Пальто

Лешина мама купила красивое пальто. Длинное, с большими пуговицами и пушистым воротником. Леша слышал, как мама говорила бабушке: «Два года по копейкам копила, не все ж ему на водку! Я, в конце концов, женщина!» Леша уже знал, что все мамы — женщины, но про копейки и водку не понял. Когда он спросил об этом у воспитательницы, она ответила, что нехорошо это обсуждать с чужими людьми, бабушка сказала, что мал еще отца судить, а мама обняла его и заплакала. Леша решил не усложнять себе жизнь вопросами, а молча обожать это пальто. Когда он шел с мамой по улице, одной рукой он держал маму за руку, а другой, поворачиваясь на ходу, — за пальто. По вечерам он залезал в шкаф, утыкался лицом в мех и ласково беседовал с самым лучшим в мире пальто.

Один раз, когда мама ушла, а пальто осталось, Леша достал его из шкафа и начал с ним танцевать. Как он был счастлив!.. Правда, мама вернулась быстро и сильно ругала Лешу, что он махрявит ее единственную непозорную вещь! Но воспоминания об этом танце все равно остались у Леши, и никакими руганиями их не отнять. А мама могла бы быть и добрее, ведь она пальто на себе носит.

В этот вечер стало страшно задолго, до того, как ЭТО опять началось. Мама то смотрела на часы, то хваталась за телефон, то за Лешу, а потом велела ему ложиться спать. Леше спать не хотелось, но, когда он предчувствовал ЭТО, он с мамой не спорил, он только целовал ее и просил лечь спать с ним. Ну и что, что кроватка маленькая! Нет, тесно не будет! Хорошо, хорошо, милый, давай вместе ляжем. Мама лежала рядом, холодная и неуютная, а Леша думал: лишь бы папа ничего вкусненького не приносил, ведь Леша так хорошо себя вел всю неделю!

Хлопнула входная дверь, мама вздрогнула, Леша тоже.

— Сы-ы-ын! А чё папка принес? Иди-ка сюда!

— Володя, тише, не надо, он спит уже. — Мама стояла в коридоре. Леша знал, что сейчас она очень некрасивая.

— Цыц! Не лезь, когда мужик с сыном общается!

Леша вскочил и, улыбаясь, побежал в коридор. Он все еще немножко верил, что если быть ну очень хорошим мальчиком, то ЭТОГО можно избежать. Леша обнял и поцеловал папу — главное, не поморщиться и не заплакать, иначе ЭТО начнется сразу.

Ухмыляясь и причмокивая, папа достал из пакета рулетик.

— На! Для тебя мне ничего не жалко! Я вас с мамкой люблю — сдохну, а любить буду!

— Спасибо, папа. И я тебя. — Леша побежал на кухню относить рулетик. Плакать нельзя — будет только хуже.

— А! А еще чё есть! — И папа достал еще один рулетик.

Леша не знал, как сжимается сердце у взрослых. Наверное, не так, как у него. И опять побежал на кухню.

— А еще, а! Кто самый лучший папка? Ты чё вылупилась как на меня, а? Катюх, я тебя спрашиваю!

— Володя, пожалуйста, Леше в садик завтра...

— Цыц! Пусть знает, что у него папка добрый! Чтоб не науськали!

И Леша еще три раза сбегал на кухню, относя шоколадку, пачку печенья и сладкую жвачку. Леша с ужасом смотрел на появившуюся горку — ЭТО будет самым страшным ЭТИМ за весь месяц!

— Все, теперь в кровать, спиногрыз, а то мать достала на меня пялиться.

— Мамочка, хорошенькая, ляг со мной, пожалуйста!

— Нельзя, нельзя, Лешенька, папа пришел, мне с ним надо быть. Закрывай глазки и засыпай.

А с кухни Леша слышал:

— Жрать я долго буду ждать!

— Я накладываю уже, сейчас будет. Пожалуйста, не кричи... Ведь соседи тоже слышат.

