу — Алохе, я объехал на прекрасной машине едва ли не весь остров, побывал в мемориальном центре Пёрл-Харбор, я нырял в маске и видел коралловых рыб. И даже застывшую вулканическую лаву я повидал.
— Да, это красиво, это удивительно, — не раз говорил я. И все-таки ловил себя на мысли, что где-то я все это уже видел — может быть, по телевизору или в рекламных туристических журналах.
Такими и остались для меня Гавайские острова. Но была и сказка. Ее я увидел ночью на юте «Крузенштерна», когда мы шли из Акапулько в Гонолулу.
Фрегат
По пути в Гонолулу нас посетил фрегат — большая океанская птица. Размах крыльев у него, наверное, метра два, не меньше. И сами крылья особые, как у птеродактиля или у летучей мыши — угловидные.
Фрегат довольно долго кружил вокруг «Крузенштерна» и, словно напоказ, с большой высоты резко складывал и прижимал к туловищу крылья и тут же стрелой несся вниз. Говорили, что это птица-агрессор. Фрегат не только охотится за рыбой сам, но и отбирает добычу у других птиц — чаек, олушей, капских голубей. Не побрезговал он и судовыми отходами. После обеда курсанты выбросили несколько фляг с остатками еды, и фрегат охотно полакомился нашей пищей.
Фотокорреспондент Юра Масляев крупно снял его во время этой трапезы мощным телеобъективом. И потом, в походе, мы не раз внимательно рассматривали фрегата во всех подробностях. Клюв у него действительно очень могучий — крючковатый, хищный. А если смотреть на него снизу, издалека, то это просто красивая, грациозно и легко парящая в небе черная птица.
Реплика
На судне есть художник — Андрей Петрович Красильщиков. Он пишет и хранит свои картины в парусной мастерской. Там у него рабочее место. Однажды, когда на судно налетел шквальный ветер и «Крузенштерн» резко накренился на правый борт, Андрея Петровича чуть было не раздавило. Рядом с ним со свистом пронеслась и врезалась в борт огромная, килограмм на двести, швейная парусная машина. С верхней полки, и тоже почти вплотную с художником, просвистел тяжеленный рулон запасного паруса. Кроме этого, вблизи мольберта пролетел большой пень. Именно пень. Его парусный мастер — Лев Николаевич Орлов — использовал как своеобразную наковальню для установки люверсов — металлических заклепок-отверстий в ткани паруса.
Пережив тройное испытание, Андрей Петрович за обедом во всех цветах и красках рассказал о своем чудесном спасении. Этот рассказ явно не понравился парусному мастеру, который сидел с ним за одним обеденным столом. По идее-то конечно же и швейную машину, и рулон парусной ткани, и злополучный пень надо было закрепить по-штормовому. Но кто же знал, что шквал налетит так неожиданно и что в это самое время в мастерской будет находиться Андрей Петрович!
Все сочувствовали нашему художнику, советовали ему в этот день больше не работать, а взять да и отметить свой второй день рождения. Лишь один парусный мастер долго сидел, насупившись, и молчал. Но потом все же и он сказал:
— Да что вы все тут разахались? Ничего не случилось. И не могло ничего случиться. Петрович у нас — верткий. Его даже вилами в мешке не заколешь.
Часы-кренометр
У меня есть часы, по которым я определяю крен судна. Это самые обыкновенные часы на ремешке. Просто-напросто перед сном я цепляю их пряжкой на небольшой шуруп над кроватью, и они, если есть крен, отклоняются в ту или иную сторону.
— Зачем это нужно? — спросите.
— А затем, — отвечу, — чтобы правильно выбрать, в какую сторону спать. Если судно накренено на левый борт, то подушку надо положить направо. И наоборот. А если ошибешься, то голова поутру будет болеть. Понятно?
Звучит колокол
Каждые полчаса на судне звучит колокол. Так звучит время в океане. Сам по себе колокол очень красив. Сделан он из латуни. На нем надпись: «Kruzenschtern». Курсанты тщательно драят колокол каждый день до блеска, и он сияет на солнце, словно золотой.
Рядом с колоколом, на самом носу, несет свою вахту впередсмотрящий. Он и отбивает сигналы времени: дзын-н, дзын-н, дзын-н!..
Когда «Крузенштерн» идет под машиной и паруса у него укатаны, мачты и реи создают перекрестья. Я не поленился и пересчитал — двадцать два креста мы несем над палубой. Всякий раз, как слышу я колокольный звон, то невольно думаю, что наше судно очень похоже на храм.
Дзын-н! — и еще одна частица жизни улетела под колокольный звон в океанский простор, в вечность.
Морская история
Попросил я однажды одного из боцманов рассказать мне какую-нибудь морскую историю.
— Да некогда, — говорит он мне, — с курсантами надо разобраться.
— А что случилось?
— Да так, пошутили. Записали днем на диктофон команду парусного аврала, а ночью прямо на ухо своему товарищу эту запись включили.
— И что же?
— Ну «что, что»? Там же: «Парусный аврал! Парусный аврал! Парусный аврал! Пошел все наверх!» Вот он спросонья и подскочил. Ноги в башмаки вставил и в одних трусах бегом на палубу. У самой мачты его насилу поймали.
— А как же об этом узнали?
— Да сами же и рассказали. Хохочут, говорят — пошутили. Вот у них сейчас личное время, пойду с ними тоже пошучу. Они через пять минут кино приготовились смотреть. А я им уже швабры приготовил — пусть гальюн хорошенько отдраят.
Южный крест
Я представлял его совсем не таким, каким увидел. Не знаю почему, но более всего в походе мне хотелось увидеть именно его — созвездие Южный Крест. А оно оказалось совсем не таким, как я его себе представлял. Это вовсе и не равносторонний крест, а скорее ромбовидный. Почему-то мне он напомнил очертания воздушного змея. Четыре различных по яркости звезды по краям. Если мысленно создать внутри этого созвездия перекрестье, то центр даст точное направление на юг.
Но дело не в том, направление можно определить и по компасу. Дело в другом. Стоишь на палубе ночью, смотришь на этот крест и думаешь: «Вот ведь оно, чудо-то какое!» А он сияет из немыслимой дали, из глубины мерцающей вселенной, смотрит на тебя и благословляет: «В добрый путь, моряки-странники!» И хорошо на сердце. Стоишь и бормочешь: «Над нами Южный крест, над нами Южный крест». Просто фантастика!
Смерч
В Индийском океане я впервые увидел смерч. Настоящий смерч. Небо было плотно затянуто серыми облаками, и оттуда, из облаков, в океан подвижной струей сползала гигантская водяная змея. Эта картина зачаровывала. Смерч гулял по океану на приличном отдалении от нашего судна, но было хорошо видно, какую огромную массу воды он взвихряет и уносит ввысь.
Наши фотокоры как по команде выбежали на полубак и все щелкали затворами фотоаппаратов, стараясь запечатлеть это явление. Кто-то из них сказал:
— Хорошо бы, он подошел к нам поближе. Заснять бы его крупнее.
— Ну уж нет, — тут же возразили ему, — а то сорвет с палубы все наши спасательные шлюпки и унесет их вместе с твоим фотоаппаратом.
Поручик Астафьев
В Сингапуре нам довелось побывать на могиле поручика Астафьева. В форте Каннинг есть парк, а в нем под сенью высоких кокосовых пальм — небольшое кладбище. Среди десятка иностранных могил хорошо заметен каменный, увитый виноградным мраморным листом православный крест. Под ним и покоится прах русского моряка-исследователя.
Если открыть книгу «Морская карта рассказывает», то в ней можно прочитать: «Мыс Астафьева — Баренцево море, Новая Земля. Обследован в 1889 году экипажем шхуны “Бакан”. Мыс назван по фамилии производителя гидрографических работ — поручика Корпуса флотских штурманов Владимира Петровича Астафьева».
Далее есть и еще одна небольшая информация: «Астафьев Владимир Петрович (1860–1890 годы) окончил штурманское училище. В 1880–1881 годах плавал на крейсере “Европа”. В 1885–1886 годах служил в Кронштадтской морской обсерватории. В 1887 году занимался гидрографическими исследованиями в порту и гавани Кронштадта. В 1889 году выполнял гидрографические работы на шхуне “Бакан” у западного побережья Новой Земли. В 1886 году произведен в поручики Корпуса флотских штурманов».