— Ты что, своими вонючими соседями рот мне затыкать будешь?!

— Володя, никто не затыкает тебя, не заводи себя... Можно, я дверь закрою?

Леша смотрел на полосу света под дверью и пытался услышать, что все стихает. Но папа говорил все громче, послышалось несколько стуков. Мама заплакала. Ох, мамочка, когда плачешь, только хуже делается! Все Лешино тело превратилось в углы, и матрасик больно на них давил. Леша отлежал руку, но не мог пошевелиться. На кухне что-то разбилось, потом еще. «Володя, за что?» От маминого голоса стало и спокойнее, и еще страшнее.

Громыхнула дверь кухни, Леша со всех сил зажмурился.

— Мразь, паскуда, обезьяна! Я те покажу! Ты посмотришь у меня!

Леша лежал как мертвый. Он позавчера показал водителю троллейбуса язык... Неужели за это? Неужели такой строгий бабушкин бог? Папа открыл шкаф, начал вытаскивать мамины вещи и рвать их. Леша не выдержал. Вскочил и заверещал.

— А ну, заткнись, гаденыш!

И тут показалось пальто. Самое лучшее в мире пальто. Папа начал отрывать воротник, потом схватился за ножницы и стал резать карманы. Забыв себя, Леша кинулся спасать друга: он вцепился за край пальто и стал тянуть на себя, но это не помогало.

— Убью, сука! — кричал папа, вращая глазами в красной оболочке.

Мама поймала Лешу за руки:

— Сладкий мой, милый, пойдем на кухню, не надо.

На кухне Леша сидел у мамы на коленях и трясся в беззвучных рыданиях, изредка подвывая. Испорчено самое лучшее в мире пальто. Испорчено даже самое лучшее в мире воспоминание. А в комнате что-то трещало, рвалось, билось. Только минут через тридцать послышался громкий храп.

На сегодня ЭТО кончилось. В комнате пахло мочой и перегаром.

Самое лучшее в мире пальто лежало отдельно от рукава.

— Сегодня не буду ничего убирать. Ложись, я с тобой лягу.

Леша продолжал всхлипывать — он очень долго терпел. Мама гладила его руку и целовала в затылок. Ну все, все, все кончилось, спи.

— Ма-мочка... — заикаясь, бормотал Леша. — Как же жал-ко паль-то-о-о...

— Леша, что пальто! Жизнь мою жалко!

Леша перестал плакать и замолчал.

Ему было невыносимо жалко пальто.

 

Карасик

Антонов сидел на пенке, обняв колени, и смотрел на огонь. Вокруг шуршали велосипедные шины, рычали молнии палаток, дребезжали алюминиевые кружки и котелки. Где-то уже позванивала гитара и запевались первые песни. Сегодня у берега Суры встречать начало туристического сезона собралось больше ста человек, и лагерь затихнет только к утру.

Антонову было неудобно сидеть: Лера прислонилась к нему, надавив всей тяжестью тела, но он молчал. Тяжело было и на душе, но, не понимая причин, он не хотел в этом себе признаваться. Он смотрел на огонь, надеясь, что Лера не захочет с ним говорить. Встретив ее впервые, Антонов гордился, что его красивая девушка была настоящей туристкой, и удивлялся отсутствию серьезных соперников. Затем он увидел ее властность и высокомерие, доходящее до злобы, но какая-то подавленность воли мешала порвать с ней. Она умела вовремя останавливаться, и он оставался при ней, нетребовательный и безотказный.

Из темноты выступило длинное, с большим носом лицо Квашнина.

— П-привет, р-ребята...

— Салют, Квашня! — откликнулись сидевшие у костра.

— Терпеть его не могу, — внятно сказала Лера.

— П-привет, Ег-гор!

Антонов привстал и пожал Квашнину руку. Лера громко цыкнула, но Егор спросил:

— У тебя что в руках, Жень?

— К-карасик!

— А зачем?

— С-съем его.

Лера встала и пересела на другую пенку.

— О-о-о, зажаришь или сырым есть будешь? — развеселились подвыпившие парни.

— Сырым. Со-оль есть?

Ему кинули коробок с солью. Квашнин ловко вспорол карасю брюхо, соскоблил чешую и сковырнул жабры. Антонов отвел глаза, но по одобрительному гулу понял, что Квашнин карася съел. Тот рыгнул и виновато улыбнулся:

— Р-ребят, а запить не-ечем?

— А тебе еще мало? Ну, давай, плеснем.

— С-спасибо.

Квашнин сел рядом с Антоновым и еще раз улыбнулся:

— Н-ничего?

— Конечно, сиди.

Квашнину около сорока лет, он худой и очень смуглый. Черты его лица описать сложно — они размыты алкоголем, заметны только большой нос и, если внимательно приглядываться, грустные карие глаза. Девчонки брезговали им, парни насмехались, но по-настоящему он не был ни смешным, ни противным. В отличие от других алкоголиков, он понимал, что неприятен, и никогда не заводил лишних разговоров. Квашнин участвовал в каждом слете, в каждом походе и всегда к вечеру напивался до бесчувствия, а утром садился на велосипед и проезжал десятки километров, не выказывая усталости. Почему он не напивался дома, спокойно засыпая в своей кровати, никто не задумывался. Как-то Антонов спросил его о семье, но тот лишь неопределенно кивнул, то ли на толпу, то ли на велосипед. Трезвым он говорил совсем мало, заикался сильнее, затрачивая по минуте на небольшую фразу, и трезвого его сторонились больше, чем пьяного.

— Услышал, что нормальные люди суши любят, и карасей живых начал есть? — Лере было недостаточно молчаливого пренебрежения.

Квашнин то ли не услышал, то ли не понял, но не стал отвечать. Тогда Лера подняла голос:

— Я спросила, суши любишь?

— Я п-пойду.

Квашнин тяжело поднялся и ушел в темноту, а Лера, глядя на Егора, обратилась к нему совершенно другим голосом:

— Слава богу... Зачем его зовут вообще...

Антонов грубо ответил:

— Это турслет. Сюда никого не зовут.

Лера встала и ушла, но Егор не пошел ее догонять. Разговор у костра быстро потек дальше, а он продолжил молча смотреть в костер, изредка вороша угли палкой. Было что-то притягательное в пульсирующем свете углей, быстро чернеющих, если откинуть их слишком далеко. Егор был готов просидеть так всю ночь, не отводя от огня глаз и ни с кем не разговаривая. Он слышал Лерин смех, и ему хотелось, чтобы она кого-нибудь встретила и навсегда про него забыла. Но по его плечам ударили ладони Леры:

— Пошли песни петь.

Послушный привычке, Антонов поднялся и пошел к другому костру. Так быстро забыть, что он шел ей наперекор, было не в Лериных правилах, но он не обратил на это внимание. У Леры приятный альт, она пела с удовольствием, чувствуя, что понравилась гитаристу, и другие заметили это. Антонову было все равно, меланхолия не покидала его. Но подходили знакомые, здоровались, заговаривали, а когда предложили ему коньяк, он не отказался. Постепенно Егор развлекся, повеселел и, когда гитарист закурил, сам взялся играть. Лера пела, и, глядя на ее сведенные брови, он представлял, что влюблен в нее. Незаметно он опьянел и пел, не отрывая глаз от Леры, сконцентрировав на себе ее желание нравиться. В этом и были их отношения: ей был интереснее тот, кто мог сильнее увлечься, а он был готов увлекаться. Почему все смеялись, он понял не сразу.

— Р-ребят, не могу, — почти всхлипывал Квашнин, держа в руках спальник.

— О! Квашня упился — в спальник попасть не может!

— Жена домой не пускает!

— Н-не мог-гу... не открывается...

— А ты попробуй постучи!

Все были изрядно пьяны, и их веселила такая откровенная беспомощность.