Его краткую биографию мы прочитали накануне вечером. А в тот момент, когда мы находились на этом ухоженном вечнозеленом погосте, подумалось: «Как же далеко от родных берегов обрел вечный покой наш соотечественник. Мыс, названный его именем, находится далеко на севере — на холодной, заснеженной и заледеневшей Новой Земле, а последнее пристанище он обрел почти на экваторе. Какая же у него была короткая жизнь! Всего тридцать лет. Но эта жизнь была служением Отечеству. А смерть место и время не выбирает».
— Он умер в экспедиции, — рассказывал мой товарищ, сотрудник Института океанологии Александр Першин. — Интересно меня с ним сводит судьба. Лет тридцать назад я прочитал о нем в журнале «Вокруг света». Мы жили тогда на берегу Енисея, в палатке. Было холодно, сыро. Вдобавок ко всему там чуть не погиб один из участников нашего похода. Но именно тогда я впервые узнал о нем. Потом я был на Новой Земле, на том самом мысе Астафьева. И вот теперь — здесь.
Некоторое время мы постояли у могилы поручика Астафьева, поклонились его праху и отправились в путь-дорогу.
Много чего забавного и экзотического повидали мы в «бананово-лимонном» Сингапуре. Побывали в экваториальном ботаническом саду с бутылочными и хлебными деревьями, с садом невероятных цветов — орхидей. Проехали на канатной дороге в парк развлечений, прогулок и отдыха — на остров Сентозу. Сингапур сиял и переливался своим великолепием дворцов, памятников и небоскребов. Все это вместе постепенно слилось в калейдоскоп цветных и ярких картинок. Однако совершенно наособицу осталось наше посещение кладбища в форте Каннинг. Словно сам поручик Астафьев ждал нас там, чтобы пожелать нам доброго пути.
Черное солнце
Мы долго не спали, потому что именно этой ночью должны были пройти траверз мыса Игольный — самую южную точку Африки. Место это знаковое — за кормой оставался Индийский океан, впереди был Атлантический. Все были в легком возбуждении и то и дело спрашивали: «Ну, как там? Сколько миль осталось?» Однако ночь есть ночь, и сам этот перевальный мыс мы увидели лишь на экране радара. Вскоре все отправились спать, чтобы рано утром увидеть южную часть африканского берега.
Восход был на редкость красивым. Из-за африканских гор золотым лучом пробилось первое солнце. Тонкие перистые облака обрамляли этот луч и тонкими белыми нитями тянулись к нам, образуя корону во все небо. А солнце все поднималось и поднималось. Вот оно уже кругло, но еще не слишком ярко засияло над горами и стало похоже на красавицу в сияющем кокошнике. Солнце улыбалось нам, приветствовало нас в родной, долгожданной Атлантике.
Наши фотокоры, профессионалы и любители, без устали снимали этот фееричный восход. После того как солнце поднялось выше, они закончили свою работу, и один из них сел рядом со мной на лавочку — перевести дух и покурить.
— Замечательный восход, — сказал он. — Снимки просто классные. Хорошо получилась солнечная дорожка на бликующем море. Я даже знаю, куда можно будет пристроить эти кадры. Есть одна нефтяная компания, которая делает свою рекламу на таких видах. Все гениально просто. Берут такой фотоснимок, ставят на него свой логотип — и в печать. Единственно, надо будет из золотой солнечной дорожки сделать — черную. Нефть — это же черное золото. Технически это не сложно. Просто золотой цвет при компьютерной обработке снимка меняешь на черный. Получается классно. И главное, платят там за каждый кадр очень даже прилично.
О чем-то еще хотел рассказать мой товарищ, но я его не дослушал. Африканское солнце вдруг полилось с небес черным золотом, и захотелось куда-нибудь спрятаться от потока его пронзительных лучей.
Киты в океане
Китов в Атлантике мы повидали немало. Особенно часто они встречались нам в районе Патагонского шельфа. Там киты подходили к борту судна почти вплотную. Блеснут черной широкой спиной и вновь уйдут под воду. В общем, китами на финишной прямой кругосветки нас было уже не удивить.
В этот же раз с верхнего мостика по громкой судовой связи прозвучало: «Вниманию экипажа и курсантов! По правому борту — прыгающий кит!»
Естественно, через минуту все мы «построились» на шкафуте правого борта, чтобы увидеть не просто кита, а кита прыгающего. Однако как мы ни всматривались в океанскую даль, прыгающих китов так и не увидели. Но фонтаны их дыхания были видны примерно в полумиле от судна.