— Ему даже просить не стыдно. Ничтожество!

Сквозь алкогольный туман Антонов плохо различал причину Лериного возмущения. А Квашнин протягивал спальник в никуда:

— Я з-замерзну...

И Антонова подбросило. Он схватил у Квашнина спальник и, почти обнимая его, повел:

— Жень, какая твоя палатка? Сейчас все сделаем, не замерзнешь!

— Не пропадешь, Квашня! — веселились у костра.

— А Егор у нас теперь мамочка для алкашей! — крикнула вдогонку Лера.

Антонова словно дернуло, но он не обернулся. Он выгреб мусор из палатки Квашнина, разложил коврик, помог Жене влезть в спальник и застегнул его.

— Если что — зови, — улыбнулся Егор.

— Спасибо.

Квашнин зашлепал губами, не решаясь что-то сказать, и Антонов, чувствуя это, не уходил.

— Ты д-друг, — просипел наконец Квашнин.

— Друг. Доброй ночи.

Антонов застегнул палатку и вдохнул свежего воздуха. От запаха в палатке можно было опьянеть, но ему, с детства не терпевшему пьяных, не было противно там находиться. На душе стало спокойнее, он пошел в свою палатку и уснул, несмотря на шум в лагере. Было уже светло, когда в палатку залезла Лера. Хотя Егор не открыл глаза, она догадалась, что он проснулся.

— М-м-м, ты здесь, — словно удивленно протянула она. — Я думала, ты теперь с Квашниным спать будешь...

Антонов не реагировал.

— Я даже не знала, что ты такой заботливый...

Лера подождала несколько секунд и продолжила уже естественным тоном:

— Любишь с алкашами сюсюкаться, значит! Лучше бы карася пожалел, которого он съел! Тот больше стоит! Уродов баловать, значит...

Антонов открыл глаза и, глядя в упор на Леру, спокойно сказал:

— Вали!

Лера опешила и попыталась улыбнуться.

— Что? Ты во сне, что ли?

— Бери спальник и иди в другую палатку — тебя везде пустят, а из моей — вали!

Лера вскочила, чуть не повалив палатку, и потащила свой рюкзак и коврик. Выбравшись, она несколько раз ударила по палатке:

— Да пошел ты!.. Из-за алкаша, урода, меня выгнал! Сам урод, значит! Пошел ты! — закричала она во весь голос.

Антонов молча застегнул палатку. Он слышал, как невдалеке Лера укладывается, продолжая поносить и его, и Квашнина, но, не дослушав, снова уснул.

С семи утра начинает припекать солнце, и в палатках, не укрытых тенью или фольгой, становится очень душно. Но лагерь, устав от ночных гуляний, спит, и лишь немногие лениво готовят завтрак. Хоть и он спал немного, Антонов проснулся бодрым и, наскоро поев, выехал самым первым. Проведя велосипед по песочному пляжу, он выбрался на дорогу и весело закрутил педали, вдыхая лесной воздух. Километров через десять его нагнал Квашнин, и они поехали вместе, думая каждый о своем.

 

Омут

Катя проснулась, но не открывала глаза — не хотела отпускать то светлое и радостное, что было в ее сне. Наконец она решилась, и реальность не разочаровала ее. Сквозь плотные шторы в комнату стремилось столько света, что нельзя было ему сопротивляться. Ступая по ковру босыми ногами, Катя подошла к окну и открыла дорогу солнцу. По стенам разлилась весна. Кате снилась любовь, яркая и нежная. Она захотела открыть окно и дышать весенним воздухом и тем, что оставил в ней сон. Но деревянное окно было проклеено.

На кухне Катю снова потянуло к окну, и она стала смотреть на небо. Почему с такой уверенностью можно сказать, что это весеннее небо? Чем оно отличается от неба зимой, летом? Кате хотелось жить, смотреть на весеннее небо и быть счастливой.

Хлопнула входная дверь.

— Па-ап? — протянула Катя.

— Я, Катюш. Ты в университет не опаздываешь? Я конфет купил, попьешь чай со мной?

— У-у, я только конфет и ждала.

Папа был частью замечательного весеннего утра.

— Катюш, ты после обеда свободна? Бабушка звонила вчера, тетя Света вспоминает нас. Может, сходим сегодня к ним?

— Папа... конечно, сходим... даже стыдно, как редко мы ее навещаем...

— Да у тебя дело молодое, любовь-морковь. Не до старых бабушек.

— Ну зачем ты так!

— Прости, дочка, глупости говорю. Тетя Света будет рада нам.

За чаем, как всегда, говорили обо всем и ни о чем одновременно.

— Теперь тебе точно пора. Позвони, как освободишься. Учись на пятерки... — улыбнулся на прощание папа.

Катя готовилась от души нырнуть в весенний разогревающийся день, но не смогла вновь ощутить чистой радости, окружавшей ее с утра. Что действительно было в ее жизни? Светлые, добрые отношения или постоянная борьба? Случайно она сделает, скажет не то, как Денис начинает выяснять, упрекать, припоминать и успокаивается, когда Катя закричит или заплачет. Катя не жаловалась родителям, но знала, что папе Денис не нравится.

Облака загородили солнце от города, оставив Кате грязные сугробы и скучную остановку. Пискнул телефон: «Не надумала ничего объяснять?» И Катя словно вошла в комнату, которую никогда не проветривали. Так же нельзя! В автобусе опять писк: «Хорошо, молчи».

Вчера вечером Катя случайно встретила старого знакомого, и он проводил ее домой. С ним было весело и интересно, и он так воодушевленно и ласково рассказывал о своей жене и маленькой дочке, что у Кати щемило сердце. Как назло, их вместе увидел друг Дениса. Теперь эта прогулка еще не раз ей аукнется.

Прислонившись головой к окошку и снова глядя на небо, Катя вспомнила тетю Свету. Папина тетя, бабушкина младшая сестра, для всей семьи была добрым другом. В детстве Катя звала ее бабушкой Светой и думала, что у всех детей по три бабушки. В подростковом возрасте Катя делилась с ней секретами, которых не знал больше никто, а на первом курсе жаловалась на Дениса. Сейчас Катя никому на него не жаловалась, а тетя Света уже больше года болела. Сначала вся семья пришла в ужас, что внутри моложавой, энергичной Светланы поселилась опухоль, а теперь все стараются не замечать, какой старухой она стала за год. Все запрещают себе думать, к чему это идет. А Катя не навещала ее целый месяц. Опять писк телефона: «Ты бы хоть попыталась оправдаться». Катя удалила переписку и закрыла глаза.

Когда Катя вышла из университета, папа ждал ее в машине. На заднем сиденье лежал небольшой тортик. «Мы не съедим и его», — спокойно подумала Катя. У тети Светы сейчас почти ничего не едят, только она одна пытается съесть побольше.

Дверь открыла бабушка. Она тоже постарела за этот год. Небольшая, знакомая с детства квартира не дарила того уюта, как раньше.

— Приехали, дорогие мои! Проходите в зал, Светлана там.

Кате схватило горло — так за месяц изменилась тетя. Глядя в потолок, чтобы не полились слезы, Катя обняла ее.

Вошел папа:

— Катюш, помоги бабушке на кухне с чайником.

Не доверяя голосу, Катя кивнула. Проходя, папа коснулся ее плеча.

— Ну, здравствуй, тетушка. Хорошо выглядишь! Оля тебе привет передавала, обещала тоже зайти, если на работе не сильно задержат. У них сейчас аврал. Это мне хорошо, восемь часов наступило — и домой. Хотя бывает, тоже набегаешься...

Катя смотрела на чайник и часто-часто дрожала.