Минут через пять–десять ряды наблюдателей подрассеялись: кто же не видел фонтаны китов! К тому же вечерело. А я еще остался покурить.
Нет, кит так и не выпрыгнул. Однако дыхание китов было еще долго заметно на поверхности океана. Два сизых облака, словно резкое дыхание на морозе, время от времени фонтанировали над океаном и сопровождали нас до тех пор, пока не стемнело.
Капчужка
Не поздней еще ночью в южном тропике Тихого океана к нам на судно прилетела небольшая, размером с дрозда, птица. Было уже темно, и на палубе ярко горели фонари. Эта маленькая пичуга, подобно мотыльку или бабочке, стала биться о фонарь. Вскоре, ослепленная, она упала на палубу. Первым к ней подошел старший матрос Никита.
— Это капчужка, — сказал он и взял ее на руки. — Капский голубок к нам прилетел. Они глупые, эти голуби. Летят на свет, а потом погибают.
— И что же с ней теперь делать? — спросил кто-то из курсантов.
— А ничего не делать, — ответил Никита. — Сейчас она немного очухается, а потом ее надо с силой бросить за борт.
— Это зачем же с силой?
— А затем, чтобы больше не летела на фонарь. С этой капчужкой ничего не случится. На волнах отойдет и полетит в другую сторону. Это же водоплавающий голубь.
Минут через пять Никита резко швырнул птицу за борт. Было видно, как она шлепнулась об воду и тут же исчезла во тьме. Больше она к нам не прилетала.
Роса на палубе
Мы шли по Индийскому океану. За кормой остался третий экватор нашего похода. Было очень душно. Даже кондиционеры не справлялись с этой жарой. Дни тянулись один за другим, и я думал: «Поскорей бы выскочить вначале за десятый, а потом за двадцатый градус южной широты». Это был самый изнурительный участок пути. Но и в нем была своя радость. Ранним утром на палубу выпадала особенно обильная роса. Еще до восхода солнца она крупными каплями покрывала все судно.
Встанешь до рассвета и выйдешь на ют. Красиво. Сидишь на лавочке, ждешь восхода, дышишь, любуешься. Проходит полчаса, и на востоке проклевывается солнце. Оно выкатывается из-за горизонта, сияет золотой дорожкой на глянцевой поверхности океана. И в тот же миг наше судно превращается в сказочный терем. Миллионы росинок вспыхивают ослепительным янтарем на снастях, рангоуте, надстройке. Но ярче всех светится палуба. Она — из африканского красного дерева. И каждая прожилка на ней окрашивается особым трепетным светом. Смотришь и думаешь: «Наверное, это дерево, привыкшее к жаре и засухе Африки, оживает в эти мгновения и вспоминает свою родину, свою молодость».
Пролетают еще несколько минут, роса испаряется, а вместе с ней уходит и утренняя сказка. Но она обязательно повторяется вновь — важно лишь встать до рассвета.
Штурвал
Скажешь: «Штурвал», — и уже понятно: речь о море. Знаковое слово. Когда мы в море — у штурвала постоянно несут вахту рулевые курсанты. В спокойное время они стоят втроем, а когда штормит — вчетвером. В сильный шторм вместо курсантов на руль заступают матросы — очень важно удерживать судно носом к волне.
О нашем штурвале просто сказать — мало. Его надо видеть. Сам по себе он произведение столярного искусства. Представьте два больших колеса из красного дерева. Каждое более метра в диаметре. От центра этих колес идут мощные балясины, которые потом становятся рукоятками. По периметру этих колес идут латунные накладки. Ежедневно их драят до блеска, и штурвал от этого сияет и светится.
Как-то я стоял и думал: «На что же все-таки похож наш штурвал?» И вдруг понял. Он похож на солнце: такой же круглый и лучистый. Многие годы моряки надежно держали его в крепких руках, и теперь он сам всегда готов поделиться теплом их ладоней.
Медведки
Медведки похожи на ершики для мытья бутылок, только гораздо больше. Все основные снасти «Крузенштерна» в медведках. Вначале я подумал, что они служат для украшения судна. И действительно, если посмотреть на любую мачту, то каждая из них напоминает новогоднюю елку. Но служат медведки не только для красоты, а прежде всего для того, чтобы паруса не обтирались о тросы.
— А почему их назвали именно медведками? — как-то спросил я у нашего парусного мастера.
— Ну, ясно почему, — ответил он удивленно. — Потому что они как гусеницы-медведки.
— Да, очень точное сравнение, — согласился я. — Только гусеницы-то зеленовато-коричневые, а у нас медведки — белые и пушистые.
— Это они сейчас белые и пушистые, — возразил мне парусный мастер, — потому что мы их сплели совсем недавно. А пройдет недели две-три — и они станут от пыли и гари коричневыми.
— Откуда же в море пыль?
— Как откуда? Из космоса. К тому же движки у нас работают — гарь летит.
И точно — недели через три нашего похода белые и пушистые медведки стали темно-коричневыми. Правда, вскоре их заменили новыми.
Парусный лес
Когда я только-только попал на «Крузенштерн», то подумал, что вокруг меня целый парусный лес. Посмотришь вверх — белым-бело. Парусов действительно было много. Они были разнообразными: прямыми, косыми, прямоугольными. Попробуй-ка разберись в них, запомни хотя бы их названия!
В одной из бесед с капитаном я спросил:
— Долго, наверное, надо здесь поработать, чтобы разобраться хотя бы в названиях парусов?
— А чего тут разбираться-то? — ответил он. — Тут все легко запомнить. У нас четыре мачты. На первых трех — паруса, по сути, называются одинаково. Самые нижние — по названию мачт: фок, первый грот и второй грот. Остальные совсем просто — снизу вверх: нижний, далее верхний марсель, затем нижний, за ним верхний брамсель и на самом верху — бом-брамсель. Так на всех трех мачтах. Остается запомнить названия лишь на кормовой — бизань-мачте. Нижний парус там — апсель, средний — трисель, а верхний — гаф-топсель.
— Но ведь есть еще и косые паруса, — сказал я.
— Это еще проще, — ответил капитан. — На бушприте у нас четыре «косяка». Впереди всех — фор-стень-стаксель, за ним — кливер, потом — мидель-кливер и далее — бом-кливер и кливер-топсель.
— А косые паруса между мачтами?
— Между грот-мачтами они называются стакселями. Внизу — грот-брам-стень-стаксели, а вверху — грот-бом-брам-стень-стаксели. Остается запомнить лишь название «косяка» перед бизань-мачтой — это крюйс-стень-стаксель.
— А сколько всего парусов на судне?
— Максимально — тридцать четыре паруса.
«Почти как букв в алфавите, — подумал я. — А сколько может быть вариантов их постановки в зависимости от курса судна и ветра?»
Последний вопрос я задавать не стал. Мне и так все стало ясно. Надо лишь поработать на парусном судне лет тридцать, как капитан, и тогда все будет совсем просто и понятно.
Острова Арефьева
В Японском море, у Корейского полуострова, есть острова моего однофамильца. Вообще-то у этих островов двойное название. У корейцев эти острова называются Яндо, у нас — Арефьева.
Интересная была ситуация. Идем себе на «Крузенштерне» по Японскому морю, и вдруг наблюдаю на карте — острова Арефьева.
Нет, мы их не увидели. Острова находились значительно восточнее, чем пролегал наш курс. Мы шли ближе к острову Цусима. Но дело не в этом. Просто захотелось узнать, что же это за острова.
Начал я свое исследование с лоции Японского моря. Там в главе «От мыса Мусудан до Восточно-Корейского залива» написано:
Острова Яндо, или Арефьева (40 градусов 45 минут северной широты, 129 градусов 32 минуты восточной долготы), представляют собой группу из трех приметных островов, отделенных друг от друга мелководными проливами. Северо-западный и средний из островов этой группы, высотой соответственно 68 и 45 метров, не имеют собственного названия, а юго-восточный остров называется островом Канхуидо.
Острова приглубы, изобата 10 метров почти повсюду проходит у самого берега. Грунт между изобатой 20 метров и островами — большей частью скала, местами — крупнозернистый песок, а в проходах между островами — песок и скала.
Остров высотой 68 метров является северо-западным и самым большим из этих островов. Берега острова почти повсеместно крутые и обрывистые, и только на его восточной стороне имеются небольшие низменные участки.