— Нельзя, нельзя, Катенька, девочка моя. На, выпей воды — пей, пока не успокоишься. Нам всем тяжело, а ей тяжелее всех. Не расстраивай ее, — шептала бабушка и громко добавила: — А руки не мыла? Бегом в ванную, с чайником я сама справлюсь!

Когда Катя смогла справиться с собой и, умытая, села за стол, бабушка уже разлила чай. Папа рассказывал историю, прерываясь собственным смехом. Смеялись бабушка с тетей Светой, заулыбалась Катя. Она особенно любила папу за то, что этой истории никогда не случалось.

— Какой же вы торт вкусный принесли! Крем нежный, и коржики мягкие, очень вкусно. Катюш, а ты чего не ешь?

— Худеет она все, Свет. Беда с этими девчонками!

— Эх, ну, раз тетя Света хвалит — прощай, моя диета! — Катя скорчила рожицу. — Берегись, торт!

И все опять засмеялись. За вечер смешные истории вспоминала и бабушка, и Катя. Это не было фальшивое, напускное веселье. Люди, собравшиеся вместе, любили друг друга и поддерживали общим добрым смехом. Сам вопрос жизни и смерти сейчас не казался им таким острым. Глядя на смеющуюся тетю Свету, Катя видела в ней только молодую, такую знакомую с детства и любимую бабушку, что не замечала необратимых следов болезни. И бабушка, и папа чувствовали себя, как и пятнадцать лет назад, молодыми, счастливыми, радуясь друг другу и маленькой Кате.

Попили чай четвертый раз, пора было уже уходить.

— Катюша, какая же ты красивая! И ты, Сашенька... Какие вы красивые! Катя и на тебя, и на маму похожа. Не обижайтесь никогда друг на друга... — с улыбкой сказала тетя Света.

— Мы все одна семья, и мы друг друга любим! — заволновалась Катя, теряя установившееся веселое спокойствие.

— Как же хорошо жить! Я вас очень люблю, и мне больше ничего не надо... Приходите, пожалуйста, чаще ко мне. Мне так хорошо с вами становится... Так чудесно!

— Конечно, будем приходить. Мы тебя очень, очень любим!

— Катенька, Сашенька, дайте, я встану, обниму вас. Родные мои... Как же жить хорошо!

Когда после прощаний бабушка закрыла дверь, у Кати хлынули слезы. Она спускалась, не видя ступенек, и папа держал ее за локоть.

— Давай прогуляемся немного, не хочу пока за руль садиться.

Весеннего солнца больше не было, и казалось, что вокруг вечная, безнадежная зима. Катя с папой медленно шли по улице, а дойдя до конца, повернули обратно. Они не разговаривали, Катя не отирала слезы. Пискнул телефон: «Если ты думаешь, что отмолчишься, то ошибаешься. Я заставлю тебя объясниться».

— Ненавижу! — заорала Катя, швырнув телефон о стену дома. — Ненавижу!

Катя захлебнулась слезами и криком. «У нас... Она... Как он... Умирает...»

Когда Катя перестала кричать, папа обнял ее, и она просто плакала и плакала. Кате не становилось легче, но она утомилась и постепенно успокоилась.

Телефон не включался.

— Я тебе свой отдам, а сам старый возьму.

— Запрети мне с ним встречаться.

— Я ничего не могу тебе запрещать, ты уже взрослая. Я могу только поддерживать тебя.

Катя долго не могла уснуть. Тоска по свободе и чистой радости бродила в ней. «Зная, что умирает, она видит только хорошее, а я топлю себя в болоте, в которое завел меня совершенно чужой человек. Хотя бы ради нее я должна освободиться, я должна радоваться. И отношениям тоже радоваться! А она выздоровеет». И в голове проносилось: «Какие вы красивые! Как я вас люблю! Как же хорошо жить!» Представив другие отношения, прекрасные и близкие, Катя вспомнила утренний сон и плавно в него вернулась. Она спала глубоко и легко.

Спустя три месяца тетя Света умерла.

Через год Катя вышла замуж за Дениса.