Между северо-западным и расположенным к востоку от него средним из островов имеется узкий проход с глубинами 1,3–6,4 метра. При знании местных условий плавания малые суда могут стать на якорь против построек селения Яндо, расположенных на восточном берегу острова высотой 68 метров. Это якорное место защищено от всех ветров.
Селение Яндо расположено на обоих берегах прохода, пролегающего между северо-западным и средним из островов.
В берег северо-западного из островов вблизи селения Яндо вдается бухточка, в которой катера и рыболовные боты могут найти укрытие от ветров любых направлений. Берега бухточки укреплены каменной стенкой.
Остров Канхуидо высотой 115 метров — необитаем.
Теперь о том, в честь кого названы эти острова. В книге «Морская карта рассказывает» говорится следующее:
Острова Арефьева (Яндо), Японское море, полуостров Корея. Нанесены на карту в 1854 году экипажем фрегата «Паллада». Тогда же острова были названы по фамилии старшего судового врача — штаб-лекаря Александра Михайловича Арефьева.
Далее, в разделе краткой биографической справки, есть еще одна небольшая информация:
Арефьев Александр Михайлович (1815–?) окончил Санкт-Петербургскую медико-хирургическую академию. В 1840–1851 годах плавал на Балтийском и Северном морях на бриге «Нестор», корабле «Коцбах» и других. В 1852–1854 годах на фрегате «Паллада» совершил плавание из Кронштадта в Японское море, откуда в 1856 году через Сибирь возвратился в Петербург.
Это почти все, что удалось узнать мне о своем однофамильце. Даже год его смерти и место захоронения пока неизвестны. Тем не менее уже сейчас приятно сознавать, что был такой доктор Александр Михайлович Арефьев на легендарном фрегате «Паллада». Он, безусловно, разговаривал с великим русским писателем Иваном Александровичем Гончаровым, который увековечил тот поход в путевых очерках «Фрегат “Паллада”».
Когда наш барк «Крузенштерн» стоял в Кейптауне, по странному стечению обстоятельств именно там я прочитал у Гончарова, что чуть более полутора веков тому назад фрегат «Паллада» заходил на мыс Доброй Надежды. Офицеры «Паллады» нанесли визит местному доктору. Среди них был и Александр Михайлович Арефьев. Тот момент подробно описан у Гончарова: «Мы спросили (местного доктора. — В.А.), зачем он избрал мыс Доброй Надежды, а не другое место для отдыха. “Ближайшее, — отвечал он, — и притом переезд дешевле, нежели куда-нибудь. Я хотел ехать в Австралию, в Сидней, но туда стало много ездить эмигрантов, и места на порядочных судах очень дороги. А нас двое: я и жена; жалованья я получаю всего от 800 до 1000 фунтов стерлингов” (от 5000 до 6000 рублей). — “Куда же отправитесь, выслужив пенсию?” — “И сам не знаю; может быть, во Францию...” — “А вы знаете по-французски?” — “О да...” — “В самом деле?” И мы живо заговорили с ним, а до тех пор, правду сказать, кроме Арефьева, который отлично говорит по-английски, у нас рты были точно зашиты».
Вот и еще одно дополнение. Оказывается, Александр Михайлович Арефьев хорошо говорил по-английски.
Казалось бы, информация, которую я собрал на данный момент, невелика. Но, признаться, дело не в объеме данных и даже не в точных датах. Их, надеюсь, со временем я узнаю, что-нибудь уточню. Удивительно другое — то, что мое исследование началось именно в кругосветном плавании на барке «Крузенштерн».
И еще одно забавное открытие я совершил. Есть в Японском море острова Арефьева и есть острова Гончарова. Но об островах Гончарова в книге «Морская карта рассказывает» ничего не сказано. И об авторе путевых очерков «Фрегат “Паллада”» тоже не написано ни строчки. Я спросил об этом недоразумении у моего товарища — ученого из Института океанологии Александра Першина.
— Ничего удивительного, — ответил он. — Книгу «Морская карта рассказывает» составлял мой учитель Борис Георгиевич Масленников. А он работал просто как бухгалтер. Забирался в морские архивы и делал точные выписки. А поскольку писатель Иван Александрович Гончаров моряком не был — он его в сборник не включил. Его фамилии не было в морском архиве. Так и получилось: и острова Гончарова есть, и прекрасные книги Гончарова есть, а в сборнике об этом ничего не сказано.
Кладбище в Саймонстауне
Саймонстаун — небольшой городок, который находится километрах в двадцати севернее мыса Доброй Надежды. Для туристов он наиболее известен тем, что там находится пингвинарий. Конечно же интересен этот город не только пингвинами — кстати, они довольно мелкие, прячутся и пронзительно кричат в кустах местного ивняка на берегу океана. Есть в этом городе крупная военно-морская база. И туда, на эту базу, в прежние времена заходили русские корабли.
Есть в Саймонстауне и русское кладбище.
Возвращаясь с мыса Доброй Надежды, мы посетили этот городок. Мне захотелось отыскать там какие-нибудь следы русских моряков. Я уже знал, что в этом городе похоронены наши моряки. Но нам не повезло: был дождь, и руководители нашей поездки решили сократить экскурсию; это сокращение как раз почему-то и выпало на посещение кладбища. Было досадно. Но что поделаешь?
Однако возле этого кладбища мы все же проехали, и я мысленно поклонился могилам русских моряков. Кроме этого, мне удалось взять у сотрудников посольства информацию о покоящихся на этом кладбище наших соотечественниках. Вот она:
В Саймонстауне на старом городском кладбище («Seaforth Old Burying Ground») сохранились две могилы российских моряков. Здесь в 1865 году были похоронены кондуктор корпуса флотских штурманов Николай Петров и матрос Петр Рашев с фрегата «Дмитрий Донской».
В музее Балтийского флота в документах 1865–1866 годов имеются сведения о захороненных на кладбище российских моряках.
Осенью 1864 года фрегат «Дмитрий Донской» под командованием капитана 1-го ранга Майделя вышел в учебный поход с гардемаринами и кондукторами. Экипаж составлял 673 человека. Корабль совершал плавание из Кронштадта с заходом на острова Зеленого Мыса, в Рио-де-Жанейро, Саймонс-бэй, на остров Святой Елены и обратно в Кронштадт.
Утром 3 января 1865 года фрегат стал на якорь в Саймонс-бэй. Кондуктор корпуса флотских штурманов Николай Петров в продолжение всей кампании был всегда в хорошем настроении, веселым, однако вдруг внезапно заболел.
Лекарства, которые давали ему своевременно, хотя и облегчали его страдания, спасти не смогли. Через восемь дней болезни, 11 января 1865 года, больной скончался, к прискорбию его товарищей, привыкших видеть его всегда прилежного, исправного по службе, скромного молодого человека.
Тело покойного было предано земле на кладбище в городе Саймонстаун, куда оно было отнесено его товарищами в сопровождении русских матросов, взвода английских солдат и офицеров.
На могиле покойного сооружен памятник на деньги, пожертвованные офицерами фрегата и его товарищами (682 рубля).
В ночь с 22 на 23 января 1865 года заболел матрос Петр Рашев, который через 18 часов скончался в лазарете.
В мае 1865 года фрегат «Дмитрий Донской» благополучно вернулся в Кронштадт.
С помощью сотрудников музея военно-морских сил ЮАР и музея истории города установлено, что рядом с могилами Н.Петрова и П.Рашева на кладбище «Seaforth Old Burying Ground» имеются более ранние захоронения еще двух российских моряков. К сожалению, надгробия до настоящего времени не сохранилось. Скорее всего, это были простые деревянные кресты. Точное место могил в настоящее время установить невозможно. Записи в регистрационной книге того времени свидетельствуют о том, что 10 марта 1858 года здесь был похоронен инженер канонерской лодки «Джигит» Павел Токарев, а 27 апреля 1858 года — Н.Христаков (без указания чина) с военного транспорта «Николай».
Несколько лет назад сотрудники нашего генерального консульства в Кейптауне установили на этом кладбище памятник. На нем есть надпись: «Вечная память российским морякам Русского флота (1809–1865 годов). Далеко от родных берегов, на краю африканского континента, обрели они свой последний приют». Чуть ниже следуют имена и фамилии:
Егор Ильин,
Панкратов,
Сила Балушкин,
Павел Токарев,
Н.Христаков,
Юрий Яров,
Ефим Петухов,
Иосиф Сидоблаз,
Данила Фадеев,
Афанасий Матвеев,
Николай Петров,
Петр Рашев.
Упокой, Господи, души русских моряков, обретших свой вечный покой на чужбине, и даруй им Царствие Небесное.